Текст книги "«Атлантида» вышла в океан"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Ученый включил настольную лампу, раскрыл папку и, надев очки, углубился в чтение.

* * *

Пока ученые отвечали на вопросы журналистов, Озеров продолжал осмотр корабля. Просто невероятно, что эта махина мчалась по волнам со скоростью поезда, неся на себе тысячи людей и миллионы килограммов груза.

Чтоб спуститься с верхней палубы на самое дно корабля, где помещался закрытый бассейн, нужно было совершить на быстроходном лифте путь, равный высоте десятиэтажного дома. На прогулку из конца в конец только по верхней палубе тратилось чуть ли не полчаса, а главный кинотеатр напоминал гигантский кинозал где-нибудь на Елисейских полях. И всюду бронза, хрусталь, красное дерево, ковры.

«Атлантида» была замечательным сооружением, и не строителей была вина, что так несправедливо распределились бесчисленные достоинства корабля.

Вот, например, бассейн. Облокотившись на перила возвышавшейся над ним террасы, Озеров долго наблюдал за царившим внизу оживлением. Хотя было еще светло, красные, синие, желтые огоньки подсвечивали изнутри изумрудную воду. На ярких шезлонгах и прямо на зеленом кафеле разлеглись вокруг пассажиры. То и дело кто-нибудь из них спускался в воду по никелированной лесенке, отдуваясь и пыхтя, плескался несколько минут и снова вылезал на берег. Стюарды, стараясь чтоб их не забрызгали, лавировали между шезлонгами, разнося напитки.

Большинство купальщиков, как и вообще пассажиров первого класса, не были красавцами. Это были толстые или, наоборот, сухопарые старики, стареющие или состарившиеся дамы, анемичные девицы, хилые, растратившие здоровье в безделье и кутежах юноши...

Внимание Озерова привлекла молодая женщина, которая только что, промерив бассейн раз двадцать безупречным кролем, вышла из воды. Женщина была красива. Светлые волосы густой волной спадали ниже плеч, синие глаза задумчиво смотрели на воду.

Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина оглянулась. Искать не пришлось – Озеров стоял на террасе в одиночестве. Их взгляды встретились, и он был поражен гаммой мгновенно сменившихся в глазах женщины чувств. Сначала они выразили недовольство, потом – равнодушие, удивление и, наконец, радость. Неожиданно женщина кокетливо улыбнулась и помахала рукой.

Озеров спустился вниз и представился:

– Озеров Юрий,– сказал он по-английски,– советский журналист.

– Мари Флоранс,– ответила женщина на том же языке,– французская журналистка.

ГЛАВА 6. СЕТИ

– Я корреспондент научного журнала.

– А я – журнала мод.

– Я так и подумал.

– Почему?

– Вы словно сошли со страниц такого журнала. Простите за банальность сравнения.

– Спасибо за комплимент,– Мари улыбнулась.– Но если вы угостите меня чашкой кофе, я буду вам еще больше признательна – замерзла что-то. Вечера здесь прохладные.– Она выжидательно посмотрела на Озерова.– Понимаете, у меня нет с собой денег, а записать на номер своей каюты не могу. Признаюсь вам, я из второго класса, проникла сюда контрабандой.

Озеров засмеялся.

– Ничего. Пошли.

Женщина взяла его под руку, и они направились в небольшое кафе, выходившее окнами на бассейн.

На корабле действовали свои, порой странные для непосвященных, законы. Например, в театр можно было ходить даже без галстука, в любой день, кроме пятницы – в пятницу обязателен был смокинг. В ресторанах днем посетители появлялись в шортах, но после девяти вечера – только в вечерних костюмах. А в кафе возле бассейна можно было всегда приходить в чем попало – в плавках, купальниках, босиком. Величественный метрдотель и солидные официанты во фраках невозмутимо обслуживали всю эту голую публику.

Озеров и Мари заняли столик у окна и заказали кофе.

Он смотрел на сидевшую напротив него полуобнаженную женщину и про себя удивлялся тому, как легко, свободно он себя чувствует.

Мари оживленно рассказывала о журнале, в котором работает. Она часто смеялась, говорила быстро, как все француженки. Английским она владела так же хорошо, как своим родным французским языком.

– Мадам (это наша заведующая отделом зарубежных мод) сказала мне: «Поезжайте в эту неприлично далекую страну и посмотрите, как там одеваются. У них масса всяких модных штук – кенгуру, страусы. Ну, словом, смотрите сами». Вот я и еду.

– Хорошая у вас работа,– заметил Озеров.– Едешь себе за тридевять земель, чтоб рассказать потом, во что одеты люди. Носят ли, например, в Никарагуа галоши? Слушайте, а мне нельзя стать специальным корреспондентом вашего журнала по Советскому Союзу? Я вам буду подробнейшим образом описывать, кто во что одет.

– Ничего не выйдет. По имеющимся у мадам сведениям, в Советском Союзе все ходят в лаптях и мешковине – не о чем писать.– Мари собралась рассмеяться, но осеклась. В глазах ее собеседника неожиданно промелькнул холодный огонек.

– Да, конечно,– заговорил Озеров,– у нас публика пока еще не так элегантна, как в Париже или в других западных городах. Понимаете, когда народ почти пять лет носит военную форму, он как-то отстает от моды. Но если б мы эту военную форму не носили, у большинства ваших соотечественников теперь была б одна одежда – саваны.

– Соотечественников...– задумчиво проговорила Мари.

– Ну да. Да и не только у французов...

Конечно. Кто же ее соотечественники – французы, немцы? А вернее, отбросы. Мари внутренне усмехнулась, но что-то колючее царапнуло сердце. Озеров смотрел на нее внимательно, не улыбаясь.

На мгновенье острое беспокойство охватило Мари. Она подумала, что выполнить задание окажется не так-то просто, и переменила тему разговора.

– Вы сказали «мы носили военную форму». Разве вы могли воевать? Сколько вам лет?

Вопрос был явно неприятен Озерову.

– К сожалению, я родился в год начала войны. К сожалению, потому что мне не довелось в ней участвовать...

– Мне казалось, вы, русские, против войн,– перебила Мари.– Как же вы можете жалеть, что не участвовали в одной из них?

– В такой, которая сохранила свободу твоему народу и принесла ее другим, конечно, хотелось бы участвовать. Но речь не о том. Вы спросили, почему я и к себе отнес слова «носили военную форму». Я, наверное, неудачно выразился. Но я имел в виду не себя лично, а страну. А кроме того, ведь в то время военную форму, фигурально – да? Фигурально – так можно сказать по-английски? – носили действительно все, даже те, кому было три-четыре года.

Озеров сделал решительный жест рукой, словно отметая что-то.

– Не будем говорить о политике, а то вы еще обвините меня в красной пропаганде. «Рука Москвы», «подрывная деятельность» – может быть, вы вообще не та, за кого себя выдаете, совсем не корреспондент журнала мод, а репортер «Лайфа», приставленный ко мне для сенсационного разоблачительного репортажа? А?

Он рассмеялся, довольный шуткой, и не заметил, как побледнела Мари при первых словах его фразы.

– Здесь жарко, что, если мы пройдемся по воздуху? А потом вы проводите меня, нам ведь по пути...

– С удовольствием.

Они вышли на палубу.

Теперь над кораблем нависла ночь. Черное небо было слегка туманным. Звезды виднелись словно за легкой газовой вуалью. На корме, где была устроена специальная видовая площадка, нависавшая над водой, фонари не горели – так пассажирам было удобнее любоваться лунной дорожкой, тянувшейся за кораблем. Но сегодня дорожки не было, потому что не было луны. Только где-то внизу, на страшной глубине, у самой воды клубились чудовищные пенные водовороты, оставляемые могучими винтами.

«Атлантида» на всех парах мчалась по Средиземному морю.

Мари и Озеров долго стояли, облокотясь о перила. И хотя они были совсем рядом, но в мыслях унеслись далеко и друг от друга, и от этого черного неба, и от этих пенных валов под ними, светившихся в мрачной бездне.

«Как интересно устроен мир»,– размышлял Озеров, не задумываясь о том, что миллиарды людей до него рассуждали так же. Так же будут думать и после него. Вот он в безбрежном океане. А еще совсем недавно был в Москве.

Жил в своей комнате на Смоленском бульваре. Неизменно опаздывая, мчался бегом до метро Парк культуры, втискивался в вагон, читая газету, доезжал до площади Дзержинского и ровно к девяти влетал в дверь, возле которой на медной доске было выбито: «Молодежь и наука».

Сотрудники журнала собирались группками, переходили из комнаты в комнату, слышался смех, веселые выкрики, горячие споры. Словом, шла обычная редакционная жизнь, непонятная непосвященному, но привычная журналисту, как тишина, точность движений и аккуратность – в часовом производстве.

В спорах, в беседах и рождалось то, что в начале каждого месяца превращалось в красивый, яркий, еще пахнущий краской журнал, который с нетерпением ожидали полтора миллиона подписчиков.

Рабочий день в редакции был насыщен. Порой Озеров два, три, а то и четыре раза покидал ее стены и вновь возвращался. Интервью с учеными, академиками, рационализаторами и изобретателями, инженерами и рабочими, посещение Академии наук, институтов, заводов и лабораторий, выставок и библиотек, проектных учреждений – все это было неотъемлемо от его профессии, лучшей, по его твердому убеждению, профессии в жизни. Часто ездил в другие города, а вот теперь, впервые,– и за рубеж.

В девушек он не влюблялся, хотя девчата не обходили его вниманием. Конечно, были у него и увлечения. Но все это носило мимолетный характер. «Дите еще растет,– говорил по этому поводу Андрейка,– у него еще все впереди». «Времени нет,– заявлял Озеров,– вот защищу диссертацию, потом вступлю в Союз писателей, потом стану академиком, потом почетным академиком, уйду на пенсию, вот тогда и займусь серьезно женщинами».

Нет, мир действительно интересно устроен. Еще недавно он был в Москве, в своей редакции, а сейчас вот стоит рядом с женщиной, красивой, как русалка, на огромном корабле, затерянном где-то в чужих морях. Лайнер мчится в Австралию. Это очень далеко, даже не верится, что есть на свете такая страна. Но пройдет две недели, и она станет близкой. И он даже не будет удивляться этому. А эта женщина? Она не только из другой страны, она из другого мира. Она для него так же далека, как Австралия. Прошел всего час с момента знакомства, а ему кажется, что он уже давно ее знает. Хотя он не знает о ней ничего.

Нет, мир все же интересно устроен...

Озеров очнулся от этих своих мыслей и повернул голову к Мари. Она стояла рядом, тесно прижавшись к нему, устремив взгляд в ночь.

Ее мысли были далеко-далеко от плечистого парня, что стоит рядом, от площадки, где не горят фонари. Женщина перебирала эпизоды своей невеселой жизни, почему-то представляя в них Озерова рядом с собой. Сколько людей познала она за эти годы, со сколькими мужчинами была близка! Иные нравились ей, быть может, она кого-нибудь из них и полюбила бы. Были у нее и просто приятели и приятельницы, большей частью мало что значившие для нее. Но не часто она испытывала чувство покоя, тихой радости. А вот с этим человеком, еще одним «объектом», ей почему-то было сейчас хорошо.

Может быть, потому, что он «оттуда»? Первый советский человек, с которым столкнула ее судьба. Мари усмехнулась – судьба! Сергей, а не судьба, Сергей, этот неотступный кошмар ее жизни. Он-то подлец, а этот чем лучше? Ведь это такие расстреляли ее брата, это они лишили ее родины... Мстить им надо, мстить, a не мечтать, как девчонка! Прав Сергей. И нечего распускаться. У нее есть задание, его надо выполнять. Этого парня, нравится он ей или нет,красив он или похож на черта, надо увлечь и заставить остаться. Остаться... А если он останется, что может их разлучить? Ведь он ради нее и останется, а значит, с ней. И если она будет свободна, то никто не помешает им уехать куда-нибудь далеко, в любое место бескрайней земли. В любое... Кроме одного-единственного – России, куда уж путь будет заказан навсегда. Да и зачем ей этот парень? Конечно, такой может понравиться. Но это быстро пройдет, как проходило уже не раз. Он моложе ее, из другого мира. Зачем он ей? О господи, как все же постыла жизнь!

Огромные холодные волны лизали высокий борт корабля. Мари повернулась к Озерову, и ей вдруг стало холодно в ее купальном костюме.

– Простите,– сказала Мари,– я что-то замерзла, проводите меня.

Он молча взял ее под руку, и они направились к трапу, ведшему вниз, во второй класс. Пройдя бесконечными коридорами, спустившись по бесчисленным лестницам, добрались наконец до своих кают...

По случайному, разумеется, стечению обстоятельств одноместная каюта Мари была почти напротив каюты Озерова.

– Заходите, буду рада,– сказала она на прощание.

– Спасибо, зайду,– Озеров улыбнулся,– а вообще надеюсь увидеть вас завтра наверху.

– До завтра.

– До завтра.

ГЛАВА 7. ОКТЯБРЬ 1940 – ОКТЯБРЬ 1965

Есть места на земле, пейзажи, которые будят воспоминания, вызывают грустное или блаженное настроение, рождают неясные радостные или мучительные тревоги.

Море клонит к романтике, к мечтам и воспоминаниям. Мечтать лучше вдвоем. Когда один – остаются воспоминания.

Холмер сидел в «трансатлантическом» шезлонге, устремив куда-то неподвижный взгляд.

С левого борта «Атлантиды» мигали цветные огоньки,местами ночь словно сгущалась – корабль проплывал мимо Сардинии с ее гористыми берегами. Над невидимым горизонтом висел красный светильник. Он тускнел, стирался, потом становился ярче, на мгновенье вспыхивал горячим рубином, посылавшим во все стороны раскаленные лучики, и снова тускнел. Это был вращающийся маяк.

Звезды в небе светили все так же неярко. Откуда-то из глубины корабля доносилась музыка, заглушавшая ритмичный рокот машин, иногда из открытых окон кинозала слышались стрельба и крики. Стюарды, словно белые привидения, скользили по палубе, замедляя шаг у занятых кресел, а потом, убедившись, что в их услугах не нуждаются, исчезали в темноте.

Возле шезлонга Холмера в стакане давно выпитого виски дотаивали кусочки льда, потухшая сигара свалилась на поднос. Но он не замечал этого. Не замечал ни огоньков на горизонте, ни звезд, ни музыки.

Он был сейчас в Женеве, которую покинул два дня назад. Нет, он был в другой Женеве. В той, куда приезжал в октябре 1940 года, двадцать пять лет назад. Двадцать пять лет! Сколько бы ни повторял себе Холмер эту цифру, она все равно поражала. Ему было тогда тридцать пять лет. Многообещающий ученый, блестящий офицер, хороший спортсмен да и недурен собою.

Конечно, не будь его отец биржевым спекулянтом, возможно, вся жизнь Холмера-юниора сложилась бы по-другому, и стал бы он таким же напыщенным ничтожеством и бездарностью, как этот Боб Девис, его «помощник». Его навязали Холмеру, потому что Девис-старший – миллионер и финансовый воротила – главный «жертвователь» Нью-Орлеанского университета, где Холмер заведует кафедрой антропологии.

Но как раз когда он, Холмер, кончал университет и готовился и кипучей деятельности бездельника и кутилы, отец в некий «черный понедельник» разом потерял на бирже все свои миллионы и застрелился.

Холмер тяжело перенес удар и, особенно,– мгновенно изменившееся к нему отношение. Экзамены, во время которых раньше ему, махнув рукой, ставили хороший балл, пришлось сдавать по-настоящему, а по вечерам прирабатывать, секретарствуя в конторах у «друзей» отца.

Самолюбивый, с твердым характером, он вгрызался в науку. Буквально за месяцы наверстывал он годы, и в конце концов сдал экзамены настолько блестяще, что был оставлен при университете. Его стали уважать. Этот разорившийся миллионерский сынок доказал, что обязан своим положением не деньгам отца.

Молчаливый, сухой, необщительный, весь ушедший в науку, Холмер быстро сделал карьеру. В тридцать пять лет он был уже профессором, имел научные труды и даже учеников.

Грянула мировая война, и хотя Соединенные Штаты вступили в нее лишь в декабре 1941 года, все ожидали этого. Американские офицеры бесчисленных секретных и полу-секретных служб намного раньше наводнили многие страны Европы.

Холмер был принципиальным противником фашизма – врага демократии и свободы личности. Не задумываясь, он пошел добровольцем в армию. Прошел краткую специальную подготовку и, получив лейтенантский чин, был направлен в американский военный атташат в Швейцарию.

Холодный аналитический ум, редкое терпение и настойчивость позволили Холмеру стать великолепным дешифровщиком.

Тысячи тайных агентов обеих сторон буквально кишели в Швейцарии, стране, которую не пощадила бы война, если бы, как выразился много позже один советский журналист, «не нужно было создать заповедник для шпионов и беглых военных преступников и их капиталов».

Великолепные отели и курорты, дивные пейзажи, рестораны, красивые женщины, вся атмосфера благополучия и безопасности рядом с залитой кровью Европой заставляла острее чувствовать жизнь, легче идти на компромиссы со своими правилами и благими привычками.

Трезвенник Холмер теперь порой выпивал стаканчик-другой виски, начал курить, проводил иные вечера в веселой компании. Но работа была главным, с каждым днем ее становилось все больше.

Американские агенты в Европе сообщали о новых победах вермахта, о трудностях для союзников, всеми силами пытавшихся натравить Гитлера на СССР. Вступление Америки в войну ожидалось со дня на день. Но пока еще американские и немецкие офицеры и дипломаты посещали друг друга с официальными визитами и встречались на официальных приемах.

На одном из таких приемов внимание Холмера привлекла высокая женщина с голубыми чуть навыкате глазами.

Случайно эта Брунгильда из «Нибелунгов» оказалась с ним рядом. Холмер представился ей. Женщина стиснула его руку в крепком пожатии и сказала: «Рената. Я работаю в международном Красном кресте». Она улыбнулась тонкогубым ртом и добавила: «Я немка, но живу в Швейцарии с довоенных лет». Так началось их знакомство.

Отнюдь не красота ее или богатство форм покорили Холмера. Ему нравились спокойствие, уравновешенность, серьезность этой женщины, ее мягкость, доверчивость, а главное, ее нескрываемое восхищение им, граничившее с преклонением.

Они не спешили сблизиться. Холмер был не очень решителен, а Рената – сентиментальна, как все немки, и прогулки, даже молчаливые, лыжные вылазки в горы, вечера в загородных стилизованных харчевнях-шале доставляли ей величайшее наслаждение.

Сначала они встречались и в городе. Но как-то Холмера вызвал к себе офицер безопасности посольства и спросил:

– Эта женщина, немка, с которой вы встречаетесь, не внушает вам никаких подозрений? Ведь ыы вместе бываете в ресторанах, выпиваете. Она ночует у вас? Вы секретных документов, надеюсь, дома не храните?

Холмер вспыхнул.

– Если б я в чем-нибудь подозревал ее, то не встречался. Это раз. Дома она у меня не бывает, потому что не хочет, хотя я ее не раз приглашал. Это два. Документов секретных я у себя не храню. Это три. И четыре – сегодня же подам рапорт о переводе. Я не привык, чтоб мне не доверяли!

Инцидент еле уладили. Холмер был ценным работником, и его не хотели отпускать, да и «демократия» в американской армии была в те времена еще в почете, потому что армия состояла из одних добровольцев. Все же Холмер предпочитал теперь проводить время с Ренатой за городом.

В субботу они садились в ее маленькую машину и уезжали в горы. Проехав километров тридцать-сорок, машина останавливалась у какой-нибудь скрытой в лесу харчевни-отеля. Хозяин в охотничьей куртке, с трубкой в зубах, без подобострастия, но радушно встречал у входа и помогал внести вещи,

Они просили разные комнаты, что всегда немного удивляло хозяина, но в конце концов это было не его дело – так даже выгодней.

Комнаты пахли смолой, горьковатым дымом, горный воздух проникал сюда через распахнутые окна. Где-то далеко-далеко, в глубине долин, красными квадратиками были рассыпаны черепичные кровли деревень, тонкие шпили церквей золотились в лучах солнца. Горы вздымались с противоположной стороны долины, закрывая горизонт, величественные и могучие. Еле слышный звон колоколов поднимался из долины и, отраженный горами, могучим эхо влетал в окна гостиницы.

Вечер проводили в горах, а на следующее утро надевали на колеса машины цепи и ехали еще выше. Ехали полчаса-час и в каком-то месте въезжали в зиму. По сторонам шоссе вместо зеленых веселых лесов, где слышалось пение птиц, вместо лугов, благоухавших ароматом цветов, возникали плотной стеной ели. Они были толстыми от покрывавшего их снега, а верхушки под снежными шапками принимали причудливые формы коленопреклоненных женщин, каких-то странных животных или возносили к небу белые кресты макушек. Потом лес кончался, и они подъезжали к ярко раскрашенной лыжной станции: желтый дощатый дом, красная черепичная крыша, зеленые ставни. Несложный канатный подъемник доставляли их наверх, к голым, обвеваемым ветрами плато, где они надевали лыжи и неслись, петляя, по слаломной трассе навстречу ветру, сверкающим склонам, счастливые и влюбленные. А вечером в пахнущем пивом и вареным сыром зале наслаждались теплом камина, нехитрыми народными песнями и национальными блюдами.

Проспав ночь мертвым сном, ранним утром возвращались обратно в город.

В один из таких вечеров, когда Холмер уже лег в постель и погасил свет, в его дверь негромко постучали. Он мгновенно вскочил: Курьер? Срочный вызов? Война? Не спрашивая, открыл дверь. На пороге в плотном стеганом халате стояла Рената. Она спокойно вошла и заперла за собой дверь.

– К чему тратиться на две комнаты,– объясняла она позже,– когда двойная дешевле?

То, чего не могла сделать любовь, сделала экономия. Влюбленный Холмер все же был офицером спецслужбы и по природе человеком недоверчивым. Раза два, уезжая заправить машину или за газетами в соседнее село, он словно по забывчивости оставлял в номере бумажник, где между документами были оставлены почти незаметные, выдернутые им из своих же усов, волоски. Но каждый раз, вернувшись, он находил все в прежнем виде. Несколько раз заговаривал с Ренатой о своих служебных делах, останавливаясь на самом интересном, по его мнению, месте, однако Рената не только не задавала вопросов, она вообще в такие минуты вежливо скрывала зевоту.

Красивая, добрая, домовитая немка мечтала о семье, детях, уюте. Порой Холмер ловил себя на мысли, что она была бы идеальной подругой жизни солидному ученому, надежной спутницей, умеющей быть заботливой и не назойливой.

Ну что ж, вот кончится война, и можно будет подумать...

Время шло, и настал день, когда Холмер понял, что не может обойтись без Ренаты. Они сняли в окрестностях Женевы небольшую виллу и поселились вместе. Это была странная жизнь. Рано утром, встав с постели и выпив кофе, они спешили в город. Холмер отвозил Ренату в высокое белое здание на горе, над которым развевались два огромных флага – красный с белым крестом – национальный флаг Швейцарской конфедерации, и красно-крестный – флаг великой гуманной организации, которой Рената и тысячи ей подобных отдавали свои силы.

Простившись кратким поцелуем, Холмер ехал дальше на свою официальную квартиру, где ординарец вновь подавал ему кофе, где он брился и надевал военную форму. Кофе, бритье и переодевание должны были создавать впечатление, что Холмер живет на этой квартире.

Здесь имелся телефон, и ординарец должен был в случае важного звонка отвечать, что лейтенант ушел в кино, кафе, а если ночью, то – к врачу. Затем он перезванивал Холмеру на виллу, и тот сам вызывал звонившего, а иногда даже срочно ехал в консульство, что случалось теперь все чаще и чаще. Все это, разумеется, было секретом полишинеля, потому что ординарец ежедневно докладывал офицеру безопасности о времяпрепровождении Холмера, телефонные разговоры прослушивались американской контрразведкой, а за Холмером и Ренатой несколько раз выборочно следили по два-три дня. Постепенно интерес к ним пропал.

Он возник вновь по чисто бюрократическим соображениям: вопрос о вступлении США в войну был решен, обсуждалась лишь дата, и в этих условиях связь американского офицера с немкой, хоть и живущей долгое время в Швейцарии, была недопустима. Этому следовало положить конец. Но офицер безопасности, зная строптивый характер Холмера, все откладывал разговор. Сам Холмер ни о чем не догадывался.

Рената была последнее время молчаливей, чем обычно, порой он ловил на себе ее печальный взгляд, иногда она беспричинно плакала.

Однажды они сидели вечером на террасе и смотрели на огни французского городка Эвиан, мигавшие на другом берегу озера. Стоял ноябрь, шли частые дожди, и хотя днем пальто надевать не требовалось, по вечерам, располагаясь на террасе, они накидывали на ноги пледы.

– Скажи, Рената, почему ты такая мрачная последнее время?

Холмеру нелегко дались эти слова. Он не терпел, когда к нему «лезли в душу», не любил делать это и сам. Ни разу еще он не сказал Ренате, что любит ее, хотя не представлял себе без нее дальнейшей жизни.

– Я не мрачная, любимый, я такая же, как всегда.

– Неправда. Иногда плачешь. Вот и сейчас...

Она подошла к нему, села на колени, обняла за шею теплыми руками. Крупные слезы катились по ее щекам.

– Ну, ты прав, ну плачу. Это потому, что я люблю тебя, ты же знаешь, Генри. Люблю, ничего не могу поделать...

– Ну и хорошо, я... я тоже люблю тебя, я прошу тебя стать моей женой.

Холмер сидел бледный, плотно сжав губы, прямой и неподвижный. Вот он и произнес ту фразу, которую, думал, никогда в жизни не произнесет.

Он гладил ее распущенные косы, большие мягкие руки. Чего бы он не совершил ради нее!..

Рената сползла с его колен, обняла их, прижалась лицом. Рыдания сотрясали ее, пальцы судорожно, до боли, впились в ноги Холмера. Бессвязные слова, немецкие вперемежку с английскими вырывались из ее опухших губ.

– Я тоже... любимый... любимый... Я умру за тебя... Умру... Я хочу, чтоб ты был моим... моим мужем... Я боюсь... Страшно... мне страшно.

– Тебе нечего бояться, пока ты со мной,– твердо сказал Холмер. Он встал, поднял ее, прижал к себе.– Я сумею защитить тебя от любых опасностей. В понедельник подам рапорт, и в следующее воскресенье мы обвенчаемся!

– Я боюсь,– тихо всхлипывала Рената,– война, надвигается война...

– Война давно уже идет, но это не мешает нам...

– Ах, ты ничего не понимаешь,– вырвалось криком у женщины.– Ведь вы, вы-то, американцы, не воюете! А когда начнете, мы с тобой станем врагами, Генри. Врагами! Я не могу так. Не могу, не хочу!

Она топала ногами, с неистовой силой обнимала Холмера, что-то выкрикивая, кого-то проклиная. Все это закончилось настоящей истерикой. Холмер растерялся – он никогда не видел свою подругу в таком состоянии, даже не подозревал, что с ней это может случиться.

Холмер не подал в понедельник рапорта, помешали важные события. В тот день военный атташе вызвал к себе Холмера, как только он явился на работу, и прямо спросил:

– Скажите, лейтенант, где вы храните служебные документы?

– В сейфе С – секретные, сейфе В – особо секретные, в сейфе А – государственной важности. Вы это отлично знаете, полковник.

– Что я знаю и чего не знаю, не ваше дело. А где вы храните ключи?

– От сейфа А один ключ хранится у меня, а другой – у капитана Роджерса. Вы знаете, что он открывается лишь, если действовать этими двумя ключами одновременно. Ключ от сейфа С тоже у меня – вот они оба,– и Холллер вынул из-за воротника два ключа, висевшие на цепочке.– А ключ от сейфа В у капитана.

– Черт с ним, с С. А вы не снимаете эти ключи? Ну, во время сна, например?

Холмер улыбнулся.

– Их нельзя снять, полковник. Разве что вместе с головой. Цепь запаяна.– Он вспомнил, как по ночам мешают ему ключи, царапая тело. Рената не раз просила его снять «эти противные ключи».

– Так,– задумчиво произнес полковник. Он нажал кнопку на столе и сказал появившемуся в дверях адъютанту:– Димаггио ко мне.

Через несколько минут капитан Димаггио – начальник охраны посольства – появился в дверях. (Посольство и атташат по-прежнему официально числились в Берне, но фактически все важнейшие службы и сотрудники переехали в помещение Генерального консульства на улицу Монблан в Женеве.)

– Расскажите ему,– коротко приказал полковник.

Димаггио посмотрел на Холмера ничего не выражавшим взглядом и ровным голосом начал:

– Сегодня утром при чрезвычайной проверке сейфов С и В, открытых с помощью ключей полковника, нам показалось, что некоторые документы имеют следы булавок. Те, что были свернуты в трубку, видимо, были развернуты и, чтобы не свертывались, приколоты. Как вы знаете, это делается при пересъемке. К сожалению, их переснимали и раньше. Вы бы не могли вспомнить, где помещались следы булавок, когда переснимались документы?

– Нет,– ответил Холмер,– я не присутствовал при этом. Как вы знаете, я заместитель главного шифровальщика, а при пересъемках присутствовал всегда он сам. Так что спросите у Роджерса.

Полковник и Димаггио переглянулись.

– Пойдемте,– сказал полковник.

Они прошли коридор, спустились по лестнице и миновали бронированную дверь, охранявшуюся часовым, за дверью снова был коридор, и снова – лестница, и снова – дверь. Полковник постучал, часовой за дверью открыл глазок, спросил пароль и лишь после этого открыл тяжелую броневую плиту. Наконец они оказались в глубоком подвале. Здесь, на глубине пятнадцати метров, в толстостенном бетонном кубе, за бронированными дверями, помещались сейфы с секретными документами. Здесь же работали шифровальщики.

Обязанностью Холмера было расшифровывать перехваченные шифрограммы противника, разгадывать его коды. Но вскоре количество своих собственных шифрограмм настолько возросло, что Холмера стали использовать и как обыкновенного шифровальщика, однако из уважения к его основной специальности назначили заместителем главного – капитана Роджерса. К тому же Холмер вел расшифровку и зашифровку секретных посланий с феноменальной быстротой, что при таком обилии работы делало его бесценным сотрудником.

Каждый вечер, закончив работу, он запирал сейф С (сейф В запирал Роджерс), а сейф А они запирали вдвоем. Чтоб отпереть его, нужны были оба ключа одновременно. Всего же они имелись в трех экземплярах – третий был у полковника.

Войдя в комнату, Димаггио сразу направился к сейфу А.

– Прошу вас, полковник,– сказал он.

Полковник приблизился к массивному железному шкафу, протянул левую руку, к которой, как у Холмера к шее, был прикован ключ, и, взяв его правой рукой, вставил в отверстие.

Холмер, неловко выгнув шею, сделал то же. Сейф бесшумно открылся.

– Посмотрите, лейтенант,– сказал Димаггио,– вы так оставляли бумаги? Ничего не сдвинуто?

Холмер внимательно осмотрел сейф.

– Вроде бы, так...

– Что значит вроде! – закричал полковник.– Вы точно должны знать! Каждый миллиметр должен запечатлеться у вас в голове.

Холмер презрительно молчал.

– Ну, чего стоите? – повернулся полковник к Димаггио.– Смотрите же!