Текст книги "Победил Александр Луговой"
Автор книги: Александр Кулешов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
– Обещай, Алик, – шепчет она, тесно-тесно прижавшись к нему, – что ты больше никогда не будешь огорчать меня.
– Клянусь! – восклицает он горячо и убежденно и после короткого раздумья продолжает: – А ты обещай, что не будешь придираться ко мне. Как ты могла назвать меня трусом? Хочешь я сейчас брошусь по одному твоему знаку в реку? Скажи, хочешь?
Александр легко вспрыгивает на парапет. Становится в стартовую позу пловца, отводит руки назад.
Люся в панике тянет его обратно за полы. Вцепившись в него, яростно шепчет:
– Сумасшедший! Ты что, совсем с ума сошел! А если б упал?
– Ну и утонул бы, – загробным голосом говорит Александр, закатывая глаза, – погиб бы. По твоей вине, ради тебя, из-за твоей несправедливости. И никто не узнал бы, где могилка моя...
– Дурак! Я когда-нибудь изобью тебя с твоими номерами! Вот возьму и сама брошусь.
Люся делает движение к парапету, но Александр ловко подхватывает ее и перебегает с ней через улицу. Он несет ее легко, без напряжения, и ему приятно, что он такой сильный и что она чувствует это. Ей тоже приятно, но она отбивается и протестует:
– Да ты что! Здесь же народ! Ну как тебе не стыдно...
– Не стыдно! – вызывающе отвечает Александр. – Не стыдно! И, кто не согласен, пусть выходит со мной на смертный бой!
Так идут они, дурачась, целуясь, болтая, счастливые и веселые. Опьяневшие от густого осеннего воздуха, от запаха прелых листьев и реки, от радости примирения, от любви. Идут влюбленные и уверенные, ласково объятые родным городом...
Глава пятая
ОТВЕТСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ
В Ивантеевку Александр поехал с утра. От станции к фабрике он шел невероятно долго по ухабистой, размокшей от дождя дороге. Он весь забрызгался грязью, ступив по щиколотку в лужу. Он проклинал все на свете: и погоду, и плохую дорогу и эту забравшуюся к черту на рога фабрику, и Лузгина, давшего такое задание, и этого Лукавого с его письмом...
Но вот он подошел к невысокому кирпичному забору с большими наглухо запертыми воротами посредине. Александр вошел в проходную и хмуро протянул вахтеру удостоверение.
– Мне к директору.
– Уехал директор, – ответил вахтер, внимательно разглядывая удостоверение, – ему явно не приходилось раньше видеть такие.
– Тогда к секретарю партбюро.
– Тоже уехал. Вместе уехали.
– Ну, а кто же остался? Секретарь комсомольской организации на месте?
– На месте. Идите во второй цех. Спросите Трюфина Вадима. Он и есть комсорг.
– Трюфина? – Александр насторожился. – А кто у вас председатель физкультурного коллектива?
Вахтер развел руками.
– Чего не знаю, того не знаю. В волейбол вон играют, гирями швыряются. – Он показал на размокшую площадку. – А кто там главный – не знаю.
Александр уже собирался пройти во второй цех, как вдруг увидел входившего в проходную здоровенного, румяного парня.
– А вот, – оживился вахтер, – вот у этого спросите. Слышь-ка, Лукавый, погодь. Вот тут товарищ из Москвы приехал, спортом интересуется. Ты ж там тоже прыгаешь, это, бегаешь. Просвети...
Парень настороженно уставился на приезжего.
«Ну что ж, – подумал Александр, – на ловца и зверь бежит. Начну с него – все равно не миновать».
Он отошел с парнем в сторону, подальше от любопытствующего вахтера, и спросил:
– Вы товарищ Лукавый? Это вы писали нам письмо? Я из «Спортивных просторов». Луговой моя фамилия. – И он протянул удостоверение.
Но парень не стал смотреть. Он весь засиял широкой горделивой улыбкой.
– По моему письму приехали? Которое, значит, я посылал?
– По вашему письму. Спасать приехал, – усмехнулся Александр.
Парень сразу помрачнел. Лицо его приняло озабоченное выражение.
– Спасать надо, – сказал он деловито, – совсем затравили. А все этот Трюфин, проклятый...
– Давайте поговорим спокойно. – Александр присел на одно из лежавших у ограды бревен, парень сел рядом. – Рассказывайте-ка сначала. Не спешите. Подробно.
Александр вынул блокнот, карандаш и приготовился писать.
Парень неторопливо, обстоятельно закурил. Он долго распечатывал коробку, мял сигарету, шарил по карманам в поисках спичек, зажигал их, ломая одну за другой. Наконец спичка вспыхнула, парень поднес ее к сигарете. Посмотрев на Александра, неожиданно бросил сигарету на землю и раздавил каблуком.
– А что особенного, что курю? – вызывающе спросил он. – Хочу – курю, хочу – нет, папиросы не ворую и, между прочим, чужими не пользуюсь, – добавил он с укоризной, словно чужими пользовался Александр. Потом продолжал:
– Он как пришел – так командовать! «Мы комсомольцы», «мы передовые», «мы молодежь» – и пошел, и пошел...
– Кто он? – на всякий случай спросил Александр, хотя прекрасно понимал, о ком идет речь.
– Кто! Трюфин, известно кто! Вот вы, товарищ корреспондент, посудите, – Лукавый от волнения даже встал. – Я записался в коллектив этот, физкультурный. Для чего? Спортом заниматься. Верно? Вы скажите, верно?
– Ну, верно, – протянул Александр осторожно, не зная, о чем речь впереди.
– Вот то-то, что верно, – констатировал Лукавый. – Я и занимаюсь. Кросс. Массовый. В воскресенье, когда другие отдыхают. Я иду. Бегу. Второе место! Силачей тут конкурс устроили. Подымаю гирю. Тридцать пять раз, как одна копеечка, поднял! Рекорд тут наш! Первое место. Пошел ради коллектива, не отказывался. Теперь глядите, что получается. Дали цеху срочный заказ. Так? За смену не успели. И пожалуйте. Трюфин тот собирает нас, физкультурников, значит, говорит: «Братцы, мы на то и спортсмены, что сил у нас невпроворот, нам ничего не стоит на вторую смену остаться. Надо честь фабрики поддержать». Я ему «атанде» – и домой. Верно? Я так понимаю: раз я спортсмен, да еще из первых, – пожалуйста, от соревнований каких негоже отказываться, коллектив наш физкультурный подводить. Приду. Надо после работы? Приду! А при чем тут смена? Выходит так: гирю три десятка раз поднял, попотел – значит, иди трудись, потей, когда все домой. Не пойдет такое дело!
Лукавый рубанул воздух рукой, сплюнул и уставился на Александра.
– Ну, ну, – поощрил его Александр.
– Теперь другое. Как-то тут субботник проводили. И опять Трюфин горло дерет: «Мы, физкультурники, – в первую очередь!» С чего? С чего, скажите? А на следующий день – соревнования. Я и тренируйся, и соревнуйся. И я же работай больше всех, потому физкультурник и, значит, хребет крепкий. Теперь другое. Курю. Коллектив физкультурный, значит, видите ли, дал обязательство не курить. Ну, а кому какое дело? Пусть эти некурящие поднимут гирьку, сколько я поднимаю. Да я им всем прикурить дам!
И, довольный нехитрым каламбуром, Лукавый громко захохотал. Но тут же стал серьезным.
– Словом, вызывают на собрание и говорят: «Ты спортом ради чего занимаешься? Ради красоты своей, что ли? Вон морду отъел! Ты для труда им занимаешься, чтоб работать лучше!» И то, и се, и винят. В общем, послал я их куда подальше и дверью хлопнул. А на следующий день узнаю: исключили Лукавого из коллектива. Мол, в соревнованиях без меня обойдутся. Что ж, посмотрим! Уж не Трюфин ли хромоногий за меня бегать будет?
– Как хромоногий? – удивился Александр. Представление о руководителе спортколлектива как-то не вязалось у него с физическим недостатком человека.
– Да черт его знает! – Лукавый махнул рукой. – Ногу где-то отдавили ему. Ребята говорили, ящик на какую-то машину важную падал – Трюфин тогда на номерном работал, – ну, он подставил ногу, что ли, или задержать этот ящик хотел. В общем, отдавило лапу ему. Так вот, товарищ корреспондент, я, конечно, человек простой, да и без коллектива ихнего проживу, но я так рассуждаю: должна быть правда или нет? Должна! Раз ни за что обидели, пусть ответ несут. Вот я и написал! А вы смотрите сами, вам видней, вы корреспондент. Я пойду.
Лукавый заторопился. Александр связал это с появлением во дворе невысокого чернявого юноши, который, слегка прихрамывая, направлялся в их сторону. И раньше, чем юноша добрался до кучи бревен, Лукавый, даже не попрощавшись, словно растворился в пространстве.
При ближайшем рассмотрении юноша оказался совсем не юношей. Это был молодой человек лет двадцати двух-двадцати трех, с решительным, даже суровым лицом. Он без особенной приязни посмотрел в глаза Александру и спросил:
– Вы меня искали? Я Трюфин.
– Искал. – Александр встал и протянул Трюфину удостоверение. – Я из журнала. Приехал к вам по сигналу. Где мы можем поговорить?
Трюфин Александру не понравился. Не понравился его враждебный взгляд, не понравилось, что он не поздоровался и вообще не выказал особого уважения к московскому корреспонденту (хотя вахтер наверняка успел шепнуть ему, что к чему), не понравилось то, как он долго, внимательно и придирчиво рассматривал удостоверение.
Наконец, протянув удостоверение обратно, Трюфин сказал:
– Да здесь и поговорим. Разговаривали же вы с этим кляузником здесь. Слушаю вас. – И он сел на одно из бревен.
Александр нахмурился.
– Что значит «с кляузником»? Почему вы считаете, что человек, обратившийся в печать с просьбой защитить его, – кляузник?
– Потому что, – быстро заговорил Трюфин, – человек, которого никто не обижает, – если он жалуется, кляузник. А этого Лукавого никто здесь не обижает. И нечего вам было время на него тратить.
– Ну, на что мне тратить время, мне видней. – Теперь Александр был явно настроен против этого самоуверенного да еще склонного к нравоучениям Трюфина. Лукавый, конечно, не бог весть какой симпатичный, но он хоть понимает, с кем разговаривает. А этот просто нахал. – Вы скажите мне, товарищ Трюфин, почему вы исключили Лукавого из вашего коллектива?
– А потому что нам такие не нужны!
– Это не ответ.
– Ответ. Можете спросить всех, они вам скажут то же самое.
– Но ведь Лукавый участвовал в соревнованиях, приносил вашему коллективу победу, не подводил вас.
– Как не подводил! Как не подводил! – Глаза Трюфина засверкали. – Да, он действительно завоевал грамоты. А как дошло дело до работы, так и подвел. Весь физкультурный коллектив вышел на субботник. И как иначе! Люди молодые, здоровые, сильные! А он – нет. Разве это не называется подвести?
– Но на следующий день намечались соревнования. Лукавый – ваш лучший спортсмен. Какой смысл было выводить его на субботник? Один человек погоды не сделал бы, а на соревнованиях мог выступить неудачно.
– А он вообще не выступил. Мы его не допустили. И, между прочим, из-за этого проиграли.
– Вот видите, значит, он был прав...
– В чем? В том, что возомнил себя чемпионом? «Звездной болезнью» захворал? Для чего он гири поднимает? Чтоб на боку валяться, пока его товарищи строят спортплощадку, на которой он же будет тренироваться?
– Ну, допустим, это плохо. Можно же было поговорить с ним, разъяснить. А вы сразу исключать.
– А чего с ним говорить! Вот вы с ним говорили. Скажите честно, по-вашему, он русский язык понимает? По-моему, нет. Вот где деньгу прихватить, где себе легкую жизнь устроить, на соревнование сбегать за счет рабочего времени – это он может. А вот поработать, когда гудок прогудел, – это не дай бог!
Трюфин резко поднялся.
– Вы извините, товарищ журналист, я ведь не Лукавый, я рабочее время ценю. Так что, если вам все ясно, я с вашего разрешения пойду работать.
И не попрощавшись, как и не поздоровался, Трюфин быстрым шагом, прихрамывая, направился к дверям цеха.
Некоторое время Александр продолжал сидеть. В нем все кипело. Какой-то щенок, нахал, руководитель какого-то заштатного спортколлектива отчитал его – специального корреспондента всесоюзного журнала, повернулся спиной и ушел себе!
Ну ничего! Он напишет такую корреспонденцию, он так его пропесочит, что тот дай бог, если в комсомоле удержится! Он ему покажет! Нахал! Действительно диктатор. Наверняка всех травит здесь, кто ему не по нраву!
Александр мысленно уже писал свой материал, оснащая его особенно ядовитыми фразами в адрес Трюфина, призывая общественность, дирекцию, партком, а может быть, даже райком комсомола сделать серьезнейшие выводы.
Он уже видел себя на общем собрании рабочих фабрики, обсуждающих его корреспонденцию, слышал гневные фразы в адрес Трюфина, его покаянную речь, свое собственное спокойное, солидное выступление...
Он не заметил, как прошел мимо проводившего его долгим взглядом вахтера, как вновь прохлюпал по ухабистой, размоченной дороге, как сел в вагон электрички.
Успокоился только тогда, когда за окном возникли вокзальные постройки и поезд медленно подкатил к перрону вокзала.
Выйдя на широкую площадь, Александр первым долгом посмотрел на вокзальные часы.
Настроение его сразу улучшилось.
Пять часов, а в шесть они договорились с Люсей идти к Ивану Васильевичу. Тренер Александра давно приглашал его и, Люсю вместе, хотел как следует познакомиться, но все как-то не получалось.
Александр немного волновался: мнение Ивана Васильевича много значило для него. Впрочем, как могла Люся кому-нибудь не понравиться! Александр решил не рассказывать Люсе подробностей своей поездки на фабрику. Он сразу принесет ей экземпляр журнала, когда материал будет напечатан.
Поэтому на вопросы Люси, которая всего лишь с получасовым опозданием прибежала к метро «Площадь Революции», он отвечал уклончиво: «Съездил, надо разобраться, продумать, дать материалу улечься».
Иван Васильевич жил далековато – на Ленинском проспекте, в новой квартире. Жил с женой и дочерью.
Александр и Люся доехали на метро до «Октябрьской», пересели на автобус и через четверть часа уже подходили к одному из столь похожих друг на друга огромных домов, вытянувшихся вдоль проспекта.
Они обошли дом, зашли в подъезд, выходивший во двор, сели в лифт. Александр нажал кнопку рядом с цифрой «7» и, быстро повернувшись к Люсе, обнял ее и поцеловал.
Поцелуй длился недолго. Через минуту они уже звонили у дверей Ивана Васильевича.
Глава шестая
В ТЫЛУ ВРАГА
Теперь это был один из полузабытых эпизодов Отечественной войны. Но в свое время о нем много писали в наших газетах. Да и в немецких тоже. А в начале шестидесятых годов вышла небольшая книжка «Путь «Красного спорта», рассказавшая о героической борьбе в тылу гитлеровских войск диверсионного отряда советских спортсменов, носившего название «Красный спорт».
...Железнодорожная магистраль, по которой осуществлялось снабжение немецких войск, наступавших на Москву, охранялась весьма тщательно. В частности, на участке, о котором пойдет речь, хоть и довольно открытом, через каждый километр располагался сторожевой пост, вдоль путей курсировали дрезины с патрулями. Ночью охрана усиливалась. Долгое время никаких происшествий на участке не было, и начальник охраны, капитан Рорбах, спал спокойно.
Но однажды поступили сведения, что километрах в сорока от Жуковки, где помещался штаб охраны, русские высадили десант. Совершенно случайно это обнаружил возвращавшийся с попойки поздней ночью полицай. Над лесом довольно низко пролетел самолет, сделал круг и сбросил нескольких парашютистов. Мгновенно отрезвевший полицай погнал лошадь в ближайшую комендатуру. Лес прочесали дважды, вдоль и поперек, но никого не нашли. Через день поступило сообщение о новом десанте, а через несколько дней – еще об одном. На этот раз немцы серьезно обеспокоились, всюду были разосланы приказы о повышенной бдительности, в течение недели посты выставлялись в удвоенном составе.
Постепенно страхи улеглись, и все пошло по-прежнему.
И вдруг телефонный звонок разбудил Рорбаха в два часа ночи. В десяти километрах от Жуковки был пущен под откос эшелон с артиллерийскими снарядами. Через полчаса капитан прибыл на место. Мощные прожекторы освещали печальную картину: десятки искореженных, развороченных вагонов лежали вдоль насыпи, взрывы снарядов опалили траву, лес, кустарник на сотни метров вокруг. Пока Рорбах и его солдаты суетились, вынося убитых и раненых, а ремонтная команда восстанавливала пути, небольшая группа гестаповцев внимательно изучала место происшествия.
На следующий день коменданту округа генералу Ранке лег на стол доклад. Из доклада явствовало следующее.
Партизаны (а скорее всего те самые парашютисты, которые были недавно замечены) незаметно подкрались к сторожевому посту, сняли часового и, заминировав путь возле самого поста, скрылись. Труп часового, чудом уцелевший среди огня и взрывов и лишь отброшенный на два десятка метров взрывной волной, был тщательно осмотрен. Эксперты установили, что к часовому подкрались, видимо, совершенно незаметно и мгновенно задушили искусным приемом.
Сторожевые посты были вновь усилены, через каждые полчаса вдоль полотна проходил патруль, а через каждые два-три часа проезжала дрезина. Обходы и смена часовых производились в самое неожиданное и каждый раз разное время.
Прошла неделя, и под откос полетел новый эшелон. На этот раз генерал Ранке лично прибыл на место катастрофы. Его сопровождал опытный следователь из гестапо Крамер, эксперты, целая толпа эсэсовских офицеров. Выяснилось, что все произошло так же, как и в прошлый раз, но была одна непонятная и пугающая деталь: создавалось впечатление, что диверсант, незаметно подкравшийся теперь к уже удвоенному сторожевому посту, дождался, пока оба часовых окажутся к нему спиной, и, бросившись на них, с невероятной быстротой уничтожил одного за другим. И при этом опять-таки голыми руками. На недоверчивый вопрос генерала – не было ли нападавших двое-трое – эксперты категорически заявляли: нет, действовал один человек!
Диверсии участились. Теперь не проходило двух-трех недель, чтобы на полуторастакилометровом участке не взрывались, не летели под откос поезда с техникой, живой силой, снарядами. А иногда партизаны нападали и на расположенные в окрестностях склады, бензохранилища.
Были предприняты чрезвычайные меры. Лес многократно прочесывали, вдоль путей вырубили, на деревни совершали неожиданные налеты. Чтобы запугать население и заставить его выдать партизан, десяток жителей расстреляли и повесили, несколько домов сожгли.
Но ничего не помогало.
Видимо, диверсантов было немного, они были опытны, смелы и искусны в своем деле и легко скрывались от карателей. На несколько дней все затихало, а потом следовал очередной взрыв.
Теперь уже сторожевые посты располагались не дальше двухсот-трехсот метров друг от друга, в окопах с круговой обороной. Подвижные патрули насчитывали по пять-шесть человек. Но наступили холода, часовые мерзли в своих холодных тесных окопчиках, вылезали размяться, погреться, и тут-то их и настигала «тихая смерть». Это выражение, заимствованное из словаря еще первой мировой войны, подходило здесь как нельзя точно. Гестаповцы уже твердо знали: на часовых каждый раз нападал один и тот же человек – они хорошо изучили его «почерк», – человек, в совершенстве владевший приемами самбо, этой русской борьбы без оружия, схожей с японской джиу-джитсу, но, как утверждали знавшие свое дело эксперты, значительно эффективнее и страшнее.
Человек действовал с ошеломляющей быстротой. Однажды после осмотра трупов и места происшествия было бесспорно установлено, что он успел уничтожить часового, разминавшегося около окопчика, а затем,совершив чуть не трехметровый прыжок, вырвать автомат у другого раньше, чем тот успел выстрелить. Завязалась борьба. Часовой сумел выхватить нож. Но, даже не потрудившись выбить у него из руки этот нож, партизан им же заколол часового.
Судя по всему, человек был не только асом в знании этой страшной борьбы, не только быстрым, как тигр, и бесшумным, как кошка. Он обладал, наверное, и колоссальной физической силой, потому что легко справлялся с такими часовыми, чей вес превосходил сотню килограммов, а мускульная сила позволяла валить быка.
Чего только не предпринимала охрана, чтобы выловить проклятых диверсантов. Но диверсанты оставались неуловимыми.
Рорбах похудел. По ночам ему снилась передовая, куда грозил его послать Ранке. Он не знал, что и перед Ранке кошмаром стоит фронт, куда его, в свою очередь, грозится загнать начальство повыше.
Только к середине зимы благодаря чрезвычайным мерам удалось, наконец, настичь одного из диверсантов. То ли мина взорвалась раньше времени, то ли осколки тяжелых авиабомб, которые вез эшелон, поразили на этот раз неожиданно большое расстояние, но двое партизан (а судя по всему, их всего двое и было), закладывавших мину, оказались ранеными: один – тяжело, другой – полегче. Тот, что полегче, два километра ползком, с перебитой ногой, тащил товарища на спине. Здесь тяжелораненый умер, а другой партизан прополз еще километр. Там его и настигла погоня. Он отстреливался недолго: не хватало патронов. Но, когда эсэсовцы подбежали к нему, он взорвал гранату, убив себя и троих врагов.
Трупы партизан были тщательно осмотрены. Осмотр подтвердил сведения, которые к тому времени уже собрало гестапо: в районе Жуковки действовал специальный диверсионный отряд, состоявший из русских спортсменов высокого класса, и притом разных спортивных специальностей. У одного из погибших диверсантов уши были расплющены: он явно много лет занимался борьбой, о чем свидетельствовала и могучая мускулатура. Во втором по шрамам на бровях, по фигуре эксперты без труда определили боксера.
В течение зимы еще трижды удавалось «ловить» партизан. Но «ловить» именно в кавычках. Каждый раз они отчаянно отстреливались, а последней пулей убивали себя (подходить к ним и пытаться брать их живыми немцы уже не решались). И только весной Рорбаху, наконец, повезло; один из диверсантов попал в плен! Когда, настигнутый карателями, он отстреливался, кто-то бросил в его сторону противотанковую гранату. Такой прием придумал следователь гестапо Крамер. Он посоветовал бросать в направлении настигнутых диверсантов мощные противотанковые гранаты – в расчете на то, что они оглушат (но не убьют) русского и его можно будет захватить живым. Дважды такая попытка терпела провал, но на этот раз удалась. В бессознательном состоянии партизана схватили и доставили в штаб.
Пожалуй, будь ранен сам генерал Ранке, он не удостоился бы такого внимания и забот военных врачей. Пленного немедленно перевезли в специальную палату. Ему делали инъекции всевозможных препаратов, кормили на убой. Начальник госпиталя, видный хирург, с дюжиной ассистентов несколько раз в день наведывался в палату.
У постели пленного круглосуточно дежурили два здоровенных эсэсовца, а все острые предметы и веревки, шнуры, тесемки были убраны. Крамер опасался, как бы пленный не покончил с собой. Когда специалист-хирург поставил своего необычного пациента на ноги, за него взялись другие специалисты: Крамер и его помощник, опытнейший заплечных дел мастер, Вольф. Ростом около двух метров, весь из мышц, бывший чемпион Баварии по борьбе, фельдфебель Вольф пользовался в гестапо особой репутацией. Его «обработки» не выдерживал ни один допрашиваемый.
Но этот выдержал.
Три недели потребовалось врачам, чтобы тщательным лечением и уходом поставить на ноги раненого партизана. И три недели – Вольфу, чтобы, проделав с ним то, от чего обыкновенный человек умер бы через день, убедиться, что на этот раз он, Вольф, бессилен.
Пленного часами пороли, ввинчивали в пятки шурупы, забивали раскаленные гвозди, медленно выкручивали, а потом по фалангам ломали пальцы на руках. Отрезали уши, нос. Он молчал. И не просто молчал – не давал показаний, а молчал вообще – не кричал от боли.
Под конец Вольф применил свою самую страшную пытку, которую не в состоянии, как он считал, выдержать ни один человек: он постепенно дробил пленному коленные чашечки, забивая в них молотком пустую патронную гильзу. Партизан, с лицом белее снега, с прокушенными почти насквозь губами, молчал. Несколько раз он терял сознание, но продолжал молчать.
И тогда случилось неожиданное. Не выдержал Вольф. Воя от бессильного бешенства, он набросился на партизана и задушил его.
Вольф был послан на передовую. Крамер получил выговор, но тайна страшного диверсионного отряда русских так и не была раскрыта. Он стал легендарным. Часовые боялись выходить на пост меньше чем втроем. При малейшем шорохе они открывали отчаянную стрельбу. В панике подавали сигналы тревоги по любому поводу.
Целый отряд гестаповцев, множество полицаев, полк солдат без конца прочесывали округу, задерживали, а то и расстреливали каждого подозрительного. Причем для смертного приговора достаточно было мелочи: офицер приказывал задержанному раздеться по пояс, и, если у того была мускулистая фигура, если можно было предполагать, что это спортсмен, его тут же на месте расстреливали без всякой дальнейшей проверки. Однако поймать партизан не удавалось.
Но однажды диверсантам не повезло. Дело произошло так (во всяком случае, так воспроизвели его гестаповские эксперты).
Была глухая ночь. Часовой одного из наиболее спокойных располагавшихся на открытой местности постов отошел оправиться шагов на десять от окопчика, в котором стоял, покуривая, второй солдат. Казалось бы, откуда взяться врагу? И все же тот самый, неуловимый, «тайная смерть», сумел подползти, выждать удобный момент и уничтожить отошедшего часового.
Накинув его шинель, он стал подходить к окопчику. Трудно сказать, что произошло дальше. То ли солдат разглядел врага и, ошалев от ужаса, выскочил из окопчика, чтобы бежать, то ли был он на редкость смелый и уверенный в себе (как потом выяснилось, солдат отличался феноменальной силой), так или иначе, но он вступил в единоборство с русским. По-видимому, ему удалось поразить нападавшего ножом и дальнейшую борьбу вести уже с раненым. И все же в этой схватке он нашел свою смерть. Русский партизан, несмотря на то, что потерял много крови (а кровь это была несомненно его, так как на часовом ни одной раны не обнаружили), сумел все же поймать противника на прием и задушить его. Как всегда, голыми руками.
Затем он, наверное, подал сигнал товарищам. Те приблизились, заминировали путь и начали отходить. Раненый шел сам, его, наверное, поддерживали. Но километрах в пяти от железной дороги они наткнулись на отряд полицаев, прочесывавших лес. Завязалась перестрелка. Подоспел эсэсовский патруль на мотоцикле. Верные инструкциям Крамера, эсэсовцы бросили в сторону окруженных партизан несколько противотанковых гранат. Один из партизан был убит на месте. Неподвижно лежали и два других. Но, когда немцы осторожно приблизились к распростертым телам, второй партизан с молниеносной быстротой перевернулся и выпустил очередь из автомата. Трое эсэсовцев и трое полицаев были убиты, остальные в беспорядке ретировались.
Партизан не растерялся. Продолжая стрелять одной рукой, а другой волоча за собой раненого товарища – того самого, которого прозвали «тихая смерть» (оставшийся на месте убитый партизан ножевых ранений не имел), он добрался до брошенного эсэсовцами мотоцикла и был таков.
Через две недели после неудавшейся попытки захватить «тихую смерть» советские войска начали приближаться к Жуковке, и дальнейшие диверсионные налеты на этом участке потеряли смысл.
Так многомесячная борьба между целой армией эсэсовцев, полицаев, солдат, гестаповцев и маленьким диверсионным отрядом «Красный спорт» окончилась его победой.
...Когда Ростовский вышел из госпиталя, дела его были неважны. Ножевая рана, которую нанес ему в ту памятную ночь немецкий часовой, повредила руку. Плохо было с головой. Взрыв противотанковой гранаты серьезно контузил его. Он надолго потерял сознание. Ростовский не помнил, как Гриша Пылин (до войны чемпион страны по борьбе) дотащил его до мотоцикла, как уходили они от преследования, как добрались к своим, как перевезли его самолетом на Большую землю.
Почти две недели Ростовский не приходил в сознание, а потом год провалялся на госпитальной койке.
Домой вернулся совсем инвалидом. Рука иногда болела, а главное, голова чуть не ежедневно раскалывалась от боли, кружилась. Порой он забывал самые простые вещи: имена друзей, свой номер телефона, день недели. Не то что о самбо или другом спорте, а вообще о какой-либо деятельности не приходилось и думать.
Так прошло несколько месяцев.
Но однажды Ростовский надел свой лучший довоенный костюм и отправился в военкомат. Он предложил преподавать самбо. Военком внимательно оглядел невысокого, сухощавого человека, стоявшего перед ним, и задумался. Мастер спорта, чемпион страны... Мало ли что ранен, контужен, он же не в соревнованиях собирается выступать – учить. Инструкторов нет, а самбо, это военком хорошо знал, – великая вещь на войне.
И вот ежедневно Ростовский стал ходить преподавать самбо. Это утром.
А вечером он шел в институт физкультуры. Там друзья лечили его. Лечебная гимнастика, массаж, легкие тренировки, а главное... главное – привычная, хорошо знакомая да просто необходимая ему атмосфера спортивных занятий, тренировок – всего этого светлого, шумного, радостного мира красоты, здоровья и силы. Он ходил здесь со своей раненой рукой, со своей несчастной, порой просто невыносимо болевшей головой, бледный от боли и улыбался, стараясь скрыть слабость и тошноту.
Но чем дальше, тем дела шли лучше.
Рука почти выздоровела. Голова перестала болеть, пропали головокружения.
Ростовский стал тренером.
Тренерской работой он увлекся до самозабвения. Шли годы. Его ученики становились чемпионами страны, мастерами. Он и сам теперь носил высокие звания: заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер СССР. К ордену Ленина, полученному за военные подвиги в тылу врага, прибавился орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его за высокие спортивные достижения, за то, что вырастил он десятки замечательных учеников.
Теперь Иван Васильевич Ростовский был лучшим тренером страны по борьбе самбо, его перу принадлежали многие статьи, учебник, несколько книг, посвященных этому виду спорта. Он работал над кандидатской диссертацией.
...Обо всем этом, о прекрасной и трудной жизни этого человека знали многие тысячи людей, те, кто прочли небольшую книжку «Путь «Красного спорта» и другую – «В бою и труде», в которой рассказывалось о жизненном и спортивном пути Ростовского. Книгу написал известный спортивный журналист, два года с величайшим трудом собиравший для нее материал, так как сам Иван Васильевич никакой помощи ему в этом не оказывал и ни слова о себе рассказывать не хотел.
Но читатели книг не знали, что Иван Васильевич обречен.
Ему оставалось жить считанные годы. Последствия тяжелой контузии головы, словно исчезнувшие на время, снова давали себя чувствовать. То ли сказывался возраст – как-никак Ростовскому было за пятьдесят, – то ли подкосила напряженная, без отдыха и перерыва, умственная работа – подготовка диссертации, – но головные боли вновь усилились, снова появлялась тошнота, слабость, терялась память. Уже дважды Иван Васильевич ложился в больницу. Первый раз на месяц, второй – на три.
