Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
И все. И сразу стало так светло. Куда-то унеслись эта глупая ревность и чувство унижения. Вот она рядом с ним, он слышит сенный запах ее коротко постриженных русых волос (роза куда-то затерялась), ощущает близкий жар ее тела...
Они возвращаются к столу, где Елисеич, с трудом опираясь о спинку стула и раскачиваясь, как камыш на ветру, произносит тост.
– Я пью за первую и последнюю... полосы! Это как мозг и... и рецепты, нет, рецепторы... как сердце и руки! Руки! Рабочие руки! На первой полосе – передовица!.. Это как флаг... в ней... мысль главная... А на последней – все мы... выходные данные... редколлегия... телефоны... адреса! Кто несет этот флаг! И... куда несут... то есть тираж! Сколько людей нас читают... И я предупреждаю! – неожиданно гремит Елисеич так, что за столом все стихает. – Предупреждаю! – Он опять говорит тихо. – Если тираж станет... один экземпляр... то есть нас будет читать один читатель... я... я... брошусь в реку.
Он садится под всеобщие одобрительные аплодисменты. Встает Соловьев.
– В своей образной, насыщенной глубокими мыслями речи предшествующий оратор высказал одну особенно важную, свежую и в высокой степени оригинальную мысль! А именно! – Соловьев сделал паузу и поднял вверх палец. – А именно: если мы будем так работать, что у нас сохранится один только читатель – например, редакционный кот Васек, – нам действительно останется только головой в воду, ибо мы все будем уволены и лишены средств к существованию. И поделом. Но! – Он вновь поднял палец. – Но! Пока на этом столе есть, что есть, а влага, на нем пребывающая, предназначена не для того, чтобы в нее бросаться, а, наоборот, чтобы ее поглощать, не будем предаваться мрачным мыслям. Я поднимаю мой бокал за нашего замечательного, мудрого, дорогого главного редактора Семена Петровича Лузгина, благодаря блестящим организаторским способностям, чутью и чуткости, таланту и уму которого тираж журнала вырос на тридцать пять тысяч экземпляров, наши гонорары – на... э... э... процентов, а престиж «Спортивных просторов» – до космической высоты. Дорогому благодетелю нашему Семену Петровичу (и пусть сгинут подхалимы) слава, слава, слава!
Звучал смех. Потом были новые тосты. Выпили и за сочетание красоты и мужества – художественной гимнастики и самбо, и за, как выразился Соловьев, «рисунок на снегу» – Колю и Веру Бродскую, и, наконец, по выражению того же Соловьева, за «Мафусаила отечественной журналистики» Елисеича, и за многое другое.
Потом разыгрывали лотерейные билеты. Люся выиграла кастрюлю, Елисеич – ошейник для собаки, а Вера Бродская – детскую погремушку, что Соловьев немедленно использовал для острот, заставлявших Веру вспыхивать. Сам Соловьев выиграл метлу и тут же отправился с ней танцевать.
Было уже половина четвертого, когда Люся и Александр, провожаемые возгласами сожаления и сочувствия, отправились на дежурство.
Закрылись стеклянные двери, за которыми угасли звуки музыки и взрывы смеха. Они вышли на белеющий под свежевыпавшим снегом бульвар.
Глава тринадцатая
НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
До штаба отряда добрались быстро. Там потолкались еще некоторое время, пока собрались все, пока поздравили друг друга с наступившим, Новым годом. И, наконец, разбившись на группы, вышли на дежурство.
В их группе было трое: Александр, Люся и еще одна девушка – Нора, волейболистка, – дружина ведь состояла из лучших московских спортсменов.
Последним в штаб отряда прибыл Виктор Орлов, последним он и вышел со своей группой, куда входили известный лыжник-чемпион и гимнастка.
Появление Виктора опять испортило Александру настроение, и он шел мрачный, задумавшись о своем. Ему вдруг сделалось страшно: что же это получается? Только из-за того, что появляется какой-то Виктор, он, Александр, совсем выходит из колеи. А что ж будет потом? Если говорить прямо, он Люсю ревнует ко всем и ко всему, а она ведь не дает никакого повода. А если б дала? Он же хорошо знает характер своей подруги – она не станет стесняться, если чего-нибудь захочет и если будет считать, что ничем Александра не обижает. И, что самое ужасное, она будет права! Она действительно ничем не обидит его, но ему-то от этого не легче, ему-то все равно тяжело. Вот сейчас, чего бы он хотел? Он бы хотел, чтоб Люся подошла к Виктору и сказала ему: «Уйди! Оставь меня! Я люблю одного только Алика!» Но, если он потребует от Люси такое, она решит, что он сошел с ума. И будет права. До чего все же противное чувство – ревность! Правильно сказал кто-то из великих писателей: «Ревность – это зубная боль в сердце».
Они шли гуськом. Впереди – что-то напевая и даже пританцовывая, еще не расставшаяся с новогодним настроением Нора, за ней погруженный в свои невеселые мысли Александр, сзади – Люся, то и дело останавливавшаяся: у нее что-то не ладилось с ботинком. Наконец она закричала:
– Эй, братцы! SOS! Александр, ты что? Новый год кончился – значит, даму побоку, пусть плетется, как хочет? Ты уже не галантный кавалер, а дружинник на посту?
Александр вернулся, помог переобуть ботинок. Люся крепко взяла его под руку, и они ускорили шаг, нагоняя ушедшую вперед Нору.
Москва в новогоднюю ночь являла не совсем привычную картину. Еще не было пяти часов, а улицы пестрели от народа. То и дело встречались веселые компании с гитарой или баяном. Слышались песни. Не спеша двигались семьи или немолодые пары. А молодые – совсем медленно. Они хотели продлить эту чудесную ночь.
Вдоль улиц, словно верстовые столбы, одиноко торчали охотники за такси. Как только вдали показывалась машина, они, как семафоры, однообразным движением поднимали руки. Но машина проносилась мимо. И «семафоры» уныло продолжали вглядываться вдаль. Впрочем, иногда машина останавливалась, и тогда к ней бежали со всех сторон и влезали впятером, а то и вшестером – в такую ночь орудовцы старались к мелочам не придираться.
Порой навстречу попадались ребята из их же дружины. Обменивались приветствиями, шутками. Однажды где-то вдали замаячила, как показалось Александру, фигура Виктора, и он поспешно свернул со своей группой в переулок.
А погода была чудесной. Легкий, шедший почти всю ночь снежок опушил деревья, взбил им их седые прически, выровнял и пригладил сугробы, утолстил, побелил провода над улицами и площадями. Белый-белый, пышный и чистый лежал повсюду снег.
– Какой снег – девственный, нетронутый, – восхищалась Люся, – будто говорит: «В Новый год надо входить чистым. Все грехи оставляйте в старом». Ты свои оставил, Алик? Алик, ты что, оглох? Что с тобой?
Александр очнулся от своих мыслей.
– Грехи? Какие грехи? У меня нет грехов.
– Нет? Да, действительно, я совсем забыла – ты ведь беспорочный ангел. Теперь я понимаю, почему тебя никогда не могут уложить на лопатки: крылья мешают!
Они шли Садовым кольцом. Слева осталось исчезавшее где-то в черной высоте здание Министерства иностранных дел, справа открывалась широкая панорама ярко освещенного Бородинского моста, Киевского вокзала и убегавшего вдаль Кутузовского проспекта.
Нора деликатно шла шагов на пять впереди.
По-прежнему держа Александра под руку, опершись на нее всем телом, Люся подводила итоги:
– Хороший год был, правда, Алик? С учебой все здорово, я тебе скажу, – не боюсь сессии. Вот не боюсь – и все. Уверена, что сдам (у тебя ничего нет деревянного – все-таки на всякий случай не мешает потрогать). И первенства вузовского не боюсь. Вот это упражнение с обручем, которое ты видел, клянусь, могу делать с завязанными глазами! Какая она молодчага, Елена Ивановна, вот уж всю себя отдает. Ты знаешь, как мы ее любим: она для нас и друг, и сестра, и мать, и подружка. Я только ей одной о тебе рассказывала...
– Что рассказывала? – забеспокоился Александр.
– Ну все... Что ты есть, кто ты, что нравишься мне. Словом, все. – Люся прижалась щекой к его плечу.
Однако Александр услышал только одно слово.
– Как «нравишься?» Ты же говорила, что любишь...
Но у Люси уже опять переменилось настроение.
– Что значит «люблю»? Это я тебе могу так говорить, знаешь... Сегодня «люблю», завтра «не люблю». Тебя-то я должна обманывать – так полагается по всем романтически-классическим канонам. А Елену Ивановну не могу. Ей нужно говорить правду. А «нравится» – это все же спокойней.
На этот раз Александр отнесся к Люсиным шуткам холодно. Тяжелое чувство не покидало его. У него было ощущение, словно надвигается какая-то опасность, но он не понимал откуда, и это выводило его из равновесия. К тому же он успел заметить, что Виктор со своей группой догонял их с явным намерением заговорить.
Люся почувствовала настроение своего друга. На минуту она остановилась, повернула его к себе и, привстав на цыпочки, поцеловала холодными от мороза губами.
– Не надо, Алик, перестань. Ну что ты такой сегодня. Люблю, ты же знаешь. Посмотри лучше, как здорово вокруг. Как всем радостно. Не будь таким – сегодня все должны быть добрыми, хорошими. Алик...
Но тут их перебила Нора, поджидавшая своих спутников возле какой-то мрачной подворотни.
– Мне не нравятся эти двое...
– Какие двое? – спросил Александр.
– Ну, что шли впереди, один – такой здоровяк в кепке, другой – длинный. Они будто высматривают чего-то. Сейчас две девушки в эту подворотню свернули, а эти пошептались – и за ними. Не нравится мне...
Закончить фразу Нора не успела. Из неосвещенной подворотни раздался сдавленный женский крик.
Нора не размышляя бросилась в темноту, за ней – Люся. Александр на секунду опоздал: у самой подворотни он поскользнулся на широкой, незаметной под прикрывшим ее снегом, ледяной дорожке. Он тут же вскочил и побежал догонять.
Проскочив подворотню, он увидел такую картину.
Две насмерть перепуганные девушки жались к стене невысокого старого дома, одна была уже без пальто. Пальто держал на руке длинный парень, торопивший вторую девушку. Дрожащими пальцами та никак не могла расстегнуть пуговицы мехового жакета. Рядом с ножом в руке, беспокойно оглядываясь по сторонам, топтался невысокий, но необычайно широкий в плечах «здоровяк», как определила его Нора.
Когда грабители увидели Нору и Люсю, выбегавших из подворотни, они на мгновение растерялись, не зная, как поступить. Но, разглядев красные повязки на рукавах дружинниц и Александра, появившегося вслед, начали действовать с необыкновенной быстротой.
Длинный бросил пальто и саженными шагами помчался в глубь двора. Двор наверняка был проходным, и нападавшие хорошо знали это. Парень с ножом собирался последовать примеру своего напарника, но к этому времени ситуация изменилась. Погнавшиеся было за длинным дружинницы остановились, сообразив, что все равно не догонят его, и повернули обратно. Таким образом, парень оказался отрезанным от проходного двора «двойным заслоном»: перед ним стояли плачущие, подбиравшие пальто жертвы нападения, а в двух шагах за ними – дружинницы. Грабитель понял, что не пробьется, и повернулся к Александру. Лучше один мужчина, чем четыре женщины, видимо, решил он и, испустив звериный крик (так страшней!), бросился на Александра, преграждавшего ему обратный путь в подворотню.
Вот тогда-то и случилось непоправимое...
Александр видел перед собой озверевшего, размахивающего ножом богатыря. В голове его проносился хаос мыслей. Надо задержать... а если прием сорвется... ведь скользко... мешает одежда... если ударит... прощай первенство...
Было бы несправедливо сказать, что Александр испугался. Нет, но тот самый автоматизм в проведении приемов, который так тщательно прививал своим ученикам Иван Васильевич, на этот раз не сработал. Не сработал потому, что Александр заколебался, начал взвешивать: девушки спасены, грабеж предотвращен, а что будет, если парень полоснет ножом? Как же первенство, к которому столько готовился, от которого столько ждал?..
Конечно, напади десять парней на Люсю, он подставил бы грудь под ножи. Больше того. Если б этим девушкам угрожала малейшая опасность, он вступил бы в борьбу. Но ведь опасность никому не угрожала. Только ему, Александру. Так нужно ли рисковать, рисковать всем, что с таким трудом добывалось годами? Он же не просто спортсмен, он мастер-самбист, и малейшее повреждение руки навсегда закроет для него спорт...
Эти мысли заняли доли секунды. И, когда парень был уже в метре от него, Александр сделал шаг в сторону.
Он отступил.
И тут же пожалел об этом. Как он мог! Правильное решение пришло, но пришло с секундным опозданием. Он рванулся вперед. Но парень уже пронесся мимо и исчез в подворотне.
Все это длилось мгновение. Занятые своей бедой, девушки, Нора ничего не заметили. Ну проскочил грабитель, вырвался. Черт с ним! Главное – не совершилось преступление.
Но заметила Люся.
Закусив побледневшие губы, сжав кулаки, она широко раскрытыми глазами смотрела на Александра. И столько в них было даже не гнева, не презрения, а изумления, ужаса, горечи, что Александр заслонился рукой...
В то же мгновение тишину ночи прорезал дикий крик. Крик отчаяния, страха, злобы.
Словно очнувшись, Люся, Нора и Александр бросились в подворотню. Когда они выбежали на улицу, то увидели, что грабитель лежит крепко припечатанный лицом к земле, не в состоянии шевельнуться. Рука его, заведенная за спину точным приемом, была зажата в руках Виктора. Тут же подбежали лыжник и гимнастка – видимо, Виктор намного опередил их. Кругом начинал собираться народ.
Виктор держал грабителя ловко, умело, как-то даже красиво.
Когда Люся и Александр оказались рядом, он поднял к ним лицо и улыбнулся.
Улыбнулся уверенно и спокойно.
Потом не торопясь поднялся, поднимая за собой бандита. Парень яростно озирался кругом, бормоча ругательства. В какой-то момент он прошипел:
– Поймал, гад, радуешься! А сначала-то сдрейфил. Да в жисть не поймал, если б я не...
Но тут парень взвыл на всю улицу: Виктор нажал ему на руку, почти вывихнув ее.
– Еще одно слово, – зло сказал он, – останешься без руки.
После этого задержанный остерегался говорить.
Его доставили в ближайшее отделение милиции, сдали дежурному. Расписавшись в протоколе, вышли на улицу.
Теперь обе группы шли вместе. Сначала шли молча. Александр боялся поднять глаза на Люсю. Он был в таком состоянии, что, иди они вдоль реки, наверное, перемахнул бы через перила.
Что теперь делать? Как поступить? Как объяснить? Голова его гудела от бешено метавшихся мыслей. Сердце стучало так, что казалось, его слышно на всей улице.
Но он шел так же спокойно, как другие, и никто, наверное, не замечал, что с ним творится.
Первым нарушил молчание лыжник.
– Ну ты дал, Орлов! Ей богу, здорово! Вот что значит самбо. Честное слово, переквалифицируюсь. Что за диво – промахнешь пятьдесят километров! Толку – чуть. А тут по крайней мере польза обществу.
– Ну ты тоже, – вмешалась Нора, – по тебе только самбо да боксом, выходит, надо заниматься. Мало, что ли, пользы лыжники приносят. Возьми хоть войну...
– Это тоже верно, – задумчиво согласился лыжник, – а вот уж твой волейбол – совсем никакого толку.
– Здрасте, я ваша тетя, – возмутилась Нора, – а если не драться на фронте, не воевать, так вообще спорт не нужен? По тебе девчатам тоже боксом надо заниматься? А так спорт совсем ни к чему? Шахматы, к примеру, вообще можно закрывать.
– Тоже мне спорт... – с презрением заметил лыжник.
– Нет, какие подлецы, – заговорила гимнастка, – на девчонок с ножами! Я б таких убивала.
– Нельзя, – сказал Виктор, – не положено. Задерживать полагается, а убивать нельзя, даже руку повредить нельзя. – Он говорил неторопливо, с явной иронией.
– Руку! – возмущалась гимнастка. – Да я своими руками ему б эту руку оторвала. Здоровые, бандюги! У той жакет меховой, новый, она сказала, два года деньги копила. А эти подлецы отняли бы! И для чего? Наверняка пропили б...
Так шли они, обсуждая происшествие. Только Люся и Александр хранили молчание. И то, что Люся молчала, было для Александра самым страшным. Чего бы только не дал он сейчас, чтобы вернуть бег времени, чтобы все было как час назад. Чтоб подходили они к этой проклятой подворотне и чтоб мчался на него этот озверевший бандит с ножом. Боже мой, с какой радостью, с каким облегчением встретил бы он его сейчас! Каким неотразимым приемом скрутил ему руку, нет, не руку – голову! Ну почему, почему он колебался тогда эту несчастную, эту бесконечно долгую секунду? Ведь все могло быть иначе. Ну будь парень не в трех, а в пяти метрах от него, и эта секунда не имела бы значения. Длись она не секунду, а сотую, десятую долю...
Но бег времени людям не дано останавливать.
Или Люся, – совсем уж в отчаянии думал Александр, – ведь она могла ничего не заметить. Ведь не увидели же ничего те девушки, Нора... А Люсе понадобилось именно в этот момент посмотреть на него, увидеть его позорное движение. Но тут же он корил себя: неужели ты не понимаешь, что она смотрела боясь, боясь за тебя, подлеца, – для нее ничего не существовало в это время вокруг, кроме этого бандита и тебя. Она страшилась за твою жизнь, за исход этой схватки. Ей и в голову не могло прийти, что схватки не будет, что ты постыдно, трусливо, малодушно отступишь, сбежишь, окажешься ничтожеством и дезертиром...
Каких только жгучих, горьких слов не находил Александр, чтоб сильнее унизить себя.
«Но ведь я же хотел поступить честно, хотел задержать его, – невнятно оправдывался где-то внутри другой голос, – просто я запоздал, не успел взвесить, рассчитать».
«Что рассчитать? – обрушивался на него Александр, – Что взвесить? Все прикидывал, как спокойней, как безопасней, как уберечь великого чемпиона Лугового!»
«Но я же принял правильное решение, честное, – настаивал голос, – просто я опоздал. Если Люся все видела, она должна понять, она не могла не заметить, что я бросился на грабителя. Пусть сначала отступил, но потом ведь бросился. Я не виноват, что он так быстро промчался, что я опоздал, но я бросился, бросился! Она должна была это видеть и понять!»
Он посмотрел на Люсю.
Она шла сбоку и чуть впереди. Он увидел только бледную щеку и один полуприкрытый ее длиннющими ресницами глаз. Казалось, Люся шла, полузакрыв глаза, выражение их нельзя было рассмотреть. Она шла прямая и стройная, своей красивой походкой «художницы», такая желанная, такая близкая и такая далекая, что у Александра на глаза навернулись слезы.
Он не выдержал, подошел к Люсе и взял ее под руку. Она не отстранилась, она продолжала все так же спокойно идти, устремив прямо перед собой задумчивый взгляд полуприкрытых ресницами глаз.
– Люся... – Александр говорил еле слышно.
– Потом, – донесся еле слышный ответ.
Может быть, она поняла? Или простила? Или не придала значения? Он пытался успокоить себя. Но в душе он чувствовал, что утешения эти напрасны. Просто она не хочет сейчас говорить...
Когда дружинники вернулись в штаб отряда, там уже все знали. Виктора шумно поздравляли. Он стоял спокойный, скромный, улыбаясь слегка, как раз в меру, чтоб не казаться самодовольным. Прибежал какой-то парень с фотоаппаратом. Он суетился вокруг Виктора, ослепляя всех своим блицем, то приседал, то влезал на стул, беспрестанно повторяя: «Порядочек, порядочек!»
Позвонил дежурный по городу, зачем-то выяснял адрес Виктора и место его учебы. Наконец часов около семи отправились по домам. Люся не препятствовала Александру, когда он взял ее под руку, но, когда он попытался заговорить, с таким раздражением воскликнула: «Да не надо же!», – что он замолчал и всю дорогу не открывал рта. А когда они дошли до Люсиного дома, она решительно повернулась к нему и, глядя ему прямо в глаза, сказала:
– Вот что, Алик. На этот раз это серьезно. И окончательно. Я прошу тебя: не звони мне больше, не приходи. Когда все пройдет, я сама тебя позову. Если сможем – останемся приятелями. Если я смогу. Большего между нами быть не может, ты это понимаешь. Я все могла б тебе простить, наверное, даже измену. Но трусость, подлость – не могу. Не взыщи. Ты сам виноват...
Она говорила спокойно, без раздражения, без злости, не ища обидных слов, не торопясь уйти, не спуская с него взгляда своих больших серых глаз.
Александр понимал, что никакие его речи, никакие мольбы и оправдания сейчас не помогут, что действительно все кончено и ничего изменить нельзя. И в то же время обрушившееся на него несчастье было так огромно, так неожиданно и непоправимо, что против этого восставало все его существо.
Он стоял растерянный, побледневший от горя и молчал.
Люся еще что-то говорила, но он уже не слышал.
И неожиданно для самого себя он как-то безнадежно, совсем по-детски, махнул рукой и, повернувшись, медленно зашагал по хрустящему снегу вдоль не проснувшейся еще в это новогоднее утро пустынной улицы.
Люся смотрела ему вслед, ничего не видя сквозь пелену слез, застилавших глаза.
Она смотрела долго, а потом громко, не стараясь сдержаться, зарыдала, уткнув лицо в холодную, покрытую инеем стену подъезда.
