Текст книги "Византийская культура"

Автор книги: Александр Каждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Каждан Александр Петрович
Византийская культура

Об этой книге

В простом, казалось бы, ее названии («Византийская культура») на самом деле оба элемента требуют пояснения.

Термин «культура» употреблен здесь в самом широком значении: под культурой понимается вся совокупность творческой деятельности конкретного общества – от производства материальных благ до мифологии и художественных идеалов. При этом я не вкладываю в понятие «культура» никакого этического содержания, т. е. не противопоставляю культуру как категорию, связанную с созиданием и расцветом, цивилизации как синониму окостенения и упадка.

Строго говоря, государства, именовавшегося Византией, никогда не существовало – его самоназванием было «Империя ромеев»; отсюда происходят распространенное на латинском Западе «Романия», равно как и турецкое «Рум». Византии был древнегреческим городом на берегу Боспора, но по иронии судьбы он перестал быть Византием как раз в тот момент, когда родилась Византийская империя: превращение Византия в Константинополь, в столицу Империи ромеев, – один из наиболее заметных признаков возникновения нового государства. И наоборот, научный и условный термин «Византия» для обозначения уже не города, но государства был введен учеными-гуманистами как раз после того, как Империя ромеев перестала существовать, завоеванная турками.

Отношение к Византии, к византийской культуре в науке и в обществе нового времени долгое время оставалось негативным. Не станем здесь выяснять причины подобной трактовки – это особая тема. В Византии усматривали средоточие косности, византинизм сделался чуть ли не бранным словом. Единственное, что снисходительно ставилось в заслугу византийцам, – сохранение древних традиций, передача «эстафеты» античного наследия. Кстати сказать, сама по себе подобная роль не так уж мала, и все же такая оценка не исчерпывает значения византийской культуры. Византия на протяжении столетий была передовой страной средневековья, и здесь, в Византии, создавались особые, средневековью свойственные ценности и художественные памятники. И если XIX столетие с почтительным трепетом принимало античные ценности, усматривая в них непревзойденный образец, то наш век все чаще и чаще обращается к византийскому опыту для осмысления современности.

Для русского читателя традиции византийской культуры имеют особое значение – ведь Византия была наставницей славянского мира. Южные и восточные славяне обязаны Византии письменностью; в ее сокровищнице черпали они эстетические принципы, у нее перенимали политическую фразеологию и некоторые моральные нормы вместе с искусством варить стекло и строить храмы.

Историография XIX столетия оставила нам в наследство дескриптивно-классифицирующий метод исследования. В приложении к нашей теме это означало рассечение объекта анализа на составные элементы: деревенский быт, ремесленное производство, монашество, живопись. Более того, характеристика аграрных отношений нередко имеет тенденцию превратиться в каталогизацию отдельных документов, описывающих конкретную аграрную ситуацию, характеристика литературы и изобразительного искусства – в классификацию памятников. Такая каталогизация и классификация полезны для исследователя, по, возведенные в абсолют, они убивают целое. Общество не есть механическая совокупность деревенского быта, ремесленного производства и живописи и тем более не инвентарь сохранившихся до нашего времени плодов общественного творчества. Общество – целостная функционирующая система, которая может быть понята только во взаимосвязи ее составных частей. Можно сказать иначе: византийская культура не сводится к сумме памятников литературного, текстильного, живописного, юридического или какого-нибудь иного творчества, она – те принципы, на которых все это творчество зиждилось.

Так формулируется задача этой книги: построить модель византийского общества в его функционировании. Византия просуществовала доброе тысячелетие. Мы ограничимся в книге преимущественно X—XII столетиями. Это было критическое время: византийское общество достигло классических форм и его дальнейшее движение вперед могло осуществляться лишь путем перестройки социальных, политических и художественных норм. Казалось бы, Византия должна пойти от средневековья к Ренессансу. Ее трагедия в том, что она не пошла по этому пути.

Эта книга возникла как курс лекций, читанных сперва в Петропавловском педагогическом институте (Казахская ССР), затем на классическом отделении филологического факультета МГУ. Автор с признательностью вспоминает своих слушателей, чья любознательность помогла ему многое понять и сформулировать. Автор благодарен своим друзьям и коллегам, особенно А. В. Банк, А. Я. Гуревичу, В. Н. Лазареву, С. П. Маркишу и 3. В. Удальца-сой, за критическое чтение рукописи; я благодарен также И. И. Шевченко (Вашингтон) и А. Гийу (Рим) за любезно присланные фотографии.

К сожалению, специфика книги, рассчитанной на широкого читателя, не позволила с желательной подробностью развернуть аргументацию.

Глава I. Присвоение мира

Человек средневековья воспринимал окружающий ого мир явственно раздвоенным. Это раздвоение начиналось с самого непосредственного, с физически близкого – с ландшафта. Для обитателя германских или русских равнин это было раздвоение плодоносящей нивы и дикого бора, для жителя аравийских степей – раздвоение оазиса и пустыни. Мир возделанный, мир добрый противостоял жуткому миру демонов, разбойников и хищных зверей.

Ландшафт византийца оказывался столь же раздвоенным. Люди жили в крохотных долинах, окруженные и сдавленные горными цепями. В долинах рос виноград, поднимались оливковые деревья с серебристыми листьями, урожай можно было собирать дважды в год – в горох зимы были морозными, снег заносил пешеходные тропы. Горы казались враждебными, недобрыми. Их населяли разбойники и барсы, да время от времени появлялись отары овец под охраной собак и вооруженных луками пастухов. Именно горы были для византийца отрицанием цивилизованности и потому излюбленным местом для ищущих религиозного подвига: в горы уходили отшельники, порывая с привычным жизненным укладом. Главнейшее Б Византии средоточие монастырей, Афонский полуостров, назывался Святой горой.

Землю приходилось отвоевывать у гор, освобождая участки под хлебное поле, под виноградник. Статистические данные тех веков редки, но все-таки до нашего времени сохранилась опись земель на острове Патмос (в Эгейском море), составленная в конце XI в. Она дает некоторое представление о тех условиях, в которых трудился византийский земледелец: только 17% всей площади Патмоса оказалось годной под пахоту; при этом не более 4,5% площади могло быть обработано с помощью упряжки быков, остальное же – из-за гористого рельефа и обилия камней – приходилось возделывать лопатами и мотыгами.

К тому же воды не хватало. Дожди выпадали нзчасто, а отсутствие больших рек препятствовало созданию централизованной оросительной сети. Для собирания драгоценной влаги строили цистерны, от ключей и горных речек отводили канавы и канальчики для орошения полей и садов. л Существовала специальная профессия подносчика воды: на некоторые огороды и в сады воду приходилось таскать вручную. Воду «похищали», т. е. отводили в канал, скажем, для того, чтобы поставить водяную мельницу. Из-за воды ссорились, заводили тяжбы. Без искусственного орошения византийское сельское хозяйство не могло развиваться нормально.

Несмотря на все трудности, земледелие в Византии было по тем временам цветущим.! В Италии Х– XI вв. обычный урожай достигал сам-тр~и или сам-четьтре, п даже в XIII в. десятикратный урожай расценивался как идеальный. В Византии он был, по-видимому, выше: с некоторых полей собирали даже сам-двадцать.

Впрочем, пищевой рацион византийца показался бы нам скудным и однообразным. Хлеб и вино занимали в нем главное место. Хлеба (в переводе на зерно) съедали в день примерно 325—650 г. Все остальное составляло приварок, желательное, но отнюдь не обязательное добавление к хлебу. Хлеб, как и в древности, пекли ячменный и пшеничный: те новые культуры, которые распространились в средние века к северу от Дуная (рожь, овес, просо), нашли в Византии лишь очень ограниченное применение.

Ели один или два раза в день. Составитель книги назиданий, условно названной «Советы и рассказы», Кекавмен (Более подробные сведения о византийских политических деятелях, писателях, ученых, упоминаемых в этой книге, см. ниже, в Словаре собственных имен.) рекомендовал, например, плотный завтрак, а в обед – воздержание. Утром подавали вареную пищу, два или три блюда, обычно из рыбы, сыра, бобов и капусты, приправленной оливковым маслом, вечером ограничивались хлебом, к которому добавляли овощи или фрукты. И к завтраку, и в обед (если вечернее сухоядение можно назвать обедом) пили вино, разбавляя его теплой водою.

Конечно, императорский стол был обильнее. Об Исааке II Ангеле рассказывали, что во время его пиршеств громоздились холмы хлебов, леса дичи, моря рыбы. Впрочем, византийские вельможи, любившие поесть, были скорее обжорами, чем гурманами об одном из приближенных Мануила ходили легенды, будто он выпивает лохань воды и не ленится переплыть реку, чтобы нарвать себе зеленых бобов.

Горы затрудняли коммуникации между населенными пунктами Византийские реки также скорее препятствовали коммуникациям, нежели способствовали им. По-настоящему судоходным был лишь Дунай, но он либо находился в чужих руках, либо оказывался на крайней периферии государства. Горные реки то прорывали глубокие ущелья, то растекались, образуя болота,– они были доступны только для небольших лодок, да и то в нижнем течении. К тому же они были неустойчивы: сильный ливень или бурное таяние снегов делали их опасными. Выходя из берегов, речки заливали крестьянские земли, сносили военные лагеря и затем – иной раз – уходили в иное русло.

Зимней порой хрупкие линии коммуникаций подчас обрывались вовсе, горные дороги заносило снегом, и люди забирались в свои жилища, словно в норы.

Жители деревень и маленьких городков нередко оставались изолированными в своей непосредственной округе, и соответственно прикрепленность к месту рассматривалась как идеал монашеского поведения. Но вместе с тем византийцы были наследниками Римской империи, разорвавшей партикуляризм классической Эллады. Они унаследовали дороги и сведения о соседних странах. Они были не только жителями долины Меандра или обитателями Аттики, но и «ромеями» (римлянами), как они себя называли, подданными единого государства, приверженцами единой религии. Связанные с местом своего рождения, со своей «родиной», они не были чужды и тяги к бескрайнему пространству «ойкумены», вселенной.

Средневековый мир был неподвижным и вместе с тем подвижным: по дорогам передвигались войска, с места на место перебирались артели строителей, крестьяне уходили из дома, спасаясь от податного гнета, от жестокости господ. Странствовали иногда далеко: видный ученый XI в. Михаил Пселл рассказывал о встрече с человеком, побывавшим в Египте, Эфиопии и Индии.

Для транспорта применяли по преимуществу вьючных ослов и мулов, нередко просто носильщиков. Быков, запряженных в повозки, удавалось использовать лишь в особо благоприятных условиях. Несмотря на изобретение хомута и подковы (в Византии они появились не позднее X в.), лошади сравнпиельно редко служили для перевозки грузов, и это обстоятельство со своей стороны замедляло коммуникации.

И перевозки грузов и связь осуществлялись также по морю. Транспортный и торговый флот состоял из парусников, размеры которых с течением времени заметно уменьшились: источники VII столетия еще упоминают об огромных торговых кораблях грузоподъемностью до 1000 куб. м, но суденышки XI—XII вв. были обычно объемом 8,5—17 куб. м. К тому же их строили широкими: ширина (для устойчивости) составляла половину длины, а то и более. Такие суда, разумеется, оказывались малоподвижными.

Византийцы отнюдь не были прирожденными морехс-дами: они боялись моря, постоянно жаловались на опасности, которые оно сулит, и старались не уходить далеко от берега: плыли, если воспользоваться словами одного византийского писателя, едва не задевая веслами за сушу. Море, как и горы, казалось полным разбойников, оно скорее разъединяло, чем связывало людей.

Источники сохранили кое-какие данные о длительности пути в те времена. Неторопливая поездка от Солуни до берегов Дуная занимала 8 дней; за те же 8 дней доезжали верхом из Пафлагонии в Константинополь, восемью днями исчислялось и расстояние от Антиохпп до Никеи; удачным считалось плавание из Константинополя на Кипр, если оно продолжалось 10 дней.

И люди и информация передвигались медленно. Правда, для государственных нужд византийцы создали ведомство дрома, перевозившее по уцелевшим от Римской империи дорогам распоряжения императоров; существовал и световой телеграф, доносивший в столицу сведения о нападении соседей. Но частная почта шла от случая к случаю, если удавалось найти подходящего человека. Информация об окружающем мире осложнялась еще и языковыми трудностями: византийцы говорили по-гречески, Запад был латиноязычным, север пользовался славянским языком, восток – арабским. Византийцы, знали языки соседей плохо, ибо считали их варварами. Иоанн Цец похвалялся своими способностями к чужим языкам и уверял, что говорит по-русски, по-алански, по-печенежски и на многих других языках, однако из каждого он знал лишь несколько приветственных фраз. Гордые традициями греческой литературы, византийцы очень мало переводили иноземцев: их знакомство с арабской и латинской литературой ограничивалось единичными сочинениями.

Осведомленность даже о соседних странах оставляла желать лучшего: византийские хронисты, повествующие о Руси или об Италии, постоянно путают события и имена. Политические решения подчас принимались не в соответствии с донесениями послов и осведомителей, случайными и немногочисленными, но на основании традиционных, нередко восходящих к античным сочинениям суждений и предубеждений, а то и вовсе в духе «крылатой молвы».

За пределы страны византийцы (в том числе и византийские купцы) ездили сравнительно редко. Зато в Константинополь или на солунскую ярмарку люди приезжали издалека. В столице можно было встретить венецианских и мусульманских купцов, послов киевского князя, варяжских и английских наемников. Вот почему в самом понятии подвижности византийцу всегда чудился привкус чего-то чуждого подвижным был прежде всего степняк-печенег, о котором рассказывали, что он сутками не слезает с седла, или надменный латинский рыцарь, направлявшийся с берегов Нормандии в Иерусалим, или корыстолюбивый венецианец, плывущий из Адриатики в Бейрут или в Александрию.

Свои поселения византийцы называли городами, городками, замками, селами. Села были невелики: 10—30 домов считалось нормальным для XI в.

Юридическая и административная грань между городом и деревней в Византии, по-видимому, отсутствовала. Империи не была свойственна та определенность противопоставления полиса и «хоры», которая отличала античное общество и которая в новом значении возрождается на Западе с появлением городского права. Сами византийцы, по словам Михаила Хониата, считали характерным признаком города «не крепкие стены, высокие дома (творения плотников), рынки и храмы, как это представлялось древним, но наличие мужей благочестивых и отважных, целомудренных и справедливых»3. Критерий отличия города от деревни перенесен, таким образом, из сферы правовой и экономической в сферу нравственных понятий.

Расплывчатость грани между городом и деревней в какой-то мере объясняется аграрным характером византийских полисов. Когда в XII в. Идриси описывает города Византии, он в первую очередь подчеркивает наличие в них полей и виноградников, обилие зерна и фруктов. И точно так же византийские авторы на передний план выставляют сельские прелести городов: долины, рождающие густую траву и тяжелые колосья, реку, что дает в изобилии воду и рыбу. Даже внутри городских стен Константинополя имелись сады и хлебные поля, а преступнику, бежавшему из тюрьмы, удавалось несколько суток скрываться в густых зарослях у самого императорского дворца.

По-видимому, в VII в. позднеримскне города подверглись аграризации, размеры городской территории заметно сократились. Раннесредневековые Афины занимали площадь всего и 16 га, тогда как античный полис охватывал 125 га. Население Нергама начиная с VIII в. скучилось в южной части старого города, поблизости от башен, на верхних террасах около античного гимнасия. Часть византийских городов – просто крепости, замки. По своим размерам они не больше села: сохранилось описание по ловины такого замка – там было всего 6 домов и 5 хижин. Судя по археологическим данным, Херсон, важнейший опорный пункт византийского владычества в Крыму, насчитывал в X в. не более 6—7 тыс. жителей(А. Л. Якобсон. О численности населения средневекового Херсонеса.– «Византийский временник», т. XIX, 1961, стр. 154—167, ). Для малоазийских и балканских городов мы располагаем пока что лишь цифрами, сохраненными в некоторых хрониках, – неясно, в какой мере они достоверны. Население больших городов – Прусы, Никеи, Эдессы – исчисляется в 30—35 тыс. человек. По косвенным данным, число жителей Солуни, второго города империи, определяется в 100 или 200 тыс. человек, что, по-видимому, преувеличение.

Значительно резче, чем между селом и городом, грань проходила между столицей и провинцией. Константинополь был городом по преимуществу: средоточием богатств, местом изысканных развлечений, административным и культурным центром. Византийцы называли его царицей городов (по-гречески «полис»—женского рода), Царьградом и оком вселенной; уехать из Константинополя казалось им изгнанием, переездом в мир, где царит невежество и отсутствует благо.

Расположенный на Боспоре, Константинополь словно самой природой был предназначен играть роль торгового центра: здесь проходила сухопутная дорога из Европы в Азию и морской путь из Средиземноморья к плодородным степям по Днепру и Дону. Константинополь раньше других европейских городов сумел преодолеть экономический спад VII в. и, пожалуй, до XI столетия сохранял монопольное положение в византийском ремесле.

Он славился шелковым производством. Изделия столичных шелкоткацких мастерских поступали в императорский гардероб, украшали храмы, дворцы и главные улицы во время праздничных торжеств, их носила знать, и их с вожделением ждали иноземные князья. С мастерством ткачей состязалось искусство константинопольских ювелиров: изделия из золота, украшенные эмалью и драгоценными камнями, серебряные ларцы для мощей и книжные переплеты с инкрустациями почитались за образец во всем мире. Тут же работали лучшие стекловары и мозаикисты, резчики слоновой кости, гончары, приготовлявшие поливную посуду, каллиграфы и миниатюристы. Тут же были, конечно, и мастера более будничных профессий: столяры и строители, кожевники и красильщики, свечники и меховщики. На константинопольском монетном дворе чеканилась почти вся византийская золотая и серебряная монета (Почти до самого конца IX в. собственную золотую монету чеканили в мастерских Италии.). В столице были и оружейные мастерские, изготовлявшие византийское тайное оружие – «греческий огонь», изобретенную в VII в. горючую смесь, которую выбрасывали сифоны-огнеметы, сжигавшие вражеские корабли и укрепления.

Равно удаленный от северных и восточных границ империи, Константинополь был и ее естественным полиическим средоточием. Здесь пребывал императорский двор, важнейшие государственные учреждения. Здесь находились патриаршие канцелярии. Здесь сосредоточивались лучшие научные силы, писатели и художники.

Укрепленный тройным рядом стен с мощными башнями, украшенный монументальными зданиями дворцов и церквей, античными колоннами и статуями, свезенными сюда из разных мест, Константинополь казался западным путешественникам необыкновенным городом. «О, какой знатный и красивый город! – восторгается Фульшер Шартрский. – Сколько в нем монастырей, дворцов, построенных с удивительным мастерством! Сколько также удивительных для взора вещей на улицах и площадях! Выло бы слишком утомительно перечислять, каково здесь изобилие богатств всякого рода, золота, серебра, разнообразных тканей и священных реликвий».

О численности населения Константинополя мы располагаем довольно скудными сведениями. По-видимому, в IV в. она не превышала 100 тыс., а к моменту наивысшего расцвета, в VI в. достигала не более 400 тысяч человек. Дальнейший рост лимитировался как естественными пределами территории, включенной в городские стены, так и нехваткой пресной воды, которую частично подводили с помощью специального акведука. После разгрома 1204 г. Константинополь уже не оправился: повсюду виднелись пустыри, стояли разрушенные здания. К 1453 г. население города едва достигало 50 тыс.

Провинциальные города Византийской империи всем своим обликом отличались от античных. Геометрически строгая планировка греко-римских полисов, как правило уступала место прихотливой путанице узких улочек и переулков. Археологические раскопки в Коринфе показали, что старый римский форум был теперь застроен массой мелких жилищ, мастерских и лавок. Общественных зданий – помимо церквей – в провинциальных городах ие строили; античные гимнасии и театры пришли в запустение, лишь кое-где функционировали ипподромы. Бани сохранялись – и в городах и в сельских местностях, но их общественная роль (римские бани-термы служили своеобразными клубами) сошла на нет. Баня перестала быть нормальным элементом городского быта – она рассматривалась преимущественно как лечебное средство: врачи предписывали больным баню два раза в неделю. Как часто мылись здоровые византийцы, сказать трудно: монастырские уставы содержат разные цифры – от мытья дважды в месяц до посещения бани три раза в год. Феодор Продром высмеивает монаха, который не бывал в бане от пасхи до пасхи, и это не преувеличение: монашеский идеал предписывал праведнику не умываться иначе, как слезами.

Старые термы казались чересчур роскошными: подчас их приспосабливали под христианские храмы. Описанная Михаилом Хониатом провинциальная банька имела совсем убогий вид: в домишке, топившемся по-черному, не закрывались двери, так что моющиеся страдали от дыма и жара и вместе с тем мерзли из-за проникавшего внутрь холодного воздуха. Столичные же бани состояли из нескольких помещений, в трубы подавалась горячая вода, а воздух обогревался с помощью гипокавста – проведенного под полом центрального отопления.

Улицы были грязными – даже в Константинополе. Видавший виды француз Одо Дейльский был поражен обилием нечистот на улицах византийской столицы.

Городские жилища трудно отличимы от сельских усадеб. Археологические раскопки позволяют восстановив облик жилищ византийского Херсона: во дворе усадьбы размещалась кладовка, большие глиняные сосуды с зерном и соленой рыбой были врыты в землю, стояли амфоры с водой, вином и оливковым маслом; дом, возведенный из камня, крытый черепицей, выходил на улицу глухой стеной. Дома были одно– или двухэтажными, с земляным полом, обмазанным глиной. Помимо домов из камня и плоского кирпича-плинфы, византийцы знали и более скромный тип жилища. В Каппадокии под жилье охотно использовали пещеры. Дома на Керкире напоминали Василию Педиадиту шалаши сторожей: черепица на крыше была так скверно пригнана, что сквозь щели проникали и холод, и дождь. В городке Неакоми (западная часть Малой Азии) дома строили из ивняка), обмазанного глиной. В Константинополе же наряду с усадьбами, во дворе которых находились хозяйственные постройки, а в нижнем этаже могла быть устроена мельница, приводимая в движение ослом, имелись и четырех-пятнэтажные дома.

Комнаты византийского дома нередко разделялись плотными занавесями, за которыми было удобно подслушивать чужие секреты. Убранство дома изменилось с греко-римской поры – прежде всего потому, что практически исчез старый обычай обедать, возлежа на ложе. Византийцы сидели за столом на табуретах, иногда вогнутых в середине, а отдыхали на высоких креслах, ставя ноги на специальные подставки. Ложе служило теперь лишь, для сна – эта интимная часть человеческой жизни была как бы внешне отграничена от ее наиболее общественной части – трапезы. Византийские кровати были деревянными, в богатых домах – посеребренными, высокими, с изго-ловием. Они покрывались матрасами – в бедны жилищах набитыми тростником и соломой, в зажиточных гусиным пухом. Поверх матрасов клали ковры, звериные шкуры, цветные подушки. Вещи хранили в сундуках, обычно запиравшихся; шкафы для одежды (византийцы называли их «башенки») были лишь во дворцах. Свет проникал через узкие, нередко застекленные окна, вечером же зажигали светильники (обыкновенно глиняные), куда наливали оливковое масло.

Посуду изготовляли разнообразную – из глины, стекла, металла. Византийцы умели делать двойные сосуды, в нижней части которых тлеющие уголья поддерживали тепло – поэтому пища могла сохраняться горячей. Ели обычно руками, хотя двузубая вилка уже вошла в быт византийской аристократии. Из Византии вилка проникла в Италию, оттуда же – на север.

Во внешнем облике византийца от древнего римлянина отличала прежде всего борода. Общепринятым ношение бороды стало с VII в. Борода ромеев была постоянным предметом насмешек приезжавших в Византию латинян – наоборот, византийцам казалось потешной запад-пая мода стричься в кружок и бриться дочиста.

В отличие от римлян византийцы носили брюки (обычай, заимствованный у варваров). Рассказывают, что после поражения, нанесенного Мануилу I турками-сельджуками, какой-то воин в раздражении крикнул государю: «Да покажи ты туркам, что носишь брюки!» Носить брюки – это выражение стало к тому времени синонимом слов «быть мужчиной». Поверх брюк надевали хитон (рубаху) и длинный плащ, застегивавшийся булавкой на правом плече, так что рука оставалась свободной. Женский хитон был длиннее мужского. Византийские законы настоятельно запрещали женщинам щеголять в мужской одежде.

Костюм был показателем социального положения. Крестьяне и ремесленники носили цветные хитоны до колен, перепоясанные поясом, рукава обычно закручивали цо локтей; узкие брюки были заправлены в высокие сапожки. Более состоятельные мужчины надевали хитоны подлиннее, украшенные вышивкой. Зимний шерстяной плащ богатые люди отсрочивали мехом. В XII в. в аристократических кругах становится модным обтянутое платье. Противники этой моды называли ее западнической, но напрасно – на Западе в ту пору удивлялись византийским одеждам, и одного из императорских послов, явившегося ко двору Людовика VII в шелковой рубахе до колен, с узкими рукавами, сравнивали с профессиональным борцом.

Состав гардероба византийца отличался известным своеобразием. Насколько можно судить по списку приданого, составленному в малоазийском городе Маставре в начале XI в., у женщины было больше верхней одежды и украшений, нежели нижнего и постельного белья.

Одежда в Византии XI—XII вв. стоила дешевле пропитания. Можно рассчитать, что ежегодный рацион монаха обходился примерно в 6 золотых монет – номисм; византийская беднота тратила на еду значительно меньше: по свидетельству «Жития Андрея Юродивого» (X в.), в день 2 обола, т. е. около 2 номисм в год. Деньги же, выдаваемые монахам на покупку одежды, варьировали от 1/5 номисмы до 3 номисм в разных монастырях в год. Дешевизна одежды, возможно, была связана с более высоким, нежели на Западе, уровнем ремесленного производства. Во всяком случае западные писатели не переставали удивляться богатству Константинополя, изобилию в Византии серебряной посуды и шелковых тканей.

Впрочем, как и на Западе, ремесленное производство в Византии оставалось мелким. Мастер, иногда прибегавший к использованию одного-двух помощников, трудился в эргастирии – так называлось помещение, служившее одновременно и мастерской и лавкой. Несколько таких эргастириев (стеклоделательный, гончарный, кузнечный) раскопано в Коринфе: каждый из них помещался на территории жилой усадьбы мастера в центре города. Инструмент ремесленника был прост и дешев и приводился в движение силой самого человека. Водяная энергия и тяглая сила животных нашли применение только в мукомольном деле, если оставить в стороне «автоматы», приводимые в движение водой: водяные часы в храме св. Софии, где каждый час отворялась особая дверца и появлялась особая фигурка; императорский трон, возносившийся к потолку в приемной зале дворца, или там же поставленное позолоченное дерево, на котором распевали механические птицы. Однако последнее слово византийского технического прогресса служило не производственным, а политическим целям – украшению дворца и храма и тем самым возвышению авторитета государственной власти и церкви.

Водяная мельница распространилась в Римской империи в IV—V вв. В Византии она была хорошо известна. Наряду с этим тяглая сила животных продолжала применяться для размола зерна еще и в XII столетии. На Западе с конца X в. сила воды начинает интенсивно использоваться в ремесленном производстве: в сукновальном деле или для приведения в движение кузнечного молота. Несколько позднее, в XII в., распространяется ветряная мельница, столь типичная для средневекового пейзажа Европы. Византия же, насколько позволяют судить сохранившиеся документы, оставалась в стороне от поисков новых источников энергии; нововведения, которыми здесь ограничивались, сводились лишь к некоторому расширению сферы применения тяглой силы животных: так в Монастырских хозяйствах стали использовать быков, чтобы приводить в движение механизмы, замешивающие тесто.

Несложность ремесленного инструмента отчетливо ощущалась самими византийцами. Ремесленник, по словам Иоанна Цепа, владеет только своими руками и ничем более. Симеон Богослов подчеркивал бесполезность ремесленных орудий, коль скоро отсутствует ремесленник, способный преобразовать сырье п превратить его в надлежащее изделие. Именно мастер и его навыки, а не орудия кажутся Симеону самым существенным в производстве – в отличие от конструкций буржуазного общества, превращающего машину в самостоятельное и независимое от рабочего существо.

Только в исключительных случаях большое число работников было собрано под одной крышей. В императорских мастерских, преимущественно ткацких и ювелирных, работали многочисленные труженикп, часто невольники в колодках. В самом начале XIII в. Николай Месарит оставил описание императорского монетного двора: в лишенных солнечного света помещениях, ночью и днем, под контролем специальных надзирателей трудились – не по два, по три дня, а месяцы и годы – несчастные люди, тяжко дышавшие, в грязной одежде, с перемазанными сажей лицами. Но, по-видимому, и в императорских мастерских осуществлялась лишь простая кооперация, и каждый ремесленник выполнял свое задание независимо от других.