Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Глава одиннадцатая
СПОРТИВНЫЕ БУДНИ
Время шло своим чередом. У Люси приближалась зимняя сессия, а за ней каникулы и во время каникул первенство вузов, у Александра – первенство столицы. И у всех – Новый год.
Встречи стали реже. Александр, стараясь наверстать упущенное во время командировки, ходил в зал ежедневно. Люся целые дни проводила в библиотеке, на консультациях, а потом мчалась в спортзал. Она похудела, под глазами залегли тени. Стала раздражительной, и настроения ее менялись чаще, чем обычно.
Все же порой Александр вырывался к ней на тренировку. Когда, примостившись в уголке, он наблюдал за Люсиными занятиями, у него наступало ощущение покоя. Она была здесь и будет здесь еще часа два. Конечно, это было не совсем свидание, но остальные проходили в такой спешке, что Александр был рад и такому. Люся, как она выразилась, «бросила пижонить» и занималась порой в каких-то немыслимых, по мнению Александра, шерстяных рейтузах, которые к тому же были ей слегка велики и сидели гармошкой. А он так любил смотреть на ее сильные, стройные, обтянутые черным трико или обнаженные ноги. Однажды, провожая Люсю после тренировки, он заметил, как бы между прочим, что ее тренировочный костюм не очень-то красив. Но Люся тут же отчитала его.
– Да? Некрасив? Ты знаешь, мне важны мои ноги, а не твой взгляд на эти ноги. Советую тебе сбегать в мюзик-холл на «Тик-так» – как раз они напротив твоего дома, в «Эрмитаже», выступали. А ко мне на тренировку можешь больше не являться. Бони! Рыцарь кулис!
Больше Александр об этом не заикался. Еле-еле уговорил Люсю разрешить ходить на ее тренировки.
Александру нравилась та атмосфера увлеченности, которая царила на занятиях у Елены Ивановны. Чувствовалось, что все здесь влюблены в свой вид спорта беззаветно и на всю жизнь. Все.
Прежде всего сама Елена Ивановна. В своей розовой кофте и синих брюках, порой не замечая, что прическа ее растрепалась, она лишь ненадолго могла усидеть или устоять на одном месте. Казалось, она одновременно присутствует во всех концах этого огромного круглого зала, окаймленного по стенам высокими зеркалами. Зеркала многократно отражали ее, и получалось, что много Елен Ивановн ходит по залу, всем давая указания, поправляя, ругая, хваля, радостно ахая или горестно вздыхая.
Она так много души вкладывает в свои занятия, думал Александр, что когда-нибудь заболеет. Люся вон только за себя переживает, так и то на ней лица нет, а Елена Ивановна – за двадцатерых! И не только она. Пианистка, Нона Владимировна, по четыре-пять часов не отходила от рояля. Ей бы самой заниматься, рассуждал Александр, с такой тренировочкой у нее должны быть железные пальцы и мышцы предплечья. Она играла беспрерывно. А когда наступали паузы, она все равно продолжала играть – уже что-нибудь для себя, для девушек, какую-нибудь хорошую музыкальную пьесу. И девушки обступали тогда рояль и внимательно слушали вдохновенную игру своей пианистки.
Девушки приходили самые разные. У Елены Ивановны было две группы, но сильнейшие, «примы», как она их называла, частенько занимались вместе с обеими. Причем никаких скидок им не делалось. Больше того, «примы» тренировались с еще большей одержимостью, чем все остальные.
Люся, например, ни минуты не стояла на месте. Пока очередная гимнастка выполняла свое упражнение, а все другие смотрели на нее, Люся успевала попрыгать с подкидной доски, лишний раз проделать какую-нибудь головоломную комбинацию с обручем, просто поработать у станка. Или позаниматься в уголке зала с какой-нибудь неудачливой подружкой.
В зале шумно. Гремит рояль, то и дело врывается в эту музыку звон падающего обруча, стучит подкидной мост, хлопает в ладоши и командует Елена Ивановна.
«Сюда направление, а не туда, куда ты? Почему ты вся в правом углу?! – кричит она потерявшей направление гимнастке. – Не так, не так, ой же! Трам-пара-рам-пара-рам... Легче, легче!» Елена Ивановна выбегает на середину зала и вдруг начинает легко подпрыгивать. Не совсем уж молодая и совсем уж не легкая, она в это мгновение преображается и обозначает движения так точно, красиво и образно, что гимнастке мгновенно становится ясно, что от нее требуется.
Нона Владимировна ненадолго покидает рояль – ее вызвали к телефону. Но тренировка продолжается в том же темпе, потому что Елена Ивановна оказывается прекрасной пианисткой.
Александр окидывает взглядом зал.
Вот в углу, лежа на мате и задумчиво покусывая ногти, высокая, гибкая девушка тихо перебирает поднятыми вверх ногами. Кажется, что она отдыхает, но это только кажется – она «работает», серьезно, сосредоточенно.
Рядом с Александром примостились несколько девочек лет одиннадцати-двенадцати. Их тренировка начинается позже, но они всегда приходят пораньше, чтобы посмотреть на «больших».
Одна из девочек внимательно считает на своих тонких, но уже сильных ножонках синяки. «Ой, вот смотри, Нинка, два свеженьких. Не было вчера». «Были», – равнодушно замечает Нинка. «Не были, говорю!»
Другая ругает свою толстенькую подружку: «Неграмотно как ты ногу поднимаешь. Размазня! Зачем нам зеркала поставили? Надо смотреть, как стоишь! Она на то и называется художественной, а не простой гимнастикой, чтобы стоять в красивой позе». «Сама ты поза!» – возражает толстушка за отсутствием других защитных аргументов.
Но когда начинает выполнять упражнение Люся, все замолкают и смотрят. Внимательно и очень строго – Елена Ивановна, с восторгом – подруги, затаив дыхание, выпучив глаза и потряхивая огромными бантами, – девчушки, что сидят рядом с Александром.
Как ни стараются, как ни выполняют отлично свои упражнения другие гимнастки, Люся на голову выше всех. Любимый Люсин предмет – обруч. Александр неизменно (хоть он видит Люсино выступление в сотый раз) поражается тому, что она проделывает с этим неудобным, все время норовящим удрать и зажить самостоятельной жизнью предметом. В Люсиных руках он живет и трепещет.
Вот он взлетает высоко к потолку, а Люся успевает проделать множество движений, прыжков, поворотов и, даже не глядя, протягивает руку. В точно назначенном месте, в точно назначенное время обруч послушно ложится ей на ладонь. Или она запускает его по полу, и, побегав вокруг, он возвращается к ней, как хорошо выдрессированная, ласковая собачонка. А потом Люся, разметавшись в удивительно мощном и быстром прыжке, пролетает сквозь сверкающий круг...
Движение следует за движением. Гибкие, изящные, страстные, всегда законченные, всегда несущие какой-то замысел, сливающиеся с музыкой.
Александру приходит в голову неожиданная мысль: в свое время некоторые художники на Западе пытались живописью изобразить музыку. Играл пианист, оркестр, а бородатый мэтр бегал вдоль холста, беспорядочно нанося на него разноцветные мазки. Разумеется, ничего не получалось. А вот то, что он видел сейчас, и есть музыка, выраженная движением, телом, прекрасным человеческим телом. Случись сейчас в зале композитор и проделай Люся свое упражнение без музыкального аккомпанемента, по одним ее движениям композитор смог бы, наверное, восстановить свою музыку. Александр помнил, что рассказывала ему Люся: как составляют они с Еленой Ивановной произвольное упражнение. Берут гимнастку и подбирают к ней музыку. Вот Люся, с ее сменами настроений. Они выбирают ей какую-нибудь трехчасовую пьесу: «Полишинеля» Рахманинова, этюд Скрябина, «Тарантеллу» – так, чтобы спокойная часть чередовалась с насыщенной, чтобы было, как у Люси в жизни: то она нежная, тихая, то колючая, насмешливая. Потом к музыке подбирается упражнение...
А музыка в зале звучит громко и радостно. Кажется, с ней вливаются в зал солнечные лучи, свежие ветры, ароматы полей и лугов, синева небес и зелень лесов. И Люся, только что плавно клонившаяся к земле в позе умирающего лебедя, только что словно раскрывшаяся вся навстречу невидимому солнцу, приемля его обращенным вверх просиявшим лицом, распахнутыми для объятий руками, высоко поднятой трепещущей грудью, теперь, словно пантера, рассекает зал неистовыми в своей стремительности прыжками...
«Нет, черт возьми, – думал Александр, до боли сжимая пальцами спинку стула, за которым стоял, – здесь надо иметь микроскоп, чтобы увидеть ту грань, где спорт переходит в искусство!»
Прозвучал последний аккорд. Люся замерла с откинутой головой, тяжело дыша, подняв правую и опустив левую руку.
И ничего не произошло. Не обвалилась крыша от грохота аплодисментов. Никто не бросился к Люсе, чтобы качать ее на руках. Только одна из девушек еле слышно прошептала: «Ой, ну прямо как Уланова...»
Елена Ивановна, недовольно морщась, подошла к Люсе и стала объяснять: «Вот здесь спокойней, а вот там, где взмах музыки – Нона Владимировна, пожалуйста, вот-вот тут, – у тебя тоже должно идти взмахом. И потом при переходе не выпархивай, не надо. А вот руку – не знаю, – она в задумчивости покачала головой, – ты делаешь двумя, а что если одной? А? Попробуем. Внимание! Все сначала! Нона Владимировна, прошу вас».
Шла будничная, рядовая тренировка. Исправлялись ошибки, додумывались детали, в сотый, в тысячный раз отрабатывались движения. Неделю, месяц, годы...
Ну что ж, Александр не удивлялся. Он сам был спортсменом и хорошо знал, что такое соленый пот победы, какой ценой добывается лишняя десятая балла, лишнее очко, сантиметр, килограмм. Но знал он и ни с чем не сравнимую радость, когда, подняв его руку, судья объявлял: «Победил Александр Луговой!»
Как много надо трудиться, чтобы услышать эти три простых слова. Всегда, во всем. Разве Лузгин, сказав, что направляет его очерк в набор, не произнес те же слова: «Победил Александр Луговой!», – а профессор на экзамене, выводивший в его зачетке крупную пятерку, хоть и молчал, но думал то же: «Победил Александр Луговой».
Вся жизнь человека – борьба. С трудностями, препятствиями, врагами, обстоятельствами. С самим собой, наконец. И вот в этой последней борьбе победа всегда трудней...
Александр посмотрел на часы. Скоро Люся закончит тренировку, он проводит ее домой и поедет тренироваться сам.
Александр усмехнулся. Прямо скажем, у него тренировка протекает иначе. Там нет красивой музыки, изящных поз, красивых движений. С художественной гимнастикой, будь ты хоть трижды чемпионкой, нарушителя границы не задержишь и бандита не скрутишь. Пусть уж каждому свое. Наверное, все виды спорта хороши и полезны. Вот он посвятил себя самбо – и не жалеет, хотя работать приходится дай бог!
Иван Васильевич придерживался в занятиях жестких методов. На вооружение он взял лозунг: «Тяжело в учении – легко в бою».
– Знаете, ребята, – говорил он, держа в руках тетрадь, – как тренируются классные японские дзюдоисты? Вот Иошиматсу, четырехкратный чемпион Японии. Он в своих записках вспоминает: тренировался с тринадцати тридцати до шестнадцати часов, с восемнадцати до девятнадцати часов, садиться во время занятий не разрешалось. Нужно было все время бороться, Да еще с борцами более высокого класса. Когда он поправлял напульсники или одежду, тренер сердился – долго, мол, поправляешь, – а если плохо «работал», тренеры хлестали его по щекам! Ясно? Вот так. Так что давайте, братцы, обойдемся без розог, но работать будем с полной отдачей.
В свое время у Александра руки были относительно слабыми. Они тогда с Иваном Васильевичем обратили на это внимание. Александр на каждой тренировке много времени отводил штанге, завел дома две гири, сперва двадцатикилограммовые, а там и двухпудовые. И возился с ними подолгу утром и вечером. В конце концов Иван Васильевич даже воспротивился: «Эдак тебе скоро надо будет в штангисты перебегать. Ишь ручищи отрастил – как у Власова! Не забывай, что сила-то нужна в действии».
Большое значение придавал Иван Васильевич автоматизму выполнения приемов.
– Надо так освоить прием, – говорил он, – чтобы мысленно читать стихи или перемножать трехзначные числа и одновременно этот прием проводить. Мысль во время схватки должна быть свободна для тактических построений, для оценки состояния и тактики противника. А если размышлять, какой прием проводить, так противник тебя быстро на спину припечатает, и тогда лежи себе и размышляй – времени хватит.
На занятиях Иван Васильевич часто заставлял своих учеников бороться с завязанными глазами, развивая у них «мышечное (шестое, как он говорил) чувство», проводить схватки на одной ноге или пользуясь лишь одной рукой. Он придавал огромное значение тому, чтобы борец одинаково хорошо проводил прием в обе стороны – вправо и влево, чтобы и правая и левая рука и нога были одинаково развиты.
Когда Александр показал ему, что динамометрия обеих рук у него почти одинаковая, что любой рукой он может поднять гирю одно и то же число раз, Иван Васильевич был очень доволен.
– Молодец, просто молодец. Ты не представляешь, как это важно. Очень важно!
Иван Васильевич приучал своих воспитанников к разнообразию.
– Понимаете, – говорил он, – как ни велико число приемов в самбо, оно все же ограниченно, и, в конце концов, большой мастер все эти приемы знает. Но вот в том, как подвести к приему, таится бесконечное разнообразие. Скажем, при подсечке изнутри или подсаде голенью... Каждый из вас владеет этим. Противник тоже. Почему же одному удается его провести, а другому нет? А потому, что кто-то сумел чуть дальше или ближе поставить ногу, чуть раньше или позже дернуть за куртку, взяться на сантиметр выше или ниже, сделать это скорей или медленней, хуже или лучше замаскировать подготовку приема. И вот здесь чем больше у тебя будет «рецептов», новинок, «секретов», чем больше творческой фантазии, тем больший тебя ждет успех.
Александр занимался настойчиво и добросовестно – он не ленился. Кроме того, он был честолюбив. Как-то Люся после одного из соревнований, в котором он вышел победителем, сказала ему: «Ну, Алик, теперь я уверена: быть тебе чемпионом страны! А? Представляешь, мой кавалер – чемпион страны по самбо! Я тогда смогу ходить одна в институт, и мамочке не нужно будет меня провожать». Люся, как всегда, еще долго смеялась, но желание действительно выиграть это высшее спортивное звание (до того он как-то не очень на это надеялся) все сильнее овладевало Александром. Как бы здорово прийти к Люсе и сказать: «Можешь дать маме отставку, теперь я тебя буду провожать в институт. Я чемпион страны...» А пока что предстоит первенство столицы. Иван Васильевич поставил задачу: место в призовой тройке. Но ведь мест-то там три. Так почему бы не первое...
И Александр ожесточенно тренировался. Захваты, подсечки, зацепы, броски, нырки... Они снились ему по ночам, он обдумывал их в метро и автобусе, без конца обсуждал с Иваном Васильевичем, даже с Люсей, если хватало времени.
«Учи, учи, – говорила Люся. – Ты ведь не только мастер спорта, ты еще и дружинник. Так что учи, на страх хулиганам и бандитам. Я лично предпочла бы, чтоб ты с пользой для дела задержал пару грабителей, чем без толку красовался на ковре в качестве чемпиона, что для тебя главное», – добавляла она.
Александр только досадливо морщился. Ну какой смысл говорить с ней об этом...
Глава двенадцатая
НОВЫЙ ГОД
Если записать все приметы, по которым можно угадать приближение Нового года в Москве, получится толстая книга.
Во-первых, улицы заполняются людьми. Просто непонятно, где эти люди были раньше, – даже по субботним вечерам, по воскресным дням на улицах не бывает столько народу. Во-вторых, все они страшно торопятся – все время озабоченно куда-то спешат, влетают в магазины, вылетают обратно. До Нового года еще добрая неделя, но они уже толпятся в очередях за вином, фруктами, тортами, конфетами. Хотя если б они зашли В магазин 30 или 31 декабря, то спокойно и без всякой толкучки могли все это купить.
Позже появляются елки. Самые большие ночью при помощи сложных механизмов и грузовиков водружают в Кремле, в Лужниках, в Колонном зале. Елки вырастают у дверей Детского мира, в ГУМе, на катках, в парках, в витринах магазинов и ресторанов. Они горят сотнями разноцветных лампочек, сверкают украшениями.
Потом елки возникают в квартирах, и если вечером гуляешь по городу, то уже не желтый свет ламп, а пестрые елочные огоньки приветливо освещают окна.
А москвичи тем временем без устали решают, где встречать Новый год. Никакая борьба самбо, никакая художественная гимнастика, да что там, никакая электронная машина не знает столько комбинаций, сколько вариантов новогодних встреч обдумывает каждый москвич. «В ресторан? Не охота». «В Дом журналиста? Не успели сшить новое платье». «К Ивановым? Но ведь надо тащить Петровых, а Ивановы не хотят». «За город? Далеко». «У себя? Лень возиться». В конце концов новое платье поспевает к сроку, Ивановы мирятся с Петровыми, дома помогает бабушка – и все устраивается к лучшему, хотя совсем не так, как планировалось.
Александр решил сделать Люсе сюрприз. Лузгин выписал ему аванс за один из его пограничных очерков и спросил:
– Где Новый год думаете встретить, Луговой?
Александр замялся.
– Понимаю. Решение принимается коллегиально? А вы пригласите вашу подругу в Дом журналиста. Редакция заказала столик. Если хотите, запишитесь у Соловьева.
И Александр записался. Он не знал, как отнесется к его идее Люся. А потому был рад вдвойне, когда Люся отнеслась к ней с энтузиазмом.
– Здорово, Алик! Там же здорово, наверное! Жалко, конечно, наших всех не будет, но, ей-богу, мне в компаниях надоело – все то же. Нужно разнообразие. «Главное – разнообразие», как говорит твой тренер. А потом кто мне нужен, кроме тебя?
И она прильнула к Александру.
Наконец торжественный день наступил. Накануне пришлось пережить волнующий момент. Штаб дружины (в общем-то, справедливо!) решил, что новогодняя ночь – самое подходящее время для патрулирования улиц. Но кому охота идти! Поэтому договорились, что дежурить будут не больше чем по два часа, с таким расчетом, что каждый сможет встретить Новый год. Просто самым невезучим придется сделать перерыв с одиннадцати до часа ночи. Пройтись по улицам. «Это даже полезно», – заметил начальник штаба. Впрочем, Александру и Люсе повезло. Их группа выходила на дежурство к четырем часам утра. Так что они могли спокойно встретить Новый год, натанцеваться, посмотреть фильмы, концерт, принять участие в лотерее – словом, вкусить все прелести, которые обещал им красиво оформленный пригласительный билет.
Общеизвестно, что встреча Нового года в последние часы всегда омрачается. Для НЕЕ тем, что заедает молния, не ложится локон и ломается ноготь. Для НЕГО тем, что проходят все сроки, стрелки с бешеной скоростью несутся к двенадцати, а ОНА невыносимо спокойная, продолжает сотый раз рассматривать себя в зеркало, словно гвардеец перед большой армейской инспекцией.
В результате ОН и ОНА перед самым Новым годом немного ссорятся. Но это ничего. Это в порядке вещей. Если хотите, это традиция.
Главное не ссориться в предстоящем году. Может быть, даже эта маленькая предновогодняя ссора – жертвоприношение, так сказать, телец, отданный на заклание, чтобы умилостивить богов, чтобы не было в наступающем году больших ссор.
(Ах, каких только жертв не принес бы Александр этим богам, если б только мог предвидеть, что ждет его в первые же часы Нового года!)
Большой стрелке оставалось пробежать десяток минутных делений, когда разрумянившиеся, расстегивая на ходу пальто, Люся и Александр влетели в стеклянные двери трехэтажного особняка на Суворовском бульваре.
У дверей их встретил ответственный за вечер – известный спортивный репортер и футбольный обозреватель, как всегда элегантный, подтянутый, красивый. Ему было пятьдесят, а выглядел он на сорок.
В фойе стояли разукрашенные елки, висели смешные объявления: «Оставь одежды, всяк сюда входящий», например. Торопливо сбросили пальто, помчались на второй этаж, в Мраморный зал.
За большим столом сидела почти вся редакция: сотрудники со своими, ранее незнакомыми Александру, женами, сотрудницы с мужьями. Только Елисеич был один – по случаю праздника он надел чистую белую рубашку, но все равно помятую и без галстука.
Стол был накрыт изобильно. Стояло множество вкусных вещей, а напитки Люсю и Александра не интересовали, что немедленно отметил Юрка Соловьев.
– Порядок! Нам больше останется. Нет того, чтобы в спортивном журнале вообще никто не пил. Чтоб за всю массу сотрудников вынужден был отпиваться заведующий массовым отделом! Вот Елисеич... Ты же известный физкультурник – ты наверняка не пьешь?
– Меняю, старик, свою выпивку на твою закуску. Ведь не пойдет? Не пойдет, – Елисеич хитро подмигнул: он знал, что Соловьев любил хорошо поесть.
– Не пойдет, – уныло согласился тот.
Сенсацию вызвало появление редакционного художника Коли с Верой Бродской. Они явились последними, буквально за минуту до двенадцати, запыхавшиеся, испуганные – не опоздали ли. Вера смущалась невероятно. Коля высоко держал кудлатую голову, но, видно, тоже был не совсем уверен в реакции. Быть может, они затем и примчались в последний момент, чтобы в полночной суете на них не обратили внимания. Но план не удался. Соловьев все же успел воскликнуть:
– Братцы, проглядели! Проглядели нашего Дейнеку. Сто раз сватали – ничего не получалось. Не поддавался, как утес. А тут явилась Белая королева – и пожалуйте! Вот как теперь практику-то проходят. Знала, куда идти... Не случайно к нам рвалась!
– Да что вы... – совсем растерялась Вера.
Но в этот момент Новый год властно вступил в свои права, прекратив все разговоры. Звенели бокалы, кричали «ура». После чего шум и крики вспыхнули с новой силой.
Хоть Люся и Александр всего-то и выпили по бокалу шампанского, но общая атмосфера охватила и их, они были пьяны от веселья, от радости, друг от друга.
Люся действительно в своем открытом голубом платье, с где-то добытой розовой розой в волосах была на редкость очаровательна. Да и Александр был парень хоть куда. Красивая пара, что там говорить.
Лузгин то и дело поглядывал в их сторону, а жена его, невысокая, седая женщина с добрым лицом, та просто не отводила от молодых людей умиленного взгляда.
Елисеич, охмелевший после третьей рюмки, наклонился к Александру и доверительно шептал ему на ухо:
– Старик... Правильно! Все правильно. Жена у тебя – высший класс. Передовица! Понял? Редакционная! (Большей похвалы Елисеич подобрать не мог.)
– Да мы еще не поженились, – таким же шепотом пытался втолковать Елисеичу Александр, с опаской поглядывая, не слышит ли Люся этот разговор.
– Старик... Все равно! Чудесная жена. Она тебя научит писать! Все писать – очерки, репортажи, – потому что я по глазам ее вижу, она честная! Понял? Главное – журналист должен быть честным. Вот я, старик...
Но Александр не в состоянии был в сотый раз слушать рассказ Елисеича о его бурной и бесшабашной жизни, к тому же всегда обраставший новыми подробностями. Они с Люсей пошли танцевать.
Когда вальс носил их по соседнему залу, где на сцене сидел оркестр, в какой-то момент Люся неожиданно вся напряглась. Александр мгновенно почувствовал перемену в своей подруге. Он посмотрел ей в лицо, и ему показалось, что по лицу этому пробежала мимолетная тень.
– Ты что, Люся?
– Ничего, Алик, мне хорошо. – Она улыбнулась, крепче прижала его шею своей маленькой сильной рукой.
Но, когда они поравнялись с дверью Мраморного зала, Люся неожиданно сказала:
– Устала, Алик, пойдем посидим. Пить хочу.
Это было странно, потому что им случалось танцевать часами, но мало ли что в конце концов...
Они вернулись к столу. Елисеич обстоятельно доказывал жене Лузгина преимущество безграночного метода прохождения корректур, поминутно называя свою собеседницу «стариком». А та внимательно слушала, улыбаясь доброй улыбкой.
Юрка Соловьев, споивший всех молоденьких секретарш, машинисток и их кавалеров, теперь принялся за Колю и Веру Бродскую. Вера то и дело пунцово краснела, захмелевший Коля громко хохотал при каждой Юркиной фразе, даже если тот просто просил передать боржом.
– Ты смотри, – серьезно рассуждал Соловьев (хмель на него не действовал ни в каких дозах), – как вы это здорово придумали. Ты ведь художник, а фамилия у тебя птицефермовая – Курочкин, а у Веры? Брод-ска-я! Так? Широко известная художническая фамилия. Вот вы, когда завтра пойдете расписываться, ты, согласно закону, прихватишь ее фамилию! Так?
– Ну что вы, Юрий Степанович, мы совсем не собираемся... – пыталась вставить Вера, но Соловьев не слушал.
– Так? И пожалуйте, наш Колька Курочкин превращается в художника Николая Бродского! А? Ведь как придумал! Хитер ты, братец. А я все думал: Курочкин, Курочкин, – а ты, оказывается, петух!
Коля радостно хохотал, пытаясь обнять Веру. За столом стоял шум, звенела посуда...
В этот момент за спиной Люси и Александра прозвучал негромкий уверенный голос:
– Разрешите пригласить вашу даму на этот танец?
Люся не оборачиваясь зажмурила глаза. Шею ее медленно залила краска. Эх, надо было сразу сказать Алику тогда, когда она заметила Виктора в зале! Покраснела, как девчонка. Но не могла же она знать, что у Виктора хватит нахальства прийти. Ничего, сейчас она откажет ему, поставит на место... Он увидит.
Александр, наоборот, обернулся мгновенно, словно его ударил электрический ток. Минуту он смотрел на Виктора – элегантного, улыбающегося, совершенно трезвого, ожидающего...
– Пожалуйста!
Что говорят в таких случаях? Разрешают, а там уж дело дамы, под каким предлогом отказать. Но дама не отказывает. Люся, как автомат, встает с застывшей улыбкой, Виктор пропускает ее вперед, и они исчезают в дверях Большого зала...
Александр с такой силой сжимает сиденье стула, что оно трещит. Он торопливо наливает стакан воды, оглядывается по сторонам. Никто ничего не заметил, все заняты своими разговорами.
Неприятная холодная волна прокатывается от затылка к спине. Все как-то тускнеет. Вот недоеденная закуска – заливная рыба, обсыпанная табачным пеплом, мандаринные корки, уже начавшие засыхать, вишневое пятно на скатерти: кто-то пролил вино. Свет режет глаза, душно, жарко, голова пухнет от гула голосов, смеха, музыки.
Что он здесь делает?
Нет, надо взять себя в руки. Просто смешно! Ну пришел Виктор – он тоже, наверное, со своей редакцией, где проходит практику, встречает Новый год. Пригласил Люсю танцевать. Ну и что? Они же не чужие. В конце концов через – Александр смотрит на часы – два часа они вместе выйдут патрулировать на улицу: они в одной смене одной и той же дружины. Ну ладно. Допустим, Виктор влюблен в Люсю. Что тут удивительного? В нее все нормальные люди должны быть влюблены. Так ведь это он в нее, а не наоборот, черт возьми! Ей наверняка скучно сейчас, скучно танцевать с ним, когда она могла бы сидеть здесь. Достаточно увидеть выражение ее лица, чтобы убедиться в этом.
Александр встает, идет к дверям и смотрит в зал. В зале царит полумрак. Прожектора окрашивают этот полумрак то в синий, то в фиолетовый, то в зеленый цвета. То и дело над толпой танцующих проносится стремительно раскручивающаяся змея серпантина, взрывается разноцветный снежок конфетти.
В этой толпе трудно кого-нибудь разглядеть, но Люсю он находит сразу. Оркестр играет танго, и танцующие движутся медленно. Они словно плывут, ритмично покачиваясь.
Люся танцует с Виктором точно так же, как танцевала бы с Александром, как танцует всегда. Рука закинута за шею партнера, голову она положила ему на грудь. Но есть в этой позе что-то интимное, доверчивое, нежное, на что имеет право только он, Александр, а не Виктор! (Он не помнит, что так же она танцевала при нем много раз с другими, да вот хоть сегодня – с Лузгиным и кудлатым Колей.)
Он только видит, как они танцуют, но не слышит, о чем они говорят. Вернее, он не видит, как они говорят. Не меняя положения головы, почти не раскрывая рта, редкими, негромкими фразами.
Люся: Как ты оказался здесь?
Виктор: Мне хотелось танцевать с тобой это танго.
Люся: И ты для этого пришел?
Виктор: Да.
Люся: Но я же с Аликом.
Виктор: Как видишь, сейчас ты со мной.
Люся: Я могла не пойти с тобой.
Виктор: Не могла.
Люся: Почему это? Я привыкла поступать, как хочу.
Виктор: А ты этого хотела.
Люся: Неправда!
Виктор: Правда.
Люся: Правда... Зачем я тебе? Я ведь люблю Алика.
Виктор. А я – тебя.
Люся: Не говори глупостей!
Виктор: Я никогда не говорю глупостей.
Люся: Но я же люблю Алика.
Виктор: Ну и что? Разве я тебя прошу о чем-нибудь, кроме этого танца?
Люся: Тебе этого довольно?
Виктор: Сегодня – да.
Люся: А завтра?
Виктор: До завтра еще далеко...
Люся: Но ведь ничего не изменится. А потом завтра уже наступило.
Виктор: Не изменится завтра, изменится через неделю, месяц, год... Я умею ждать. Я жду уже давно... С нашей первой встречи.
Люся: Но я же повторяю тебе: это безнадежно...
Виктор: Кто может запретить мне надеяться?
Люся: Никто...
Виктор: Спасибо за танец. Я провожу тебя к Алику. Кстати, вон он уже стоит у дверей, твой Отелло.
Люся: Мне не надо было идти с тобой танцевать...
Они медленно пробираются между парами, не желающими расходиться и ждущими следующего танца. Виктор вежливо склоняет голову и церемонно благодарит:
– Спасибо за разрешение. Ваша дама танцует прекрасно.
Александр внимательно смотрит ему в лицо: ни тени насмешки. Виктор говорит серьезно, даже торжественно. Он еще раз склоняет голову и спокойно уходит.
Александр берет Люсю под руку, отводит в уголок за елку и, с трудом сдерживаясь, спрашивает:
– Ну?
– Что ну? – Люся смотрит на него удивленно.
– Зачем ты это сделала? Зачем ты пошла с ним танцевать? Ты же знаешь, что он...
– Ты что, Алик, с ума сошел? – Люся говорит до обидного холодно и спокойно. – Ты забыл, что он попросил у тебя разрешения – и ты разрешил.
– Но так же всегда делается! Я разрешаю, а ты отказываешь!
– Где это записано? В Коране? Или в правилах хорошего тона французского двора? Подошел наш общий знакомый – кстати, твой приятель, а не мой, – попросил у тебя разрешения танцевать со мной один танец (тоже какое-то унизительное неравноправие у нас сохранилось – мог бы прямо ко мне обратиться!), ты разрешил, мы танцевали – и все. Он пошел к своей компании, я – к своей, к тебе. Не понимаю, почему ты делаешь такое трагическое лицо, словно... словно у тебя украли твою любимую самбистскую куртку.
Люся фыркнула. Александр стоял растерянный. Он чувствовал, что его чем-то унизили, посмеялись над ним; ревность захлестывала его, и вместе с тем ему нечего было сказать. Люся была права. Что в сущности произошло? Ничего.
Некоторое время он молчал, не находя слов.
– Ну неужели ты не можешь говорить другим тоном? В конце концов...
– Перестань, Алик, – Люся ласково взяла его под руку, положила голову ему на плечо, – хватит, не надо портить этот вечер, мне так хорошо с тобой...
