Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Глава четырнадцатая
ГОРЕСТНЫЕ ДНИ
Для Александра наступили горестные дни. Словно по цепи, горе его распространялось на все, с чем он соприкасался. Иван Васильевич слег. Тренироваться приходилось самостоятельно. Это всегда трудней, а когда душа не лежит ни к чему, то трудней вдвойне. Все время что-то не получалось, не ладилось, не удавалось. Даже любимые, тщательно разученные, комбинации. В редакции тоже наступила полоса невезения. Лузгин попросил Александра отредактировать одну большую и важную статью. В ней было много цифр и цитат, ее писал ответственный товарищ. Александр работал над ней, а думал совсем о другом. В результате в цифрах были пропущены ошибки, цитаты перепутаны, а ответственный товарищ, ознакомившись с отредактированным вариантом статьи, позвонил Лузгину и сказал, что, по его мнению, статья сильно ухудшилась.
В довершение всех бед пришло письмо с фабрики, в котором комсомольцы сообщали: Лукавый ходит по всему району и похваляется, что скоро он всем покажет, так как приезжал корреспондент, возмущался к нему, Лукавому, отношением и обещал всех прохватить в журнале – и тогда Трюфину уж как следует попадет. Комсомольцы вставали на защиту Трюфина, удивлялись: неужели корреспондент не мог разобраться, кто такой этот лодырь и болтун Лукавый, и грозили, что, если нужно, они напишут в ЦК комсомола, в Центральный совет спортивных обществ, в «Комсомолку»...
Пришлось ехать разбираться. Собрание коллектива, которое так образно представлял себе в свое время Александр, состоялось, но выглядел он на нем совсем не так, как думал.
А тут еще произошло событие, совсем доконавшее Александра. Его вызвали в городскую секцию, сообщили, что представитель Управления охраны общественного порядка будет вручать Орлову именные часы – награду за задержание опасного преступника – и надо произнести приветствие от самбистов. Они с Орловым вместе учатся, наверняка лучшие друзья, поэтому речь поручено произнести Александру. Кроме того, он журналист – значит, может красиво говорить.
Как ни пытался Александр отказаться, ничего не получилось.
И вот накануне торжественного дня, выходя со стадиона «Динамо», куда он заезжал по делам секции, Александр увидел Люсю с Виктором.
Они только что миновали калитку, из которой он выходил, и удалялись по направлению к метро. Александр, замерев, смотрел им вслед. Может быть, он ошибся? Нет, это были они. Уж Люсю-то он узнал бы за километр.
Она шла так, как когда-то ходила с ним, взяв Виктора под руку и опершись на нее всем телом. Шла своей красивой, плавной походкой.
Она что-то оживленно рассказывала, а потом, откинув голову, весело смеялась. Смеялась!
Была вторая половина января. Больше двух недель прошло с той злополучной ночи. Александр несколько раз пытался звонить Люсе в первые дни. Он думал, что она будет скрываться, не подходить к телефону. Он менял голос, накладывал на микрофон платок.
Но Люся сразу же брала трубку и спокойным, равнодушным голосом говорила:
– Я ведь просила тебя не звонить, Алик. Нет. Нам просто не о чем говорить. И объяснять мне нечего. Не надо. Я все отлично понимаю. Пока мне не хочется тебя видеть. Не хочется. Когда захочется, я позову тебя.
Она не сердилась, не бросала трубку, терпеливо выслушивала его торопливые, путаные объяснения и спокойно повторяла одно и то же. Повторяла, как бездушный автомат.
Против этого он был бессилен. Он перестал звонить. И вдруг вот встретил их...
Теперь он понимал ее равнодушие. Она не ненавидела его – он просто не интересовал ее, как раньше. Когда она была с ним, ее не интересовал никто, кроме него. Тогда для нее существовал только он. А сейчас для нее существует только Виктор. Она так же ждет его звонка, радуется этому звонку, выбегает веселая из подъезда (может быть, туда же, к почте).
Вот они гуляют вместе, бывают, наверное, в кино, театрах. Может быть, на пятнадцатом этаже «Москвы», может быть, Виктор смотрит ее тренировки. И Елена Ивановна не удивляется этому. Ведь Люся ей все говорит – сказала, наверное, и про это. И Елена Ивановна тоже, конечно, возмутилась и поддержала Люсю. Действительно, зачем иметь дело с трусом и ничтожеством, когда рядом храбрец и герой, которому за его героизм Александр будет завтра петь дифирамбы...
Александр теперь почти не разговаривал с Виктором при встречах. Виктор был с ним так же приветлив и вежлив – быть может, чуть холодней. Но ведь он ничего не знал. Никто, ни один человек не знал о том, что произошло в ту ночь. Только Люся. Люся да сам Александр.
Конечно, многие заметили их разрыв. Но, в конце концов, размолвки у Люси с Александром бывали не так уж редки. Никто уж давно не обращал на это внимания: известно, милые бранятся – только тешатся.
Теперь Александр просто не находил себе места. Он все время – в редакции, на тренировках, дома, в университете – представлял себе Люсю и Виктора. А на улице он то и дело вздрагивал: ему казалось, что это они вон только что скрылись за углом, или вошли в подъезд, или промелькнули в толпе.
Только на двадцатый день их разрыва – Александр точно вел счет дням – он решился все рассказать Ивану Васильевичу.
Если б он в состоянии был что-нибудь видеть, кроме своего горя, он, быть может, и не сделал этого – настолько плох был его тренер. Но в любовном горе человек особенно эгоистичен, он считает, что нет никого на свете несчастнее его, и ждет от всех внимания и сочувствия.
Александр закончил свою исповедь и с надеждой посмотрел на тренера.
Иван Васильевич, морщась от боли, приподнялся на подушке.
Некоторое время он молчал.
– Да, брат, положение у тебя незавидное, – сказал он наконец. – Неважное положение. Насколько я мог узнать твою Люсю, она не из тех, кто прощает то, что она считает трусостью, – Иван Васильевич, морщась, поднял палец и повторил: – Считает. Так что вся загвоздка в том, чтобы доказать ей, что ты не трус. Но как?
– Вот то-то и оно – как?.. – уныло сказал Александр.
Он совсем расстроился. Он надеялся, что Иван Васильевич сразу приободрит его, даст совет, а может, даже сам позвонит Люсе – ведь позвонил же он тогда Лузгину. Но, судя по всему, тренер не считал его дела удачными.
– Конечно, разные есть способы. Я вот тебе расскажу такой случай. Когда я был в тылу у немцев, к нам в отряд попал один паренек. Оказался в окружении, прибился к нам. Злой такой, воинственный, но молодой еще, неопытный. Однажды с группой пошел он на задание. Подложили они мину, отвели проводку, подключили ПМ-2. Паренек этот ждет. Дело нехитрое: наехал поезд на мину – знай дергай рукоятку машинки. А остальные партизаны ушли, у них другие дела были. Вот уж где-то вдали поезд шумит. И вдруг патруль, идет прямо на него. И слышно, перекликается – значит, где-то поблизости другие идут. Ну как быть: стрелять – все равно убьют, ждать поезда – не успеет, патруль рядом. Словом, парень все бросил и сбежал. Между прочим, как потом оказалось, это был единственный правильный выход. Партизаны же другие, что ушли, услышали, что поезд прошел, взрыва нет, забеспокоились, вернулись. Смотрят, машинка на месте (немцы ее не заметили), а паренька нет. Суть да дело, другой поезд идет, – ну они его и взорвали.
А паренек тем временем прибежал в отряд весь белый и докладывает, что и как. И на беду не на начальника отряда напоролся, а на зама его. Был у нас такой неплохой мужик, но почему-то считал педагогичным на всех кричать и всех ругать. Мы-то привыкли, а пареньку впервой. «Дезертир, предатель, трус, сорвал операцию, все погубил, бежал с поста, обнажил линию фронта!» – даже так этот зам кричит. Обычно он уже через полчаса забывал, что говорил, и очень удивлялся, если кто-нибудь обижался на него. Но, повторяю, паренек всего этого не знал. Стоит, губы трясутся. Потом повернулся и бежать. И исчез. Искали мы, искали. Как в воду канул. Тот зам прямо волосы на себе рвал (он, между прочим, после этого случая действительно совсем другим стал). И вдруг получаем сообщение: на таком-то участке взорван эшелон. А мы там ничего не планировали. Через неделю – опять. Что за напасть, думаем! Может, другой отряд действует? Запросили Большую землю. «Нет, – отвечают, – кроме вашего, других отрядов в районе нет». А через несколько дней – опять взрыв.
Тут является наш паренек, заросший, худющий, оборванный, хромает, но сияет, как медная сковорода. «Я не трус!» – говорит. Что ты думаешь! Он, оказывается, тогда, после того как его зам отчитал, поклялся доказать всем, что он не трус. В отряде, подумал, ему больше доверия не будет. Решил действовать сам. Почти месяц жил один – где-то в кустах, в землянках, – голодал. Утащил у немцев тол каким-то непостижимым образом: они в речке рыбу глушили, а он подкрался и унес. И стал сам взрывать поезда. Три взорвал. Тол кончился, жрать нечего. А потом он цель себе такую поставил – три взрыва. Подумал: теперь все поверят, что он не трус. И вот явился в отряд. Ну, дали ему, конечно, как следует за анархизм и партизанщину. (Смешно, да? В партизанском отряде взгрели за «партизанщину»!) А потом все пошло на лад. Толковый был паренек, его через два месяца после того немцы засекли, окружили – два часа отстреливался, раненый, а последней гранатой сам себя подорвал.
Иван Васильевич замолчал. Он лежал желтый, с бледными губами, тяжело дыша.
– Это, конечно, не значит, Александр, что тебе теперь надо пуститься в самостоятельную охоту за бандитами, обязательно троих поймать и чуть тепленькими доставить их Люсе. Нет, конечно. Но один совет я могу тебе дать, брат: пора понять, для чего ты занимаешься спортом. Мы с тобой не раз об этом говорили, да, по-моему, ты и с Люсей на эту тему спорил. Пора, пора тебе понять. Не люди существуют для спорта, а спорт для людей. И не для одного, а для всех. Спортивная жизнь чемпиона, она, конечно, измеряется его спортивными победами, а вот человеческая его жизнь – у нее мера другая. Мы ведь прежде всего люди, а не чемпионы, и не просто, между прочим, люди, а советские. Так что подумай, брат. А насчет Люси, – добавил Иван Васильевич после паузы, – не беспокойся, она сразу почувствует, что к чему...
– Да как она...
– А вот так, – не дал тренер договорить Александру. – Уж поверь мне: сама почувствует, сама поймет и узнает. Если будет что понимать и узнавать...
Потом они еще долго беседовали о предстоящем первенстве, о тренировках, разбирали вероятных противников, строили тактические планы.
Незаметно для себя самого Александр немного успокоился. Отвлекся. Он твердо решил выиграть на первенстве столицы первое место, а главное, победить Орлова. И не просто победить, а с блеском, броском, болевым приемом («Нет уж, – подумал он с усмешкой, – лучше без болевого приема, а то не удержусь, сломаю ему руку или ногу»).
Люсе Александр больше не звонил. Он встретил ее лишь однажды на большом спортивном вечере, где и она и он должны были участвовать в показательном выступлении. Вечер состоялся в одном из крупнейших московских институтов, где спорт любили, где был свой спортивный клуб. Народу собралось много. Пока известный тренер рассказывал о ходе розыгрыша хоккейного чемпионата, спортсменов, девчат и ребят, развели по раздевалкам.
Первыми выступали гимнастки. Когда раздались звуки музыки, Александр прошел за сцену и стал смотреть в маленькую дырочку, специально проделанную для этого в заднике. Выступала Люся. Как она была прекрасна! В своем васильковом купальнике, русоволосая, сероглазая, она напоминала огромную легкую бабочку, порхавшую по сцене. Он знал: в такие минуты Люся обо всем забывала, она вся жила своим выступлением, своими движениями. Как он узнавал ее сейчас – порывистую, быструю, сильную и вдруг мягкую, нежную, задумчивую. Вот она взлетает над сценой, и нога ее почти касается затылка, или, распластавшись шпагатом, она пролетает в метре от земли и вот уже, словно балерина, на носках, трепеща кистями рук, движется к зрителям. До чего же она прекрасна – «его» Люся!
Отчаяние с новой силой охватывает Александра. Так не может продолжаться, он не может без нее, все должно вернуться, стать прежним...
– Вы что-то совсем перестали к нам ходить, Луговой.
Александр вздрагивает от неожиданности. Он не заметил, как Елена Ивановна неслышными шагами подошла к занавесу и прильнула к другому глазку.
– Да вот, дел много, практика, тренировки, у нас первенство Москвы скоро, – бормочет Александр.
– Да, конечно, – продолжая смотреть в глазок, говорит Елена Ивановна, – а жаль, у Люси сейчас новая, очень интересная, программа. Она очень много работает над ней, очень много. Просто удивляюсь на нее, – добавляет, помолчав и по-прежнему глядя на сцену, Елена Ивановна, – у нее, наверное, ни на что времени не остается, буквально ни на что...
Что она хочет этим сказать? – лихорадочно думает Александр. Что? Ведь не случайно же она все это говорит. И потом теперь ясно: Люся ей ничего не сказала. Иначе она бы не стала так с ним разговаривать. Но все же что она хотела сказать?..
Гром аплодисментов доносится из зала. Люся закончила выступление. Она сдержанно кланяется и убегает за кулисы. Аплодисменты еще звучат, когда на сцену выходит следующая гимнастка. Елена Ивановна приникает к глазку. Александр, стараясь не шуметь, идет в раздевалку. Он проводит там минут двадцать, договариваясь с ребятами о выступлении. У них разработан интересный номер, который пользуется неизменным успехом. Они демонстрируют прикладность самбо. Александр в своем обычном костюме и в шляпе выходит на сцену и делает вид, что прогуливается. Вдруг из-за угла на него нападает хулиган (это Борис, для вящей убедительности он облачен в черную кожаную куртку, как «черноблузники» в Нью-Йорке). Молниеносные движения – и «хулиган» лежит на полу (который предварительно устлан гимнастическими матами). В зале – восторженный шепот и аплодисменты. Потом нападают двое, потом – с ножами (они из резины, их купил в магазине игрушек в Японии приятель Бориса, ездивший туда с командой борцов в качестве массажиста). Потом нападают трое. Словом, эта маленькая сцена вызывает большой восторг. После нее обычно без конца подходят ребята и спрашивают, где можно записаться в секцию самбо.
В момент демонстрации приемов Александр очень напряжен. Надо быть внимательным, чтоб не нанести нечаянно травмы партнеру и вместе с тем чтоб все выглядело по-настоящему, а не как-нибудь.
Но, когда выступление закончено и, раскланявшись, они удаляются со сцены, Александр на мгновение встречается с Люсей глазами. Она уже в пальто, уже собирается уходить, но вот осталась все же посмотреть – ведь, чтоб дождаться выступления самбистов, она должна была задержаться минут на тридцать. И задержалась. Зачем? Александр пытается прочесть ответ в Люсиных глазах. Это длится секунду. Потом она поворачивается и уходит. Одна. Другие гимнастки давно ушли. Александр медленно бредет в раздевалку. Что же было в ее взгляде? Упрек? Сожаление? Ожидание? Может быть, она хотела спросить, почему он так легко расправляется здесь, на глазах у всего зала, с тремя вооруженными хулиганами, а там убегает от одного? Потому что у того настоящий нож, а у этих резиновые? Или она удивляется, почему он больше не звонит, не пытается встретиться? Или просто жалеет о том, что прошло, чего не удержать, не вернуть? Что выражал ее взгляд – грустный взгляд больших серых глаз?
Александр медленно надевает пальто и, не попрощавшись с ребятами, идет домой.
Глава пятнадцатая
ЕЩЕ СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА
13 января
Я сошла с ума. Нет, это все сошли с ума, а я одна нормальная. Впрочем, ненормальная – это я. И к тому же дрянь, очень плохой и глупый человек. Неужели я так никогда и не стану взрослой? Всегда буду ошибаться и ничего не понимать? Даже себя не понимать? Ну уж себя-то...
Но это дневник, а не выступление на собрании, где надо покритиковать себя за то, что не выпускала стенгазету.
Дневник полагается вести последовательно. Вот и буду последовательной.
Последнюю запись делала 31 декабря. А сегодня – старый Новый год. Сейчас перечла и ревела. С тех пор почти две недели прошло, и я ничего не писала. Я знаю почему. Потому что мне ничего не было ясно. А теперь мне все ясно. Я могу, наконец, взять себя в руки, вытереть сопли и все подробно записать. Не буду подробно! Не хочу!
Мне никогда еще в жизни не было так плохо, как это время. Никогда! Ну, ладно. Без подробностей, но по порядку.
Мы патрулировали прямо в новогоднюю ночь – с четырех часов. Новый год встретили здорово, идем, вспоминаем. И вдруг – грабители. Бросились ловить, и тут – нет, даже страшно вспомнить – Алик струсил! Струсил самым жалким образом. Я сама видела, собственными глазами! Да, я одна только и видела. Когда этот бандит бросился на него с ножом, я думала, что умру от страха. Я чуть молиться не начала. И вдруг Алик отскочил, и бандит этот убежал.
Как странно устроены люди! Когда он бежал на Алика с ножом, я хотела бы стать на пути, закрыть его грудью, мне казалось, что ничего нет дороже Алика и, если тот его убьет, я покончу с собой. Но вот проходит секунда – и я просто возненавидела Алика, мне стало так стыдно, так стыдно, словно я стою голая, словно я подсмотрела чужую тайну.
Я стала уговаривать себя: может, это он хотел прием провести и не успел, или пропустит того мимо себя, чтобы напасть сзади, или, может, я не разглядела, что произошло...
Но потом я поймала его взгляд, и мне все стало ясно. Он струсил и видел, что я это видела! И я просто возненавидела его. Уж лучше б тот его ударил!
Ой нет, такое даже писать нехорошо! Я ж говорю, что я дрянь!
А когда мы выбежали со двора, смотрю, Виктор держит преступника. И все у него как-то элегантно, красиво получается. Он и преступника этого держит красиво.
Потом Алик хотел говорить, оправдываться, объяснять. Звонил. Но я просто не могла с ним говорить. У меня внутри будто что-то оборвалось. Он стал чужой.
А потом на сцене появился Виктор.
Как всегда, мы встретились «случайно». Но теперь я могу спокойно ставить кавычки. Он сам мне об этом сказал. Я шла с тренировки, смотрю, впереди неторопливо шагает Виктор. А я ведь хожу быстро. Нагнала. Говорю:
– Что-то я тебя часто встречаю. Ты, наверное, скоро решишь, что я тебя нарочно подстерегаю то здесь, то на Горького. Влюбилась, мол, но из робости боюсь признаться. А?
А он, как всегда серьезно, отвечает (он, когда мы вдвоем, всегда серьезный, я начинаю свои шуточки – и ничего не получается, как о стену, о его серьезность разбиваюсь). Он говорит:
– Нет, не решу. Я ведь знаю, что ты это не нарочно делаешь.
А я:
– Откуда ты знаешь? Может быть...
А он:
– Потому что это я нарочно делаю. И сейчас, и тогда, и у твоего дома. Просто я делаю это умело, и тебе каждый раз кажется, что мы встретились случайно.
Мне нечего сказать. Я молчу, как дура. И тогда он говорит:
– Нам пора объясниться, Люся. Ты ведь домой не торопишься, у тебя вечер свободный (все знает!). Разреши мне пригласить тебя в кафе, и не на пятнадцатый этаж (ну это уж нахальство, он, наверное, следил за нами). Куда захочешь. Сядем, спокойно поговорим. Пожалуйста!
Я пошла. А что было делать! Вечер-то действительно свободный. У меня теперь все вечера свободные. Алика ведь нет. Я даже не знаю это кафе, в которое он меня привел, – на Горького, где-то около Моссовета.
Я ничего не хотела – кофе только. А он заказывает! И фрукты, и шоколад, и шампанского бутылку. Откуда у него столько денег? Я говорю:
– Ты что это, подпольный миллионер? Или копил последние десять лет специально к этому случаю, когда начнем встречаться?
Он смотрит мне в глаза и говорит:
– Ни то, ни другое, но денег у меня хватает, не беспокойся. А вот за то, что ты сама сказала «мы начинаем встречаться», я благодарю тебя. По этому случаю я и шампанское заказал.
Ну не дура? Ведь действительно сама сказала! Бормочу какую-то ерунду – просто стыдно. А он великодушно делает вид, что все в порядке, наливает мне бокал, и я в растерянных чувствах выпиваю его.
Почему есть такие мужчины, которые могут тебя заставить сделать все, что захотят? Ну просто подавляют. И что я, люблю его? Или хотя бы нравится он мне? Нет. А вот ставит тебя в такое положение, что-то такое говорит, что, если не сделаешь, как он хочет, кажется, будто ты глупая, невоспитанная, маленькая... И волей-неволей подчиняешься...
Впрочем, я ведь соврала: он мне все-таки нравится. Что-то в нем есть, чего нет в Алике. В Алике все понятно, он как на ладони. А этого надо разгадывать.
Он тоже пьет шампанское и еще какой-то графинчик себе заказал – по-моему, с коньяком. Спортсмен – и коньяк! Я его спрашиваю. А он отвечает:
– Пью редко. Когда очень волнуюсь. Сейчас, когда ты первый раз со мной, я волнуюсь.
А сам совершенно спокоен. Но мне все-таки приятно это слышать. И я говорю глупость (этакая кокетливая, жеманная клуха, тьфу!):
– Я не первый раз с тобой – наверное, уж десятый. Ты ведь был у меня, потом Новый год...
Он ничего не отвечает, подзывает официантку и просит принести фужер простой воды. Она приносит. И тогда он осторожно вынимает из кармана тщательно завернутую розовую розу – ту самую, что была у меня в волосах на Новый год (я думала, что потеряла ее), и ставит в фужер. Роза совсем завяла. Но мне почему-то хочется плакать: все развалилось у меня в ту ночь...
Виктор говорит:
– Я тогда украл ее. Ты ничего не заметила. Мне хотелось хоть что-то унести с этого вечера, кроме воспоминаний о нашем танце...
Мы сидели с ним очень долго. В общем, он мне объяснялся в любви. Но он так это делал, что получалось, будто это он, наконец, отвечает на мои пылкие чувства. Удивительный он в этом смысле человек!
Потом он проводил меня домой, зашел в подъезд. Думаю, сейчас начнет целоваться. Приготовилась к отпору. А он вежливо снял шляпу и сказал:
– Все равно я не смогу объяснить тебе, чем был для меня этот вечер. Я позвоню тебе завтра вечером.
И... ушел. А я поймала себя на том, что разочарована. Отпор не потребовался.
21 февраля
Продолжу с того места, где остановилась. Но сначала о сессии. Я сдала ее здорово: одни пятерки. Просто удивительно, откуда что берется! Можно подумать, что я только и делала, что занималась. А я действительно много занималась – надо же было заставлять себя не думать. О чем? Ни о чем. Бог ты мой, об Алике конечно! Если не себе, то уж дневнику-то своему можно было бы, кажется, признаться...
И на первенстве вузов тоже здорово выступила. Елена Ивановна потом говорила, что если я так дальше буду, то попаду когда-нибудь в сборную страны. Очень хвалила, и девчонки – тоже. Да я сама знаю, что выступала здорово. Второе место! Его так, запросто не дают.
Словом, все здорово, все удачно, все хорошо. «Кругом аншлаг», как говорит моя мама.
Виктор позвонил на следующий день. Я очень ждала его звонка. Да, да, ждала. Мы пошли в театр – у него были билеты в третий ряд (нет, все-таки интересно, где он берет деньги). А после театра – опять в кафе. И опять пили шампанское. А он – свой коньяк. Но, по-моему, на этот раз выпил больше, чем надо.
По крайней мере он очень много говорил. Он мне растолковывал свое «понимание жизни».
Довольно оригинальное.
Он считает, что все мы должны приносить пользу обществу. Но это нелегко. Всюду масса дураков, кретинов и бюрократов, которые мешают это делать и от которых, к сожалению, многое зависит. Чтобы иметь возможность быть сильнее, надо «пробиться». А чтобы «пробиться», приходится идти с этими дураками на компромисс, использовать все средства, иногда, может быть, и не очень красивые. Зато потом, когда «пробьешься», ты сможешь обратить все свои силы на пользу общества. Уж тогда никто судить тебя не будет.
В общем, он разоткровенничался.
Я слушала и дивилась – ведь теория-то подлая. Гадкая. Но, может быть, верная? Нет, не верная! Именно подлая. А между тем Виктор – не подлый человек. Вот он смело вступил в борьбу с бандитом, когда Алик-то струсил. Он никогда, даже теперь, не говорит об Алике плохого – наоборот, хвалит его. И за это я уважаю Виктора еще больше. Он ведет себя со мной безупречно.
А теория эта – цель оправдывает средства – неверная!
Об Алике я теперь от Виктора только и узнаю. У него неудачи. Тренер его тяжело болен – все эта контузия, которую он на войне получил. Алик тренируется один, а ведь скоро у них первенство (между прочим, они с Виктором – главные соперники). В редакции какие-то неприятности. Да я еще. Мне его очень жалко. Но, в конце концов, он это заслужил. Ну что я могу сделать, если не могу любить трусов!
И все-таки Алик – молодец. Мне Виктор рассказывал, что он, прямо стиснув зубы, тренируется каждый день. Да еще к Ростовскому бегает, помогает чем может. В журнале ему попало – что-то не так отредактировал, – а он три новых очерка написал. Один забраковали, два пошли. Виктор говорит, декан Алика в пример приводил.
Но Виктор – тоже молодец. Он о себе ничего не рассказывает. Я всегда сама узнаю. Однажды он принес мне многотиражку университетскую. Большой абзац красным отчеркнул. Остальное, говорит, здесь не интересно. В абзаце действительно расхваливают Алика – статья декана.
Потом я стала многотиражку просматривать и вижу целое письмо о Викторе. Из газеты, где он проходит практику, написали, что он делает блестящие материалы, замечательно все схватывает, всем помогает и т. д. и т. п.
Виктор заметил, что я читаю, вырвал газету, скомкал, выбросил, даже покраснел от досады.
– Ерунда! – говорит. – Вот Луговой, тот действительно...
И пошел его расхваливать. Говорит, наверняка чемпионом Москвы станет. А мне ребята рассказали, что Виктор сейчас в такой форме, что Алику с ним не тягаться.
28 февраля
Все-таки Виктор – молодец. Он действительно скромный парень. Я думаю, вся его теория – это больше от винных паров. Я заметила, что чем он больше пьет, тем больше болтает. И вот этого я не могу понять – ну зачем он пьет?
– Ты ведь теперь не волнуешься. Мы уже двадцатый раз встречаемся, а не первый. Ты давно привык ко мне, как, скажем, к своей пижаме. Так зачем пить? Ты же не пьешь от волнения, когда надеваешь пижаму?
– Не пью, – говорит, – потому что никогда пижамы не ношу. А с тобой у меня каждая встреча первая, и я каждый раз волнуюсь. И потом что это за сравнение: ты – и пижама. Как неизящно!
Что правда, то правда – неизящно. Погрубела я. Это на почве устойчивого алкоголизма. Я теперь каждый раз, как мы бываем с Виктором в кафе – а это случается минимум три раза в неделю, – пью шампанское. Скоро, вероятно, сопьюсь окончательно!
Вчера я, наверное, все же выпила больше, чем следует – не один бокал, как обычно (вот уж и «норму» знаю), а два, – и говорю (ну до чего ж я с ним выгляжу глупой!):
– Если ты когда-нибудь, когда мы будем с тобой в кафе, не выпьешь ничего, я тебе выдам премию (слово-то какое нашла – стыд и срам!) – поцелую.
Он никакого внимания – пьет себе.
3 марта
Я уж забыла про тот глупый разговор. Позавчера пошли в кафе «Космос»; ничего там, разумеется, не пили, ели мороженое. Он провожает меня, входит, как всегда, в подъезд. И вдруг берет меня за плечи и говорит:
– Сегодня я ничего не пил. Где моя премия?
Ну взрослая же я! Ну большая! Почти старая баба – скоро двадцать один! И целовалась не один ведь раз. А тут красная стала, как кумач, вся, наверное, пятки и те покраснели. Что сказать-то? Сама ведь напросилась! И почему мне так не хотелось? И как-то стыдно... Все не то... Он обнял меня и поцеловал. Это-то он, конечно, умеет. А мне было неприятно. Ну не знаю, не могу объяснить... В этом подъезде, где мы с Аликом...
Словом, я убежала домой, как девчонка. Заперлась в комнате и реву, а чего реву, сама не могу понять.
На следующий день встретились, были в кино, проводил он меня. Вошли в подъезд. Я вся как струна. А он спокойно, как всегда, попрощался и ушел. Честное слово, вот за одно это я готова была ему на шею броситься!
6 марта
Моя маман провела со мной беседу на морально-этическую тему.
В связи с важностью вопроса она надела свой «главный халат», образца 1925 года, и, наоборот, сняла бигуди. Беседа происходила за чаем. Это чтоб рассеивать мое внимание и снижать бдительность, отвлекая на борьбу против коржиков и варенья.
– Люсенька, я хочу знать истину. Почему Алик больше не приходит?
(Новый и внезапный тактический маневр – обычно мама подбирается к главному тихой сапой, а тут сразу быка за рога.)
Я избираю метод пассивной обороны:
– Он готовится к первенству Москвы.
– Но он и раньше готовился к разным первенствам – и приходил.
– Это очень ответственное.
– А он готовится в Москве?
– Да, – отвечаю, не заметив ловушки.
– Тогда, – вопрошает мама торжествующе, – почему он не звонит?
– Не знаю, – говорю, – может быть, он думает, что у нас выключили телефон за неплатеж.
– Люсенька, я серьезно. – Мама предпринимает обходной маневр. – А вот молодой человек, который тебя провожает, он очень симпатичный и видный, по-моему. Он мне напоминает нашего суфлера – это когда я еще была в Экспериментальном. Тоже такой элегантный, культурный, говорил о литературе, театре. Только вот суфлер он был плохой, все время фальшивил, не то подсказывал...
Пока мама углубляется в свою жизнь в искусстве, я соображаю. Внешность – это ясно: поджидает у окна. А культура? Ага, тоже ясно: наши телефонные разговоры. Мама ведь феномен. Во время войны как дешифровщику ей бы цены не было. Я читала про какого-то немецкого шпиона в Америке. Он по тому, как матрос прощался с девушкой, мог установить, куда и когда идет крейсер, с каким заданием и т. д. Так и мама. Я говорю по телефону «Здравствуй», а она уже знает, кто и зачем звонит, где мы были вчера и где будем завтра и не хочет ли ОН меня соблазнить.
Я применяю тоже неожиданный маневр – полную откровенность:
– Это Виктор Орлов, мама, он за мной ухаживает. Влюблен давно и безнадежно. Два раза пытался покончить с собой. Я встречаюсь с ним из гуманных соображений, а то попытается в третий раз. Это мне бюро секции поручило. Он хороший спортсмен, его надо сохранить в команде.
– Люсенька! Я серьезно. – Мама вываливает мне кило варенья. – Очень вкусное, это из новой банки, ты еще не ела. А он по какому виду, тоже по художественной гимнастике?
Я поднимаю крик:
– Мама! Как тебе не стыдно! Я же тысячу раз говорила! Мужчины, к счастью, художественной гимнастикой не занимаются.
– Да, да, – бормочет мама, – к сожалению, они занимаются художественными гимнастками...
Я делаю вид, что шокирована:
– Что ты говоришь, мама...
– Так он кто? Боксер, борец, этот, как их зовут, тяжело... атлет? Вам же почему-то именно такие нравятся?
– Кому это «нам»? – спрашиваю. – Нет, он самбист, как и Алик, только в другом обществе.
