Текст книги "«Атлантида» вышла в океан"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА 18. «РОССИЯ, РОССИЯ, РОССИЯ – РОДИНА МОЯ...»

Теперь для Мари ничего не имело значения. Тянулись дни, вечера, ночи, неясные, как подвижные театральные декорации за газовым занавесом.

Мари вставала поздно, с тяжелой головой. Очень долго и тщательно занималась туалетом. Потом шла на палубу. Озеров днем почти все время работал у Шмелева в каюте, и она слонялась одна по кораблю, вяло принимая ухаживания многочисленных кавалеров. К вечеру встречалась с Озеровым.

Кончался день всегда одинаково: Озеров провожал ее в каюту – по дороге к себе. Прощался, а она, выждав с четверть часа, снова выходила и, спустившись в бар четвертого класса, сидела там далеко за полночь.

Она перестала бояться. Таинственные записки исчезли, никаких подозрительных людей кругом не было. А главное, это перестало ее интересовать. Скорей всего на нее махнули рукой и решили оставить в покое. Жила только вот те два-три часа, что проводила с Озеровым. Они сидели на палубе в шезлонгах или медленно ходили взад-вперед по прогулочной галерее, но чаще всего стояли, облокотившись о перила, на смотровой кормовой площадке, где не горели фонари, чтобы не мешать пассажирам любоваться лунной дорожкой.

Они стоят рядом и беседуют или подолгу молчат. Это неважно, это все равно. Лишь бы быть с ним рядом..,

Неправда, что любовь слепа. У влюбленных, как у капитанов, плывущих по бурному морю, зрение обостряется. И Мари понимала, что Озеров в чем-то изменился последнее время. Ей трудно было определить, в чем, но она чувствовала это.

Порой она ловила на себе его внимательный, изучающий взгляд. Порой он задавал вопросы, казалось бы, простые, вполне естественные, но почему-то настораживавшие ее. Мари не была тонким психологом, но обладала обостренной интуицией женщины, которую жизнь не столько нянчила в нежных руках, сколько волокла за волосы.

Озеров и раньше по вечерам носил с собой транзисторный приемник (что, впрочем, делали многие пассажиры). Он купил его в Женеве и радовался, как ребенок. Вставив в ухо индивидуальный наушник, чтобы никому не мешать, он напряженно слушал перипетии хоккейного матча, передававшегося из Москвы, и было забавно видеть, как менялось выражение его лица. Он то улыбался, то горестно морщился, го в недоумении поднимал брови, бормоча себе под нос: «Шляпы!», «Молодцы!», «Ну это уж черт знает что...» Он радостно или озабоченно сообщал Мари, какая на следующий день будет в Москве погода. И странно звучали под этим палящим тропическим солнцем слова: «Ну и холодище завтра будет! Да еще ветры северные...»

Последнее время из транзистора часто лились далекие русские песни. Мари ценой невероятных усилий сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

Были песни, которые она просто не могла слушать, словно кто-то, вонзив ей в сердце лобзик, не спеша, водил взад-вперед. Когда же в первый раз услышала «Оренбургский платок», слезы затуманили глаза, Озеров не задал ей ни одного вопроса. Текла песня, текли слезы по ее щекам...

Другой раз передавали песню «Степь за Волгу ушла...» Слышимость была плохая. Мари напрягала слух.

Не глядя на нее, Озеров шепотом стал подсказывать слова. Но Мери нетерпеливым жестом остановила его – он мешал слушать. Озеров еле заметно улыбнулся.

Не сразу Мари сообразила, что только человек, знающий русский язык и желающий понять каждое слово, вел бы себя так. Она с тревогой взглянула на Озерова, но тот увлеченно крутил регулятор, стараясь сделать звук чище.

Догадывается он или нет?..

Однажды, когда они сидели на пустынной палубе, из потрескивавшего приемника раздался вдруг ясный и четкий голос– «Московское время двадцать три часа. Говорит радиостанция «Родина». Уважаемые земляки! Слушайте передачу Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. Сегодня вы услышите...»

Мари вся напряглась. Было что-то в этом далеком голосе, от чего у нее мурашки поползли по коже. От волнения комок подступил к горлу.,.

В этот момент раздался сухой щелчок – Озеров выключил приемник.

– Нет! – Мари схватила его за руку.– Зачем вы выключили?

Она опустила голову и вся сжалась. Вот и попалась! Вот и  выдала себя!

Озеров спокойно повернул регулятор. Снова Мари услышала песню, от которой перехватило дыхание. «Россия – дожди косые...»– пел сильный женский голос. И Мари показалось, что перед ней распахнули широкую дверь в золотисто-голубые просторы, к необъятным, шумящим лесам, к желтым хлебам, к крутым косогорам и березовым рощам, ко всему, чего она никогда не видела, но что представало перед ее мысленным взором, когда она слышала слово «Россия».

«Россия, Россия,– пел голос новую песню.– Россия – родина моя...»

Передача кончилась. Озеров выключил приемник, они о чем-то говорили, но Мари была будто в полусне.

В тот вечер, расставшись с Озеровым, она спустилась в главный холл и купила в фирменном магазине «Филиппе» транзистор. На следующий день, заперев дверь каюты, включила в двадцать три часа по московскому времени приемник. Прильнув к аппарату, она с жадностью ловила каждое слово.

 
Я иду по неровной, нелегкой земле,
Ошибаясь, любя, повзрослев до поры,
Знаю цену ковриге ржаной на столе
И ценю на коротких привалах костры...
 

Мари словно пила каждое слово. Когда голос становился слабей, глушился помехами, исчезал, она готова была кричать от злости.

 
...И дрожат надо мною, над крошевом рос,
Над землей, над соленой печалью морей
Много звезд, словно вдовьих проплаканных слез
Сильноруких солдаток России моей.
 

 
Я люблю тебя, Родина, русская Русь,
Восхищаюсь прямыми, как правда, людьми,
Посмотри: я мужаю, расту, а не гнусь
Под величием нашей сыновней любви.
 

«Дорогие земляки, мы передавали стихотворение Сергея Макарова «Я иду». А теперь послушайте...»

Но Мари не слушала. Повалившись на койку, она рыдала громко, в голос. Вся жизнь ее, горькая, жалкая, проходила сейчас перед ней.

Сколько ей было лет когда она покинула Россию? Пять? Шесть? Неважно, в конце концов, Важно, что она помнит. Мать, брата, городишко, березы за забором, сирень под окнами... Отца не помнит совсем. Погиб еще в начале войны. Пожары, бомбежки, трупы – это она помнит. Чужие люди приютили, увезли за границу. Ну какая она русская – Мари Флоранс? И паспорт у нее чужой. А вот не может забыть Россию. Словно нарочно сговорились все напоминать ей. Сначала мать. Это в лагерях было, еще когда девчонкой ее перевозили из лагеря в лагерь. И вот в одном лазарете встретила мать. Девочке тогда уже пятнадцать было, а мать узнала ее мгновенно. Ох, как она тогда закричала! Может, ошиблась? Нет, все вспомнила. Бумаги посмотрели, проверили, у Маши все документы были целы. Десять дней просидела с матерью в бараке, госпиталем назывался.

Потом мать умерла. Но оставила Маше подданство. Рассказала дочери, как угнали ее в Германию, как работала, чего натерпелась. Рассказала, как встретила человека хорошего, хоть и немца, поженились. Вместе Машу искали. А потом умер он, машина переехала. Осталась одна. Кое-как перебивалась. Потом, хоть и немкой уже считалась, попала в лагерь для перемещенных – язык-то плохо знала. Здесь и встретила дочь.

Теперь Маша стала немкой, документы у матери были в порядке. Ни работы, ни хлеба, ни жилья. Только в кошмарном сне можно увидеть то, что пережила девочка в те годы. В пятнадцать лет узнала мужчин. Побои, голод, унижения были знакомы еще раньше.

Когда Маше исполнилось двадцать лет, подобрал ее парень, француз, добрый и неустроенный. Женился на ней, и стала она Мари Флоранс. Парня взяли в армию, отправили в Алжир. Оттуда он не вернулся.

Молодая вдова знала русский, немецкий, французский. Работала натурщицей, манекенщицей, танцевала в ночном кабаре, была продавщицей. Потом выучила стенографию, поступила работать секретаршей. Оттолкнула хозяина. Выгнал.

Вот тогда-то они и нашли ее.

Это было в Париже. Она сидела в кафе на Елисейских полях. В сумке лежали скомканные бумажки – несколько франков, которые хозяин бросил ей в лицо, когда прогонял.

Наверное, надо было тратить эти франки на хлеб, на суп, а не сидеть в дорогом кафе. Но она знала, что ее ждет, и очень хотелось хоть на день, хоть на час продлить ощущение удобной, спокойной жизни. За толстыми стеклами кафе не спеша шли люди – уверенные, веселые. Только такие и бывали в этот дневной час на Елисейских полях. За линией деревьев в обе стороны, ни на мгновенье не останавливаясь, ровно шурша, несся поток машин. Порой в этот ритмичный шум врывался голос газетчика. Веселое весеннее солнце играло на ярких многометровых афишах кинотеатра напротив, зажигало в окнах слепящие огоньки, вспыхивало на ветровых стеклах машин.

Было так хорошо на душе, словно через полчаса, через час, когда Маша минует стеклянную дверь кафе, она не окажется в другом мире – в мире тех, кто не гуляет по этим Полям, кто отвержен, кто не знает покоя, не знает даже, что ждет его завтра.

– Мадам разрешит к ней подсесть?

Маша вздрогнула. Она не слышала, как подошел к ней этот высокий немолодой мужчина с грубым лицом, так не вяжущимся с его изысканной одеждой.

Подошедший уверенно сел за столик, подозвал официанта и к великому удивлению того заказал шампанское (Месье чудак! Кто в такое время пьет здесь шампанское!). Маша молчала, молчал и неизвестный. Когда принесли шампанское, человек попросил второй фужер и, жестом отпустив официанта, сам разлил вино.

– Послушайте,– заговорил он по-русски,– давайте сразу внесем ясность. Это не галантное приключение. И хотя вы очень красивы, у меня лишь деловые предложения. Я заказал это шампанское, чтоб мы могли выпить за удачу нашей сделки, за то, чтобы ваша неустроенная жизнь наконец кончилась.– Неизвестный сделал паузу.– Вы достаточно натерпелись, Маша, пора отдохнуть.

Маша не была сентиментальной. Душа ее ожесточилась, огрубела, она никому и ни во что не верила. Но уж слишком велико было нервное напряжение последних дней, а теперь этот ласковый голос произнес на русском языке ее имя, имя, которое она почти забыла. Молча вынула из сумки платок, вытерла глаза, посмотрела в зеркальце на ресницы, допила кофе, допила коньяк. Потом решительно протянула руку к фужеру с шампанским...

– Меня зовут Сергей. Я старше вас, но все равно зовите меня Сергеем. Я представитель, ну скажем, фирмы, у которой деловые интересы,– он усмехнулся,– совпадают с вашими. Давайте говорить начистоту, Маша,– лицо Сергея сделалось суровым,– ничего хорошего вы от ваших да и моих бывших соотечественников не видели. Они не сумели уберечь от угона вашу мать, вас тоже. Я знаю, что брата своего вы не помните, родственных чувств у вас нет, но могу сообщить, что он поверил всей этой агитации, вернулся домой и...– Сергей опять сделал паузу, внимательно глядя женщине в глаза,– и был расстрелян только за то, что был в плену. Тише, тише, не волнуйтесь. Это было давно, и теперь уже ничего не исправишь. Может быть, ты мне не веришь? Я старше тебя, уж позволь говорить тебе «ты». Я покажу бюллетень «Ведомости Верховного Совета» – там публикуют все списки: «За малодушие в бою, сдачу в плен» и т. д. Словом, они чужие тебе. Страна нам родная, а люди – чужие. И чем скорее мы освободим нашу страну от них, тем будет лучше, тем скорее мы туда вернемся.

Так вот, есть такие организации, такие «фирмы», которые работают над этим. Наша – главная. Когда-нибудь расскажу поподробней. Мы давно к тебе присматриваемся – нам нужны такие, как ты: красивые, смелые, решительные, надежные, кто на все пойдет ради святого дела. Мы будем платить тебе приличные деньги, устроим на хорошую работу. Задания не трудные, да и не так уж часто мы будем тебя беспокоить. Согласна?

Маша догадывалась, о каких заданиях идет речь. Ну и что? Брата убили. И ее убьют, если вернется. Если пустят. Да кто ее пустит! Все искорежили. Победители! Живут себе, на всех поплевывают! Строят, спутники запускают, с концертами приезжают. Довольные, веселые. Уж у них-то нет безработных и нищих, и миллионеров нет. А она? Они не думают о ней – нужны им такие... Да только ли им? Кому вообще она нужна? Кто о ней позаботится? Разве Сергей этот, со своей «фирмой»...

Женщина невесело усмехнулась. Она внимательно посмотрела на собеседника. С большого, словно вырубленного из дерева лица, на нее смотрели жестокие глаза, глаза преступника. На мгновенье ей стало страшно. Перехватив этот взгляд Сергей улыбнулся, взгляд стал мягче...

– Ну, Маша, решай. Не бойся. Мы не бандиты, мы идейные борцы, и оружие наше идейнее. Согласна?

– Согласна.

И с той поры она уже никогда не отвечала иначе на этот вопрос.

В тот день они выпили много шампанского, поехали на квартиру к Сергею, запущенную холостяцкую квартиру. Сергей попросил ее снова повторить, что она согласна работать на него, что она ненавидит коммунистов, что все сделает, чтобы уничтожить в России коммунистический режим. Все это выглядело немного смешно. Сергей говорил какую-нибудь фразу и спрашивал: «Ты согласна? Повтори». Она повторяла. Словно актерская репетиция или присяга в суде.

Потом он дал ей первое задание. Надо было познакомиться с одним русским. Перемещенным. Он хотел вернуться в Россию. Во всяком случае, Сергей подозревал это. Маше следовало выведать, так это или нет.

Задание она выполнила легко. Уж что-что, а увлекать мужчин она умела. Все разговоры с тем русским она слово в слово передала Сергею.

Через два дня Сергей сказал:

– Ну, вот, все в порядке, спасибо. Больше не встречайтесь. Ты отлично выполнила задание. Получай.

И вручил ей пачку денег.

Уехал ли тот домой, нет ли, Маша не интересовалась. Больше она о нем не слыхала.

Потом снова такое же задание, и еще. Она стала привыкать. У нее уже выработался свой метод. Попадались «объекты» старые, уродливые, противные. Ну, что ж, любишь кататься – люби и саночки возить.

Так длилось года два.

Однажды ей попался очень недоверчивый мрачный «объект». Но Маша и к нему сумела подобрать ключик, притворившись беспомощней. всеми обиженной. Она рассказала ему историю своей жизни. Жаловалась на тоску по родине, говорила, что хотела б вернуться, да боится – сошлют в Сибирь. Сначала он был настороженным. все выспрашивал, перепроверял, старался поймать на лжи, на противоречиях. Но постепенно оттаял. И однажды поделился с Машей своими планами. Да, он виноват перед Советской властью – сам бежал к немцам, работал в комендатуре. Но он не пытал, не убивал. Дома у него остались где-то жена, мать. И он решил вернуться. Вернуться во что бы то ни стало. Пусть накажут, зато потом он сможет смотреть в глаза людям. А эти здесь, вся эта сволочь, все эти навозные жуки – они же бандиты и убийцы, эти «идейные борцы»! Он не дурак, он вернется не с пустыми руками.

– Вот,– и он показал потрясенной, сразу протрезвевшей Маше фото, документы, материалы, которые он все время собирал. Маша сидела на постели, дрожащая, бледная. Этот чужой человек, любовник по заданию вдруг приподнял завесу надо всем, от чего она тщательно отмахивалась все эти годы. А когда он рассказал ей, что антисоветчики подставляют к подозреваемым ими людям своих агентов, женщин, например, чтоб выведать намерения, а потом убивают, Маша закричала: «Нет! Нет! Этого не может быть!»

– Не может быть? – Он зло рассмеялся.– У меня есть факты, смотри. Был такой Крайнов, решил вернуться, уж он умел молчать. Так нет, подсунули ему какую-то бабу, он, дурак, влюбился, все ей выложил. Она сообщила, и конец. Нашли его в лесу. Двадцать ножевых ран. А все потому, что бабе доверился,– он усмехнулся,– вроде, как я тебе.

Маше чуть не сделалось дурно. Уж она-то знала, кого «подсунули» к Крайнову. Это был один из ее самых трудных «объектов». А теперь этот...

Он подал ей водки, успокоил, сказав, что возьмет ее с собой. Он уже ведет переговоры в консульстве.

И тогда Маша решилась на шаг, на который раньше не отважилась бы. Она выяснила судьбу еще некоторых своих бывших «объектов». Одного раздавила машина, другой, купаясь, утонул, третий покончил с собой, четвертый бесследно исчез...

Все было ясно. В тот же день она купила пистолет и в час ночи звонила у дверей Сергея. Сначала он удивился, а потом обрадовался. Поставил на стол вино, спросил, что случилось.

Маша заявила, что она выходит из игры, что не хочет помогать убийцам, что будет молчать, но если ее не оставят в покое, она пойдет в полицию и все расскажет.

Сергей слушал спокойно, прихлебывая вино, и чем больше женщина волновалась, тем равнодушнее выглядел он.

– Все? – спросил он наконец.– Ну, а теперь слушай меня и не перебивай.

Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с портативным магнитофоном. Молча, не спеша, заправил пленку и нажал кнопку. Потрясенная Маша слушала свои речи: их первую беседу, когда она клялась бороться с коммунизмом, мстить. Каждый ее рассказ о встречах и беседах с «объектами» – все, буквально все было записано!

Потом Сергей принес из другой комнаты конверт и высыпал на стол пачки фотографий. На них были засняты Маша и «объекты» в ресторане, выходящими из подъезда, на улице, в парке, в машине. Отдельно лежали фотокопии расписок, которые Маша отдавала за полученные деньги.

– Теперь понятно? Иди в полицию! Иди. Ты знаешь только меня, а меня через час здесь не будет, зато все эти пленки и фото они получат в тот же день. Ты ведь понимаешь, что у нас это не в одном экземпляре. Ты думаешь, они дураки? Это что ж, случайно, что с каждым из людей, которых потом находили убитыми, ты встречалась? Это случайно, что все они хотели вернуться в Россию, которую – это записано здесь, на пленке – ты ненавидишь? А кто тебе поверит, что ты ничего не знала, когда увидят твои расписки? Можно, конечно, быть сообщником убийства случайно, по незнанию один раз. Но десять раз, да еще получая за это деньги, вряд ли! Вот так.

Маша выхватила пистолет. Не успела опомниться, как Сергей вырвал оружие, связал ей руки и заклеил рот пластырем. А потом, привязав к стулу, долго и жестоко бил электрическими проводами. Пока Маша не потеряла сознания...

Она пролежала у него в квартире три дня.

Когда Маша поправилась, Сергей сказал ей:

– Все пойдет по-старому. Я постараюсь забыть твою детскую выходку. А вот ты запомни, что здесь было, и имей в виду, если мы узнаем, да что там, если только заподозрим тебя в измене, ты проклянешь тот день, в который родилась. Уж это мы умеем, ты знаешь. Запомни! А теперь рассказывай про последнего.

Маша покорно все рассказала.

И когда Сергей потребовал, чтоб Маша вывезла своего последнего «объекта» на прогулку за город, а потом заманила в лес, она только кивнула.

...Оставив на шоссе машину, они шли по заброшенной, заранее указанной ей тропинке. Из-за кустов выскочили несколько человек в масках и схватили ее спутника. Он отчаянно сопротивлялся. Его оглушили резиновой дубинкой, привязали к дереву, лихорадочно обыскали.

– Где документы? – спросил Сергей.

Тот усмехнулся.

– Там, где вы их уже не найдете.

– Все равно заговоришь! Где документы?

– Ищите.

Люди в масках кинулись к связанному, но Сергей остановил их. Он вынул нож, вложил его Маше в руку и подвел к пленнику.

– Замахивайся!

Маша, бледнея, стояла в нерешительности.

– Замахивайся, дура,– закричал Сергей,– замахивайся! Не ударяй, только замахнись. Ну!

Обрадовавшись, что не нужно убивать, Маша замахнулась ножом. Сверкнул блиц – один из людей сфотографировал сцену.

– Учти,– сказал Сергей,– будет фото. Прикончим мы его этим же ножом, а на нем твои отпечатки пальцев. Уж теперь ты по горло с нами. Иди и жди в машине.– И, обернувшись к связанному, спросил: – Так скажешь, где документы? Нет? Ну, что ж...

Маша прошла уже метров двадцать, когда услышала за спиной дикий вопль. Крик повторился. Еще, еще... Она бежала по тропинке, заткнув уши, слепая от слез, спотыкалась, падала, поднималась и снова падала.

Наконец вся исцарапанная, в разорванной одежде прибежала к машине и зарыдала, уткнувшись в сиденье.

Сергей, злой, запыхавшийся, пришел только через полчаса. Маша молча курила.

– Вот, подлец,– бормотал Сергей, разворачивая машину.– Ничего не сказал! – И, помолчав, добавил не то с завистью, не то с восхищением.– Бывают же настоящие мужики на свете! А, Маша? Бывают?

– Бывают,– раздался с заднего сиденья покорный голос.

И все пошло по-старому. Она просто стала больше курить. Попробовав однажды марихуаны, она теперь все с большим удовольствием «баловалась», как она выражалась, этим наркотиком. Стала больше пить. Водка – это было что-то «тамошнее». От родины, от своей родины она только и имела, что водку, да и то местную, «смирновскую», неудачную подделку каких-то потомков белоэмигрантов.

Больше внимания стала она уделять своим поклонникам. Она радовалась, что может с кем-то встречаться, не донося о каждом шаге своего любовника. Знала, что, расставшись с ней, этот человек не умрет «попав под машину» или «неосторожно купаясь». Те, другие, «объекты», тоже были, но Маша старалась избегать разговоров об их планах. Передавая содержание бесед Сергею, она кое-что утаивала, скрывала главное, а раза два просто выдумывала все от начала до конца. Делала она это довольно ловко и, когда один из «объектов», чьи речи и планы она скрыла, неожиданно уехал на родину, Сергей досадливо сказал.

– Хитрый черт оказался. Провел нас с тобой. Накладка.

Маша теперь иногда украдкой читала «их» газеты, слушала радио из Москвы и удивлялась, как могли убить ее брата, расстреливать те же люди, которые столько хорошего делают на своей земле. А Сергей говорит другое, он же знает. Потом безнадежно махала рукой – разве разберешь, кто говорит правду, кто лжет. Все они хороши...

И вот новое задание. Сергей посадил Машу с завязанными глазами в машину и ночью увез куда-то за город. Там – в уединенной вилле ее ввели в кабинет к человеку, чье лицо было скрыто в тени. Судя по всему, это был начальник Сергея.

– Вот что,– сказал человек,– вы поедете на Побережье, сядете на лайнер «Атлантида», идущий в Австралию, и будете изображать французскую журналистку. Вы говорите без акцента, не глупы, знаете жизнь, знаете Европу – вам удастся сойти за корреспондентку журнала мод. Если нужно, почитайте что-нибудь на эту тему. На корабле плывет в Австралию смешанная группа ученых, в том числе и советские. Одного из них нужно склонить к невозвращенчеству. Вы понимаете, что я имею в виду? Отлично. Если сумеете сделать так, чтоб все произошло с шумом, чтоб он сделал антисоветское заявление и т. д., совсем здорово. Если останется и сбежит тихо – тоже сойдет. Дальше наша забота. Сами не попадайтесь. И не подведите – мы вас из-под земли достанем. Зато если все будет в порядке – считайте, что это ваше последнее задание: вернем вам все пленки, фото, расписки, вручим две тысячи долларов и отпустим на все четыре стороны. Поняли?

– Поняла...

На минуту где-то затеплилась надежда. А вдруг не обманут, а вдруг, наконец, свобода...

Сергей сам отвез Машу на Побережье и показал «объект».

...И вот теперь каждый день Мари слушала передачи радиостанции «Родина». Стихи, которые читали дикторы, прекрасные песни, сообщения о жизни в России, письма из Канады, Австралии, Америки, Франции или Бразилии от сотен земляков, рассказывающих о себе, о своей любви к далекой отчизне... все это буквально переворачивало ее душу И задолго до очередной передачи она уже вся была охвачена волнением.

Теперь она откровенно расспрашивала Озерова о Советском Союзе, о мельчайших подробностях неведомой ей жизни.

Ну и что? Догадается. Пускай! Ей все равно, да он наверняка уже догадался. Он все видит, все понимает. Но тогда почему ничего не говорит, почему не гонит ее прочь?

Сердце разрывалось от тоски, голова – от вопросов. А может быть, он не будет ее презирать. Может быть, и ЭТО поймет? Все поймет? Боже мой, чего бы она не дала за возможность объяснить ему свою жизнь, рассказать, надеясь на прощение...

«Надо что-то сделать, что-то предпринять,– лихорадочно думала Мари,– но что? Что?» В минуты спокойных раздумий ее охватывало отчаяние. Она понимала, что выхода нет.

Наверное, он уже многое понял. А если он будет знать все? И когда она представляла себе устремленные на нее глаза с выражением презрения и гнева, то готова была выть от тоски...

Тогда она спешила в бар и топила тоску в вине.

Иногда у нее с Озеровым бывали странные разговоры. Внешне это казалось просто беседой на отвлеченные, а иной раз даже на конкретные темы, но словно истинное содержание за шифром, за словами этих бесед крылся тайный смысл. И не понимала Мари, оба они участвуют в этой игре или она одна.

Газеты сообщили о казни в США известного преступника. Десять лет назад вынесли смертный приговор, но потом начались кассации, проволочки и только накануне приговор был приведен в исполнение.

– Как вы думаете,– спрашивала Мари,– что он пережил за эти годы? Ведь он сидел в камере смертников? Неужели он все время надеялся?

– Почему же нет? – отвечал Озеров.– Человеку свойственно надеяться до последней секунды. И это одна из самых замечательных человеческих черт!

– Что может дать надежда...– Мари безнадежно махнула рукой.

– Желание бороться! Желание и силы бороться до конца!

– Но ведь он знал, что виновен! Что ему не простят его вину – три убийства! На что ж он надеялся?

– Может быть, на побег,– пожимал плечами Озеров.– Может быть, на амнистию. А может, на атомную войну. Но на что-то надеялся.

– Я бы повесилась, будь я на его месте,– качала головой Мари.

– Ну, Маша,– Озеров улыбался, глядя ей в глаза,– каждому свое. Вы бы вообще не могли быть на его месте. Вы же не убийца, не преступница. Самое страшное преступление, какое вы могли совершить, – это за взятку разрекламировать плохое платье. Верно ведь?

– А если б я была преступницей, тогда что? Вешаться?

– Перестаньте, Маша. – Озеров отмахивался от этих слов. – Все зависит от проступка. Ведь там много степеней – есть умышленные и случайные, серьезные и мелкие. Преступник может быть закоренелым, готовым без конца повторять свое преступление, и раскаивающимся. Общих правил тут нет. Вы, например, – он снова улыбался, – закоренелая преступница, на вашей совести много загубленных жизней, но... не по вашей вине, такая уж вы уродились красивая. Не можете же вы начать хромать или повязать один глаз черной повязкой?

Озеров смеялся.

А Мари, пока он говорил, бросало то в жар, то в холод. Она никак не могла решиться задать вопрос, который уже столько времени не давал ей покоя. Но случай был слишком благоприятный. Когда еще так повернется разговор?

– А если б я была преступницей, вы бы казнили меня? – Мари не смотрела на Озерова, стараясь говорить как можно непринужденней.– Или...– она перевела дыхание,– или могли бы простить?

В сгустившихся сумерках лица ее не было видно. Она зажмурила глаза, изо всех сил вцепилась в поручни. Ох какими долгими показались ей те несколько секунд, что не было ответа.

– Видите ли, Маша,– заговорил наконец Озеров,– прощение зависит от вины. Не представляю, чтобы вы могли совершить что-нибудь такое, чего нельзя было бы простить. При условии, конечно, что вы понимаете свою вину. Но прощение можно выпрашивать, а можно заслужить. Мне кажется, что человек, совершивший даже серьезный проступок, всегда может сделать что-то такое, что искупит его вину.

– Например? – прошептала Мари.

– ...Ну что именно, это уж дело совести каждого. Но все это шутка, дорогая Маша, по-моему, проповедник из меня неважный, а судья тем более, разве что на ринге. Да и какая вы преступница? Достаточно посмотреть вам в глаза, и тут же убеждаешься, что вы – ну, если не ангел, то по крайней мере праведница...

Последнюю фразу Озеров произнес с улыбкой.

Искупить.. Чем? Как? Что она может сделать? Она, Сергей, его начальник, его сообщники... Это даже не песчинки, песок – чистый. Это мусор. С кем схватились? На кого осмелились руку поднять? Машинально Мари задала вопрос:

– Вы говорите, что вину можно искупить. Не всякому это удается. Ну вот я. Что я могу сделать?

– Как что? Вы же журналистка! Ну представьте себе (я беру первый попавшийся, но довольно распространенный пример), что вы, подобно многим вашим собратьям по перу, ругаете почем зря Советский Союз, советских людей и так далее. Вдруг в вас заговорила совесть (что, к сожалению, с вашими братьями по перу бывает редко)! Что вы можете сделать? Открыто и честно признаться в том, что поступали подло, и начать писать правду...

– Так ведь этого никто не напечатает.

– Почему не напечатает? Есть ведь у вас во Франции либеральные газеты, и левые, и коммунистические. Наконец, такое заявление, если попросить, наверняка напечатает любая советская газета. В общем, всегда можно что-то придумать. Было бы желание.

...Мари все сомневалась, понял ли Озеров что-нибудь, догадался, и каждая их беседа имеет некий тайный смысл. Или это цепь случайных совпадений, все ей мерещится?

Эти мысли, сомнения ни на минуту не оставляли Мари. Лишь они ее и занимали. Потому и было таким страшным пробуждение в то утро, когда под дверью она нашла короткую записку: «Действуй. Первое предупреждение. Сергей».

* * *

А «Атлантида» между тем все неслась к берегам Австралии. Путешествие многих утомило. Меньше было купальщиков в бассейнах, меньше игроков на теннисном корте.

Пассажиры первого класса теперь охотней сидели о шезлонгах, поглощая все новые порции виски или кока-колы, в зависимости от возраста и привычек. Пассажиры четвертого и пятого классов, наоборот, приободрились – наконец-то их путь на Голгофу подходил к концу. Прильнув к толстым стеклам иллюминаторов, они всматривались вдаль.

Сначала появились еле видные за туманной дымкой горы, меловые сбросы. Аванпост пятого континента – мыс Натуралиста. Отсюда до Мельбурна «Атлантиде» предстояло пройти еще три тысячи километров.

Компания делала все, чтобы последние дни пути запомнились пассажирам. Ежедневно устраивались всевозможные конкурсы: на самую красивую походку, на самый красивый купальный костюм, на самую красивую улыбку, просто на самую красивую женщину.

Началась корабельная лотерея, главным призом которой был автомобиль. По вечерам разноцветные огни фейерверков полосовали небо, затмевая казавшиеся на их фоне тусклыми звезды.

В кабаре и концертном зале шли спектакли, кинотеатры работали круглые сутки.

Однажды от далеких берегов подлетела, сверкая на солнце, пятерка самолетов. Они проделали в воздухе головокружительные фигуры, оставляя за собой плотные струи цветного дыма, и улетели обратно. Над океаном надолго повисли километровые буквы: «Шины Маккензи».

Ученые, как и прежде, собирались на палубе, беседовали, спорили. Но Левер и Маккензи все чаще отсутствовали «на перекличке». Первый устал – он отлеживался в каюте с бутылкой бургундского и романом. Второй пропадал в телеграфном зале.