Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Увидев подошедшего начальника заставы, Ветров хотел было встать, но капитан махнул рукой. Он опустился возле раненого на корточки и осмотрел рану. Потом встал, облегченно вздохнув.
– Слава богу, в мякоть. Докладывайте.
– Вот залег, товарищ капитан, за тем камнем, – докладывал Ветров, пока один из подошедших пограничников доканчивал ему перевязку, – и давай стрелять. Понял, гад, что не уйти. Я «сдавайся!» кричу, а он знай, подлец, стреляет. Ну мы подползли как можно ближе с двух сторон. Рекса спустили. Пока он с собакой схватился, мы к нему. Убил-таки Рекса, сволочь. Я, товарищ капитан, честное слово, чуть его на месте за это не пришиб, вон фонарь так и светит. Такую собаку убить!..
– Погоди, погоди, Ветров, – перебил начальник заставы, – тебя-то как ранило?
– Да что меня! Подбежали, он еще успел одну пулю выпустить. Вот в ногу попал. Тут я его и огрел автоматом, взял на прием, мы ведь тоже самбо учены. – Ветров подмигнул Александру и сразу помрачнел. – Ведь какая была собака! Вы знаете, товарищ капитан, ну как человек...
Ветров был подавлен горем.
Александр снова, уж который раз на заставе, не уставал удивляться. Ему казалось, что задержание опасного нарушителя (уж хоть в этом не было сомнения – нарушитель действительно был, видимо, опасным) должно быть полно невероятного драматизма. А никакого особенного драматизма он как-то не видел, вернее, не чувствовал в поведении этих людей. Ветров, словно сам только что не подвергался смертельной опасности, сокрушался о гибели Рекса. Казалось самым страшным, что сделал диверсант, было убийство собаки. Капитан Белов, убедившись, что рана не опасна, уже шутил: «Ничего, Ветров, еще чемпионом по гимнастике станешь!»
Не было никакого нервного возбуждения, суеты, криков. Все делалось спокойно и споро. Люди занимались своей профессией. Может быть, ловить убийц и подвергаться смертельному риску – и не совсем обычная профессия, но у них была именно такая, и они занимались ею аккуратно и добросовестно.
На заставе уже ждал начальник отряда. С полковником приехали еще офицеры. И только тут Александр понял, что попытка нарушить границу – дело действительно редкое и необычное.
В конце концов отчаянно протестовавшего Ветрова увезли в санчасть, а нарушителя – в штаб. С полковником поехали капитан Белов и Золин и еще двое пограничников, участвовавших в преследовании.
А через три дня Александр уезжал домой. Он увозил с собой большую корреспонденцию «Часовым ты поставлен у ворот...» о подвиге сержанта Ветрова и очерк о спорте на границе. А главное, как справедливо предупреждал его мудрый Елисеич, «материала на полжизни».
И еще что-то. Александр сам не мог бы сказать, что именно, но в его душу вселилось смятение, какое-то новое, еще очень неясное отношение к спорту. Словно что-то было раньше не так. Но он еще не мог ясно разобраться в своих мыслях, а если честно признаться, не хотел. Гнал их от себя.
Провожали его все свободные от наряда и сна пограничники. С Павлом Матвеевичем обнялись.
– Мне теперь тут скучно будет без вас, – с искренним огорчением сказал капитан на прощание.
– Я этих дней никогда не забуду, Павел Матвеевич, вы даже не представляете себе, сколькому я здесь научился.
Александр был тоже искренен. Но ему не хотелось еще признаваться самому себе, чему он научился. В штабе отряда полковник весело сказал:
– Ну, товарищ Луговой, вы на нас жаловаться не можете: все условия вам создали, даже диверсанта поймали специально для вас.
Александр поблагодарил:
– Я пока не великий журналист, товарищ полковник. Но уж в свои очерки о заставе я вложил все, чем владею. Как опубликуют, сразу пришлю.
Зеленая «Волга» доставила его на остановку такси. А вскоре старый лимузин мчал его по обледенелой горной дороге мимо низкого кустарника, мимо голых холмов, навстречу медленно поднимавшемуся солнцу.
Шофер то весело пел, то еще более весело рассказывал о всяких авариях, происшедших на дороге, по которой они проезжали.
Но Александр слушал рассеянно. Его мысли были еще там, в горах, где за невысокой побеленной стеной несут суровую службу люди, для которых счастье не в славе, не в веселой яркой жизни, к которой он сейчас возвращался, а в том, чтобы никому не позволить нарушить эту жизнь...
Глава десятая
СПОРТ – ЭТО ИСКУССТВО?
В Москве уже лег первый снег.
Деревья в скверах стояли опушенные, искусно разукрашенные сверкающим снежным узором. Они были похожи на огромные белые кораллы. Снег в аллеях блестел так, что слезились глаза.
Как ни переполняли Александра впечатления, поведать их сразу ему не удалось. У Люси были здесь свои заботы, пока он там «прохлаждался» (как она выразилась) на границе. Свои заботы и свои огорчения.
Александр чуть не с вокзала помчался к ней. Было воскресенье – значит, она дома. Правда, он не давал телеграммы, но куда ей было идти? Тем более раз он приехал.
С волнением нажал он кнопку звонка.
– Алик приехал! Как раз к обеду. Очень удачно. – Нина Павловна была искренне рада, что не помешало ей заметить: – Удивительно, все гости всегда попадают как раз к обеду...
Впрочем, она говорила это без всяких задних мыслей. Просто чувство такта никогда не было у нее чересчур ярко выражено.
– Здравствуйте, Нина Павловна, спасибо, я уже обедал. А Люся дома? – Александр с беспокойством задал свой вопрос.
– Люся сейчас придет. – Лицо Нины Павловны приняло озабоченное выражение. – У нее большие неприятности, – сказала она шепотом.
– Неприятности? – Александр почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. – Что случилось? Но Нина Павловна уже скрылась в столовой, предоставляя Александру следовать за ней.
В столовой в бархатной пижаме с кистями его встретил Петр Федорович, Люсин папа. Очки у него были воздеты на лоб, в руках он держал газету. Ночные туфли немилосердно шлепали о паркет.
Петра Федоровича Александру случалось видеть не часто. Известный врач, профессор, он вечно был в больницах, клиниках, институтах, на разных совещаниях и ученых советах, консилиумах и консультациях. Люсин отец был добродушен и рассеян. Кроме медицины и дочери, для него ничего не существовало. От всех иных забот его прочно ограждала Нина Павловна. Но сегодня было воскресенье, и Петр Федорович отдыхал.
– Входите, Алик, входите, – приветливо рокотал он. – Дочь говорила, вы уезжали куда-то. За границу? Да, да, вспоминаю, за границу. Где ж вы были, если позволено спросить, в каких палестинах?
– Я не за границей был, Петр Федорович, а на границе. На пограничной заставе. – Александр с тоской ожидал Люсиного возвращения.
– На границе? Как интересно. Ты слышишь, Нинон? Алик был на границе. Сейчас придет дочь, и вы все расскажете. Представляю, как ей будет интересно!
– Не уверена, – заметила расставлявшая на столе приборы Нина Павловна. – Не уверена, что ей что-нибудь может быть сейчас интересно. С ее неприятностями.
В голосе Нины Павловны звучал трагический упрек мужу.
– Ах да! – Петр Федорович схватился за голову. – Это действительно ужасно. Вы знаете, Алик, у дочери большие неприятности.
– Да что случилось? – совсем расстроился Александр.
– Ее обвинили в... профессионализме. Так, кажется, это у вас в спорте называется?
– В профессионализме? Люсю? – Александр был ошеломлен. – Но почему? Она что, деньги получала за выступления? Или в кино снимается?
– Какое кино! Какие деньги! – В голосе Нины Павловны звучала непередаваемая горечь. – Денег, слава богу, Петр Федорович еще достаточно зарабатывает. Интриги, Алик, это все интриги. Они все ей завидуют, все! Если б не эти интриги, Люсенька давно бы уж чемпионкой мира была. Поверьте мне, я говорю так не потому, что я мать. Но я знаю Люсеньку...
– Да нет, Нина Павловна, – заметил Александр, – чемпионкой мира не может она быть. Нет таких соревнований – первенства мира по художественной гимнастике, даже Европы пока нет. Это вроде нашей самбо...
– Нет? Нет? – Нина Павловна от возмущения даже уронила вилку. – А почему нет? Вы можете мне говорить все, что вам нравится, но я-то знаю: чтобы не дать Люсеньке выиграть первое место. Это я не как мать говорю...
Александр не стал возражать.
В этот момент хлопнула парадная дверь: вернулась Люся. Александр бросился в переднюю. Румяная с холода, вся опушенная инеем, Люся выглядела особенно красивой. Александр еле удержался, чтобы не сжать ее в объятиях, но в переднюю вышел и Петр Федорович.
– Вот, Алик, – зарокотал он радостно, – пришла дочь. Ты знаешь, Алик вернулся с границы. Он нам сейчас все расскажет... За стол, за стол!
Однако рассказа не получилось. Люся действительно была чем-то озабочена, но решительно пресекала все попытки матери и отца перевести разговор на эту тему. У Александра тоже как-то пропала охота делиться впечатлениями о поездке. Он вяло повествовал о своем житье-бытье на границе и сам удивлялся, как тускло и серо выглядело в его рассказе все, что он видел и пережил.
Петр Федорович не замечал напряжения, царившего за столом, и, в конце концов, начал рассказывать об интереснейшей операции, которую он проделал накануне.
Что касается Нины Павловны, то, воспользовавшись Люсиной озабоченностью, она подкладывала ей на тарелку такие порции, из-за которых в другое время возник бы неизбежный скандал. Но сейчас Люся ничего не замечала и машинально ела все, что оказывалось перед ней.
И только когда этот невыносимый обед закончился и они остались с Александром вдвоем в ее комнате, Люся дала волю своим чувствам.
– Прямо не знаю, как тебе рассказать, – заговорила она огорченно.
– Нина Павловна сказала, у тебя неприятности. Петр Федорович говорит, в профессионализме тебя обвинили. Как это может быть?
Люся рассмеялась.
– Ах отец! Все всегда путает. Ты знаешь, сколько раз я им все это дело рассказывала? Раз двадцать! Ничего не понимают. А ведь мама должна бы понять – все же актриса.
Люся помолчала. Александр не торопил. Он просто смотрел на нее и удивлялся, как мог так долго не видеть ее.
– В общем, так, – начала, наконец, Люся решительно, – неприятности не столько у меня, сколько у Елены Ивановны. Тут было совещание тренеров, и ей за меня попало. Помнишь, я исполняла упражнение без предмета? Ну этюд Скрябина? Па-ра-па-ра-па-ра? Не помнишь? Ну куда тебе – тебе же мамонт на ухо наступил... В общем, такое упражнение... Смысл – раскрепощение, что ли, пробуждение, словно я цепи сбрасываю. Ведь это у вас в самбо главное – голову на сторону свернуть или ногу сломать, а у нас по-другому. Мы же вкладываем в упражнение определенную мысль. Выбираем музыку, используем элементы танца. А уж раз берем элементы танца, то сохраняем и характер, присущий этому танцу. А танец, тем более народный, образно выражает характер, чувства народа. Ну, скажем, у меня вот стремление к свободе. Алик, ты хоть понимаешь о чем я толкую? Или так слушаешь, из вежливости?
На этот раз Александр не выдержал.
– Ты что, меня совсем за дурака считаешь? Забыла, где я учусь и где ты! Я в Эм Ге У! Ясно? В величайшем центре мировой науки! Да еще на гуманитарном, высокоинтеллектуальном, факультете. На журналистском, коий является квинтэссенцией этой мировой науки! А ты? В каком-то физкультурном... У вас же там принимают по весу и росту. Если два метра или сто килограммов – пожалуйте без экзаменов. А уметь читать не обязательно. Ты вот, например, умеешь хоть по складам?
Люся, пытавшаяся несколько раз перебить Александра, все же сумела крепко зажать ему рот рукой и перехватить инициативу.
– А зачем читать? Что читать? Ты представляешь, если придется читать произведения таких выпускников вашего факультета, как ты? Уж лучше читать разучиться! У нас хоть все красивые, сильные, мужественные, а у вас какие-то дохлые, взъерошенные. Впрочем, порой и у вас попадаются. Вот Виктор Орлов... Это настоящий парень! Не понимаю только, зачем он к вам пошел.
Этого Люсе говорить не следовало. Это все равно, что в честной схватке кусаться – запрещенный прием.
Александр помрачнел, и веселая перепалка чуть не перешла в ссору, но, почувствовав это, Люся немедленно изменила тему разговора.
– Ну брось, Алик, я ж к тебе с бедой, а ты смеешься (таким образом, одним мановением волшебной палочки вся вина была переложена на плечи Александра). Ты лучше слушай. Значит, я исполняла это упражнение. Все хорошо, оценку высокую получила... А на этом совещании на Елену Ивановну навалились: вы, мол, тянете искусство в спорт, у вас в упражнениях гимнастика создает сценический образ. Это уже не спорт, а профессиональное искусство, пантомима, танец, вы нас тянете к тридцать девятому году, к первому конкурсу – там на первенстве Ленинграда кое-кто не художественную гимнастику, а театральную самодеятельность демонстрировал... И тэ дэ и тэ пэ. В общем, шум, гам. А ты Елену Ивановну знаешь. Она ведь все-все переживает. На тренировке иной раз у нее прямо слезы на глазах – так вживается в упражнение... Даже судьи, которые мне оценки выставляли, должны были, говорят, за композицию ноль поставить. Ну вот такие дела – я ее утешаю. Но в общем все это печально.
Некоторое время оба молчали. Спорт, думал Александр, какое же это всеобъемлющее понятие. Вот он только что видел, как спорт помогал людям в условиях буквально смертельной опасности, в страшной борьбе с врагом. А тем временем здесь спорят, спорт – искусство или нет, может ли гимнастка изображать на лице грусть, радость, любовь – словом, те чувства, которые выражает ее упражнение, или не может. Два полюса...
– Ну хорошо, – сказал он наконец, – чем это все кончилось? Ты-то как считаешь сама?
– Я считаю, что Елена Ивановна, то есть мы, – поправилась Люся, – правы. Не надо только перебарщивать. Ведь все мы, спортсмены, тренеры, вы, журналисты, все твердим, когда кто-нибудь уж очень здорово выступает: «Это же искусство!» И я тебе прямо скажу, что, например, прыжок Брумеля в высоту, по-моему, может называться искусством с не меньшим правом, чем, допустим, иной прыжок Чабукиани. Ну, ясно, что Чабукиани создает целый танец, а Брумель делает только один определенный прыжок. Но в каком-то одном элементе, в этом вот прыжке, они равны, оба достигли вершины искусства. Я уж не говорю об искусстве, скажем, цирковом. Почему выступление цирковых акробатов или, например, присядочников в танцевальном ансамбле – искусство, а упражнение прыгуна в воду или гимнаста на коне с ручками – только спорт? А вольные упражнения Ларисы Латыниной, а фигурное катание? Да иной слалом – большее искусство, нежели балет. Я не говорю о музыке, живописи. Я говорю, что те виды искусства, где оно проявляется в движении, можно смело сравнивать со многими видами спорта. Не с самбо конечно...
– Ты опять...
– Ну не буду, не буду! Самбо можно сравнивать только с оперой, с поэзией, со скрипкой, наконец с журналистикой, которая, как известно, вершина всех наук и искусств!
– Вот то-то!
– Нет, Алик, я серьезно. По-моему, если уж есть такие виды спорта, как фигурное катание, а теперь даже танцы на льду, как художественная гимнастика, которые очень близки к танцу и пантомиме, то почему открещиваться от этого? Я, конечно, понимаю, что не следует выходить «художницам» в сарафанах или, допустим, фигуристам, совершая прыжок «олень», надевать рога. Но ведь выступал же Николай Серый, а он был замечательным гимнастом, с произвольной программой, которая наполовину состояла из элементов, которые можно определить как пантомиму! И всем нравилось, и было здорово. И, между прочим, сильнейшие «художницы», когда выполняют произвольные упражнения, у них на лице, как пером на бумаге, выражены все их переживания, все, о чем говорит музыка их упражнения, а следовательно, и само упражнение. Сколько раз слышишь, читаешь в газетах: «Ее (или его) спортивное мастерство на грани искусства!» Ну вот и переходите эту грань, чего бояться! Разве случайно, что соревнования по художественной гимнастике проводятся на сцене Зала имени Чайковского? Ведь нас призывают: своими произвольными программами вы должны демонстрировать нашу бодрость, жизнерадостность, радость. Правильно. Но нельзя же с каменными лицами совершать высокие прыжки или плавные волны и утверждать, что выражаешь радость. Произвольные упражнения должны быть разнообразны, эмоциональны, ясно выражать, что хочет сказать гимнастка...
Люся говорила с таким азартом, что у нее не хватило дыхания.
– Ну и какой же вывод? – спросил Александр.
– Вывод? А вывод такой: нечего бояться поднимать спорт до уровня искусства! И нечего бояться, что кому-то из гимнасток-«художниц» это недоступно. Всем доступно, если как следует будет работать спортсменка и если хватит уменья у тренера. А то сами не умеют, а на Елену Ивановну набросились! Все из зависти...
– Все интриги, интриги, – смешно подражая голосу Люсиной матери, прошипел Александр. Потом он решительно встал. – Твоя ода во славу художественной гимнастики была прекрасна. Меня ты убедила полностью – остается переубедить отсталых тренеров. Но я понял еще одно: что из тебя вышла бы отличная журналистка. Ты бы вот взяла да и написала статью на эту тему. А?
– Ну, ладно, – Люся сидела откинувшись в кресле, она явно устала от своего темпераментного монолога. – Напишу когда-нибудь. В стихах. Пойдем пройдемся.
...Они вышли на зимние московские улицы. Вокруг фонарей сверкали жемчужные ореолы, с черного неба опускался бесшумно и бесконечно мягкий крупный редкий снежок. Он возникал где-то на уровне крыш, из молочного мрака, дробился на большие узорчатые снежинки и бесследно таял на плечах, на тротуаре, на крышах проезжавших машин. По краям улицы у стен домов, там, где нет движения, он лежал воздушной, почти прозрачной, хрупкой подушкой. За его легкой, робкой пеленой чуть стирались контуры зеленых, красных, синих огней вывесок, чуть бледнее казались окна, и только яркий свет магазинных и ресторанных витрин беспощадно поедал своим сиянием несмелого небесного гостя.
Александр рассказывал о своей поездке. Он воодушевлялся все больше, и Люся, захваченная его рассказом, молчала.
– Ты не можешь себе представить, какие там люди! – горячо говорил Александр. – Скромные какие-то, спокойные, ни на что не ворчат. Там есть застава, так пути к ней чуть не на шесть месяцев снегом заваливает. Живут не жалуются, веселые, всем интересуются, лучше нас с тобой музыку и литературу знают, в курсе всей жизни. А ночью, в мороз, по таким тропкам ходят, по таким горам, где бы я и летним днем ни в жизнь не прошел! Ничего не боятся. И понимаешь, что главное... Не отчаянная у них храбрость, не эффектная, а какая-то незаметная, тихая, спокойная. Ну, словно смелость – это для них повседневная работа. Как нам с тобой в институт ходить.
Не сговариваясь направились к гостинице «Москва» и поднялись на пятнадцатый этаж. Выйдя из лифта, остановились на террасе, где летом выставлялись столики, а сейчас мотался слабый зимний ветер. Отсюда открывался дивный вид на Москву.
Совсем внизу, между гостиницей и Манежем, мчались, словно светлячки-букашки, бесчисленные машины. Слева возвышался Кремль, освещенный спокойно и ровно, уносивший на верхушках своих башен ярко горевшие в черном небе рубиновые звезды.
Дальше световой мозаикой уходили кварталы. Их извилисто пересекала Москва-река, опоясанная вдоль набережных ожерельями бусинок-фонарей. И совсем вдали возносился, сиял, подсвеченный прожекторами, Московский университет. Он горел словно факел, и никакая пелена падающего снега не могла притушить его огни.
Александр раскутился. Он объяснил Люсе, что уж эти материалы наверняка пойдут. Их два. Он получит астрономический гонорар, а потому устраивает ей роскошный банкет. Была заказана икра, крабы, кофе с пирожными и три бутылки воды. Люся бойко поддакивала своему раскутившемуся кавалеру, но есть ничего не стала. Икру она, оказывается, ненавидела с детства (откуда это было знать Александру, их обычное меню бывало куда скромней), крабы ей не нравились. На кофе она очень настаивала, но пить тоже не стала. В конце концов Александр все съел сам. И сам выпил все три бутылки воды. На что Люся только заметила с неодобрением:
– Как ты много пьешь!
Обслуживавшая их официантка так внимательно разглядывала эту пару, с ее странным меню и еще более странной манерой расправляться с ним, что Александр даже весело спросил:
– Что это вы так подозрительно посматриваете на нас? Мы расплатимся, честное слово.
Но официантка не поняла шутки и обиделась.
Когда все темы разговоров были исчерпаны, на свет появилась вечная и неизменная.
– Ты очень скучал без меня? – спросила Люся, старательно вытирая бумажной салфеточкой горчичницу, в которой горчицы давно уже не было.
На этот не новый вопрос последовал обычный ответ:
– А как ты думаешь?
– Ты знаешь, Алик, у меня бывает иногда такое чувство, – тихо сказала Люся, – что вот ты кончишь университет – и мы расстанемся.
Александр даже побледнел от возмущения.
– То есть как расстанемся? Ты что, хочешь бросить меня?
– Бросить! – Люся фыркнула. – Какие-то выражения у тебя старомодные. И потом почему я тебя, а не ты меня?
– Да ты с ума сошла! Что я ушибленный, сам с тобой расставаться. Никогда в жизни.
– Уж прямо в жизни. Что других нет лучше меня?
– Нет! – убежденно отвечал Александр. – Мало того что нет. Не может быть! Во всяком случае, для меня. Ты же знаешь, Люська, я никогда ни на кого не смотрю. Вот прихожу к тебе на тренировку, там же есть очень интересные девчата...
– Ах есть? Это ты все же заметил!
– Да нет...
– Что нет? Так есть или нет? Кто, например, уж не Нина ли, кубышка эта? А? Или Валька, терпеть ее не могу. Между прочим, я в следующий раз приду в таком виде, что ты на меня смотреть не захочешь. Елена Ивановна давно мне говорит, чтоб бросила пижонить. Чтоб в трико занималась, а то простужу ноги – и прощай гимнастика. У нас дует иногда, когда дверь наверху открывают.
– Ну хорошо, Люська, а вот ты без меня скучала? Только честно!
– Скучала, очень, – Люся положила свою маленькую ладонь на могучую длань Александра и посмотрела ему прямо в глаза. – Я просто не знаю, Алик, что я делала, если б тебя не было. Я все время о тебе думала. А скажи, ты бы мог без меня?
– Конечно нет! – Александр был счастлив. С Люсиным переменчивым характером, с ее любовью к насмешкам, он не часто слышал от нее такие слова и теперь боялся, как бы Люсино настроение опять не изменилось. Опасения его оказались не напрасными.
– А подвиг ты бы мог ради меня совершить? Из огня меня вынести, из воды вытащить?
– Конечно, – уже с меньшим воодушевлением отвечал Александр. Хорошо зная свою подругу, он предчувствовал подвох.
– А почему тогда ты не можешь отказаться от твоих порочных, вредных, несоветских взглядов на роль чемпиона по самбо в современном обществе?
Вот оно. Опять шуточки. Люся смотрела на него требовательно и торжественно. Только в самой глубине зрачков таились лукавые огоньки. Но Александр не склонен был шутить.
– Ну тебя, – обиженно сказал он. – Пошли лучше еще погуляем.
И они вновь бродили по теперь уже совсем притихшим улицам и переулкам.
...На следующий день Александр явился в редакцию ни свет ни заря и первым делом отправился к Елисеичу.
– Елисеич, дорогой, посмотри, а то опять будут стружку снимать на летучке. Ну хоть краем глаза... – просил Александр.
– Давай, – коротко сказал Елисеич, водружая очки и засовывая в рот обгрызанный карандаш.
Елисеич обладал поразительной способностью отключаться. Когда он читал чей-нибудь материал или писал свой собственный, он ничего не слышал и не видел. Можно было разрушить дом, унести стены и крышу – он так бы и остался сидеть и читать за своим обшарпанным столом, один посреди площади.
(– Эх, старик! – сказал Елисеич Александру, когда тот однажды спросил старого журналиста, откуда у него такая удивительная способность. – Эх, старик, это теперь у нас все есть: комната, столы, свет, бумага... Все. И еще ворчим. А ты бы видел, что было в двадцатом, двадцать первом... Я свои репортажи тогда на газетах писал, между строк, понимаешь, старик, не в переносном, а в буквальном смысле между строк. Стругал карандаш чернильный, заливал и таким вот манером чернила добывал. А уж о помещении не мечтали. Я тогда в районке работал. Где сидели, там и редакция была, где редакция, там и спали. А в войну? Да что говорить, старик... Я б на твоем месте что ни день свечку в церкви ставил за то, что имеешь. Это ж надо! Мало того, что, как журналистом станешь, все имеешь, так еще учат на журналиста! Учат! В университете. И между прочим, не порют. А нас жизнь учила. Так иной раз, так хлестала, что ту науку до седин забыть не могли. А ты спрашиваешь...)
Александр с волнением следил за выражением лица Елисеича, пока он читал его материал. Наконец Елисеич кончил читать и повернулся к затаившему дыхание Александру.
– Ну что тебе сказать, старик... Молодец! – Елисеич улыбнулся. Улыбался он крайне редко и лишь когда бывал действительно очень доволен. – Хорошо сделал очерк. Конечно, править надо еще и править, – спохватился Елисеич, не захвалит ли он молодого практиканта. – Но главное, старик, есть душа. Видно, что здорово там тебя проняло. В материале главное – душа, а уж как ее выразить – это дело наживное, это опытом дается, учебой. Неси главному спокойно. На этот раз не подкачал.
Александр как на крыльях помчался в кабинет к Лузгину. Тут пришлось поволноваться дольше. Лузгин не любил спешить. Но после обеда вызвал Александра к себе и сказал почти то же, что Елисеич:
– Материал сделан честно. Я, Луговой, доволен. Конечно, опыта у вас маловато. Но главное – увидели что надо и рассказали о чем надо. А как рассказали – это другое дело. Поправим. Сами поработаете. Оба материала пойдут.
Александр сейчас же позвонил Люсе (не из редакции конечно!) и так долго все рассказывал ей, что, в конце концов, его чуть не силой выдворили из автомата.
Тут он вспомнил про их разговор. О спорте и искусстве. А? Не написать ли ему статью на эту тему?..
Он решил посоветоваться с Елисеичем. Но потом передумал. Надо посоветоваться с Иваном Васильевичем. Лучше, чем его тренер, вряд ли кто мог дать ему совет.
И вечером он отправился в знакомую квартиру на Ленинском проспекте.
Но здесь его ждало огорчение. Ростовский болел. Опять начались головокружения, головные боли. Он лежал бледный, с мокрым полотенцем на лбу и, стиснув зубы от невыносимой мигрени, все же читал какую-то книгу, необходимую ему для диссертации.
– Входи, входи, – пригласил он Александра слабым голосом. – Ты не смотри, ничего особенного. Я уж привык. Через пару дней пройдет. Давай рассказывай, как съездил. Сейчас кофе сварю.
Но Александр не дал Ивану Васильевичу подняться.
Он просто посидел часок, рассказывая о командировке. Иван Васильевич внимательно слушал, задавал вопросы. Особенно его порадовали хорошие отзывы об Александровых очерках.
– Это ты молодец, просто здорово! Я же говорил тебе, что ты везучий. Ну, теперь, брат, давай готовься. Первенство города на носу. В смысле тренировок ты все же время потерял. Значит, надо наверстывать. Вот я управлюсь тут со своими болячками и начнем.
– Да я, знаете, Иван Васильевич, горы сейчас готов свернуть. У меня такое настроение, что, если сейчас на ковер, я бы первое место занял. Я бы...
– Тише, тише, вояка, – перебил тренер. – Настроение у тебя хорошее. А для тебя это очень важно. Имеем, так сказать, положительный психологический фактор. Но, к сожалению, брат, нужны еще и другие факторы. Твой коллега и однокашник Виктор Орлов по имеющимся у меня сведениям тоже хочет победить. Понимаешь, такое странное у него желание. Так что будем работать. И как следует!
Александр ушел от тренера с жаждой немедленно приступить к тренировкам, бодрый, в самом боевом настроении. Но все же он не мог отделаться от грусти, которую оставило у него это посещение. Иван Васильевич выглядел таким больным, таким усталым...
