Текст книги "Х...евая книга"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

... – ТАК

Дверь

Присев на корточки, Старик сунул сухое полено в горящую красноту печки.

Со скалистых гор дули холодные ветры, моросил дождь, но в комнате было тепло: Старик не жалел дров. Пошевелив кочережкой потрескивающее пламя, он кряхтя поднялся, положил кочергу, подошел к столу, сел и начал медленно есть, осторожно снимая с вареных картофелин тонкую кожуру.

Было тихо, только чуть слышно барабанили капли по крыше, да надоедливо стучали ходики и тень от маятника судорожно металась по стене. Озерцо расплавленного парафина под дрожащим пламенем свечи внезапно вздрогнуло и через проплавившийся край прозрачной слезинкой скатилось по огарку вниз, мутнея с каждым мгновением. За окном уже давно была непроглядная темень. Старик взглянул на циферблат: "Сегодня уже никто не придет".

Он смахнул со стола крошки в горсть, ссыпал их на грязную тарелку, отряхнул ладони, накрыл чугунок картошки миской с нарезанным хлебом, а хлеб сверху чистой тряпицей, чтобы не садились мухи. Отвернув кран самовара, ополоснул тарелку, предварительно ссыпав в нее картофельную кожуру и крошки в ведро с помоями.

"Ведро пора выносить, – подумал Старик. – Завтра. Да и подмести не мешает и, вообще, прибраться, полы помыть".

С тех пор, как умерла старуха, жена, он ни разу не мыл полы, только мел. Не хотелось.

Он вспомнил, как незадолго перед смертью старуха стала все чаще уставать, задумываться. Моет посуду и вдруг застынет, не донеся чистую тарелку до стола, и смотрит, смотрит куда-то. Будто мысль какая-то глодала ее. И Старик хоть и прожил с ней 40 лет и знал ее всю, так и не мог придумать, какая же это мысль....Старик поставил чистую тарелку в древний, тяжелый буфет, прикрыл дверцу с дребезжащим стеклом и начал разбирать постель, зная, что, как всегда, полночи будет лежать с закрытыми глазами, силясь заснуть. И что его будут преследовать те же мысли и воспоминания...

Старуху он нашел во дворе, и то, что она умерла не в комнате, почему-то страшно поразило его. И когда он тащил ее тяжелое тело в дом, и когда сколачивал гроб, его неотступно преследовала догадка. Зачем она вышла из дома? Неужели!? Нет, не может быть! Она сказала бы ему. Впрочем, говорили они за эти сорок лет мало, а в последние годы преимущественно молчали, и лишь в те дни, когда приходили редкие гости, под крышей дома слышалась живая человеческая речь.

Но об этом она бы сказала, не может быть, чтобы не сказала. Наверно, старуха просто пошла к сараю за дровами. Эта мысль успокоила. Ну да, конечно, она просто пошла за дровами. Вот и все. Вот и все.

...Старик разбил кочергой красные угли, закрыл печную заслонку, чтобы не уходило тепло. Подошел к столу, дунул на бугристый огарок. Разделся. Лег.

Глаза постепенно привыкали к темноте, старик различал стол, край комода, повернувшись, можно было увидеть красноватые огоньки углей в печи.

С наступление темноты, казалось, все звуки резко обострились. Привычно стучали ходики, из умывальника в таз падали редкие капли. Вскоре где-то за печкой затрещал сверчок, в углу что-то тихонько, на пороге слышимости, зашуршало. Ночной дом жил свой, незнакомой жизнью.

Странно, когда была жива старуха, лежа с ней в кровати, он не слышал всех этих звуков, хоть и тогда страдал бессонницей...

К утру дождь кончился, и когда, успев поесть, Старик вынес помойное ведро, чтобы выплеснуть его в канаву, тучи уже растаскивало, местами проглядывало голубое небо и, пробиваясь сквозь обрывки туч солнце сверкало в каплях обильной росы. Легкий ветер развеивал последние клочки ночного тумана.

Дом Старика стоял в ущелье, с трех сторон зажатый горами, и все путники, идущие по ущелью, неминуемо выходили сюда.

Старик распрямился, потирая ноющую поясницу, вдохнул полной грудью горный воздух и подумал, что сегодня обязательно кто-то придет, Сегодня будет Гость.

Сколько их перебывало в этом дом за сорок лет! Много. Очень много. Они приходили и уходили, но всех их Старик помнил, а с некоторыми даже разговаривал в мыслях долгими бессонными ночами. Разговаривал, стараясь понять, просто понять их, но призраки растворялись, так и не успев все до конца растолковать, объяснить.

Иногда ему казалось, что он вот-вот поймет, но наступало утро, и день поглощал Старика мелкими заботами, суетой.

Они приходили по одному, ночевали в доме, а наутро уходили дальше, в Дверь. И ни один не вернулся. Ни один.

Как-то раз Старик ради любопытства ходил к Двери. Вошел в пещеру, прошел темным туннелем сначала прямо, потом узкий ход круто свернул направо, и Старик увидел ее – Дверь. Обычную деревянную дверь, окованную железом, с тяжелым металлическим кольцом вместо ручки.

Посмотрел и вернулся, не открыл. А они открывали, думая, что там оно – Великое и Неведомое. Но Старик знал, что там только Смерть.

Каждому, кто приходил сюда, Старик говорил об этом, что из-за двери еще никто не возвращался, что ничего там нет, только смерть. Так зачем же? Зачем?

А они улыбались в ответ, эти безумцы, которым еще жить да жить.

И наутро уходили. А он оставался и ждал других, потому что каждый имеет право отдохнуть перед смертью хотя бы одну ночь. Ночь, после которой Старик провожал этих упрямцев до входа в пещеру.

Все они были веселы и молоды, и Старик жалел их. Лишь однажды по ущелью к дому пришел мужчина лет пятидесяти.

Они ужинали и разговаривали. Мужчина интересовался, не трудно ли им вдвоем со старухой управляться по хозяйству, рассказал о новостях, спросил:

– Вы давно здесь?

– Да сорок лет уж. Встречаем, провожаем.

– У вас, наверное, дети есть?

– Нет... то есть... Был сын, – старик почувствовал на себе взгляд жены. – Он погиб. Двадцать лет назад

– Простите.

Помолчали.

– А у меня в общей сложности трое, -сказал наконец мужчина. – Мальчик и две девочки. Девочки маленькие совсем. Занятные такие.

Он чуть улыбнулся. Вздохнул.

– А жена?

– Что?.. Ах, жена... Ну да, жена...

– Умерла? – не понял Старик.

– Да нет. Нет, жена как раз жива и здорова... Жива и здорова. И дети, слава Богу. У меня хорошие дети. Мальчик и девочки две, – почему-то повторил он и опять чуть заметно улыбнулся.

"Зачем?!" – хотелось крикнуть Старику. Этот вопрос жег и раздражал. Зачем? И мужчина уловил, понял этот висящий, вибрирующий вопрос и ответил, не глядя на хозяина.

– Не так я жил, старик. Не так жил. – Он положил руки на столешницу.

Старик глянул на его благообразные седые виски, на породистое лицо, перевел взгляд на крупные честные руки и почему-то поверил не так жил.

– Там обрыв, смерть, – сказал он, не отводя глаз от подрагивающих рук.

– Нет, старик, там Смысл.

Это были их последние слова, больше они не разговаривали. А наутро Гость ушел.

Ушел, как все. И, как все, не вернулся.

А вскоре умерла старуха...

...Старик поставил пустое ведро на место, взял веник и начал мести пол...

С этим мужчиной он разговаривал по ночам чаще, чем с другими. С мужчиной и с сыном:

– Неужели ты не понимаешь, что это бесполезно, это глупо, это никому не нужно! Ну кому ты принесешь пользу своей смертью, скажи. Ну кому?! Я хочу понять! – горячился Старик. – Оттуда не возвращаются, ты же знаешь!

– Но туда идут! А вдруг мне повезет, отец. – Отвечал ему сын, как и двадцать лет назад, перед последним утром. – Кому-то должно повезти.

– Ты погибнешь, ты понимаешь это?!

– Наверно. Но кто-нибудь вернется оттуда. И я не вправе ждать, если могу хоть на мгновение, хоть на одну свою жизнь приблизить этот момент...

Потом он ушел.

Тогда Старик ночью впервые плакал. Впервые после детства. Ворочался, старался, чтобы не заметила жена. Она еще ничего не знала...

...Старик подмел пол, провел сухой тряпкой по комоду, стирая пыль. Сходил с пустым помойным ведром к колодцу, досадуя, что забыл сделать это сразу, когда выливал помои. Набрав воды, принес в дом, бросил в ведро серую тряпку, взял в углу швабру.

В этот момент стукнула входная дверь.

– Здравствуйте, дедушка.

Старик вздрогнул и обернулся, подслеповато щурясь: от волнения заслезились глаза.

– Здравствуйте, дедушка.В левой стороне груди защемило. Старик трясущейся рукой прислонил швабру к столу. Понимал, что нужно ответить, но не мог. Стоял и смотрел, часто моргая, не чувствуя, как с тряпки, которую держал в руках, тонкой струйкой стекает на тапочек вода.

– Что с вами? – встревожилась девушка и взглянула на своего, смущенного переминавшегося с ноги на ногу, спутника длинного парня в очках.

Ему не было плохо. Просто сорок лет назад они с Мартой вот так же вошли в этот дом и Марта сказала пожилому хозяину:

– Здравствуйте, дедушка...

Но они с Мартой не ушли тогда, как уйдут завтра эти двое. Не ушли потому, что хозяин был стар и после него некому было бы встречать приходящих сюда. А ведь каждый имеет право отдохнуть перед смертью хотя бы одну ночь. Разве нет?

Так он сам стал Хозяином, а позже, после смерти сына – Стариком.

...Старик наконец уронил тряпку в ведро и засуетился. Бросился мыть руки, достал из комода чистые тарелки, начал было разводить огонь, но молодые быстро взяли все в свои руки.

Старик хотел сказать, что он скоро умрет и некому будет... Но, увидев, как весело они работают, как смотрят друг на друга, промолчал.

И когда они сидели за столом, он не задал им своего традиционного вопроса – зачем? Он просто слушал, как они щебетали ни о чем, изредка односложно отвечал на их вопросы, а сам мучительно пытался вспомнить о чем они говорили с Мартой в свой первый день. Они ведь тоже шли в Дверь. И не дошли. Так о чем же они говорили тогда?

О чем? Кажется, о чем-то важном. Их разговор был полон большого смысла, в отличие от разговора этих двух.

А, может быть, наоборот? Весь смысл-то и содержался в болтовне этих детей?

Наутро, проводив их до пещеры, Старик вернулся домой и, остановившись у порога, долго осматривал свою комнату, будто видел ее впервые.

Весь день он приводил в порядок свое хозяйство. Переложил покосившуюся, грозившую упасть поленницу, принес охапку дров в дом и аккуратно брякнул их около печки. Починил висящую на одной петле калитку, выбросил годами лежавший неведомо зачем хлам из кладовой. Инструменты и спички положил на видное место.

Эту ночь, впервые за много лет, он хорошо спал... А утром он сходил на могилу Марты, взял с твердого могильного холмика горсть земли, положил ее в небольшой полотняный мешочек и, завязав его, опустил в карман. Немного постоял, неловко переминаясь и безмолвно шевеля губами.

Затем Старик развернулся и медленно пошел до боли знакомой дорогой. На этот раз он шел один.

Солёные ветры

"Здесь совсем другая жизнь, Лена. Другие проблемы, другие люди, другая психология – все другое. Я не могу это объяснить, это надо видеть и чувствовать.

Начать с того, что сразу рухнули ходящие в Москве легенды о счастливых замужествах, о том, что будто бы здесь, прямо в Бен-Гурионе, у трапа наших девочек встречают толпы женихов. И будто девушки-олим тут вообще нарасхват. Ни хрена подобного! Израильтяне – мужики себе на уме, западный менталитет. Зачем им нищие олим? Они лучше свою, побогаче возьмут. Чистые жиды! Нас, кстати, тут все зовут русскими. Как все странно. Могла ли я, московская еврейская девушка, помыслить, что когда-нибудь меня будут уничижительно называть русской, а я стану называть моих соплеменников-евреев на их родине жидами?! Ну точные жиды! А мы тут точные русские.

Все-таки я русская, Ленка. Мне здесь многого не хватает в жизни. Хотя сама жизнь мне... не то, чтобы нравится, а как-то развлекает меня. Все необычно. Впрочем, об этом я уже писала... Тут жить и легче, и труднее. С работой – полный швах. Говорят, в провинции с этим чуть лучше, но после суетной Москвы я могу жить только в Иерусалиме. В захолустье я просто загнусь. (Хотя вот на оккупированных территориях жилье дешевле). Живу я пока на пособие от Министерства абсорбции. Подрабатываю – мою полы тут в одной забегаловке. Капают какие-то шекели. В общем, на жизнь хватает, на небогатую. Самое дорогое – жилье. Я снимаю тут двухкомнатную квартиру на пару с одной девчонкой из Питера. Вместе учим идиотский иврит в ульпане школе по изучению языка для олим.

Поначалу по приезде поселили нас в гостиницу, за три дня житья в которой заплатила я уйму бабок – целую кучу этих вонючих шекелей (250 шекелей, что соответствует 125 долларам США). Это колоссальная для меня сумма. Вот почему я быстро смоталась из этого отеля на квартиру.

Как-то я сумбурно, по-моему, все это пишу, но ничего, сейчас постепенно распишусь, войду в колею и так далее. Тебя, конечно, интересуют цены. Это правильно. Вот слушай. Министерство жидовской абсорбции выделяет мне примерно 1000 шекелей в месяц. На жилье у меня уходит 380 шек. За газ, воду, телефон (кому мне звонить? жидам этим?), электроэнергию вылетает еще сотня в месяц. Ну еще кое-какие мелочи вылезают. По здешним понятиям я нищая баба. Но по совковым представлениям у меня вполне достойная жизнь. Потому что на оставшиеся вонючие шекели я ем и одеваюсь. Это дешево. Еда тут дешевая. Суди сама: огурцы – 1,5-2 шекеля за кг, яблоки– 2,5-3,5 ш/кг, бананы и картошка – 2-2,5 шекеля. Сыр, правда, очень дорогой – 18-20 шек/кг. И торты. Поэтому торты я не ем, а сыр очень редко.

Одеваюсь я, где подешевле – на арабском рынке. Потому что, например, кроссовки в магазине "Каньон" стоят 75-150 шекелей, а на рынке -18-40.

Работа мне не светит, общения, кроме Ольги, моей соседки-сожительницы, с которой мы платим за квартиру, практически нет. Ну я иногда, конечно, говорю с израильтянами, но это не то. Это просто обмен информацией, а не общение. Да если еще учесть мой инвалидский иврит и такой же инвалидский английский. Хорошо еще, что тут полно народу понимает русский.

Короче, контакты с израильтянами нельзя назвать полноценным общением, скорее разговорной практикой. Соответственно, друзей среди них у меня нет. Да и вообще я сомневаюсь, что тут имеют представление, что такое дружба по-нашему. Я имею в виду, по-русски. Вот странно. В Москве под словом "наши" я имела в виду все еврейское. А в Израиле под "нашими" подразумеваю все русское. Вот такая инверсия.

А уж о ночных посиделках на кухне за бутылкой местной водки (0,5 л – 2,5 шекеля) здесь знают только бывшие наши.

Поэтому досуг мой беден. Книги тут очень дорогие, съездить куда-то – дорого. Одна поездка на автобусе стоит столько же, сколько кило картошки. А кило картошки я могу два дня есть. Вся я далека от этой израильской жизни, и, сидя с Ольгой вечерами возле масляного обогревателя (страшно дорогая штука, но, к сожалению, необходимая), мы предаемся воспоминаниям о прошлой жизни.

Предаваться воспоминаниям и писать длинные письма на Родину – что еще остается бедному еврею? А вот сейчас я просто совмещу оба эти занятия... Я буду делиться воспоминаниями с тобой, объект моих воспоминаний. Я так хочу. Меня это не толькосогревает, но и возбуждает. А возбуждение – суть приятные эмоции, оазис среди этой мерзкой израильской зимы.

Ты помнишь нашу первую встречу?

Это было у меня. Я специально пригласила тебя тогда, чтобы между нами случилось ЭТО. Ты еще накануне получила "банан" за контрольную по физике, потому что долго болела, и потом все боялась, что эта "пара" выйдет тебе боком в четверти. Тогда-то я и предложила тебе прийти ко мне "позаниматься". Я вкладывала в это слово свой, особый смысл.

Ты пришла ко мне с учебником и тетрадью. Наивная! Глупая пятнадцатилетняя целка! Сначала я повела тебя на кухню пить чай. Я внимательно оглядывала тебя с ног до головы. Мой взгляд непроизвольно задерживался на разных местах – груди, бедрах. Я ничего не смогла с собой поделать. Я хотела тебя. Я черненькая, крепкая еврейская девочка хотела беленькую русскую девочку. Кажется, ты еще спросила тогда:

– Что ты так смотришь?

И я смутилась:

– Ничего...

Потом мы пошли в мою комнату, где у меня на столе как бы случайно лежал наполовину прикрытый газетой порнографический журнал, который я с превеликим трудом выпросила у двоюродной сестры на несколько дней специально для этого случая. Я размышляла, удастся ли мне моя задумка или нет.

Я шла в комнату сзади тебя и не отрывала глаз о твоей качающейся попки. Ее половинки, обтянутые потертыми голубыми джинсами, при ходьбе двигались вверх-вниз. Я давно мечтала иметь такие же джинсы, но средства не позволяли.

Я все рассчитала правильно. Журнал ты заметила. Я специально так прикрыла его газетой, чтобы осталась видна самая соль – большой член и мужские ноги.

– Ой, что это у тебя?

Клюнула! В груди у меня что-то сладко опустилось в приятном предвкушении. Я знала, что теперь ты подойдешь, попросишь посмотреть, и я, конечно, разрешу, скрывая волнение.

– Да это я у двоюродной сестры на пару дней одолжила, чтобы не скучать. Хочешь посмотреть?

– Хочу!

Я вытянула из-под газеты датский журнал. Цветной. Толстый. Когда сама я, запершись от родителей в туалете или ванной, разглядывала журнал, у меня дрожали колени от возбуждения. Я вся покрывалась липким потом. И если дело было в ванной, я откладывала журнал на табуретку и направляла теплую струю душа между ног...

Мы сели на диван и начали листать журнал. Точнее, ты листала, а я искоса наблюдала за твоим лицом, твоей реакцией. Если ты надолго задерживала взгляд на какой-то фотографии, я переводила на нее взгляд и пыталась определить, что тебя на ней привлекло.

Ты была крайне заинтересованная и возбуждалась все больше и больше.

На одном снимке тебя привлек огромный кривой член негра. Но я с интересом ждала, задержится ли твой взгляд на фотографиях, которые заводили меня больше всего, просто с ума сводили. Ты уже, конечно, догадалась, что я имею в виду.

Ты перевернула очередную страницу, на которой очередной мужик совал свою блестящую залупу в рот очередной даме, и наконец открылись любимые мои снимки. Я волновалась – не будешь ли ты листать их быстрее обычного, заинтересуют ли они тебя?Это были лесбиянки. Прошло много лет, но я как сейчас помню эти кадры. Целующиеся, лижущие, ласкающие друг друга девушки. Дольше всего ты задержала взгляд на развороте, где были изображены две девушки. Одна совершенно раздетая, лежала поперек кровати, раздвинув и свесив с кровати ноги. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт. Она пальцами раздвинула половые губы. Другая, одетая, кончиком языка дотрагивалась до разбухшего клитора первой.

Эти снимки потому задержали твой взор, что были, как бы сказать, более реальными для нас, нашего возраста, чем другие. Мы знали, что "правильный", "классический" секс – секс с мужчиной. Но мужчины с членами – это все у нас в далеком каком-то будущем. Все эти большие кривые члены с блестящими головками – для каких-то больших, взрослых теток, а не для нас. Ну разве могут восьмиклассницы, дети, каковыми мы себя ощущали тогда, заниматься взрослым серьезным сексом? Нам еще рано. И опасно. И страшно. И мама заругает. А вдруг залетишь? А вдруг чего-нибудь подцепишь? А вдруг в школе узнают на медосмотре? Все эти страшные перспективы, из-за которых можно и вены вскрыть, и газ открыть, и с этажа скакнуть, – на выбор. Хорошее удовольствие, из-за которого в петлю! Нет!

Но тело-то в принципе уже созрело, тело хочет ласки, тело хочет секса, тело хочет забиться в оргазме, сотрястись от всплеска гормонов. Для этого-то мы уже достаточно большие. Во всяком случае я.

И тут вдруг ты видишь подсказку. Оказывается, можно делать настоящий парный секс без мужчины. С подругой. И не опасаться огласки, болезней, залета. Это не постыдное извращение голодных малолеток. Это просто разновидность сексуального общения, которым занимаются даже взрослые солидные – люди красивые, ухоженные женщины, у которых не должно быть недостатка в мужчинах. А мы что, не взрослые?

– Нравится? – хрипло спросила я, чтобы как-то начать. И не давая тебе отступить, спрятаться за дежурную фразу, открылась. – Меня это сильно возбуждает.

– Меня тоже, – призналась ты и непроизвольно свела ноги в своих голубых джинсах.

Я была уверена, что трусы у тебя давно уже мокрые.

– А зачем ты взяла у сестры этот журнал? – спросила ты.

Ты на верном пути...

– Я люблю его рассматривать, когда никого нет дома или когда моюсь в ванной.

– И что?

Ты ждала моего признания в онанизме. Я готова была признаться, мне это было даже на руку, мне хотелось этого, чтобы еще больше открыться в своем интиме, убрать все барьеры. Но я интуитивно решила чуть-чуть потянуть, распаляя тебя.

– Обожаю это смотреть. Меня это приятно разогревает, – я старалась говорить ровно. Не знаю, насколько это получалось. Тебе видней.

– А что приятного потом ходить заведенной? Наверное, это даже вредно, если организм не получает разрядки...

Глядя на меня большими голубыми глазами, ты своими вопросами просто толкаешь меня к постыдному признанию в мастурбации. Сейчас из меня выльется этот сладкий стыд признания. Скоро.

– А может, я получаю...

– Что? – твои губы нетерпеливо дрогнули.

– Разрядку.

– Как?

Мне дальше отступать некуда. За спиной – пропасть признания. Я лечу туда, самоубийца. Если ты завтра растреплешь девчонкам... А через них дойдет до мальчишек (о, я даже знаю через кого именно – через эту рыжую дуру Крынкину!). Тогда мне придется менять школу, может быть, место жительства. Хорошо, если не затащат в подвал и не изнасилуют. Раз онанируешь, значит, хочешь! А вот мы тебя сейчас и оприходуем! И не вздумай орать, онанистка, жидовское отродье!..

Но даже если всего этого не будет, все равно признаться в онанизме – это... Ну так никто не делает. В этом не при-знаются.

Но мне нужно сорвать последние покровы, я иду на интимное сближение, я говорю:

– Сама. Можно ведь и самой.

Ты смотришь на меня. Я призналась. Но ты хочешь услышать это еще раз и в другой, более ясной форме. Хорошо, любимая.

– У меня есть специальный гель на водной основе...

Ты заинтересована: это не просто мастурбация, это уже что-то с косметико-медицинским уклоном.

– Он полезен для кожи и вообще... Снимает напряжение. Я наношу и втираю в соски, во внутреннюю сторону бедер...

Я делаю паузу.

– Ну...

Ты нетерпелива, моя девочка.

– Потом тонким слоем на ладонь и пальцы, – машинально я немного раздвигаю ноги, моя правая рука непроизвольно перемещается ближе к моему паху. – И мажу между ног, половые губы, клитор...

От произнесения вслух этих слов у тебя вздрагивают ноздри. Я делаю едва заметное движение рукой, будто ладонь, намазанная гелем, уже движется между моих распахнутых ног по нежным местам.

– А потом растираю, втираю, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее...

Твои глаза завороженно смотрят за моей рукой, лежащей на моем бедре и намеком имитирующей движения.

– А разве ты делаешь это без геля? – внезапно, но мягко спрашиваю я.

– Да...

Поздно. Слово не воробей. Оно вылетело случайно, и ты его не поймала. Машинальный ответ по существу. Теперь мы обе онанистки. Свободные как птицы онанистки. Мастурбационистки. Рукоблудки.

Мне остается один шаг. Ты, конечно, помнишь, как я его сделала. Не можешь же ты забыть, как это произошло в первый раз! Я тогда просто предложила:

– Давай вместе попробуем!

Через мгновение после произнесения этой фразы по твоему неуловимо изменившемуся лицу я поняла, что ты согласна. Лишь чуть поколеблешься для вида и позволишь себя уговорить.

Но я не стала уговаривать. Я просто сняла свою юбку, чулки, раздвинула ноги, взяла твою руку и, положив ее на свой лобок, крупно вздрогнула и застонала. Я знала, что тебя это страшно возбудит. Я терла твоей рукой промежность, извивалась, стонала, кусала губы, тряслась, кричала, закатывала глаза. Я почти не играла. Мне действительно было приятно.

Потом я вдруг резко отвела твою руку, легла спиной на кровать, раздвинула ноги до предела, так, чтобы тебе было все лучше видно, и начала трахать себя пальцем, взвизгивая от наслаждения от вида твоего лица. Затем перестала и просто до предела раздвинула пальцами розовые губки. Смотри. Смотри!

Ты сверлила взглядом мою плоть и от этого почти физического давления, буравившего взгляда, я тащилась. Ты терла взглядом мой набухший, лопающийся от прилившей крови клитор. И я кончила, меня трясло.Когда я снимала твои голубые джинсы, ты уже не ломалась даже для приличия.

Ленк, у меня до сих пор перед глазами в деталях стоит эта картина: твоя чуть окинутая голова, влажные половые губы, приоткрытый рот, тяжелое дыхание, глаза закрыты. Грубая ткань джинсов постепенно опускается, открывая белые, упругие, теплые бедра. К которым я тут же припадаю губами.

Брюки падают на пол, за ними – мокрые трусики. И вот уже ты лежишь на спине, а я исступленно целую, кусаю, лижу, сосу, слюнявлю твое "нижнее я", твой центр сосредоточения удовольствия, на котором сейчас для тебя замкнулся весь мир.

Запустив руки под футболку, ты теребишь, трешь свои соски.

Ты тоже кончила быстро.

И только после этого мы раздеваемся полностью.

Только что пришла моя соседка-сожительница, Ольга. И я оторвалась от письма, чтобы поужинать с ней и выслушать ее одинаковый рассказ о том, как ее опять не взяли на работу. Я кивала, бросала какие-то реплики, а сама, распаленная воспоминаниями, поймала себя на том, что впервые оцениваю Ольгу не просто как половину суммы за жилье. А как женщину.

И вдруг подумала – а не предаю ли я этим самым свои воспоминания: не изменяю ли тебе? Но тут же утешила себя: ты – мое самое лучшее, самое светлое, самое яркое, самое первое и потому – самое любимое воспоминание. Воспоминание-иконка, на которую я молюсь в тяжелые минуты в этой серой, холодной, чужой и недоброй эмиграции. Мой единственный просвет. Окно. Свет за спиной в тоннеле. Маячок уплывающего в ночь порта. Меня бьют соленые от слез ветры, Ленка.

Я лесбиянка по рождению. Ты теперь бисексуалка по жизни. Я сделала тебя бисексуалкой. Не жалеешь?

Нет, я не предавала тебя, оценивая фигуру Ольги. Потому что тебя я больше никогда не увижу в этой жизни... Смотри, прямо как в песне получилось. "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду". Помнишь, мы ходили в Ленком на "Юнону и Авось"? Каранченцов пел. Только теперь я понимаю, какие это слова. Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду!

Я тебя никогда, никогда, никогда...

И еще. Ты как спичка, зажигаешь во мне огонь. И пыл страсти во мне, и охота полизать Ольге, и похоть по отношению к проходящим мимо попочкам и грудкам, это все – твой огонь на моем хворосте. Твоя любовь горит во мне, Ленка. Или я горю твоей любовью? Или сгораю?

Конечно, ты знаешь, у меня были и другие женщины. И даже во время связи с тобой, признаюсь. Видишь – каюсь! Тело требовало секса. А душа рвалась к тебе.

Сейчас уже ночь, я сижу у себя в комнате и пишу.

Знаешь, я все-таки соблазню Ольгу или, точнее, совращу. Трахну. Грубо, но так приятно, чтоб она зверела и орала в дикой страсти. В пароксизмах страсти. Я сделаю это ради тебя. Я брошу ее на алтарь страсти во имя твое.

Я начну с психологической подготовки. Я не буду торопиться. Долгими зимними вечерами после ужина я стану вести с ней беседы. Я постепенно заставлю ее смотреть на мир по-другому. Заставлю отказаться от дурацких, идиотских предрассудков. Влюблю в себя, наконец.

И, может быть, мне удастся создать в этом царстве холодной тьмы и отчуждения цветной и теплый Остров Двоих. Где нам будет хорошо. Маленький очаг имени тебя, Лена моя.Я не знаю, ты, возможно, вышла замуж. Это было бы мне знать неприятно. Но не так неприятно, как если бы ты соединилась с какой-нибудь женщиной. Бог с ними, с этими мужскими тыкалками, может, в тебе сказался зов глупой природы. Но неужели ты смогла найти себе женщину? Мне трудно это представить. Ты – такая красивая, нежная, утонченная. Кто достоин тебя?

Ревную ли я? Нет, как ни странно. Нас развело во времени и пространстве, и мостик ревности не соединит эти пропасти. Даже если у тебя есть другая женщина, я не плачу сердцем. Все, что ты делаешь, – правильно, потому что я люблю тебя. Слышишь, я признаюсь тебе в любви. Ты знаешь, что я люблю тебя, но мы никогда не говорили об этом.

Уж не знаю, почему. Наверное, есть какие-то глубинно-фрейдистские причины.

...Сейчас пойду поем и подумаю, почему все так, как есть. Вот открою холодильник, достану помидоров за 2 шекеля, посолю и съем без хлеба. Как когда-то в России. А еще я давно не ела печеной в золе картошки...

Я съела помидорку. И вот что вспомнила. Через два года после окончания школы, в деревне, куда мы ездили на уик-энд и ночевали на сеновале, и нас всю ночь доставали комары, хотя хозяева (кажется, какие-то твои далекие родственники) говорили, что сено комаров должно отпугивать. Уж не помню, почему... Так вот – именно тогда ты и предложила организовать группен-секс. Чтоб ты, я и какой-нибудь мужчина.

– Ты правда этого хочешь? – спросила я.

Что-то в моем голосе заставило тебя насторожиться, и ты неуверенно сказала:

– Ну просто попробовать.

Я взбеленилась. Со мной тогда просто припадок случился. После той ночи мы больше никогда о ней не вспоминали по взаимной негласной договоренности. Никогда, пока я была в России. Но теперь, отсюда, я пишу тебе и объясняюсь. Лучше поздно, чем никогда.

Я ревновала тебя тогда. Я подумала, что у тебя появился какой-то мужик-долбильщик и ты хочешь ввести этого дятла в НАШ священный, самим Богом благословенный, союз. А я? Меня одной тебе мало? Ты хочешь смешать голый долбежный секс из-за любопытства с нашей любовью?! Мужскую грязь с полетом духа?!

Я не помню, что я тебе тогда наговорила, накричала. Это просто была истерика. Прости. И тогда утром я сказала тебе "прости", и сейчас говорю. Конечно, я была не права. Отсюда, издалека, я это хорошо понимаю.

В тебе говорила бисексуальность, тебе хотелось попробовать члена, но ты не хотела обижать меня. И делать любовь с мужчиной втайне тоже не сочла для себя возможным. Ты мучительно искала компромисс, и тебе показалось, что ты нашла его, предложив мне лямур де труа.

Тогда я этого не поняла. А может, испугалась, приняв твое предложение за предвестник грядущего разрыва?

Я теперь думаю, а может, надо было бы согласиться? Мне трудно было бы делить тебя с кем-либо, но, может, было лучше согласиться? Хотя, ты знаешь мое отношение к этим самцам.

Мне тут, кстати, недавно опять предлагали работать девушкой по вызову. За это можно получать хорошие бабки. Но я опять отказалась.

Я бы, наверное, согласилась ублажать богатых лесбиянок (не старых), да еще и получать за это деньги. Но такой работы мне никто не предлагает. Нет в Израиле ни одной богатой лесбиянки. А может, есть, и она тщетно ищет меня? Ау, где ты, киска?А вообще интересно, смогла бы я работать проституткой? (С женщинами, конечно). С одной стороны, я это обожаю. С другой, я всю жизнь ставила на первое место любовь души. Я не могу долго без запаха женского тела, без его трепета. Но выдержу ли я секс без любви, да еще по необходимости: как работу? Не знаю. Во всяком случае я бы попробовала.