Текст книги "«Атлантида» вышла в океан"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА 9. «ЗВУК И СВЕТ»

Пассажиры на корабле спали, обедали, купались в бассейнах, играли в теннис и шахматы, в карты и рулетку, флиртовали, занимались бизнесом, отдыхали, гуляли, спорили. Сам корабль, не зная устали, безостановочно мчался днем и ночью в тумане и под ярким средиземноморским солнцем, ни на мгновенье не замедляя хода, ни на секунду не останавливая ритмичного гула могучих машин.

Остались позади Сицилия, Мальта, Крит. За бортом тянулись африканские берега, порой холмистые, порой зеленые, а порой сверкающие белизной какого-нибудь города, например Бизерты.

Компания отлично знала и учитывала интересы своих пассажиров – первого класса, разумеется. Она понимала, что те, кто очень торопится, летали самолетом, а кто предпочитал пароход, имели на то свои особые причины: одни боялись авиационной катастрофы, другие не переносили воздушной болезни. Морская болезнь была почти исключена благодаря специальным устройствам. Третьи ехали просто, чтобы развлечься. В общем, никто не спешил. И любой из них с удовольствием задержался бы на два-три дня для осмотра по пути достопримечательностей.

Поэтому рейс «Атлантиды» предусматривал трехдневную остановку в Александрии, с экскурсией в Каир, осмотром пирамид, музея и т. д. Стоимость экскурсии включалась в стоимость билета первого класса.

Пассажиры второго и третьего классов также могли принять в ней участие, заплатив дополнительно по льготному тарифу. Пассажирам последних классов была предоставлена возможность задыхаться от жары в своих раскаленных трюмных каютах, пока остальные вернутся назад. С их эмигрантскими документами даже не выпускали на берег.

Прилепившись к иллюминаторам, мокрые от пота, сняв с себя все, что можно, они тоскливо глядели на александрийские набережные, на окаймлявшее их полукружье красивых домов, и ждали, ждали, ждали...

Ученые совершали свой путь кораблем потому, что в Каире им предстояла интересная встреча. Туда должны были доставить специально для них останки презинджантропа. Выпускать эти драгоценные кости из Африки власти не разрешили.

Как ни хорошо были знакомы ученым фото и муляжи костей презинджантропа, но каждый из них мечтал сам подержать в руках то, что некогда было первым человеком на земле. В особенности радовался предстоящей встрече Левер.

– Вы только подумайте, друзья, просто невероятно! А? Сколько ни мечтаешь, а все некогда выбраться на такое свидание.

– Меньше б было у тебя других свиданий,– ворчал Маккензи,– так хватило бы на это.

– Ая-яй,– укоризненно качал головой Левер,– как ты суров ко мне, Грегор, как суров. Одна радость осталась у старика...

– Если бы одна! А то вон их сколько. Можно подумать, что тебе не семьдесят...

Левер самодовольно улыбался.

– Да, Грегор, да. Поверь, я все же моложе зинджантропа. Немного...

Но Маккензи не поддержал шутки. Встреча с архипредком оставляла его равнодушным. Шмелев откровенно радовался, что удастся посмотреть на пирамиды, побродить по музеям.

И уж, конечно, был в восторге Озеров. Он не уставал строить планы экскурсии, готовил фото– и киноаппараты.

* * *

Мари и Озеров виделись все чаще.

Каждый вечер, словно сговорившись, молодые люди оказывались на той кормовой площадке, где не горели фонари, чтобы лучше было любоваться лунной дорожкой. Один приходил первым и, облокотясь о перила, смотрел на пенные буруны за винтом. Другой приходил позже и становился рядом. Некоторое время оба молчали. Первой нарушала обычно молчание Мари.

– Ну как, коллега, дела?

Она не называла его Юрием, боясь, что по произношению он разгадает ее национальность. И это шутливо-насмешливое «коллега», которое возникло на второй день знакомства, так и тянулось.

Зато Озеров сразу же стал называть ее Машей.

– Мари,– это по-французски, согласен, Мэри – по-английски. Но я-то русский. По-нашему, вы – Маша. Так и буду вас звать.

Ее настоящее имя, произнесенное на ее родном языке, непонятной болью отдалось в сердце. И каждый раз потом, когда Озеров называл ее Машей, она ощущала глухой отзвук той боли.

В этот день она, очень скоро простившись с Озеровым, спустилась в бар третьего класса, чтобы ее никто не увидел, и выпила три двойных водки без воды.

В чем дело? Что за странное, незнакомое ей чувство? Ну да, она нравится, наверное, Озерову, и он нравится ей. И уж тут без «наверное». Но ведь ей и раньше нравились мужчины. Это что-то иное.

Но что? Не любовь же. Просто Озеров более интересный, чем те, кого она встречала раньше.

Накануне прихода «Атлантиды» в Александрию Мари вышла на верхнюю палубу раньше обычного. Она куталась в пуховую шаль, хотя с берега дул теплый ветерок. Заглянувший ей в лицо был бы поражен ее бледностью. Синие глаза казались черными.

Сегодня, зайдя после ужина в свою каюту, чтобы переодеться, она нашла аккуратно положенный на середину подушки квадратик бумаги. Там стояло всего два слова, напечатанные на машинке: «Форсируй. Сергей». Мари не дотронулась до листка. Достала зажигалку, закурила, облокотившись о борт иллюминатора, долго смотрела на море.

Значит, и на корабле она не свободна. И здесь следит за ней неотступный глаз. И так всю жизнь. Наивная дура! «Отпустим на все четыре стороны». Как же, отпустят они... Словно на вечной каторге, будет она волочить эти тяжкие цепи. Три дня ей дали почувствовать себя человеком, отпустили поводок. Но стоило на мгновенье забыться, хлестнули плеткой: «Форсируй»! А она-то размечталась... Вот человек, с которым она может просто так беседовать, смеяться, который, кажется, ей нравится. Это же объект! «Объект»! С ним надо провести «операцию». Его надо увлечь и предать.

– Мечтаем? – раздался за ее спиной знакомый голос.

Не оглядываясь, в инстинктивном порыве, Мари отпрянула назад, прижавшись к Озерову.

– Что-нибудь случилось? – спросил Озеров.

Она пришла в себя. Выпрямилась. Улыбнулась.

– Случилось, коллега, вас заждалась. Хотела пригласить в кино. Там демонстрируют русскую картину «Сорок первый».

– Да ну?—обрадовался Озеров.– Замечательная картина! Вы первый раз пойдете? – задал он машинально вопрос и сам же рассмеялся ему.

– Конечно,– серьезно ответила Мари. Она украдкой посмотрела в стекло какой-то двери, поправила прическу и, убедившись в том, что прически не существовало, вздохнула.

Они вышли на ярко освещенную часть палубы и по эскалатору спустились этажом ниже. Кинозал был рассчитан человек на пятьсот – шестьсот, но в нем редко набиралась и десятая часть этого числа.

Сегодня зал был полон. Слух о том, что будут демонстрировать знаменитый советский фильм, обошедший все экраны мира, разнесся по кораблю. Озеров заметил в зале не только снобов из первого класса, но даже кое-кого из пассажиров второго и третьего, пробравшихся сюда тайком и опасливо озиравшихся.

Звучала тихая музыка, свет был притушен, на экране сменялись рекламные диапозитивы.

Наконец лампы погасли – начался сеанс. Вначале долго и остроумно рекламировались какие-то пасты для чистки кастрюль, стиральные машины, пуговицы и другие необходимые на корабле вещи; затем возникли кадры кинохроники – арест известного убийцы, помолвка графа Парижского, трагический эпизод автогонки в Ланкашире, маневры бундесвера, приход американского авианосца в Японию... Далее следовала короткая музыкальная лента и кадры из картины, которая будет демонстрироваться здесь завтра.

Зажегся свет, снова зазвучала музыка, и билетерши в шортах стали разносить пиво и мороженое. После всего этого свет погас опять, и начался фильм.

Обычно во время демонстрации картины в зал входили и выходили из него, слышались разговоры, порой кого-нибудь вызывали к радиотелефону или в телеграфный зал.

На этот раз стояла тишина. Однажды громкий голос, как обычно, крикнул: «Мистера Портера вызывает Нью-Йорк!». И мгновенно из зала прозвучало раздраженно: «Не беспокоить до конца сеанса!». А вслед за этим еще один властный голос произнес: «Никого не беспокоить!». По всей вероятности, голос был хорошо знаком обслуживающему персоналу, потому что после этого никто уже не нарушал покоя зрителей.

...Когда погас экран, в зале еще некоторое время царила напряженная тишина, потом раздался робкий хлопок, еще один, еще, и вскоре аплодисменты разорвали тишину.

Зрители расходились, обсуждая виденное.

Озеров испытывал новое для него радостное чувство, знакомое каждому советскому человеку, присутствующему за рубежом на блистательной демонстрации нашего искусства.

– А? Маша,– спрашивал он. машинально направляясь со своей спутницей на их любимую кормовую площадку.– Здорово? Да? Я третий раз смотрю! И каждый раз восхищаюсь. Стриженов, по-моему, величайший актер. Видели бы вы его в «Оводе»!

Озеров продолжал увлеченно рассуждать.

– Как она могла так поступить? – неожиданно вырвалось у Мари.

Озеров спустился на землю. Он повернулся к своей спутнице.

– Как поступить? – спросил он несколько растерянно.

– Она же убила его, любила и убила...

– Она убила не любимого человека, а арестованного. Часовой приказал арестованному остановиться. Тот не выполнил приказа. Что оставалось часовому? Стрелять.

– Но она же любила его...

– Ну, скажите, Маша,– Озеров старался втолковать ей, как непонятливому ребенку,– вы понимаете, что значит долг?

– Долг?

– Да, долг! У каждого человека есть долг. По отношению к семье, товарищам, матери, женщине, любимому, старику, больному, утопающему… Ну мало ли там еще. Но главный, первый долг всякого – долг перед Родиной. Понимаете? Потому что Родина – это все: и семья, и мать, и товарищи, и ты сам, наконец. Ну вот вы, например, что выбрали бы, Францию или любимого? Разве не Францию?

– Францию?

– Ну да, Францию. Ведь французы славятся своим патриотизмом. Маша, что с вами? Вы какая-то... Да вы плачете! Как вам не стыдно, это же фильм...

Озеров растерянно смотрел на нее. Эта ночь, и эта почти незнакомая плачущая женщина...

Мари взяла себя в руки.

– Действительно замечательный фильм,– сказала она, вытирая глаза.– Он произвел на меня, как видите, огромное впечатление. Но все же,– продолжала она, помолчав,– если очень любишь человека, разве нельзя пожертвовать ради него всем на свете? Ведь в конце концов он бы никуда не убежал с этого острова...

Озеров улыбнулся.

– Искусство призвано обобщать. Конечно, в каждом конкретном случае человек ведет себя по-разному. Но мы говорим об общем правиле...

– Погодите,– перебила Мари,– вот вам поручат, ну... убить человека ради выполнения того долга, о котором вы говорите. Вы бы могли это сделать?

– Странный вопрос,– глаза Озерова потемнели,– конечно! Все дело в том, какой долг. Ну, скажем, во время войны мы, советские люди, защищали свою Родину, и было вполне закономерно, больше того, это был наш долг – убивать врагов. Иное дело гитлеровцы. Что ж, по-вашему, долг или интересы Германии заставили их залить кровью всю Европу, уничтожать в лагерях миллионы людей, наконец, убивать женщин, детей, стариков? Вы можете сказать, что им приказывало начальство, а долг солдата повиноваться...

– Да!

– В наше время людям пора уже самим видеть разницу между приказом о взятии вражеской крепости и приказом о расстреле детей.

– Но ведь не всегда же можно разобраться, когда долг настоящий, а когда – ложный.

– Всегда! Всегда надо защищать и отстаивать то, что правильно и справедливо!

– Но в конце концов,– вскричала Мари,– если ваши начальники вас обманут?

– С вами невозможно спорить, Маша.– Озеров пожал плечами.– Конечно, можно и обмануть, и соврать, и исказить истину. Все можно. Но это опять же будет конкретный факт. Или обман продлится недолго, или обманут тех, что поглупей. Но, в конечном итоге, правда же все равно восторжествует. И вообще, давайте кончим идеологические споры. Поговорим лучше о фильме.

– Вот я о фильме и говорю,– задумчиво произнесла Мари.– Ведь она ради любви не отступила от долга, а он ради любви отказался от своих...

– Ну, положим, в фильме этого нет...

– Неважно, и так ясно...

– Так о чем это говорит?—снова загорячился Озеров.– Все о том же. Она защищала великое дело, и даже любовь не шла с этим в сравнение, а он защищал мертвое, подлое дело, от которого следовало отказаться.

– Понимаю, понимаю.– Мари говорила тихо,– значит трудность только в одном – определить, какое дело правое, какое – нет.

Озеров рассмеялся.

– Это уж не так сложно, Маша, поверьте. Я не представляю себе, чтобы такая умная журналистка и такая красивая женщина, как вы, не могла отличить плохое от хорошего.

Он весело посмотрел на нее, ожидая, что она подхватит шутку. Но Мари смотрела на него серьезно, даже испытующе.

– А я красивая?

– Очень! – вырвалось у Озерова.

– Меня можно полюбить?

– Думаю, что можно...

– Так сильно, чтобы забыть о долге, обо всем на свете?

– Возможно,– Озеров говорил теперь сухо.– Вполне возможно. Мне трудно ответить на такой вопрос, потому что для меня подобная вещь непонятна. Но, Мари...

– Маша,– поправила она нерешительно.

– Ну Маша, Маша.– Озеров опять улыбался.– К чему такие вопросы? В вас наверняка влюблены тысячи замечательных мужчин, и у них нет причин изменять своему долгу. И вообще, почему здесь должен быть выбор? А, понимаю, если я в вас влюблюсь, то должен буду носить пиджаки, рекламируемые вашим журналом, например двубортные, а я люблю однобортные. Готов отказаться!

Но Мари посмотрела на своего спутника с укоризной. Озерову сделалось неловко.

– Какой-то несуразный у нас разговор, Маша, давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом, ну о журналистике, например. Расскажите мне еще раз о вашем журнале.

Но и этот разговор не получился. Озеров был удивлен, как вяло отвечала Мари на его вопросы, как несведуща была она в элементарных вопросах журналистики. Ей просто надоели все эти служебные разговоры, решил он.

Мари ушла к себе, сославшись на мигрень. Впрочем, мигрень действительно наступила у нее, только гораздо позже, когда она лежала с открытыми глазами, с неясными от водки мыслями...

* * *

На следующий день «Атлантида» торжественно вошла в Александрийский порт. Гремели оркестры, пестрели яркие туалеты. Таможенные и паспортные формальности, карантинная проверка, казалось, будут длиться бесконечно. Через несколько часов пассажиры, участвующие в экскурсии, уже разместились в комфортабельных туристских автобусах и двинулись в путь.

В Каир вели две дороги. Ради экзотики была выбрана та, что шла через пустыню.

Машины мчались быстро. Вначале пассажиры жадно смотрели по сторонам.

Куда хватало глаз, за горизонт уходили в обе стороны светло-желтые, чуть волнистые пески. Порой они слегка приподнимались невысокими холмами или ложились параллельными наносами, подобно гигантским грядкам фантастического огорода.

Изредка однообразие пейзажа нарушала примитивная ограда воинского расположения – глинобитные стены, колючая проволока или торчащий у дороги ящик на тонкой ножке, в котором находился телефон. Иногда навстречу проносились облезлые автобусы, оставлявшие за собой облака вонючего дыма, или легковые машины.

Потом появились миражи – чудилось, вдали раскинулось озеро с синеющим по берегам лесом. Шоссе где-то далеко впереди вдруг начинало серебриться и дрожать, и казалось, что в этом месте дорога залита водой, Но машины доезжали до воды, до озер и лесов, а по сторонам была все та же однообразная уходящая за горизонт пустыня...

Однажды автобусы остановились, и пассажиры получили возможность сфотографироваться на фоне песков. Через несколько часов сделали привал в «оазисе». Тут не было пальм, бедуинов и родников. Зато возвышался первоклассный ресторан, были гаражи и ремонтные мастерские.

Отдохнув и подкрепившись, двинулись дальше. Кое-кого езда по пустыне стала укачивать. Многие спали, прислонившись к плечу соседа. В иных автобусах звучала песня. Запел какую-то модную песенку Левер, никто не знал слов, но все бодро подхватили мотив, даже веселый, все время улыбающийся, гид-египтянин. Пели и другие. Вдруг Левер закричал:

– А где же прославленные русские песни? Где «Очи черные»? Где «Катюша»? Вас двое – это почти хор Советской Армии! Давайте, не скромничайте!

– Я для армии стар...– отшутился Шмелев.

Но к Леверу присоединились другие, и пришлось спеть в полсилы «Калинку». Подпевали все, а «Очи черные» пел один Левер, никто из русских, оказывается, не знал слов этой песни. Зато Шмелев поздравил француза с хорошим произношением.

Автобусы с трудом пробирались по шумным, забитым улицам Каира. Навстречу мчались машины, плелись неторопливые ослы, нагруженные таким количеством груза, что, казалось, его не смог бы перевезти и железнодорожный вагон.

Бесконечный поток пешеходов, не помещавшийся на тротуарах, заполнил часть мостовой. Слышались крики продавцов воды, газетчиков, шум толпы, автомобильные сигналы.

Высокие желтые и белые дома опустили веки – ставни. Роскошная зелень скверов казалась неуязвимой для облаков пыли, обрушивавшихся на нее.

Наконец машины остановились у здания с цветной фреской на фасаде. Это был отель «Хилтон», лучший в Каире, где для пассажиров на два дня компания зарезервировала номера. Каирский «Хилтон», подобно своим стамбульскому, лондонскому, берлинскому и десяткам других коллег, был построен очень современно и стилизован в соответствии с городом, где находился.

Это было колоссальное сооружение с сотнями номеров, с бесчисленными ресторанами, кафе, барами и холлами. Большие номера с окном, занимавшим целиком одну из стен, имели великолепный вид на Нил, протекавший внизу, и на раскинувшийся за ним город.

Пассажиров предупредили, что у них свободное время до шести, после чего предстоит поездка к пирамидам.

Кто занялся туалетом, кто пошел обедать, а Озеров поспешил в город – хотелось увидеть как можно больше. И первое место, куда он направился, был музей. Массивное, невысокое здание находилось за красивой оградой на той же площади, что и отель.

Озеров долго бродил по бесконечным прохладным залам, словно путешествуя по давно минувшим тысячелетиям. Он поражался непередаваемой красоте золотой маски Тутанхамона, шести огромным вставленным один в другой саркофагам, в которых покоилась мумия, и каждый из которых представлял собой настоящее произведение искусства. Любовался древними драгоценными ожерельями, кольцами, изумрудами, таинственными скарабеями... Подолгу стоял перед каменными изваяниями, перед плитами, покрытыми кружевами иероглифов.

В специальном зале, с особыми условиями влажности, света и температуры хранились в стеклянных ящиках мумии. Вот красивейшая и романтическая женщина древности царица Нефертити, а вот знаменитый царь Рамзес... Два, три, три с половиной тысячелетия прошло с той поры, когда были они всемогущи.

В этом музее каждая вещь, каждый экспонат словно говорили: «Смотри, на что способен человек! Бесконечны красота и величие мира, но самое замечательное в нем – человек!..»

Когда Озеров, голодный и взмокший, примчался в отель, автобусы уже стояли у входа. Едва успев умыться и выпить три бутылки лимонада, он вскочил в машину.

Автобусы проехали вдоль Нила, миновали мост Гиза и выехали на загородную авеню пирамид, знаменитую аллею, проложенную сто лет назад, чтобы ее величество императрица Евгения и приглашенные на открытие Суэцкого канала гости могли из Каира с удобствами проехать к пирамидам.

Могучие эвкалипты вздымали над дорогой свои высокие кроны, несмотря на ранний еще час по сторонам ярко горел цветной неон кабаре и ресторанов. Запах цветов смешивался с запахом остывающего асфальта.

Автобусы быстро промчали десяток километров широкой и прямой аллеи, проезжие части которой разделяет сплошная клумба. Поворот, подъем. Густеют сады, в чуть похолодевшем вечернем воздухе сильнее пахнет жасмином и апельсиновыми деревьями. И неожиданно слева возникает, как слон в зоопарке, первая пирамида – Хеопса.

Автобусы свернули и понеслись вдоль канала, миновали зелень садов, последних перед пустыней, и наконец выехали к большому наступающему на Нил плато, на котором возвышаются пирамиды. Хеопса – самая большая, словно бросающая вызов человеческому воображению, за ней Хефрен и далее, поменьше, Микеринос.

Машины остановились, и дальнейший путь туристы проделали пешком. К ним немедленно подбежали веселые чумазые мальчишки, одетые в тряпье. Они галдели и смеялись. Каждый из них неплохо знал французский и английский. Они предлагали апельсины, цветы, сувениры, предлагали свои услуги в качестве гидов. Но их оттеснили солидные, задрапированные в бурнусы гиды постарше.

Затем подошли погонщики верблюдов. Верблюды, медлительные и равнодушные, разодетые, как на парад, склоняли колена и, подняв на себя пассажира, привычно застывали в неподвижности, пока кто-нибудь из друзей фотографировал седока. Можно было совершить на верблюдах прогулку вокруг пирамид, можно было покататься на арабском скакуне или на ослике. Можно было купить открытки, альбомы, маленькие изображения пирамид, сфинкса, Нефертити или Тутанхамона, серебряные кольца и бусы, какие-то древние окаменелости или монеты, к которым выдавалось красивое, внушительное удостоверение, свидетельствовавшее, что покупке три-четыре тысячи лет...

Но прибывшие с пассажирами гиды компании быстро завладели положением. Они разбили туристов на группы и, стараясь укрыть их от сильного у подножья пирамид ветра, от носимого им песка, обрывков газет, мусора, начали свои объяснения.

– Пирамида Хеопса, фараона четвертой династии, царствовавшего более сорока пяти веков назад, имеет высоту 146 метров. На площади ее основания могут одновременно разместиться соборы Флоренции, Милана, римского Святого Петра, Вестминстерское аббатство и лондонский Святой Павел. Пирамида состоит из трех миллионов каменных кубов, из которых иные весят более тридцати тонн! Они подогнаны так, что между ними не вставить и лезвие ножа. Внутри имеется тайная гробница фараона. Кто не боится длительного подъема, сможет осмотреть ее! А это, господа, пирамида Хефрен, сына Хеопса, она ниже на два с половиной метра...

Профессиональной скороговоркой гиды громоздили цифры и факты...

Озеров отснял три пленки, покатался на верблюде, слазил, дважды стукнувшись о каменный потолок, в тайную, ныне пустую усыпальницу, купил брелок с выбитыми на нем пирамидами и задал несколько вопросов одному из мальчишек

После осмотра пирамид и сфинкса компания пригласила всех туристов на обед в «Мена-отель». Отель этот, стоящий в запущенном саду, напоминал огромную подмосковную деревянную дачу с резными наличниками, террасами и ставнями. Плетеные кресла и стулья толпились на балконах. Отелю было уже сто лет. Он постепенно расстраивался, начав свою жизнь с небольшого пансиона.

Утомленные туристы мечтали об отдыхе после обеда, но им объявили, что в десять вечера предстоит новый выезд, на спектакль «Звук и свет».

После недолгого отдыха, когда южная ночь стремительно разлилась вокруг, пассажиров снова пригласили в автобусы. Кое-кто ехать отказался, некоторые ворчали, но покорно лезли в машины.

Освещая дорогу мощными фарами, автобусы проехали по ночной дороге, миновали мост, поднялись в гору и наконец остановились. Экскурсанты вышли. Их провели по аллейке, освещенной у самой земли лишь слабым светом скрытых на уровне ног фонариков, подвели к двухэтажному зданию кафе и проводили на террасу, где стояли стулья и скамьи.

Все уселись и стали ждать. Во мраке видны были лишь вспыхивавшие то тут, то там сигареты или зажигалки.

На сцене расположились «декорации»: гигантская Долина мертвых, развалины древних храмов, Сфинкс, все три главных пирамиды и несколько маленьких пирамид Королев.

А вокруг дюны, пески пустыни...

И надо всем черное густое небо, такое плотное, такое ощутимое, что, казалось, его можно потрогать пальцем. Роскошно изданные программы сообщали, что предстоящий спектакль самый грандиозный в мире, что он будет состоять из семидесяти сменяющих друг друга световых картин, что восемьсот пятьдесят мощных прожекторов четырех различных цветов и сто тысяч метров магнитофонной пленки, пропускаемой через восемь могучих усилителей, донесут до зрителя незабываемое зрелище.

Большинство присутствующих слышали об этих световых феериях, ареной и исполнителями которых были знаменитые исторические памятники Версаль, Форум, Колизей, Акрополь. Но то, что они увидели, превзошло все ожидания. Даже уставшие, даже ворчавшие, даже ничему не удивлявшиеся были потрясены.

На гигантской сцене шириной более чем в два километра и глубиной почти в километр, а высотой в пирамиду был разыгран спектакль под названием: «Здесь начиналась история...»

Все погружается в темноту. Раздается торжественный звук фанфар, и возникают первые лучи рассвета. Сначала робкие, они выглядывают смелее, становятся ярче, в их призрачном красновато-оранжевом свете возникает прекрасное изуродованное лицо сфинкса, и путешествие к истокам цивилизации, насчитывающей пять тысяч лет, начинается...

Могучий шепот, шепот, который, кажется, слышен отовсюду – спереди, сзади, сбоку, с этих посветлевших небес, из этого бесконечного песка, вещает:

«Я видел все восходы солнца,– говорит Сфинкс,– память о которых сохранили люди...»

В рассветных лучах возникают одна за другой пирамиды, слышны славословия фараону, крики, скрип колесниц, топот коней, лязг мечей...

Свет то становится ярче, то набрасывает на пейзаж синее ночное покрывало Все грани пирамид то сверкают, то скрываются в тени, искусно подсвеченные сзади; оранжевые восходы сменяют кроваво-красные закаты, серебристо-лунные ночи приходят на смену голубым сумеркам. Над долиной слышны слова молитв и военных приказов, плач, стенания и возгласы ликования, а надо всем, мудрый и ровный, звучит голос Сфинкса. История древнейшей цивилизации мира проходит за этот час перед зрителями, с ее взлетами и падениями, войнами и празднествами, с неистовым честолюбием фараонов и тяжкой судьбой рабов.

«Века могут разрушить лишь человеческие творения,– и эти заключительные слова Сфинкса звучат особенно торжественно,– но дух, создавший эти творения, вечен...» Медленно тускнеет за Сфинксом пунцовый закат. Он все темней, гуще, и вот уже слился с окружающей ночью, и на землю вновь опустился мрак.

Минуту царит тишина.

Затем зажигаются фонарики на аллее, зрители покидают площадку молча, еще целиком под впечатлением увиденного идут к машинам. И только усевшись на свои места, начинают восторженно обмениваться впечатлениями.

В автобусе рядом с Озеровым села Мари Флоранс. Некоторое время они сидели молча.

– До чего ж здорово,– заговорил наконец Озеров.– Все-таки ничего нет прекраснее человека. Ей-богу! Горы, скалы, моря, леса – все прекрасно, но человек и его история! Только подумать, что ему миллионы лет.

– Миллионы? – недоверчиво переспросила Мари.

– В том-то и дело, что миллионы! Почти два миллиона. Вы вообще знаете, что у нас за экспедиция? Нет? Это же очень интересно! Конечно, не с точки зрения мод – люди в те времена, кроме собственной шерсти, в общем-то ничего не носили, но это очень интересно. Хотите расскажу?

– Расскажите лучше о себе.

– О себе? – Озеров немного опешил.– О себе мне нечего рассказывать. Я обыкновенный человек, один из десятка миллиардов, что жили на планете. А вот о Первом, самом Первом рассказать стоит.

– Ну, что ж, рассказывайте о самом первом,– со вздохом согласилась Мари.– А ведь для кого-то самый первый человек – это вы! Правда? – И, помолчав, спросила: – Есть такая?

«Ну уж это совсем никуда не годится,– подумал Озеров,– по-моему это объяснение в любви! Глупо как-то получается...» Но тут же поймал себя на мысли, что это ему приятно.

– Такой нет,– ответил он сухо и принялся излагать историю открытия австралоантропа, цель экспедиции, детально излагая научный аспект вопроса.

Мари ничего не слышала. Ее охватила огромная, тяжелая, плотная усталость; она вдруг как-то сразу поняла всю безнадежность порученного ей задания. Никогда этот красивый парень не увлечется ею. Не влюбится. А влюбился бы, так она сама побежала за ним хоть на край света. Надо быть дураком, чтоб вообразить что он бросит свою родину, останется за границей ради какой-то жалкой, бездомной проститутки. Да что, они с ума сошли, этот Сергей и другие! Это же не те несчастные, кого замучила, раздавила эмигрантская жизнь, кто запутался, заблудился на жизненных дорогах. То были блудные сыны, и им еще требовалось испросить у родины прощения. А этот! Это был настоящий ее сын! Там он родился, вырос, жил, там его друзья, брат, любимая работа, быть может, любимая девушка. Там у него свой мир... И вдруг бы он все бросил, чтоб обречь себя на страшную жизнь предателя и дезертира! Ради чего? Ради синих глаз и золотых волос случайно встреченной женщины? Идиоты, боже мой, какие идиоты! И она с ними заодно...

Мари сидела, не в силах думать о дальнейшем, не в силах ни продолжать свою игру, ни прекратить ее, растерянная, подавленная, ко всему безразличная...

Озеров, разумеется, чувствовал настроение своей спутницы, но он объяснял его другими причинами и продолжал свой увлеченный рассказ, чтобы заглушить взволновавшие его чувства.

Когда подъехали к отелю, Мари как-то уныло попрощалась с Озеровым и направилась в бар.

Постояв на террасе, Озеров ушел к себе в номер, достал блокнот и сел записывать дневные впечатления.

На следующий день предстояла важная встреча – встреча с презинджантропом.