Текст книги "«Атлантида» вышла в океан"

Автор книги: Александр Кулешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Берега приблизились – темные и высокие, с редкими свечками белых маяков. Возникли леса, и над их ровной кромкой уносились ввысь гигантские эвкалипты, похожие на фабричные трубы с нависшими над ними дымными тучами-кронами.

С холмов сбегали к океану желтые, кофейные, зеленые аккуратненькие виллы под красными крышами. На песочных пляжах уже можно было различить купальщиков.

Потом берег стал более пологим, за ним открылись убегающие вдаль изумрудные поля, рощи, лесные полосы. Быстроходный маленький пароходик доставил на «Атлантиду» представителей береговых властей, лоцмана, репортеров.

Среди других знаменитостей, привлекших этих последних на борт, были и члены научной группы ЮНЕСКО. Уже многие газеты сообщили читателям, что «Австралия – родина Первого человека», что трудно переоценить значение открытия, сделанного Даусоном, Вудвардом, Маккензи, что это переворот в антропологии, что подтверждается теория Вегенера, что теперь нет сомнения в наличии на западе Австралии, в районе Карнарвола, возле которого расположен Пилтдоун, золота. Газеты усиленно рекламировали членов научной группы, присваивая им всевозможные ученые титулы и выражая уверенность, что утвердить официально величайшее открытие составит для них лишь приятную формальность.

Репортеры набросились на ученых, но их постигло разочарование. Шмелев заявил, что намерен воздержаться от интервью до окончания работ; Холмер сказал, что не желает размениваться по мелочам, он готовит серьезную статью. Закончит – пожалуйста, перепечатывайте. Левер без конца рассказывал газетчикам о себе, но ловко обходил все вопросы, касающиеся главного.

И только Маккензи готов был давать интервью с утра до вечера.

* * *

Брегг не ел, не спал, а главное, не пил. До конца пути оставались считанные дни. В любой из них должны были произойти события. С вечным пером, зажатым в потной руке, он бродил по кораблю. Когда же эта дура начнет действовать? Чего она ждет? Каждый вечер он с надеждой всматривался в возвращающегося в каюту Озерова. Но на лице советского журналиста было безмятежное спокойствие. Значит, опять ничего!

Мари Флоранс больше не ходила в бар. Виски ей приносили в каюту, как и обед. Она запиралась там на целый день и только вечером, когда надеялась встретить Озерова, выходила на палубу.

Лицо ее осунулось, побледнело, глаза тревожно блестели.

Она совсем перестала смеяться и мало говорила. Озеров шутил, пытался вызвать ее на разговоры, но это плохо удавалось. Они просто стояли рядом у борта. Охотно слушала она рассказы Озерова о Москве, о жизни там. Это был далекий, неизвестный ей мир, желанный мир.

Мари с горечью сознавала, как мало знает она о родной стране. «Душат свободу, расстреливают, все голодают, все недовольны, режим держится на волоске, могучее подполье» – вот что она слышала от Сергея, вот что читала в «Посеве» и в разных эмигрантских листках.

Теперь она разговаривает с одним из этих «голодных», «недовольных». Он так «недоволен», что и ее перетянул на свою сторону.

– Когда я кончал университет,– увлеченно рассказывал Озеров,– то все думал, куда пойти работать. Учился я на географическом – думал в экспедицию махнуть. Мне предлагали остаться при кафедре. Можно было еще пойти преподавать, но и этого я не люблю. Вдруг, совсем неожиданно, направляют в журнал, есть у нас такой «Молодежь и наука». Говорю: «Ну какой я журналист? Я же географ». «Ничего,– отвечают,– нам нужны журналисты всех специальностей». Подумал-подумал и согласился, хотя сначала и сомневался!

– А если б ничего не предложили? Тогда как?

– Что значит «не предложили»? – не понял Озеров.– Поехал бы в экспедицию.

– Нет,– пояснила она,– совсем ничего. Ну не было б работы...

Озеров расхохотался.

– Да что вы, Маша, честное слово – вы даже не с Луны, а прямо с Сириуса свалились! Как это может быть, чтоб у нас не было работы? У нас всегда есть работа. Об этом даже Маккензи знает. Где вы учились? Вот что, расскажите-ка мне все о себе!

– Нет, прошу вас,– в глазах Мари была мольба,– не надо меня ни о чем спрашивать. Рассказывайте вы, мне так интересно...

– Вы знаете, Маша, у меня ведь из родных есть только брат Андрей. Наш отец погиб в 1944 году на фронте, а мать умерла в 1947 году. Других родственников не было. Куда нас девать, сопляков – семь и три года. И что же вы думаете? Все жильцы (а жили мы тогда в старой деревянной развалюхе) взяли над нами шефство. По очереди утром уводили в детский сад, по вечерам сидели с нами, играли, одевали, кормили, игрушки покупали. И так, пока мы школу кончили и поступили в университет.

Не думайте, Маша, что в нашем доме жили миллионеры, что у них, как у Маккензи, имелись свои фабрики и заводы. Нет. Дворничиха жила, бухгалтер на пенсии, учителя из школы, инвалид, продавец из гастронома. У всех кто-то погиб на войне: у кого дети, у кого отец или брат. В послевоенные годы жилось трудно.

Когда я семь классов закончил, решил им сюрприз сделать: ушел из школы и поступил на завод учеником. Дескать, теперь сам зарабатывать буду и с вашей шеи слезу. Получил трудовую книжку и гордый возвращаюсь домой. Представляю, как они меня хвалить будут. Прихожу – все сидят в нашей комнате, весь дом. И такую мне головомойку устроили, что и сейчас вспомнить страшно! «Мы-то старались. Хотели, чтоб грамотным был, а ты школу бросил. Чего тебе не хватает? Да как ты без нас на такое решился?..»

– Ну и что потом было?

– Да, ничего, Маша. Кончили мы с братом школу, кончили университет. Андрейка, наверное, уже сдал, пока меня нет, последний экзамен. Из наших «отцов и матерей» уже кое-кого нет в живых, остальные переехали в новые дома. Халупу ту давно снесли. Навещаем мы «родителей», и они к нам в гости ходят.

– А вы им платите деньги?

Озеров усмехнулся.

– Какие-то выражения у вас странные, Маша, наверное, других нет в английском языке. Что значит «платите»? Вы хотите сказать «помогаете»? Хотел, пробовал, еле прощения выпросил. Опять шум подняли: «Мы что, нищие? Обездоленные? Слава богу, о нас Советская власть заботится – у нее побольше, чем у тебя, возможностей. Ты свою жизнь строй. Женился бы лучше...»

– А вы не...– начала было Мари и замолчала.

– «Не», Маша, «не». Я не женат и не был. А вот Андрейка мой собирается. Хорошая девушка у него – Зойка. С ним вместе занимается. Ох, Маша, если б вы знали, какой у меня красивый брат!

– Он похож на вас?

– Очень! – воскликнул Озеров и тут же сам рассмеялся над нескромностью своего ответа. – Хвастун я? Но что ж, с годами это пройдет. Все в жизни проходит.

– Нет,– сказала она,– не все. Есть вещи, которые остаются навсегда, до могилы. Хорошо, когда это хорошие вещи. А когда...

– Маша, почему вы теперь такая мрачная? – Озеров испытующе смотрел на нее.– Ведь вы красивая, молодая, у вас интересная работа, жизнь. А вы как будто тайну, что ли, зловещую в себе носите. Вроде убили кого и вас совесть мучает. Смеетесь редко, и вот, простите, это в общем-то не мое дело – пьете часто...

– Вы правы,– помолчав, заговорила Мари,– у меня действительно совесть не чиста.– Она заставила себя улыбнуться.– Скажите, коллега, вдруг мне бы приказали: «Убейте этого страшного «красного» журналиста Озерова, чей научный журнал главный конкурент нашего журнала мод». А я не могу. Что мне делать? Ведь если не убью, меня выгонят с работы. Что бы вы сделали на моем месте?

– Во-первых, Маша,– он говорил, глядя ей прямо в глаза,– я бы не принял от своего редактора такого поручения. Во-вторых, я разобрался бы в себе, коль скоро возникли сомнения. А уже разобравшись, одно из двух – или убивал (если заслуживает), или все бы выложил, сказал так и так, вот поручили, а я не согласен! Так делают честные люди. Вы ведь честная, правда?

Мари не отвечала. Честная! Выложила бы! Так ведь для этого мало одной честности, нужна еще смелость. Смелость говорить правду и смотреть при этом в глаза... А вот смелости этой у нее как раз и не хватает.

...Такие разговоры теперь происходили часто. И, казалось, достаточно произнести одно-единственное слово, чтобы кончилась эта игра в намеки и недомолвки, чтобы откровенно до конца поговорили они. Но этого слова не произносили ни он, ни она.

Гудели машины, соленый ветер, к запаху которого примешивались теперь далекие запахи земли, гулял по палубе. Навстречу то и дело попадались длинные танкеры, белые пассажирские корабли, яхты с разноцветными бочкообразными парусами. Вдали, то приближаясь, то удаляясь, виднелись берега – зеленые чащи лесов, серо-бурые громады утесов, золотистые песчаные отмели.

Океан стал словно домашним. Он приоделся в синий пеньюар с белоснежными оборками пенных кружев. Над ним ритмично качались чайки

Пока «Атлантида» была в пути, среди пассажиров первого класса была сыграна одна свадьба и зарегистрировано два развода. Повесился разорившийся итальянский миллионер. Были задержаны три бежавших от полиции гангстера и один корабельный вор.

В четвергом и пятом классах родилось шестеро детей, умерло четверо пассажиров и покончили с собой двое.

Все это не стоило внимания. Главными происшествиями были иные: боксер Рене Седан ушиб на тренировке палец, что ставило под угрозу его матч в Австралии. Сенатора Джекобса жена застала в каюте в обнимку с секретаршей и влепила обоим пощечины. Кинозвезда Ренар на специальной пресс-конференции заявила, что больше не будет шить платьев у Диора, так как ей сообщили, что там работает мастерица-негритянка. Начальник отдела кадров фирмы Диор ужо вылетел в Австралию с личными делами всех мастериц, чтобы уладить инцидент...

Прибывшие на вертолетах репортеры неутомимо шныряли по кораблю а поисках очередных сенсаций. Левер прихворнул; Маккензи теперь уже почти не выходил из телеграфного зала.

Шмелев и Холмер попрежнему невозмутимо прогуливались по палубе или проводили вечера в каюте, обсуждая научные проблемы.

И не только научные...

ГЛАВА 19. ХОЛМЕР ПИШЕТ СТАТЬЮ

Они сидели в шезлонгах на палубе и неторопливо беседовали. Перед ними переливался в лучах солнца океан. Огромные валы подкатывали к кораблю, и только здесь, у самого борта, можно было оценить их величину, потому что вдали океан казался ровным и спокойным.

– А ведь вы по природе скептик, а, Холмер? – Шмелев отложил в сторону английский научный журнал, который он перед тем читал, и посмотрел на американца.

– Возможно,– ответил американец. Сняв очки, он щурился на солнце и болтал ложечкой в прохладительном напитке.

– Если вы скептик,– продолжал Шмелев,– то почему же с такой поспешностью поддерживаете открытие нашего друга Грегора.

– Разрешите и мне задать вам вопрос. Мы вместе с вами изучали и неоднократно осматривали муляж челюсти австралоантропа. Стертость поверхности зубов не оставляет сомнений. Вы изучили фото. Вряд ли можно сомневаться и в безошибочности анализов – доктор Вудвард слишком большой специалист, Я не знаю, насколько вы знакомы с современными методами определения возраста эпох, но, несомненно, вам известно, что радиоактивный калий превращается в аргон хоть и крайне медленно, зато в постоянном ритме. Это великолепные атомные часы для определения геологических эр. Исследование почвы, в которой обнаружены те или иные останки, дает точное представление об их возрасте. Вудвард сто раз исследовал почву в Пилтдоуне и каждый раз получал один и тот же результат – миллион девятьсот тысяч лет,

– Исследовал не почву,– заметил Шмелев,– а ее образцы.

– Не вижу разницы,– Холмер пожал плечами.

– Скажите, Холмер, вам хорошо известна гипотеза перемещения материков, так называемая гипотеза Вегенера? Мы уже как-то об этом говорили,– неожиданно спросил Шмелев.

– В общих чертах, Я ведь географ.

– Я интересовался этой гипотезой, Вегенер выдвинул ее в 1912 году. Он, как вы знаете, утверждает, что некогда Землю покрывал гранитный материал сплошным слоем. Позже приливные силы, подчиняющиеся влиянию Луны и Солнца, и центробежные силы, вызванные вращением Земли, разрушили этот слой, и из гранитного материала образовался единый материк. Поскольку оболочка стягивалась, она утолщалась, а океанические впадины увеличивались. Постепенно этот материк начал раскалываться. Куски его под влиянием все тех же сил отодвигались друг от друга. Америка отделилась от Европы и Африки, а между ними пролег Атлантический океан. Африка откололась от Азии, от них же отделилась Австралия. Куски отходили все дальше, образовались океаны, возникали складки – крупнейшие горные цепи.

В поддержку своей теории Вегенер приводил параллелизм очертаний и сходство геологического строения противоположных берегов, геофизические данные о разнородности строения континентов и дна океанов, распределение климатических зон, сходство ряда видов фауны и флоры, в частности, в Индии и в Австралии, и так далее. Если пренебречь данными, говорящими о том, что расхождение материков произошло в весьма отдаленные эпохи (это сделать довольно трудно), открытие австралоантропа, схожего с древнейшими останками, найденными в Индии,– серьезный аргумент в пользу гипотезы Вегенера...

– Насколько я понимаю,– заметил Холмер,– вы приводите факты, подтверждающие открытие австралоантропа?

– Не совсем, Холмер, не совсем. Я потому сознательно игнорирую несоответствие эпох, что это второстепенно. Дело в том, что гипотеза Вегенера вообще не очень прочна. Уж очень много есть опровергающих ее фактов.

– Например?

– Хотя бы то, что геологическое строение дна и континентов, как это теперь выяснено, не столь уж разнородно. Наоборот, во многих случаях геологические структуры начинаются на континентах и продолжаются по дну океанов. Тщательные геофизические расчеты показывают, что приливные и центробежные силы недостаточны, чтобы сдвинуть с места материки. Есть немало и других неопровержимых фактов...

– Хорошо, Шмелев, но какое отношение имеет эта самая гипотеза к нашим делам? Допустим, что находка подтверждает гипотезу Вегенера. Но несостоятельность гипотезы не исключает открытие Маккензи.

– Вот именно: если б австралоантроп подтверждал гипотезу Вегенера,– сказал Шмелев,– то, надо полагать, что драгоценные ископаемые, имеющиеся в том месте Азии, к которому примыкала Австралия, должны быть и на западной оконечности австралийского материка, как раз в районе Пилтдоуна...

Холмер поставил стакан и уставился на Шмелева.

Шмелев долго молчал.

– Видите ли, Холмер,– заговорил он наконец,– вы мне как-то сказали, что не любите, когда политику вмешивают в науку. Вы тогда оказали мне услугу. Я не забыл этого. Разрешите отплатить вам тем же.– Он опять помолчал.– Так вот я не люблю, когда в науку вмешивается бизнес Только поэтому я заговорил сейчас о теории Вегенера.

– То есть?

– Вы, насколько я могу судить, порядочный человек. Но, простите меня за грубость, мир, в котором вы животе, который мы, «красные», называем капиталистическим миром,– непорядочный. Мир, в котором вы живете, жестокий мир. Только, пожалуйста,– и Шмелев поднял руку в шутливом жесте протеста,– не обвиняйте меня в красной пропаганде. Я все это к тому говорю, что у меня в голове могут возникать всякие предположения. Вам легче судить о том, насколько подобные предположения основательны. Вы лучше знаете нравы и законы вашего мира, лучше умеете читать между строк сообщения ваших газет.

Холллер задумчиво молчал.

– Скажите,– заговорил он после долгой паузы,– какие цели должна, по-вашему, преследовать наука?

Шмелев улыбнулся.

– На такой вопрос надо отвечать или одной фразой или солидным философским трактатом.

– Одной фразой.

– Благо человечества. Наука должна, бесспорно, служить благу человечества.

– А политическим целям?

– Видите ли, Холмер, когда вы говорили о том, что политике не следует лезть в науку, я не поправил вас, потому что думаю, что вы имели в виду политиканство. Если бы речь шла собственно о политике, то это уж не так бесспорно. Конечно, рассматривая ее в самом широком смысле.

Что такое политика (не будем употреблять определений из учебников)? Это в общем-то линия поведения государства во внутренних и внешних вопросах. Какое-либо государство начинает агрессивную войну. А война, по известному определению Бисмарка, есть «продолжение политики иными средствами». Наука здесь используется для создания газовых душегубок или атомные бомб, предназначенных мирному населению. Ставить науку на службу такой политике – преступление. Но если государство развивает науку, чтобы развивать свое сельское хозяйство, свою экономику, повышать уровень жизни населения, помогать слаборазвитым странам создавать в них научные центры, университеты, можно лишь радоваться, что подобная политика использует науку...

– Если не ошибаюсь, Шмелев,– прервал Холмер,– у вас в стране имеются и водородные бомбы и глобальные ракеты?

– Имеются. У нас имеются сверхвысотные самолеты, которые не залетают на чужие территории, имеются спутники, не секретные, не шпионы, а научные. В атомных исследованиях мы продвинулись очень далеко, но мы не собирались создавать сверхразрушительных бомб. Их создали в США и, к слову говоря, сразу же ценой полмиллиона жизней поставили на службу политике. Недаром же было сказано, что взрыв в Хиросиме был первым взрывом в «холодной войне».

Что же нам оставалось делать? Мы весьма быстро, в порядке самообороны, создали свои бомбы. Уж не наша вина, если они оказались мощнее американских. Но создали у нас их так быстро не потому, что секреты вашей бомбы выкрали супруги Розенберг, которых вы поспешили казнить, а потому, что высок был уровень нашей науки.

И я считаю, что если политика государства преследует высокие гуманные цели, если она миролюбива и направлена на повышение уровня жизни своего народа, то наука должна служить такой политике. Короче – не в том дело, чтобы держать науку вне политики, а в том, какие цели преследует эта политика.

– Все политики,– усмехнулся Холмер,– демагоги! Чьи речи ни почитаешь – все борются за мир: и ваши и наши. Болтовня.

– Судить надо не по речам, а по делам. Дорогой коллега, не читать же мне вам лекцию о международном положении! Ведь вы не можете не знать о бесчисленных американских базах, мягко выражаясь, весьма удаленных от Америки, о ваших подводных лодках. без конца бороздящих моря и океаны, и ваших самолетах, неустанно летающих до наших границ и обратно с атомным грузом на борту, об американских солдатах, защищающих «свои» границы во Вьетнаме. Об этом же пишут все газеты мира, в том числе и американские. А ваша военная помощь, а ваш военный бюджет, а ваши агрессивные блоки, ваше ЦРУ, наконец?..

Нет, Холмер, не будем говорить на эту тему. Это «красная пропаганда» в самом неприкрытом виде, и у меня могут быть большие неприятности за то, что я ею занимаюсь, а у вас – за то, что вы меня слушаете.

– Знаете, Шмелев, вы ученый и политик...

– Ну что вы!

– ...Да. Не спорьте. Вы коммунист, а все коммунисты политики, вообще все русские политики. Вы ничем просто так не занимаетесь – у вас все основано на вашем марксистском учении. А я только ученый. Меня не интересуют всякие там философские и политические теории. Я антрополог! Понимаете? Антрополог! И никому никогда не удастся втянуть меня в политику, что бы вы ни говорили.

– Посмотрим. Думаю, что уже во время этой экспедиции вы займетесь политикой...

– Никогда!

– Займетесь. Холмер, займетесь. Заставят. И это меня мало волнует. Гораздо больше меня беспокоит, как вы ею займетесь. Сумеет ли победить ваша честность и порядочность, в которых я не сомневаюсь (Холмер иронически поклонился), или ваша теория невмешательства. Стоять в стороне, воздерживаться от чего-либо иной раз бывает более действенным вмешательством, нежели активная деятельность.

– Нет. Шмелев, нейтралитет есть нейтралитет. Он абсолютен!

– Ну-ну.– Шмелев усмехнулся.– ...А вот и наш друг Анри, который последнее время занимает твердую позицию невмешательства в корабельную жизнь. Анри, как дела?

Левер, позеленевший и постаревший, медленно подходил к ним, опираясь на руку стюарда. Второй стюард нес за ним шотландский плед и подушку. Ученого усадили в шезлонг, накрыли пледом.

– Надо же было случиться такому несчастью,– жалобно заныл он,– укачало. Черт бы их побрал с их мертвой зыбью. А еще рекламировали свои «неукачиваемые» каюты. Ну посмотрите – ни волны, ни ветерка, а качает, словно после хорошей выпивки...

Скоро Холмер поднялся и ушел в свою каюту.

Не успел он сменить брюки и рубашку на домашний халат, как раздался телефонный звонок. Звонил Брегг. Он просил срочно принять его по важному делу.

– Заходите,– буркнул Холмер.

В дверь каюты постучали, и вошел Брегг, он был не один. Его сопровождал мужчина средних лет, в очках, с диктофоном в руках.

– Здравствуйте, мистер Холмер,– преувеличенно радостно закричал Брегг,– путешествие близится к концу! Надеюсь, вы перенесли его хорошо?

– Спасибо,– проворчал Холмер,– вы уже говорили мне все это вчера.

– Что ж, добрые слова не грех и повторить. Разрешите, мистер Холмер, представить вам моего коллегу – специального корреспондента нашей газеты в Австралии, мистера О'Коннела. О'Коннел, это наш прославленный антрополог мистер Холмер.

– Как поживаете, мистер Холмер? Рад с вами познакомиться.– О’Коннел пожал Холмеру руку.

– Мистер Холмер,– непринужденно заговорил Брегг.– Мой коллега хотел бы взять у вас небольшое интервью,– и, заметив гримасу на лице ученого, поспешил добавить,– нет, нет, речь идет не об австралоантропе. Для освещения этого вопроса с экспедицией, как вы знаете, еду я. О'Конелла интересуют совсем другие вещи...

– С вашего разрешения, мистер Холмер,– вмешался О'Коннел,– я сам изложу, что меня интересует.

– Пожалуйста,– не очень любезно проворчал ученый.

– Видите ли, мистер Холмер, вы вот уже длительное время, ну скажем так – достаточно длительное – работаете с одной группе с советскими учеными. За эти дни вы успели с ними познакомиться, увидеть их слабые и сильные стороны, определить, если можно так выразиться, их особенности. Не так ли?

Глаза за толстыми стеклами очков вопросительно уставились на Холмера.

– Допустим,– сказал тот.

– Так вот, мистер Холмер, наш редактор просил меня взять у вас интервью, или, еще лучше, попросить вас написать статью об этом.

– О чем? – Холмер повернулся к журналисту.

– Дело в том, что красная пропаганда усиленно эксплуатирует тезис, что ученые всей земли должны сотрудничать, должны дружить! Это опасный, соблазнительный тезис. Вы ученый с мировым именем, пользующийся в нашей стране непререкаемым авторитетом. Хотелось бы знать, как вы представляете сотрудничество с русскими. В какой форме. Возможно ли оно вообще. Наверное, есть и какие-то положительные моменты. Ваш рассказ обо всем этом прозвучит очень внушительно.

Мистер Холмер, мы, разумеется, понимаем, что по этическим, да просто человеческим соображениям, вы не можете критиковать ваших русских коллег, пока работа вашей группы продолжается и вы находитесь в вынужденном служебном соприкосновении с ними. Поэтому это интервью или статья появятся в печати лишь на следующий день после того, как вы распрощаетесь с ними.

– Кстати, к концу пути с Озеровым может произойти интересный сюрприз,– вмешался Брегг.– Мистер Холмер в курсе дела...

– Насколько я знаю,– продолжал, пропустив это замечание мимо ушей О'Коннел,– советские ученые при каждом удобном случае занимаются пропагандой...

– Это верно,– неожиданно оживился Холмер, до того слушавший с непроницаемым лицом.

– Да? Вы это заметили?

– Заметил. Они занимаются пропагандой, и между прочим, очень искусно,– Холмер сделал паузу и повторил,– очень искусно.

– Вот видите! Так как, мистер Холмер, вы надиктуете интервью? Или предпочитаете написать статью? – О'Коннел замялся,– для вас это, бесспорно, не имеет значения, но на всякий случай, должен сообщить, что редактор оценивает интервью в ту сумму, в какую вы его оцениваете сами. Я имею полномочия подписать чек...

– Благодарю вас за предложение,– Холмер встал.– Я обдумаю его и завтра сообщу вам мое решение, а возможно, и дам вам готовый материал. Но одно условие: чтоб ничего не исправляли, я этого не люблю, ни с одним моим материалом этого не делают.

О’Коннел заулыбался.

– Можете быть спокойны. И разрешите мне вас поблагодарить, мистер Холмер.– О'Коннел поклонился.– Сегодня же протелеграфирую в газету ваше согласие. Спасибо еще раз. До свидания.

Журналисты покинули каюту.

Холмер опустился в кресло, положил ноги на низкий журнальный столик, закурил.

Написать статью. Разве это так трудно?

Но он не будет ее писать. Он знает это. Знал уже в тот момент, когда получил предложение. Ничего не поделаешь – такой уж он старомодный. Для него, оказывается, существуют такие неведомые этим журналистам категории, как порядочность, честность, совесть.

Он, конечно, недолго пробыл в обществе Шмелева и его сотрудников, но, как выразился О'Коннел, достаточно долго, чтобы составить о них представление. Что ж, за свою многолетнюю научную жизнь не много довелось ему встретить таких ученых, как Шмелев: компетентных, серьезных, глубоко знающих свое дело, с которыми было бы так приятно работать.

Вот об этом и следует написать статью. О том, как хорошо работается вместе, когда люди думают об интересах науки, а не о личных или политических, то есть политиканских (черт бы побрал Шмелева!). Сколь многого можно было бы добиться, если б ученые всей земли объединили свои усилия.

Между прочим, не так уж много в мире, в том числе и в Штатах, ученых, ненавидящих своих зарубежных коллег, ученых подлых, низких, предающих науку. Их ничтожное меньшинство. Так почему же тогда не наступил «золотой зек»?

Потому, отвечал себе Холмер, что это не в интересах тех, кто содержит науку, питает ее материально. Да, наверное, Шмелев прав. А ему, Холмеру, пора бы на старости лет расстаться с кое-какими иллюзиями.

Холмер сел за письменный стол, вынул ручку и начал писать. Он писал медленно, ровным, твердым, крупным почерком, писал, не останавливаясь, не отрываясь, час, два, три. Потом перечитал написанное. Правил, снова перечитывал. И, достав из замшевого чехла небольшую портативную машинку, перепечатал статью набело.

Перечитав ее еще раз, Холмер поставил на последней странице экономную, аккуратную, разборчивую подпись и, приняв душ, лег спать.

* * *

Когда на следующий день журналисты постучались в каюту ученого, они застали его за утренним завтраком.

– Как дола, мистер Холмер? – воскликнул О'Коннел, пожимая ему руку – Чем порадуете?

– Вот.– И Холмер, не вставая, протянул руку к лежащему на столе конверту.

Глаза О'Коннела загорелись.

– О, мистер Холмер, да вы образцовый автор! Так быстро? Не знаю, как вас благодарить!

– Благодарить будете после, когда прочтете,– проворчал Холмер.– И не забудьте наше условие: никакой правки.

– Ну, что вы, мистер Холмер! – О'Коннел прижимал конверт к груди, словно кто-то хотел его отнять.– Можете не волноваться, мы не изменим ни одной запятой!

– Ну-ну,– промычал Холмер.

– Вы не возражаете, если я возьму статью к себе в каюту, а потом передам в газету? Через час, – О'Коннел посмотрел на часы, – у меня сеанс связи.

Журналисты торопливо покинули каюту.

...Обратно Брегг вернулся через двадцать минут, влетел пулей, даже не постучав. Волосы его растрепались, глаза горели.

– Мистер Холмер! Вы что, с ума сошли? Что за странные шутки? Сегодня не первое апреля!

– В чем дело, мистер Брегг? – спросил ученый почти ласково.– Что-нибудь не так? Моя статья не понравилась?

– Мистер Холмер, я говорю серьезно! Вы что, хотели подшутить над О'Коннелом, решили, что он отправит статью, не прочитав?

– Не понимаю,– Холмер пожал плечами,– он просил меня написать статью о возможности и формах сотрудничества с русскими учеными. Верно? Вы же присутствовали при разговоре. Я так и сделал. Чем он недоволен?

– Недоволен? – завопил Брегг.– Да он говорить не может от возмущения! Если верить вашей статье, русские просто ангелы, им только крыльев не хватает!

– А вам,– Холмер встал,– не хватает ума, мистер Брегг, вам и вашему коллеге. Ума и многого другого, например, порядочности. Вы что же, серьезно думали, что ради ваших политических комбинаций я буду лгать? Я не собирался писать статей – вы меня толкнули на это. Я написал. И если вы не захотите ее опубликовать (а я, представьте, догадываюсь, что вы этого не хотите), я опубликую ее в другой газете!.

– Да? – Брегг зло рассмеялся.– Опубликуете? Сомневаюсь, мистер Холмер, чтобы нашлась газета, которая согласится опубликовать ваш материал.

– Найдется...

Брегг остолбенел. На мгновенье в глазах его мелькнул ужас.

– Что вы говорите, мистер Холмер, подумайте только, что вы говорите? – простонал Брегг, опускаясь в кресло.– Неужели для вас нет бога? Американская демократия...

– Вот именно, мистер Брегг, вот именно – демократия. Каждый у нас волен говорить и писать, что хочет. Не так ли?

– Но поймите, мистер Холмер, если вы где-нибудь опубликуете эту статью, вам это дорого обойдется. Вас затравят газеты. Вы же знаете – один наш трест контролирует две сотни газет и журналов! А ваш университет? Вы думаете, что такая статья облегчит вам жизнь? Вы не знаете еще, что может сделать печать!.. Хорошо, мистер Холмер, не хотите писать против русских – не пишите, но не выступайте же в их пользу!

Пока Брегг произносил свою взволнованную тираду, Холмер лишь молча жевал губами.

– Если я правильно понял вас,– сказал он, когда Брегг замолчал,– вы пытаетесь запугать меня?

– Я просто даю вам добрый совет,– Брегг встал.

– Благодарю вас, я подумаю над вашим советом,– сказал Холмер,– а теперь...

В эту минуту в дверь постучали.

– Войдите,– крикнул Холмер.

В каюту вошел Шмелев.

– Надеюсь, я не помешал? он посмотрел на взъерошенного Брегга.– Понимаю, единение науки и печати. Вот и я только что беседовал с Озеровым.

– Нет,– заговорил Холмер,– мы обсуждали не научные вопросы. Просто мистер Брегг просил меня написать статью о пользе сотрудничества ученых разных стран. Я выполнил его просьбу. Не так ли, мистер Брегг?

– Извините, господа,– пробормотал журналист,– меня ждет коллега. A вас, мистер Холмер, я настоятельно прошу подумать о моих советах.

Брегг торопливо вышел.

– Слушайте, Холмер, – озабоченно заговорил Шмелев, – наш друг Левер не выходит, лежит в каюте и просил, чтобы я привел вас. Дело серьезное. Он получил анонимную телеграмму.

– Что за телеграмма?

– Я ее не читал, но Левер в страшном волнении, говорит, что научная группа должна немедленно собраться.

– Странно,– задумчиво проговорил Холмер, надевая пиджак,– что могло произойти?

– Чем быстрее мы пойдем к нему, тем скорее узнаем.

Они вышли из каюты и направились к апартаментам Левера, У лифта Холмер задержался.