Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Врачи были единодушны: при таком режиме можно протянуть год-два; если бросить всякую работу – вдвое дольше. Предложить Ростовскому расстаться с работой было невозможно – тогда ему пришлось бы сказать и о диагнозе, а кто бы решился на это... От него требовали беречь нервы, не волноваться, отдыхать – словом, все то, что так необходимо и так трудно выполнять в жизни.
Ростовский улыбался, обещал – и врачам, и жене. А сам еще напряженней трудился, еще меньше спал, урывая для работы часы от ночного, и без того короткого, отдыха.
Кроме врачей, никто не знал, что неотвратимо и стремительно приближается для Ростовского конец пути. Врачи берегли его, обманывали добрым и бесполезным обманом. Бесполезным, потому что Ростовский знал.
Он улыбался, обещал беречь себя, но работал все ожесточенней: надо было закончить диссертацию, написать еще одну книжку, еще одну статью, подготовить еще одного ученика. Для него не могло быть выбора между несколькими годами спокойной, но бесполезной жизни и пусть всего лишь годом жизни, отданной людям.
Раз в год, по весне, он приходил на одно из московских кладбищ. Здесь, в глухом, заросшем черемухой уголке, за простой деревянной оградой, на земляном холмике лежала мраморная плита. «Григорий Пылин, мастер спорта, солдат, партизан. Погиб в боях с фашистами» – было высечено на ней.
Иван Васильевич клал к подножью холмика букет мимоз и подолгу сидел на стоявшей рядом, вросшей в землю скамеечке.
Гриша, Гриша Пылин... Товарищ по институту, соратник по борьбе в тылу врага. Они вместе пришли тогда на стадион «Динамо», вместе учились в партизанской школе, сидели рядом в самолете, уносившем их темной, ненастной ночью в глухой тыл врага...
И там были всегда вместе. Когда Ростовский неслышно и незаметно, порой часами, полз к немецкому сторожевому посту, он знал, что поблизости с автоматом наготове залег Гриша. И случись что не так, он скорее пожертвует собой, чем оставит друга в беде.
Но все «случалось» как надо. Словно стальная распрямляющаяся пружина, он взлетал в воздух, обрушиваясь на врага. Он никогда не ошибался, приемы его были точны и неотвратимы, как сама судьба. Ростовский тихо опускал бездыханное тело врага на землю и подносил руки ко рту. Тишину ночи прорезал глухой, тоскливый крик ночной птицы, а через минуту Гриша и еще кто-нибудь из ребят, сгибаясь под тяжестью взрывчатки, подбегали к полотну железной дороги и быстро, но расчетливо начинали закладывать мины. Они всегда держались друг друга, как привыкли это делать на поле, в зале, на беговой дорожке. Они были одной командой, одним коллективом. Просто поле и дорожка стали другими. Теперь это были поля сражений и трудные дороги войны. Но они-то остались прежними – советскими спортсменами.
В ту ночь Гриша Пылин, рискуя собой, спас ему жизнь. Что ж, настало время и для него, Ивана Ростовского, отдать свою жизнь народу. Жаль, что суждено ей быть короткой. Ну, а у Гриши она ведь была еще короче.
Разве это важно? Разве цена жизни измеряется ее продолжительностью, числом прожитых лет? Нет! Она измеряется свершенным за эти годы, пользой, принесенной другим. Вот и надо спешить, успеть побольше за оставшиеся немногие годы...
Ростовский прощался с могилой друга. Каждый раз. Он ведь не знал, доведется ли ему прийти сюда снова. И уходил домой, к письменному столу, на стадион, в спортивный зал, туда, где ждала его работа.
Чем трудней ему было, чем больней, тем ровней, приветливей и добрей был он со своими учениками, с этими веселыми, юными, цветущими парнями, перед которыми раскрывалась долгая, интересная, увлекательная и прекрасная жизнь. Они привыкли во всем верить ему, они приходили к нему со своими большими радостями и такими маленькими (но казавшимися им очень большими) огорчениями, со своими надеждами и планами. И он радовался их радостям, утешал в беде, бодрил, если надо, вдыхал в них веру в себя. Они любили его за его постоянно хорошее настроение, за неистребимую веру в удачу, в будущее, в успех.
Он был для них не только тренером, учителем, другом. Он был для них примером в жизни.
А это куда труднее.
Куда труднее жить так, чтобы не краснеть ни за один прожитый день, чтобы, когда настает час последнего расчета, сожалеть лишь о том, чего не совершил, а не об ином, совершенном. Люди не ангелы. Они не парят над землей. Они идут по ней, изрытой и неровной, а потому порой спотыкаются.
Мудрость не в том, чтоб не споткнуться, а в том, чтоб делать это пореже, побыстрей возвращать равновесие и продолжать свой путь всегда вперед, не сворачивая на болотистые тропки, не поворачивая назад.
И отмерен ли тебе длинный путь или короткий, по равнинам или по ухабам, пройти его надо так, чтоб протоптать дорогу другим.
Глава седьмая
ТИХИЙ ВЕЧЕР
Дверь открыл сам Иван Васильевич. Как всегда, подтянутый, чисто выбритый, он был в тренировочном костюме, заменявшем ему домашний халат.
– Добро пожаловать! Давно пора! – Он широко улыбался, распахивая дверь пошире.
Александр вошел смело и привычно – он входил сюда не впервой, Люся – немного стесняясь. Но Иван Васильевич располагал верным средством преодолевать первое смущение своих гостей (которое испытывали и его ученики, впервые приходя к нему). Этим средством был «домашний музей».
Музей отличался немалым разнообразием. На полках, за стеклом, прикрепленные к досочкам, обтянутым красным плюшем, сверкали сотни значков. Здесь были и медали, и жетоны, завоеванные самим Ростовским, и официальные значки различных соревнований и спортивных мероприятий, в которых он участвовал, и, наконец, значки, подаренные ему зарубежными спортсменами, а также привезенные его учениками из разных городов.
Далее экспонатами музея являлись зажигалки. Их было великое множество: дорогие элегантные газовые «Фламинер» и «Сильверматч», японские, с легкомысленными изображениями-загадками, зажигалки-сувениры, с маркой винных, табачных, автомобильных или велосипедных фирм. Зажигалки с эмблемами спортивных клубов и газет. Огромные, массивные настольные зажигалки и крошечные – в виде брелоков, колец, папирос, бутылочек, часов.
Их тоже привозили Ивану Васильевичу из-за рубежа его друзья, особенно один, работавший дипкурьером, объехавший многие десятки стран и считавший своим долгом из каждой привозить Ростовскому зажигалку.
Самым интересным было при этом то, что Иван Васильевич никогда в жизни не курил.
Однако истинной страстью Ростовского была, конечно, обширная библиотека специальной литературы, посвященной национальным видам борьбы, приемам рукопашного боя без оружия и т. д.
Целые полки занимали книги о джиу-джитсу, дзюдо, карате, аикидо и других разновидностях японской национальной борьбы. Рядом соседствовали все без исключения книги, брошюры и альбомы по самбо, выпущенные в СССР. А также дореволюционные книжки и учебники.
Здесь была собрана литература на двадцати-тридцати языках. Имелись роскошные, великолепно иллюстрированные издания и тонкие, потрепанные, засаленные, но редкие и очень ценные брошюрки. И все это книжное богатство отнюдь не давило на полки мертвым грузом. Иван Васильевич постоянно работал с ним, изучал его, анализировал. Он написал интереснейшую книгу, посвященную истории рукопашного боя без оружия, очень аргументированную работу, доказывавшую бесспорное преимущество самбо над дзю-до, много популярных статей и очерков.
Иван Васильевич владел английским языком, разбирался во французском и немецком и, разумеется, прекрасно знал международную японскую терминологию, относящуюся к дзю-до.
Это позволяло ему довольно свободно обращаться со своей библиотекой. Богатство это постоянно пополнялось как за счет книг, приобретаемых за рубежом или выписываемых оттуда самим Ростовским, так и за счет привозимых друзьями.
Только упрямый друг-дипкурьер продолжал привозить дорогие зажигалки, а не дешевые брошюрки, совершенно игнорируя тонкие намеки Ивана Васильевича.
Показывая свой «домашний музей», Ростовский давал пространные, выдержанные в юмористическом тоне, объяснения, увлекался.
Постепенно гость осваивался, начинал задавать вопросы, смеялся шуткам хозяина, первая неловкость исчезала, и пришедший чувствовал себя как дома. Этому способствовал и чудесный кофе, секретом приготовления которого в совершенстве владел Иван Васильевич, чрезвычайно этим гордившийся.
Приготовление кофе не доверялось никому – ни жене, ни дочери. Он сам исчезал на кухне, откуда возвращался с подносом, уставленным какими-то сложными клокотавшими аппаратами, которые просто язык не поворачивался назвать кофейниками. Они напоминали скорей инвентарь древнего алхимика. Иван Васильевич наливал в крошечные чашки кофе с такой торжественностью, будто это действительно текла не черная ароматная жидкость, а расплавленное золото.
Гость отпивал глоток и, глядя в полные радостного ожидания глаза Ивана Васильевича, не мог не цокать языком, не восхищаться и не закатывать от наслаждения глаза, даже если кофе казался ему чересчур горьким, густым или горячим.
Когда же, что случалось крайне редко, кто-нибудь выказывал неодобрение или даже просто безразличие к изготовленному Иваном Васильевичем волшебному напитку, он очень обижался – и у него портилось настроение на весь вечер.
Впрочем, так почти не бывало. Все знали о его невинной причуде, да и в действительности кофе он готовил превосходно.
Но никто не знал, что так дорог был Ростовскому этот напиток потому, что порой лишь он один поддерживал его силы в долгие рабочие ночи, когда раскалывалась от боли голова, пелена застилала глаза, а память не могла подсказать годами известные, давно привычные цифры и факты.
– Ох, какой кофе замечательный! – Люся была в искреннем восторге. – Мама моя считает себя специалистом, но ей далеко...
– А? Правда? – Иван Васильевич сиял. Он хоть и привык к комплиментам в адрес своего «кофеварочного таланта», но был достаточно умен, чтобы почувствовать, когда такой комплимент был вызван подлинным восхищением.
– Ой, вы дайте мне рецепт! – Люсины глаза заговорщически блестели. – Я сварю, когда гости к нам придут, – и на стол! Посрамлю родную мать.
– Ая-яй! – Долг педагога взял верх в душе Ивана Васильевича над профессиональной гордостью. – Родную мать! Нельзя так. Лучше преподнести ей рецепт на день рождения...
– У нее не бывает дня рождения, – серьезно заметила Люся и, отвечая на недоуменный взгляд Ивана Васильевича, пояснила: – Она считает, что отмечать день рождения для женщины – предрассудок. «Какое значение имеет количество лет, прожитых человеком, – говорит моя мама (Люся, произнося эту фразу, подражала тону матери), – если он выглядит намного моложе, как я, например? Еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году наш главный режиссер говорил мне: да вас надо перевести в детский театр – вы для них будете неоценимы!..»
Не выдержав, Александр начал громко смеяться. Иван Васильевич тоже не мог сдержать улыбки и лишь грозил Люсе пальцем.
Потом вдруг глаза его погрустнели.
– Твоя мама права, – заметил он тихо, – лучше не праздновать дни рождения. Не так заметно, как быстро бегут годы...
– Ну, этого только она боится. А у нас их еще много впереди. – Люся улыбалась уверенно и беспечно. Но, вспомнив, что Ростовскому не двадцать лет, она торопливо и смущенно добавила: – Да и вам, Иван Васильевич, жить да жить. Ведь ваше пятидесятилетие в прошлом году праздновали, а вы вон... – она на мгновение замолчала и, опять улыбнувшись, закончила: – куда моложе Алика выглядите.
Печаль, мелькнувшая в глазах Ивана Васильевича, исчезла. Он снова улыбался.
– Да, уж конечно Александр мне по возрасту в отцы годится. Солидный человек, мастер печатного слова. Уже статьи, очерки пишет. Скоро книгу небось ахнет. А там, глядишь, женится. А, Александр?
При последних словах Ростовского Люся слегка покраснела и поспешно заговорила:
– Вы спросите его, Иван Васильевич, какое у него задание было от редакции! Ответственнейшее! Но Алик (Люся говорила теперь, изображая лектора) со свойственной ему решительностью и смелостью, выработанными годами занятий самбо, успешно справился с труднейшим испытанием: спас обиженного и в ближайшее время каленым пером заклеймит тирана Трюфина!
Александр, который собрался было возмутиться, оставил это намерение.
– И дам ему-таки по мозгам! Этому зазнайке...
– Фи! – перебила его Люся. – Ну что за выражение.
– Вот именно, – присоединился к ней Иван Васильевич. – Ты что, брат, того? В дамском обществе... Давай-ка лучше серьезно расскажи, что и как.
Александр начал рассказывать. Горячо. С увлечением. Он поведал, как прибыл на фабрику, как разговаривал с Лукавым, как нахально и вызывающе вел себя Трюфин. Закончил он свой рассказ так:
– В общем, я сейчас продумываю материал. Но я ему дам!
Однако ожидаемых криков сочувственного возмущения не последовало. Иван Васильевич задумчиво молчал.
– А ты уверен, что этого Лукавого так уже притесняют? Он часом не лодырь?
– Да что вы, Иван Васильевич! – Александр даже вскочил от волнения и забегал по комнате. – Вы только подумайте, человек все делает, ни от чего не отказывается, а его, раз он спортсмен, заставляют накануне ответственных соревнований на субботник идти. Неужели других нет? Неужели они не понимают, что рискуют победой? Это же отсутствие всякого патриотизма!..
Иван Васильевич внимательно разглядывал свою чашечку, которую держал в руках.
– Может быть, может быть, – сказал он, не поднимая глаз, – тебе видней, ты был на месте. Но смотри не ошибись. А если еще разок съездить?
– Да нет, Иван Васильевич, поверьте, тут картина ясная. Надо только написать хорошо...
– ...Ну, а это, – подхватила Люся, – разумеется, труда не составит!
– Да брось ты, Люська, – досадливо перебил Александр, – ну что ты все смеешься. Это ведь серьезное дело, не то что всякие там выкрутасы с обручами и ленточками проделывать.
Глаза Люси засверкали, лицо порозовело. Предвидя неминуемую бурю, Иван Васильевич предпринял решительные меры.
– Я вам расскажу один любопытнейший случай. Вы послушайте. Очень поучительно.
Пришлось замолчать. Обменявшись сердитыми взглядами (погоди, я тебе это припомню!), Люся и Александр приготовились слушать.
– Был я тогда совсем молодым, еще моложе вас – только, можно сказать, входил в спортивный раж. Впрочем, был уже перворазрядником. И вот так сложилась у меня обстановка, что надо было мне самому выбирать тренера. Умер Чулков, ты знаешь, Александр, это имя – старейший наш самбист был, патриарх, можно сказать. Я у него начинал. И как-то так получилось, что другие его ученики где-то пристроились, а я вроде бы один остался. Поехал я к одному тренеру на занятия... Не буду называть его фамилию, скажем, Иванов. Вошел в зал, посмотрел, поглядел, был о нем немного наслышан – он нескольких чемпионов воспитал.
Стою. Смотрю. Подходит ко мне этот Иванов, спрашивает, кто я, откуда. Я рассказываю. Он похлопал по плечу: «Давай, – говорит, покажи, на что способен». Ну, я переоделся (чемоданчик на всякий случай захватил), вышел на ковер. Повозились мы немного: одного его мастера быстро положил, другой – меня.
Иванов улыбается. Кончилась тренировка. Он говорит: «Ты просто родился для самбо, я из тебя в два счета мастера сделаю. Беру в ученики!»
И начал я к нему ходить. Ходил, ходил, такой он всегда ласковый был, этот Иванов, в каждую мелочь влезал, ободрял. Во время тренировки прямо ни на шаг от меня не отходил. Потом были соревнования. Я выигрывать стал. Иванов совсем во мне души не чает. Но чувствую я: что-то не так. Молод еще был, не мог себе ясного отчета дать, а вот чувствую, что не так. Например, со мной, с другими, так сказать, «перспективными» он хоть часами готов возиться, а с «середнячками» поговорит минуту, покажет, подскажет – и тренируйтесь как знаете.
И что ж я придумал? А? (Ехидный, видать, был парень, не то что теперь – добрый старикашка.) Стал я хуже выступать. Раз проиграл, другой. Нарочно! Приемы стали «хуже получаться». И, вижу, Иванов мой чем дальше, тем больше теряет ко мне интерес. И не такой ласковый стал, и к занятиям не такой внимательный, посмотрит-посмотрит и к другим, «перспективным», уходит, Ростовский-то уж выбыл из этой категории. А я, наоборот, стал к нему в десять раз больше, чем раньше, приставать: почему то не получается, почему это осилить не могу, да что, да как. Сначала он просто отмахивался, а потом гнать меня стал.
Вот тогда-то я понял его. Взял свой чемоданчик и отправился к другому тренеру, ну, скажем, Петрову. Конечно, самбист я был неплохой, но уж не такая известная личность, чтоб этот Петров меня знал – так, видел пару раз на соревнованиях.
Прихожу. Никакой ласковости. Мрачноватый. Ворчливый. Сердитый. «Становись в строй», – говорит. Встал. А в строю у него и чемпионы страны, и мастера, и такие же, как я, перворазрядники. И для всех закон один, правила одни и внимание, между прочим, тоже одно. Ворчал на всех Петров одинаково. И никого не захваливал. Посмотрел, например, на мою борьбу и говорит: «Вот это у тебя не годится, а то плохо, а это совсем никуда». Зато уж никогда не отмахивался. Хоть в час ночи иди к нему – примет.
Через год стал я мастером, через три – чемпионом страны. Знаменитым, именитым... А на тренировках по-прежнему в одном ряду со всеми стоял, и ворчал на меня Петров не меньше – больше, пожалуй. Вот так, брат... Так что ты о делах не всегда суди по тому, обходительный их человек творит или, наоборот, не очень любезный. Лучше всего судить по самим делам.
Иван Васильевич замолчал. Молчали и его гости. Первой заговорила Люся:
– Иван Васильевич, а ведь это тоже нехорошо, когда тренер все время ворчит. У меня бы, например, руки опустились.
– Нехорошо, – серьезно заговорил Иван Васильевич, – я и не говорю, что хорошо. У Петрова того тоже были недостатки, а у Иванова – достоинства. Я этот пример привел как раз потому, что уж очень они были полярны. Уж очень привлекал один, и, в общем-то, отталкивал другой. Но как раз второй-то и был лучше. – Он помолчал и заговорил снова: – А вообще тренер не может себе позволить сердиться, когда хочет, радоваться, когда хочет. Засудили, например, его воспитанника – бывает и такое. Внутри все кипит от возмущения, воспитанник твой чуть не плачет или, того хуже, ругается последними словами. А ты должен успокоить его, не дать ему усомниться в судьях. Иначе он потом всегда на них валить будет. Дали поражение? Значит, недостаточно доказал свое преимущество. Работай! Или наоборот: выиграл парень у слабого противника и, особенно на первых порах, прыгает от восторга. Теперь он всех раскатает, одним щелчком любого! А ты ему – душ холодный: плохо, мол, выступал, хоть и выиграл. У тренера жизнь трудная. Он нервничает и волнуется за двоих и выдержки и спокойствия тоже за двоих должен иметь.
Расскажу еще случай. Было у меня двое учеников, ну, опять скажем, Иван и Петр – сейчас они уже известные мастера. А вначале такие петухи были! Ужас! Случилось так, что встретились они друг с другом на ковре – первенство вузов проходило: один в архитектурном учился, другой – в машиностроительном. Дают судьи победу Ивану. Тот радуется. А победу-то дали незаслуженно. Явно Петр выиграл. Кончились соревнования, подходит он ко мне мрачный, говорит:
– Иван Васильевич, где же справедливость? Ведь выиграл я, ну все же видели.
Я ему отвечаю:
– Что ж, бывают ошибки. Вы почти на равных были. Просмотрел один судья – и все.
– Ну ладно, – говорит, – судьи просмотрели, но Иван-то, Иван чего радуется? Он-то знает, что проиграл. Вы же нас сами учили, что первое дело – честность. Как же он?..
– А я уверен, что Иван тебя победителем считает, – говорю. – Это он на радостях, в первую минуту, а потом остынет и сам поймет, кто выиграл.
– А... чего там говорить... Где он поймет! Знаете, Иван Васильевич, есть такая поговорка: «сытый голодного не разумеет». – Махнул Петр рукой и ушел.
Домой с Иваном идем вместе. Он возбужденный, довольный, еще весь живет своей победой. Идем. Слушаю его. Потом, когда немного поуспокоился, я ему говорю:
– Скажи, Иван, ты как сам считаешь, выиграл ты?
Он чуть в снег не присел.
– Да как же! – кричит. – Ведь все судьи... Ведь...
– Да нет, – перебиваю, – все правильно. Судьи присудили, и с судьями не спорят. Мы тебя завтра в секции поздравлять будем, руки жать. И, между прочим, Петр тоже тебе руку будет жать – ты же знаешь, у нас на первом месте закон товарищества и дисциплина. Я просто так спросил, нет у тебя у самого сомнений в своей победе?
Идем, молчим. Потом он говорит, уже неуверенно так, вяло:
– Не знаю, Иван Васильевич конечно, если так строго очень подойти, то на второй минуте Петр, конечно...
Я опять перебиваю:
– А ты, Иван, всегда строго подходи. Понимаешь, судьи – это судьи. Их решение обжалованию ни в какой инстанции не подлежит. Кроме одной – своей совести. Вот твоя совесть – она высший судья. Она может любое решение пересмотреть и объявить другое. Для тебя одного объявить, другие ничего никогда не узнают. И судьи, конечно, могут ошибиться, а за рубежом бывает, что и нарочно наших засуживают. Только совести ошибаться не разрешено. Она всегда должна принимать правильные решения. Ну ладно, поздно уж теперь. Еще раз поздравляю тебя. До завтра...
Пожал ему руку на прощание, он меня до дому проводил и пошел к себе.
А назавтра ни свет ни заря Петр в дверь ломится. Я еще бреюсь.
– Иван Васильевич! – кричит. – Иван Васильевич! Есть все-таки справедливость!..
– Чего кричишь, – говорю, – всю квартиру разбудишь. Семи часов еще нет.
А он шепчет таким шепотом, что за три квартала небось слышно:
– Иван Васильевич! Пришел вчера Иван. Уже на ночь глядя пришел. Говорит: «Хоть и дали мне победу, Петр, а я подумал-подумал, вот по улицам ходил... Ты ведь выиграл. Так что я знаю, менять тут уж нечего, а от меня прими поздравления!» Вот как, Иван Васильевич! А? Черт с ней, с победой с этой. Главное – все же есть справедливость! Правы вы, оказывается. А я плохо об Иване думал. Каюсь...
Радостный ушел, веселый. А главное, с верой.
Слушая рассказы Ивана Васильевича, попивая его знаменитый кофе, засиделись так поздно, что, случайно взглянув на часы, Люся вскочила как ошпаренная.
– Ох! Я погибла! Теперь мать съест меня вместо своих коржиков. Уже, наверное, объявлен всесоюзный розыск. Алик! Что делать?
– Ничего, скажешь, что была у меня, изучала рецепты кофейные, – шутил Иван Васильевич.
Попрощавшись, молодые люди бегом скатились по лестнице и выскочили на улицу. Здесь им повезло вдвойне: Александр в этот день получил свою студенческую стипендию, и, кроме того, перед домом как раз проезжало такси. Такси имело много преимуществ. Во-первых, спасало от дождя, который буйствовал на дворе, во-вторых, позволяло за десять минут добраться до Люсиного дома, где, наверное, в страшном волнении ходила из угла в угол Нина Павловна, всплескивая руками и испуская тяжкие вздохи.
