Текст книги "Х...евая книга"

Автор книги: Александр Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Средняя осень

Сегодня была зарплата. Хмурая, отечная кассирша, закутанная во что-то невообразимое, сурово глянула на Козлова сквозь треснувшее стеклышко очков, сверилась по спискам и синюшными руками нарезала Козлову зарплату, привычно орудуя ножницами.

– Вчера сообщили новый курс. Напечатать еще не успели. Дорисуйте сами на синих купонах по два нуля. У меня грифель украли.

Козлов сходил в другой отдел, к знакомой секретарше, и отчаянно юля и подлизываясь выклянчил на пару минут заветный грифель. Дописали нули, прекрасно понимая ненужность своих стараний: в распределителях уже который месяц были только пустые полки, и, видимо, все купоны, как и прошлая зарплата, пойдут на растопку.

За курсом Козлов не следил, радио работало только один час в день, слушать сводки он не успевал, а ходить на площадь и читать рукописный стенд с последними новостями было лень.

Дома Козлов чмокнул впалую щеку жены и на ее тревожный немой вопрос ответил не глядя в глаза супруге:

– Сегодня в ночь идем.

– С кем?

– С одним едоком с работы.

Жена вздохнула и отвернулась. Добывать еду с казенных полей было незаконной очень опасно, но в доме уже второй день не было еды.

Стояла средняя и не очень дождливая осень, поэтому оставалась надежда, что еда в полях еще не вся сгнила.

– А как с этим? – Козлов показал на старое оцинкованное ведро.

– Взяла двухдневную норму. С питьем, слава богу, пока перебои редко. Правда, в последнее время какое-то мутное дают. Козлов махнул рукой:

– Лишь бы было.

Он рассказал, как сегодня на работе из окон отдела заведования наблюдал объявленную ранее мирную демонстрацию. Вопреки козловым ожиданиям, демонстрация действительно была мирной: Козлов не заметил у дерущихся огнестрельного оружия – ни автоматов, ни даже пистолетов. Дрались без стрельбы, но остервенело. "Социалисты", шедшие под лозунгом "Социализм или смерть!" столкнулись с "капиталистами". "Социалисты" требовали полного равенства. "Капиталисты" выступали под лозунгом "Еда или смерть!"

Жена рассказала, как ей сегодня повезло. Когда она вышла поискать чего-нибудь горючего для буржуйки на зиму (мебель и книги сожгли еще в прошлом году), обнаружила на подъезде и тут же сорвала для растопки очередную листовку "Памяти" с перечислением всех жильцов дома и их вины:

"Козлов – еврей (черный список № 2),

Клюев – главный еврей (ч.с. № 1),

Плюев – опасный еврей (ч.с. № 0),

Блюев – старший еврей (ч.с. № 00),

Сидорчук – самый еврей (ч.с. № 000),

Иванов – еврей-еврей (ч.с. № А)".

«А я расту. В прошлый раз был „пособник евреев – подьеврейник“. – Козлов устало усмехнулся. – Где только бумагу и грифель достают?»

В этот момент Козлова дернул за руку кривоногий рахитичный сын с голубыми кругами под глазами.

– Па!

– Чего? – Козлов глянул на впалые щеки сына, подумал: "Весь в мать". – Ну чего тебе?

– Па, а что такое велосипед?

– Хм, велосипед, – взор Козлова затуманился воспоминаниями, велосипед он видел. – Это, сынок, двухколесная машина, чтоб ездить. Очень дорогая, поэтому на ней ездит только правительство. А было время, когда на велосипеде мог ездить едва ли не каждый. Говорят, даже дети.

Глаза сына недоверчиво вспыхнули.

– Не веришь? – Козлов разгорячился. – Раньше много чего было. Раньше, например, богачи могли себе позволить питьем мыть руки и даже купаться в питье! И ели тогда, между прочим, три раза в день.

Сын недоверчиво засмеялся: "Шутишь!", и убежал, кривоногий, в комнату. Козлов посмотрел на впалые щеки жены, такие родные и знакомые. Захотелось как-то подбодрить, сказать болевой подруге что-нибудь ласковое, чтобы она хоть на миг забыла о той опасности, которой он подвергнется сегодня ради семьи. Козлов кивнул в сторону комнаты, откуда доносился смех рахита:

– Хороший едок растет. Немного помолчал.

– Ну, мне пора...

Лицо жены исказилось мукой, а щеки стали еще впалее, Она указала в угол, на старенький потертый ППШ, который Козлов обменял по случаю на четыре толстых книги с мягкой бумагой еще год назад:

– Возьмешь?

Козлов отрицательно покачал головой: патронов не выдавали уже два месяца, а старые запасы он как-то незаметно израсходовал по дороге на работу.

Козлов и Петров лежали в кустах, рядом с полем. Было тихо, только иногда с чуть слышным шипением взлетали вверх осветительные ракеты, заливая бугристое грязное поле мертвенным светом.

Козлов мысленно проклинал накрапывающий дождь и грязь. "Жаль, одежду попорчу", – думал он. Выдачи одежды для туловища, ног и ступней в обозримом будущем вообще не предвиделось.

– Поползли, что ли? -Чуть раздраженно прошептал Козлов. -Замерз совсем.

– Не суетись, – пахнул в ответ цынготным ртом опытный Петров. – Дыши себе воздухом, пока он без перебоев. Пусть патруль пройдет.

Патруль прошел, Козлов и Петров поползли вперед утыкаясь белыми лицами между борозд, когда взлетала ракета. Они осторожно перекапывали заскорузлыми пальцами грязь ища твердые клубеньки сырой еды и иногда находя их.

За пазухой уже изрядно топорщилось, когда чахоточный Петров вдруг громко закашлялся кровавой мокротой, не успел на ракете спрятать лицо в грязь, и по ним тут же слева и справа кинжально ударили длинные трассирующие очереди.

"Калашников", – определил Козлов, вжимаясь в грязь. За годы ночной стрельбы он привык к этому звуку и засыпал под него. Он и тут чуть было не задремал, но вдруг услышал гортанный хрип Петрова. Петрову очередью снесло полчерепа. Коллега усоп, добывая еду. Козлов вспомнил, что у Петров в семье осталось четыре едока, из которых один полукормилец. "Как я им скажу?" – подумал Козлов.

Очереди прекратились. Стрелки экономили патроны. "Значит, сейчас придут собирать пули. Надо уходить". – Козлов, пятясь, отполз в кусты, выпрямился и побежал в темноту, стараясь не рассыпать драгоценных клубней.

Комендантский час давно начался, поэтому по городу Козлов передвигался осторожно, озираясь, перебежками, приседая. Подходя к дому, он, опаски ради, прошел к подъезду не по главной тропинке, а обогнув домовое кладбище, здорово разросшееся в последнее время.

У оторванной подъездной двери стоял сосед Козлова Иванов и застегивал ширинку на одежде для ног.

– Воздухом вышел подышать, пока без перебоев? – криво усмехнулся впалым ртом плешивый Иванов.

"Настучит", – подумал Козлов, видя, как сосед жадно шарит взглядом по его подозрительно оттопыренной одежде для туловища.

– А нет ли у вас лекарства, – вдруг попросил Иванов, – второй день голова чего-то ноет и ноет, ноет и ноет.

– Нет, едок, – дружелюбно-виновато сказал Козлов. – Себе достать не могу, неделю как животом маюсь.

– Ну как знаешь. – Недобро зыркнул на клубеньковую оттопыренность сосед. – Сегодня по радио опять передавали правительственное предупреждение: из-за таскателей еды с полей, урожай с каждым годом всем меньше и меньше, поэтому и распределители пустые. Сказали, карать будут нещадно.

– Ладно, зайди завтра утром, дам лекарства, – скривившись произнес Козлов. В заветном месте у него было припрятано резервные четверть таблетки.

Покосившись на соседа, Козлов внезапно подумал: "А ведь в нем добрых пятьдесят килограммов сырой еды". И испугавшись этой мысли, торопливо прошел в загаженный подъезд, прижимая к груди драгоценные клубни. Поднимаясь по щербатой лестнице, он мысленно представлял, как жена положит сырую еду в питье и сварит. Он даже придумал на чем сварить. Они сожгут дверь. В самом деле, зачем им дверь? Растопка есть-листовка. Кресало он всегда носит с собой. А завтра на службе обещали распределять горючее и еду.

Козлов вошел в квартиру почти счастливый, только где-то в уголке памяти еще стоял и мешал окончательно успокоиться холодный труп безвременно почившего Петрова.

1990 год

Канун

Вечерело. Холодало. Высоко в небе болтались перистые облака. Буревестники летали низко. По всем приметам был канун социалистической революции. Мир содрогался от ужаса и несправедливости.

По улицам Петербурга передвигалась долговязая черная фигура. Родион Раскольников опять шел убивать старух. В городе уже не осталось ни одной процентщицы, а неистовый Родион все не унимался. Поправив петельку под мышкой, Раскольников решил зайти в кабак порассуждать про тварь.

Войдя в полутемное, кисло пахнущее помещение дешевой забегаловки, Раскольников подсел к своему знакомому Герасиму. На руке Герасима синела наколка "НЕ ЗАБУДУ МУМУ". На груди была наколота целая картина– царь руками Герасима утопляет Муму.

– Дай выпить, а то зарублю, – жестами показал глухонемому Раскольников.

Герасим привстал, похлопал себя по ягодицам и ткнул пальцем под стол, в лужу блевотины.

"Иди в задницу, Родион, без тебя тошно", – перевел Раскольников.

В кабачке висел неясный глухой звук. Это кряхтел под игом самодержавия Савва Морозов. За соседним столиком стонали бурлаки. Бурлаки стонали "Интернационал".

– Этот стон у нас песней зовется, – пояснил бурлак сидевшему с ними помятому Некрасову.

"Некрасов опять дует на халяву", – отметил в специальной книжечке агент охранки, торговец опиумом и содержатель притона поп Гапон. Некрасов и Гапон встретились глазами.

"Агент охранки поп Гапон", – подумал Некрасов.

"Вольнолюбивый поэт Некрасов", – подумал Гапон.

– Что новенького? – спросил агент, подойдя к Некрасову.

– Из деревни пишут, что дед Мазай спас Муму, – сказал Некрасов, покосившись на Герасима. – Муму очень выросла, и Мазай продал ее заезжему англичанину по фамилии Баскервиль. Добрейший пес, скажу я вам. Но Герасим пока не знает.

– Ну и ну! – удивился поп Гапон и записал себе в книжечку без точек и запятых: "Ну и ну".

Некрасов успел заметить на обложке книжечки золотое тиснение "От полковника Зубатова лучшему агенту попу Г."

Поп Гапон скользнул взглядом по столику у выхода. Там сидели пьяная растрепанная женщина и граф Толстой.

– Пойми, папаша, – внушала женщина, тупо икая и размахивая указательным пальцем перед картофельным носом графа. – Я не какая-нибудь подзаборная там... я – по любви... а он... – Да я... без билета... под поезд брошусь.

Толстой плакал и сморкался в бороду. Иногда женщина грохала кулачищем по столу, тогда Толстой вынимал зеркало, долго смотрелся в него, после чего жалобно спрашивал:

– Аня, ну скажи мне, Аня, разве я похож на русскую революцию?

"Как это все низко", – Раскольников вздохнул и вышел на улицу. Возле кабака городовой драл уши мальчишке. "А любопытно, тварь он дрожащая или право имеет?" – заинтересовался Раскольников. В этот момент Родиона окликнул знакомый точильщик.

– Родя, ты, никак, опять за старушками собрался. Не сезон, вроде. Давай топор поточу.

– Поточи, согласился Раскольников.

– Эх, Родя, – разбрызгивая с лезвия искры, сокрушался точильщик, – все беспутством занимаешься, студентствуешь. Лучше бы денег заработал.

– Ходил я нынче к Достоевскому. Просил взаймы. Не дает, собака, – хмуро ответил Раскольников. Он умолчал, однако, что выйдя от Достоевского, написал мелом в парадном: "ДОСТОЕВСКИЙ – КОЗЕЛ".

– Хватит или еще подточить? – спросил точильщик, протягивая топор Роде. – Возьмет такая заточка старушку?

– Смотря какая старушка, – рассудительно ответил Раскольников, цвенькая ногтем по лезвию. – Иную тюкаешь, тюкаешь... Особенно живучи процентщицы. Очень прочная голова... Эх, да разве теперь старушки! Вот раньше были старушищи, так старушищи! За полчаса не обтяпаешь.

– Вот и ладно, – сказал точильщик, – с тебя, Родя, три копейки.

– Три копейки, – задумчиво повторил Раскольников и ударил точильщика топором по голове.

Точильщик рухнул как подкошенный возле станка. Раскольников оглядел его нищенскую, латанную-перелатанную одежду, худую обувь, мозолистые руки.

"Проклятое самодержавие", – подумал Родион.

...Узнав в Цюрихе про Раскольникова, Владимир Ильич вскочил, зашагал по комнате, вцепившись большими пальцами в жилетку. Глаза его заблестели.

– Какой человек! Какой матерый человечище! – воскликнул он и, хлопнув Плеханова по плечу а потом по голове, заключил, – но мы пойдем другим путем. Да-с, батенька. Мы сначала захватим почту и телеграф.

Сталкер

Он был высок и сух. Никто не мог определить его возраст: то ли годы избороздили лицо глубокими морщинами и мазнули по волосам белым, то ли работа. Красноватое, опаленное жаром лицо, непонятного цвета жесткие усы, живые, блестящие глаза, форменный комбинезон, тужурка; а вместо каски старая войлочная шляпа – высший шик. Это был настоящийМастер. Уже много лет он водил Туда любопытствующих, отвечая за их жизнь и психическое здоровье. Женщины благоговели перед ним, любили его, как настоящего мужчину. Но Мастер словно бы и не замечал этого, слишком многое видел он Там, чтобы отвлекаться на суету.

Вот и сейчас Мастер хмуро оглядел очередную группу, поднял руку, призывая к вниманию:

– У вас еще есть время передумать. Даю минуту, можете снять снаряжение. Это не трусость, это нормально для человека. Потом будет поздно. Там пути назад нет. Только за мной. След в след. Закон – беспрекословное подчинение... Никто? Все расписались? Тогда вперед.

Он кивнул охраннику с револьвером на боку, тот открыл турникеты, и группа просочилась на территорию.

– Ни пуха! – сказал охранник.

– К черту! – серьезно ответил Мастер. В приметы он верил.

...Они шли уже пятнадцать минут. И ничего не случалось. Перебирались через рельсы, переходили, помогая друг другу, глубокие котлованы, перелезали через кучи песка, бетонные блоки. На пятиминутном привале Мастер сказал:

– Осталось недалеко. В цех войдем через подземный переход, так безопаснее.

Вход под землю представлял собой рыжую от ржавчины, покосившуюся будку с висящей на одной петле железной дверью.

– Осторожно, там нет одного пролета. Ну и света, конечно.

Освещая бурые потеки на стенах, группа шла по колено в воде по подземным лабиринтам, распугивая крыс.

– Вода прибывает, – сказал Мастер.

– А откуда она? – спросил, тяжело дыша, толстый экскурсант.

– Кто ж его знает, – Мастер оглядел толстого.– Это производство. Здесь никто не знает причин. Говорят, Луна влияет. А может, трубу прорвало. Но вечером будет отлив.

В огромный гулкий цех вылезли возле вращающегося шпинделя.

– Аккуратнее, – предупредил Мастер. – Опасное место, видите, я тут проволочку загнул – знак. Троих разорвало. Это место мы называем мясорубкой.

Железные развалы группа преодолела почти без приключений, если не считать того, что толстый, заскользив на залитом маслом полу, сорвался и повис на страховке над чем-то лязгающим. Вытащили.

– Чу! – сказал вскоре Мастер, подняв руку. – Кажется, в цехе чужие... Нет, показалось.

В одном месте над группой пролетело что-то огромное, раскаленное.

– Сляб, -сказал Мастер, привычно проводив взглядом грохнувшееся в стену и потрясшее цех железное чудовище. – В неурочное время, однако.

На привале под рольгангом субтильный юноша спросил Мастера:

– А где же рабочие?

– Святая наивность, – чуть усмехнулся Мастер, жуя сухпай и не забывая остро поглядывать по сторонам. – Вы что думали, как только войдете в цех, у первого же станка рабочего увидите? Это цех. Производство. Здесь свои законы. Кстати, никто не забыл инструкцию, как вести себя при встрече с рабочим? Никаких резких движений. Только по инструкции. И главное – не показывайте им свой страх.

– А я и не боюсь! – вызывающе сказал юноша.

– Врешь, – опять усмехнулся Мастер. – Я и то боюсь. Нельзя показывать.

– А я люблю рабочих, – вдруг мечтательно произнесла дама интеллигентного вида. – Они такие милашки. В них чувствуется живая инстинктивная сила, первобытная свобода, которой нам так не хватает.

Мастер промолчал, только недобро покосился на даму. В ту же секунду что-то черное мелькнуло рядом с ними, раздался отчаянный крик интеллигентной дамы. Мастер выругался: толстый растерянно оглядывался, ища свою каску, которую снял на время привала и положил рядом. Теперь каски не было.

– Ч-что эт-то было? – чуть заикаясь спросил юноша.

– Рабочий, – коротко и недовольно буркнул Мастер. – Приведите даму в порядок. Вон рядом с вами, юноша, сверху течет, плесните на даму. И не бойтесь, это не кислота, травильное отделение мы уже прошли. (Юноша невольно погладил красные пятна химических ожогов на шее). Это почти чистая вода после гидросбива.

В термическом отделении дама ойкнула и указала пальцем куда-то в пар и дым. Там, возле смятого стального рулона стоял рабочий.

– Я боюсь! – пискнула интеллигентная дама и прижалась к своему холеному спутнику с лицом пианиста.

– Не бойся, – неуверенно сказал пианист, поправляя пальцем очки в тонкой золотой оправе.

– Без паники! – Мастер напрягся, потом крикнул что-то на незнакомом языке рабочему. – Это Васька. Он смирный, только любопытный очень. Кыш! Ну, иди отсюда! Вот дьявол!..

Мастер сунул руку в карман, вытащил блестящий гаечный ключ и бросил его рабочему. Тот схватил ключ и скрылся за рулон. Оттуда послышалась возня, видимо, другие рабочие хотели отнять у Васьки ключ.

На выходе из цеха Мастер неожиданно резко остановился, потянул носом, переменился в лице и рявкнул:

– Ложись!

Все упали в масляную лужу со стружками. Раздался оглушающий взрыв, упруго ударила взрывная волна, сверху начали падать обломки кирпичей, труб, осколки крыши. Завоняло газом.

– Все живы? – спросил Мастер, поднимая голову и стряхивая пыль со шляпы.

– Кажется, все, – ответил юноша. -Вот только толстому ногу поломало, а мне каску раскололо.

– Ну, слава Богу, – вздохнул Мастер. – Без потерь, значит.

– Что это было? – спросил пианист, поднимая свою контуженную даму.

– Печь... была. Давно она не взрывалась, я уж думал: испортилась, – сказал Мастер и начал с помощью обломка трубы накладывать шину на ногу лежащего без чувств толстого.

Самый правдивый рассказ об армии

Рядовой Фуфайкин не знал любви. Ему не писала девушка, поэтому он живо и человечно интересовался амурными делами старших товарищей по службе.

Рядовой Фуфайкин подошел к другому рядовому, которого звали рядовой Бузыкин. Последний был бессменным добровольным выпускающим стенгазеты "Родная пядь" и сейчас как раз занимался любимым делом – рисовал заголовок "Именины в роте".

– Что пишет любимая девушка? – поинтересовался рядовой Фуфайкин.

Рядовой Бузыкин вытер краску с пальцев специальной тряпочкой и бережно достал из кармана гимнастерки письмо.

– Моя любимая девушка пишет следующее: "Дорогой рядовой Бузыкин! Намедни кадрился ко мне один молоденький и симпатичный из себя канадский миллионер. Он встретил меня на улице, возле клуба и буквально стал не давать проходу. Все звал к себе на виллу, в Канаду. А я ему сказала, что ни в какую Канаду не хочу, а буду честно ждать из части рядового Бузыкина, отличника боевой и политической подготовки". Вот какая у меня любимая девушка, – закончил чтение рядовой Бузыкин, – не прельстилась на заграничного красавца!

В этот момент рядового Фуфайкина позвал сержант Кулаков. Товарищ сержант служил уже второй год, а рядовой Фуфайкин – один месяц.

– Рядовой Фуфайкин!

– Я! – сказал рядовой Фуфайкин.

– Вас ищет майор Кузькин. Идите к нему... Постойте, – глаза товарища сержанта потеплели, – давайте, рядовой Фуфайкин, я вам портянки постираю. Вы ведь у нас новенький, не обвыклись еще... Ну идите.

Рядовой Фуфайкин строевым шагом пошел к товарищу майору.

Майор Кузькин сидел в красном уголке, он пригласил сесть рядом рядового Фуфайкина.

– Как старший товарищ, я очень беспокоюсь, как у вас дела, рядовой Фуфайкин. Не тяжело ли вам первое время? Что пишут из дому?

Рядовой Фуфайкин вздохнул:

– Ах, товарищ майор, пишут... Еще нет даже 2000 года, а нашей семье уже выделили отдельную квартиру. Даже три. Папе, маме и мне. Теперь мы вынуждены будем жить поврозь. А я так уважаю папу с мамой!

Майор посочувствовал солдатскому горю:

– Ничего, товарищ Фуфайкин, мы тут с товарищами посоветуемся, обмозгуем, как вам помочь.

Зазвонил телефон.

– Товарищ майор слушает, – сказал Кузькин.

– Товарищ майор, снимите трубку, – посоветовал рядовой Фуфайкин.

– Ах, да, – майор снял трубку, – товарищ майор у аппарата... Да, товарищ полковник. Понял, товарищ полковник. Иду, товарищ полковник.

Майор повесил трубку, встал.

– Извините, товарищ Фуфайкин, меня вызывает товарищ полковник. Я должен с вами проститься.

Майор Кузькин строевым шагом пошел к товарищу полковнику.

Товарищ полковник высился в своем кабинете, как гора пик Коммунизма. Недавно, за выслугу лет, ему вручили вторую медаль "Самый отважный в армии", и теперь он был дважды самый отважный.

– Товарищ полковник! – войдя, закричал Кузькин, приложив руку к фуражке.

– Вольно! – махнул рукой полковник.

"По вашему приказанию прибыл", – про себя закончил педантичный Кузькин.

– Христос воскрес, товарищ майор, – доверительно доложил полковник.

– Как прикажете, – рассеянно сказал Кузькин, но тут же поправился: – Воистину воскрес, товарищ полковник!

– То-то, – наставительно подняв палец, сказал полковник. – Скоро пасха, светлое христово воскресение, порадуйте солдат куличами и хорошей строевой песней.

– Есть! – крикнул майор.

– Как поживаете? Нет ли у вас каких-нибудь проблем, майор Кузькин?

– Никак нет! Жена моя опять беременная, так вчера захотелось ей съесть плод манго. А в военторговской автолавке одни ананасы. А у нее от этих ананасов только девочки рождаются.

– Ах, безобразие, – сокрушенно покачал головой товарищ полковник, – ну, ничего, разберемся, поможем вашей жене родить мальчика. Я строго накажу этих интендантов. Черт побери!

Майор Кузькин покраснел: полковник слыл в части отчаянным ругателем.

– А знаете, товарищ майор, мы решили очень досрочно представить вас к очередному званию – "старший майор" и назначить на новую должность – "самый главный в подразделении".

– Что вы, – смутился майор, – мне уже недавно присвоили одно. И я считаю, что недостоин пока. У меня еще много недоработок среди рядовых, товарищ полковник. Вот и у товарища Фуфайкина проблемы...

Фуфайкина разбудил ощутимый толчок в бок.

– Вставай, сынок, белый свет проспишь!

Фуфайкин разлепил глаза. Перед ним, двухметрово уходя в потолок, стоял старослужащий Кулаков.

– Ты уже постирал мои портянки? – ѕсонно спросил Фуфайкин.

Лицо Кулакова медленно вытянулось от горя.

– Окститесь, Фуфайкин, какие портянки? Их уже сто лет в обед как отменили. А носочки ваши я простирнул, вон висят.

Фуфайкин перевел взгляд на свои белые носки с вышитыми красными буквами "СА".

Сдвинув в сторону сержанта, к постели подошел майор Кузькин:

– Лежите, лежите, – майор присел на койку Фуфайкина. – Вы у нас новенький, как служится? Не устаете с непривычки?

Фуфайкин отрицательно покачал головой.

– Вот и ладненько. Я вам тут кофе принес.

"И приснится же такая глупость, – думал Фуфайкин, потягивая крепкий кофе, с чуть заметным ароматом коньяка. – Дважды отважный... Старший майор... Таких и званий-то нет. Манго еще. Смешно. Ну когда это в солдатской столовой не было манго?!"