Текст книги "Византийская культура"

Автор книги: Александр Каждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Особую социальную группировку составляло духовенство. Антииерархичность византийского общества отразилась я на положении клира: он был здесь в гораздо меньшей степени обособлен от мирян, нежели на Западе. Внешне это проявлялось в том, что в Византии на священников и диаконов не распространялся принцип целибата: подобно мирянам, они имели семью и вели, следовательно, такой же образ жизни. Византийская церковь не обладала п монополией на образование, как это было на Западе. Светская школа сохранялась здесь, и византийское государство располагало большим штатом грамотных судейских, податных сборщиков и дипломатов. Ему не приходилось поэтому обращаться к помощи церкви для налаживания гражданского управления: должности, подобной архиепископу-канцлеру, византийское государственное устройство не создало. Более того, в Византии было запрещено сочетать в одних руках духовную и светскую службу: за редким исключением духовенство было вовсе отстранено от участия в администрации.

Внутри самой церкви иерархия была менее отчетливой, чем в Западной Европе. Византийские епископы не стали феодальными государями, как не стали ими и византийские аристократы в провинции. Лиутпранд, посетивший Византию в середине X в., был поражен простотой жизни керкирского епископа, погрязшего, как показалось западному прелату, в мелких хозяйственных заботах, недостойных высокого духовного лица.

Экономическая независимость византийской церкви была весьма относительной. Долгое время церковь в Византии вообще не имела своих особых доходов и жила преимущественно на императорские пожалования и дары частых лиц. Только с конца X в. вводятся здесь первые регулярные взносы в пользу церкви: клирики должны были платить епископу за рукоположение в сан, миряне – за бракосочетание; установлен был каноникон – сравнительно невысокая плата деньгами и натурой, взимавшаяся с деревень пропорционально числу домов. Ничего подобного западной десятине византийская церковь не знала.

И политически византийская церковь была подчинена государственной власти. Император или его представитель председательствовал па соборах, съездах высшего духовенства; император выбирал патриарха из трех кандидатов, рекомендованных ему церковью; император смещал патриарха, словно неугодного чиновника.

Византийская церковь отличалась от западной и меньшей централизованностью. В условиях феодальной раздробленности западноевропейская церковь оказалась почти исключительной силой, способной осуществлять тенденцию к универсализму, к единству. В Византии церковь не исполняла этой функции – носителем централизации выступало само государство. Если на Западе сплоченной корпоративности духовенства соответствовала нейтралистская организация церкви во главе с римским папой, то на Востоке усиленно развивали теорию пентархии, пятивластия, т. е. власти пяти равноправных патриархов – римского, константинопольского, александрийского, антиохийского и иерусалимского; выше патриаршей власти ставили в Византии власть вселенских соборов, п избрание митрополитов считалось делом не патриарха, а съезда высшего духовенства. Источником церковного права на Западе признавались толкования римского папы, в Византии – постановления церковных собороь. Большая централизация церкви на Западе проявлялась, в том, что здесь богослужение неукоснительно совершалось на едином – латинском – языке, тогда как Константинополь допускал «обращение к богу» на местных наречиях: по-коптски, по-славянски, по-грузински и т. д.

Таким образом, в структуре византийского духовенства мы наблюдаем ту же особенность, что и в структуре византийской аристократии, – относительную слабость корпоративности. И так же, как византийская знать постепенно укрепляет принцип родовитости, духовенство к XII в. все отчетливее обнаруживает стремление оформиться в качестве сословия: недаром Евстафий Солунский, как мы видели, выделял клириков в особую общественную группировку.

Соответственно усиливаются тенденции церкви к независимости. Уже патриарх Фотий выдвинул теорию «двух властей» – теорию о том, что власти императора и патриарха равноправны и взаимно дополняют друг друга. Патриархи X в. то активно участвуют в государственном управлении (так, Николай Мистик был регентом в малолетство Константина VII Багрянородного), то оказывают энергичное сопротивление государю. Патриарх Полиевкт выступал против мероприятий Никифора II Фоки; он требовал, в частности, чтобы император не вмешивался в поставление епископов, рукополагать которых, согласно Полиевкту, должен был патриарх. Еще решительнее действовал в середине XI в. патриарх Михаил Кируларий: он был одним из участников низложения императора Михаила VI, а его преемнику Исааку I угрожал, говоря: «Печка, я тебя создал, я тебя и разрушу» (Gedrenus, vol. II Bonnae).

Еще заметней, пожалуй, была тенденция к независимости у высшего духовенства провинций – митрополитов и епископов. В своих диоцезах они нередко превращались в политических руководителей, занимались военными и финансовыми проблемами. Более того, опираясь на поддержку провинциальной знати, епископат время от времени рисковал оказывать сопротивление центральной власти и критиковать и внешнюю политику государя, и налоговую систему. По-видимому, в XI в. был создан анонимный трактат в защиту привилегий митрополитов, приписываемый церковному деятелю того времени Никите Анкирскому. Автор трактата рассматривал высших иерархов – митрополитов и епископов – как единую корпорацию и отстаивал их права от посягательств и императора, и патриарха. Императору, по его словам, не пристало поучать митрополитов – наоборот, он сам должен прислушиваться к их наставлениям; император не может быть законодателем в церковных делах и вмешиваться в выборы епископов7. Трудно сказать, в какой мере концепция Никиты Анкирского отражает реальное положение высшей провинциальной иерархии, но во всяком она выражает определенную систему взглядов.

По существу особой прослойкой была в Византии и «интеллигенция». Как уже было сказано, духовенство не обладало здесь монополией на образование. Города возродились раньше, чем на Западе, и светская интеллигенция тоже появилась раньше, чем в Западной Европе.

Хотя элементарные школы можно было встретить в провинциальных центрах и даже в селах, Константинополь оставался бесспорным средоточием византийской образованности. Считалось, что в столице много грамотных, и поэтому при составлении завещаний в Константинополе требовалось участие свидетелей, умеющих поставить свою подпись. К провинции подобное требование не предъявлялось: там разрешалось ограничиться неграмотными свидетелями.

В Константинополе уже с середины IX в. начала функционировать высшая школа. В XI в. там работали два факультета или, правильнее сказать, две самостоятельные школы: юридическая и философская. Главы этих школ пользовались огромными привилегиями. Руководитель юридической школы, например, получавший в качестве жалованья 4 фунта золота в год, шелковую одежду и пищевое довольствие, приравнивался к высшим судьям государства и пользовался правом личного доклада императору. Формально его пост считался пожизненным; впрочем, небрежность или невежество могли послужить достаточными основаниями для его снятия с должности. Зато ему ни в коей мере не возбранялось принимать подарки от слушателей: напротив, считалось, что такие подарки служат сближению между людьми.

Михаил Пселл, возглавляющий в течение некоторого времени философскую школу, знакомит нас с образом жизни константинопольского преподавателя. Допоздна сидит он за книгами, готовясь к занятиям, которые начинались утром. Когда он входит в аудиторию, студенты вскакивают со своих мест, чтобы его приветствовать. Преподаватель садится в кресло, слушатели рассаживаются на скамьях. Впрочем, жалуется Пселл, иные из них являются с опозданием, головы их заняты ипподромом, а не учением; в дождливую погоду аудитория и вовсе оказывается пустой.

Помимо того, в Константинополе действовала высшая патриаршая школа и высшая школа при храме святых Апостолов. В этой последней собирались люди разных возрстов и обсуждали в своеобразных семинарах научные проблемы, в том числе медицинские. Здесь не было профессора, руководившего дискуссией, и все участники семинара были равны; во время занятий стоял страшный шум, и проблема нередко оставалась нерешенной – в этом случае о дискуссии докладывали константинопольскому патриарху, которому и надлежало принять решение по товоду спора.

Кроме государственных школ создавались и частные. Ими нередко руководили видные ученые. Их ученики, обычно молодые аристократы, жили у них в доме. Монатырские школы были сравнительно редки и предназначались, как правило, для тех, кто намеревался постричься в монахи данного монастыря.

Видное место в составе византийской интеллигенции занимали медики. Сохранилось описание одной констанинопольской больницы XII в. В ней было пять отделеий, в том числе специальное – гинекологическое; общее число коек достигало пятидесяти; на каждое из отелений полагалось по два врача, не считая помощников и служителей. Все врачи делились на две смены, чередовавшиеся каждый месяц. На их обязанности лежал также и прием приходящих больных. Врачи получали жалованье деньгами и продуктами, пользовались беслатной квартирой, освещением и лошадьми, но зато им возбранялась частная практика, если только на то не последует специального распоряжения императора. При больнице была создана и медицинская школа.

Технической интеллигенции в нынешнем смысле слова в Византии не существовало. Математикой, физикой, астрономией занимались, как правило, те же ученые, которые исследовали богословские и философские проблемы. Естественнонаучные занятия ограничивались по пре-пуществу переписыванием и изучением античных авторитетов: Евклида, Диофанта и многих других. Арифметика, геометрия и астрономия входили в круг высшего образования. В IX в. своими математическими познаниями славился далеко за пределами империи митрополит Солуяскнй Лев, получивший прозвище Математик: он собрал большую библнотеку, включавшую сочинения Архимеда, Евклида, Птолемея; по-видимому, он первым применил буквы в качестве алгебраических символов. В XII в. византийцы, как можно судить по рукописи со схолиями к Евклиду, стали употреблять арабские цифры, и но исключено, что Леонардо Пизанский, посетивший Византию и, по его собственным словам, беседовавший там со многими учеными, заимствовал там эту новую систему цифр.

К византийской интеллигенции должны быть причислены также каллиграфы (профессиональные переписчики книг), тавуларии (составители деловых документов), правоведы, архитекторы, военные инженеры, астрологи, ораторы, писатели...

Византийская интеллигенция (за исключением медиков) не имела постоянных источников дохода, и византийские «мудрецы» вечно жаловались на нищету, на отсутствие хлеба и книг. Евстафий Солунский скорбел о том, что интеллигент не может заработать на жизнь своими руками, как ремесленник, и что ему не остается ничего другого, как надеяться на государственные выдачи или на подарки. Действительно, карьера интеллигента в Византии завершалась обычно поставленном на какой-нибудь церковный пост, который обеспечивал твердый доход; или же приходилось искать покровительства императора либо вельможи, превращаясь в придворного панегириста.

Экономическая нестабильность сопровождалась и моральной зависимостью. В условиях строгой подцензурности деятельность византийского интеллигента поневоле становилась официозной. Ученый был здесь прежде всего истолкователем традиционных богословских доктрин, оратор – составителем похвальных слов в честь императора и патриарха, поэт восхвалял подвиги государя и его полководцев, а историку надлежало делать то же самое, только в прозе. Иоанн Мавропод, современник Константина IX, написал историческое сочинение, в котором он не дохвалил царствующего государя и вызвал тем самым его неудовольствие, – хронику Мавропода приказано было уничтожить. Византийским интеллигентам всегда грозило обвинение в нарушении благочестия: одним удавалось доказать свое правоверие, обливая бранью дорогих их сердцу писателей и философов древности; других ждали суд, анафема, заточение в монастырь. Иной раз не помогало и отречение от своих убеждений: напрасно богослов Евстратий Никейский отказывался от «заблуждений», напрасно уверял, что сочинения, подвергнутые разносу критиками, – не более, как похищенные у него черновики, содержащие невыправленные формулировки, – церковный собор 1117 г. объявил его учение ересью.

И все-таки византийская интеллигенция находила в себе мужество для скепсиса и для критики. Это критика принимала форму намеков и туманных аллюзий, где ничего не было сказано прямо, но все было понятным; она камуфлировалась трезвоном восхвалений, за которым еле заметно проступало неодобрение. Но византийский читатель умел отличать текст и затекст, трафаретные клише и собственное суждение пишущего. И византийские судьи тоже умели это отличать, отчего, например, Михаил Гли-ка (Сикидит), осмелившийся в верноподданнейшем послании осмеять страсть императора Мануила I к астрологии и гаданиям, был ослеплен и брошен в темницу.

Не менее противоречивым, двойственным было положение константинопольского купечества и ремесленников. С одной стороны, они представляли собой привилегированную социальную группировку: они имели гарантированные заказы двора, армии, столичных вельмож; государство привлекало в Константинополь иноземное купечество, доставлявшее необходимое сырье, и оберегало в столице интересы членов коллегий. С другой стороны, государство облагало ремесленников и купцов пошлинами и подвергало производственный процесс мелочному надзору. Византийское государство сохраняло в силе нормы римского права, содействовавшие товарному обращению, – но ни один купец или ремесленник не был защищен от произвола государственных властей.

Нестабильность в положении городских мастеров приводила к тому, что они стремились оставить свое ремесло ради включения в состав элиты – служилой знати. Принцип вертикальной подвижности оставлял им для этого большие возможности: в частности, титулы в Византии продавались. Покупка титула не была помещением капитала в надежде извлечь из него высокие проценты – она имела социальный смысл: приобретя титул, человек поднимался на иную ступень общественной лестницы.

Таким образом, наиболее энергичные, наиболее удачливые элементы в среде константинопольских мастеров постоянно покидали эту социальную группировку с тем, чтобы стать чиновниками. И еще в одном отношении константинопольское ремесло и торговля испытывали развращающее воздействие византийских порядков: самая их привилегированность сковывала предприимчивость мастеров, они привыкали жить под защитой императорских привилегий, и когда в XII в. им пришлось столкнуться с соперничеством энергичных купцов из молодых республик Италии, константинопольцы не выдержали борьбы.

В XII в. в Константинополь проникает большое число венецианских, генуэзских, пизанских купцов. Византийским земельным собственникам оказывается выгоднее иметь дело с ними, нежели с греческими торговцами. Несмотря на ряд столкновений, на организованные погромы итальянских факторий, иноземное купечество все прочнее обосновывается в столице империи. Пройдет еще немного времени, и венецианцы окажутся среди самых активных организаторов крестового похода против Константинополя и постараются взять в свои руки и земли, и торговые пути империи.

Привилегированность и подконтрольность константинопольского ремесла принесли в конечном счете опасные плоды.

Благоприятное географическое положение Константинополя также обратилось в конце концов в свою противоположность. Он рано сделался крупнейшим международным торговым центром, но был сравнительно мало связан с внутренним рынком собственной страны: здесь не было реки, которая бы открывала константинопольским купцам путь в глубь своего государства. Упрочение провинциальных городских центров не влекло за собой экономического сплочения страны – напротив, оно оказывалось опасным для Константинополя, подрывало его монопольное положение.

Помимо купцов и ремесленников в византийских городах существовал еще слой мелких земельных собственников. То были люди обеспеченные, но недостаточно состоятельные, чтобы попасть в ряды знати. Их крошечные поместьица обрабатывали один или два наемника, а хозяин появлялся в деревне обычно лишь в пору уборки урожая. Все остальное время он жил в городе, в приятном ничегонеделании, и это сближало таких горожан-землевладельцев – если не по материальному статусу, то по их общественной психологии – с многочисленным в Византии городским плебсом.

Городской плебс (особенно многолюдный в Константинополе) включал в себя и наемных работников, и бедноту, живущую случайным заработком, и просто деклассированные элементы: нищих, проституток, юродивых. Эти люди подчас не имели постоянного жилища, ютились в портиках константинопольских улиц или поблизости от церквей, то радуясь теплоте южных ночей, то дрожа от пронизывающего ветра и мечтая погреться в мастерской стеклодела или у кузнечного горна. Ели тут же на улице: рыбу, которую торговец жарил на открытом очаге, вареные овощи, хлеб. Когда заводились деньги, ели вдосталь, напивались в крохотных и гряаных кабачках; когда не было работы, голодали.

Константинопольский плебс жил в очень большой степени на подачки – государства, церкви или вельмож. Императоры по случаю праздника приказывали разбрасывать медные деньги на базарных площадях, выдавать даровое угощение и выпивку. Патриархи распределяли свинцовые тессеры – жетоны, за которыми приходилось стоять часами в очередях; потом тессеры обменивались на милостыню. В Константинополе легче было отыскать работу, легче прожить подаянием, да и всякого рода ворам и мелким жуликам было привольнее в атмосфере большого и шумного города. В столице императорский двор и патриаршая церковь предоставляли городской бедноте бесплатные зрелища: торжественные богослужения в храме св. Софии – и рядом, в двух шагах от св. Софии, на Ипподроме, потешные представления фокусников, дрессированных медведей, акробатов.

Константинополь привлекал не только ученых и – карьеристов, но и бедняков. Византийское правительство старалось ограничить наплыв в город «случайных» людей, имеющих определенных занятий. Время от времени город чистили, высылали из него бродяг.

Столь же неустойчивым, как материальное положение личного плебса, оказывалось и его настроение. Коннтинопольская беднота, подвижная, крикливая, ценившая острое слово, была общественной группировкой, легче всего возбуждаемой к мятежу: дороговизна хлеба, внезапно вспыхнувшее сочувствие к какому-нибудь опальному вельможе, заманчивые обещания претендента на импеторский престол – все это могло послужить поводом для бунта. И так же внезапно, как вспыхивало, возмущение плебса стихало, и он прощал своим недавним врагам и забывал недавних любимцев. Никита Хониат удивляется, каким мужественным и бесстрашным мог выказать себя столичный плебс в этих стычках и как в другой раз он мог трусливо бежать при одном только виде обнаженных мечей.

Андроник I Комнин пришел к власти в 1183 г. при самой активной поддержке константинопольского плебса, Андроник выставлял себя народным царем и обещал установить справедливость и изобилие в самое ближайшее ремя. Он расправлялся с неугодными аристократами: казни, ослепления, ссылки следовали одна за другой. плебс боялся Андроника и боготворил его. Но изобилие не наступало. Внешнеполитические неудачи сопутствовали новому царствованию: норманны вторглись в Грецию и захватили Солунь. В 1185 г. против Андроника вспыхнуло восстание, возглавленное знатью, и константинопольский плебс отвернулся от того, перед кем еще недавно преклонялся: Андроника возили по столичным улицам на паршивом верблюде, забрасывали камнями, били, осыпали насмешками. С помощью константинопольского плебса можно было овладеть престолом, но он оставался ненадежной опорой власти.

Самой многочисленной группой в Византии было крестьянство. Жители столицы относились к крестьянам пренебрежительно, именовали деревенщиной. «Мужик» был для константинопольца синонимом невежества и тупости, деревня – средоточием бескультурья и суеверий. Но именно мужик создавал основные богатства империи, вез хлеб и гнал скот на городские рынки, строил корабли и крепости и оборонял границы страны. Крестьянский труд был, пожалуй, наиболее устойчивым элементом в нестабильном византийском мире, но и эта устойчивость оказывалась довольно относительной.

В средние века земледелие и скотоводство гораздо больше зависели от природных условий, нежели нынче. Крестьянству приходилось жить в постоянном ожидании бед: засуха или разлив рек, заболачивание почвы или наступление солончаков, холодная зима, майские пронзительные ветры или внезапное появление саранчи – все это грозило голодовкой. Наступление врагов или набег морских пиратов угрожали крестьянину гораздо больше, чем обитателю города или монастыря, укрепленных стенами. Произвол чиновников был в деревнях особенно безжалостным. В начале XII в. Николай Музалон возмущался тем, что на Кипре податные сборщики травят крестьян собаками, чтобы взыскать налоги, а по словам Феофилакта Эфеста, при известии о приезде чиновника целые села снимались с места и искали спасения в горах.

Византия жила в основном за счет крестьянина, и проблема господства и подчинения заключалась здесь (как и повсеместно в средние века) прежде всего в организации присвоения крестьянского прибавочного продукта. Это присвоение осуществлялось по преимуществу двумя методами: сеньориальным (вотчинным) и централизованным (государственным).

Античные формы крупной земельной собственности основанной на эксплуатации рабов ц колонов, по-видимому, не пережили – если не говорить об отдельных исключениях – VII столетие. В VIII – IX вв. господствующей фигурой византийской деревни становится свободный крестьянин. Новый рост крупного землевладения, особенно заметный в X в., совпадает с аристократизацией византийского общества: оба явления были двумя сторонами одного и того же социально-экономического пронес са. К сожалению, мы не располагаем цифрами, которые могли бы наглядно показать наступление крупной собственности, – впрочем, качественный результат этого наступления в какой-то мере зафиксирован в сохранившихся фрагментах Фиванского податного кадастра конца XI в/, в этом кадастре учтены почти исключительно владения чиновной знати и высшего духовенства, и только об одном собственнике сказано, что он «бедняк».

Византийское поместье называлось описательно – «проастий», что значит предместье, или «икос» дом. Как всякое средневековое поместье, проастий или икос состоял из господских (домениальных) и надельных (крестьянских) земель. Своеобразной особенностью византийского поместья были значительные масштабы домениальной земли: так, в поместье Варне на западе Малой Азии (XI в.), господская земля составляла 4/5 всего владения.

Частновладельческие крестьяне, как уже говорилось, именовались париками, что буквально означает присельники. В теории они рассматривались как арендаторы своих наделов, в действительности же передавали участки по наследству и могли (видимо, с санкции господина) продать их, обменять или дать в приданое.

Своему господину парики обязаны были рентой, которая в Византии, как и повсеместно, выступала в трех видах: отработочной, натуральной и денежной. Соотношение этих видов ренты недостаточно ясно: можно только сказать, что барщина (так называемые ангарии) была сравнительно невелика и редко превышала 7—12 дней в году. Поскольку домениальные земли в византийском поместье занимали очень большое место, это создавало серьезную проблему: византийское поместье, по видимому, было не в состоянии обеспечить свои потребности в рабочей силе сеньориальными методами эксплуатации сельского населения, и на домене приходилось применять труд наемников и рабов (или близких к ним по статусу холопов).

Натуральная рента состояла по преимуществу из сельскохозяйственных продуктов: хлеба, кур, вина и т. п. Денежная рента, именовавшаяся подворным, зависела, как и на Западе, не только от размеров и качества крестьянского надела, но и от традиционных взаимоотношений между сеньором и крестьянином; при этом норма обложения беднейших хозяйств оказывалась более высокой, нежели норма обложения хозяйств зажиточных. С течением времени наряду с подворным все шире распространяются дополнительные денежные поборы: за упряжку быков, за выпас скота, за пользование горными пастбищами, за свиней, за пчел, за рыбную ловлю и т. п.

Все эти формы эксплуатации характерны и для западноевропейской средневековой сеньориальной эксплуатации – с той только разницей, что византийская вотчина предстает перед нами, так сказать, незавершенной, вынужденной удовлетворять свои потребности при помощи несеньориальных источников, как то: наемный труд или сдача господской земли в аренду.

Другая особенность византийского поместья, еще резче отличающая его от западноевропейского, – это связь его с государственными формами эксплуатации. Подворное было по существу не чем иным, как модифицированным и переданным в частные руки государственным налогом. Действительно, византийское государство очень часто жаловало знати и монастырям определенную квоту государственных поборов: иногда они должны были выдаваться сборщиками податей из собранных ими сумм, иногда объектом пожалования служили крестьянские налоги с определенного округа или деревни. В X – ХII вв. распостраненным было пожалование арифмоса, т. е. передача сеньору известного числа крестьян с их налогами. В других случаях сеньор получал прению, или право на фиксированную сумму государственного налога, уплачиваемого той или иной группой крестьян.

Поскольку византийское поместье рассматривалось в теории как делегированное (переданное государством), государственная власть сохраняла за собой контроль над сеньориальной эксплуатацией. Государственные чиновники время от времени должны были проверять, соответствует ли количество земли и число крестьян под властью сеньора цифрам, установленным в выданных этому сеньору жалованных грамотах, – «лишние» крестьяне и избыточные земли возращались казне.

Значительное число византийских крестьян подвергалось эксплуатации непосредственно государством: недаром в византийской публицистической литературе податной сборщик, а не сеньор, выступает как наиболее ненавистный враг крестьянина. Государственные формы эксплуатации крестьянства приобретают законченный облик на рубеже IX—X вв.: к этому времени принцип круговой поруки распространяется на податную ответственность, и от соседей начинают требовать уплаты налогов за выморочные и опустевшие участки; соответственно государственным крестьянам запрещают покидать свое «тягло» (речь идет именно о прикреплении к тяглу, так как из крестьянских сыновей лишь для одного было обязательным оставаться в деревне – остальные не считались «приписанными к казне» и их свобода передвижения не ограничивалась), и они – в отличие от частновладельческих париков, пользовавшихся свободой перехода, – становятся крепостными; наконец, оформляются четкие градации государственных крестьян.

Высшей категорией государственных крестьян были стратиоты, разделявшиеся в свою очередь на несколько разрядов в зависимости от характера службы и вооружения. Стратиоты X в. – это воины-крестьяне, обязанные являться в поход со своим оружием и конями и получавшие, помимо некоторых податных льгот, также жалованье и довольствие. За стратиотами наследственно закреплялись особые стратиотские наделы, покупать которые разрешалось лишь людям, готовым нести воинскую службу. Далее следовали экскуссаты, т. е. крестьяне, выполнявшие специальные службы (например, экскуссаты ведомства дрома должны были обслуживать государственную почту), государственные парики, платившие денежный налог, просодиарии, вносившие налог натурой.

Каждая из категорий государственных крестьян была обязана особыми повинностями. Иоанн Зонара осуждает императора Никифора Фоку, при котором податные чиновники заставляли крестьян-«бедняков» обслуживать ведомство дрома: тех, кому следовало отбывать эту повинность, записывали морскими стратиотами, морякоя – пешими воинами, пеших – конными, а конных – катафрактами, т. е. тяжеловооруженными. Тем самым, подводит итог Зонара, они увеличивали бремя каждого.

К XII в., по мере упрочения сеньориальных форм эксплуатации крестьянства, это четкое деление государственных крестьян на строго разграниченные разряды исчезает.

Колоссальной роли византийского государства в присвоении прибавочного продукта крестьян соответствовала и специфическая конструкция понятия собственности в Византии. Византийское право сохраняло римский принцип частной собственности на землю и вытекающей из этого свободы распоряжения. Однако на практике византийская частная собственность оказывалась условной и ограниченной: она действительно регламентировалась римскими нормами, покуда речь шла о ее нормальном функционировании в сфере рыночных отношений, о купле-продаже, аренде или правовой защите против посторонних лиц. Однако эти римские нормы и правовая защита теряли свою силу во взаимоотношениях частного лица и государства. Государство сохраняло не только контроль за частновладельческими землями, но и определенные элементы собственности на них: оно могло без суда, чисто административными мерами конфисковать частновладельческие земли или принудить частных собственников к обмену их владений. Можно спорить о том, из какого юридического принципа вытекает это право – из государственного суверенитета или из представления о верховной собственности императора на все земли в Византии, но нетрудно видеть, что существование этого права отличает византийские поземельные отношения от аграрных правопорядков ранне-средневековой Западной Европы.

В соответствии с этим в Византии распространяется отличная от римских понятий конструкция права собственности на землю, разработанная еще в патристике IV—V вв. Согласно патриотической концепции, частная собственность на землю столь же немыслима, как и частная собственность на воздух и солнечный свет. Воздух, свет и земля принадлежат не людям, а богу, люди лишь взяли землю в пользование. Но так как император, согласно византийским представлениям, был наместником бога на земле, легко было сделать подстановку и объявить верховным собственником земли императора – олицетворенное государство. Действительно, в Византии существовала тенденция признать всю землю подвластной казне: собственность рассматривалась как производное от уплаты налогов, и ее источником объявлялось Исключительно императорское пожалование.