Текст книги "Два дня из жизни Константинополя"

Автор книги: Александр Каждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Ни религиозность, ни суеверность не мешали Исааку любить маленькие плотские радости. В отличие от Андроника он не отказывал себе в еде, и на пиршественном столе Исаака громоздились горы мяса и разливались моря вина. Он через день ходил в дворцовую баню – современники удивлялись такой чистоплотности. Он пользовался духами и притираниями, завивался и в своих роскошных одеждах напоминал павлина. Он никогда не надевал дважды одну и ту же рубаху. Его окружали мимы, скоморохи и певцы, и он любил соленую шутку. Хониат намекает – правда, довольно туманно – и на развратное поведение Исаака, – впрочем, мы не знаем за ним таких громких историй, какие сопровождали повсюду Андроника.

Приход Исаака к власти вызвал ликование по всей стране. Покуда Константинополь безжалостно расправлялся с низвергнутым тираном, из провинции в столицу стекались толпы людей, жаждавших взглянуть на новое солнце. Людям казалось, что вслед за зимой наступила весна и буря сменилась устойчивой, ясной погодой. Те, кто при Андронике скрывался от государственной службы, теперь предлагали империи свою силу и свои способности.

Это не было пустыми словами. Уже 7 ноября 1185 г. собранная вновь армия, которой командовал Алексей Вран, один из аристократических полководцев, наголову разгромила нормандцев, заставив их очистить Солунь; немногим спустя они покинули и Диррахий, важный греческий порт на Адриатическом море, и остров Корфу. Одна из сильнейших в Европе армий стремительно откатывалась назад. Были урегулированы отношения с Венгрией. Возможно, что союз с Венгрией обеспечил удачу Исаака в войне против сербов: осенью 1190 г. сербский король Стефан Неманя был разбит византийцами на Мораве. В Италии Исааку удалось найти сильного союзника – маркиза Монферратского Вильгельма V.

Наконец с сельджукской угрозой было покончено. Конечно, отнюдь не везде ждали Исаака успехи. Особенно грозным оказалось отложение болгарских земель и образование самостоятельного государства – так называемого Второго Болгарского царства. Исаак совершил ряд походов в Болгарию: одни были успешнее, другие приносили горечь поражения. В апреле 1195 г., накануне переворота, стоившего ему глаз и трона, Исаак как раз готовился к новой экспедиции.

Во внутренней политике Исаак намеревался решительно покончить с традициями предшествующего царствования. У западных хронистов даже сохранилось известие, будто он отменил все указы Андроника. Вероятно, это легенда – столь решительные действия вряд ли были мыслимы в Византии. Он, во всяком случае, вернул из ссылки тех, кого отправил туда последний Комнин. Неожиданно при дворе оказалось множество слепцов – начиная от брата Исаака севастократора Константина. Им были возвращены прежние высокие посты, иногда незрячие полководцы даже командовали войсками – впрочем, без большого успеха. Император удалил тех, кто особенно замарал себя соучастием в делах Андроника. Он объявил, что не станет применять членовредительских наказаний – ослепления, усечения носа, обрубания рук и ног – и если бы он выполнил свое обещание, это было бы решительным переворотом в византийском уголовном праве.

Но у истории своеобразная логика, и вернуться к политике первых Комнинов Исааку II не удалось. Тот социальный слой, который составлял опору первых Комнинов, военная аристократия, был в значительной своей части физически истреблен. Оставшиеся в живых не могли примириться с тем, что престол занят Исааком Ангелом, а не ими, чье родство с династией Комнинов было не менее тесным. Все правление Исаака заполнено мятежами знатных полководцев, начиная с победителя нормандцев Алексея Врана.

За мятежами следовали репрессии. Террор Андроника усугубил пренебрежительное отношение к человеческой жизни. Христианские ораторы могли оплакивать смерть и прославлять жизнь в вечности, но это не мешало приближенным Исаака перебрасывать друг другу, словно мяч, отрубленную голову Алексея Врана, кровоточащую, с оскаленными зубами. Исаак сам говорил, что согласно предсказаниям Андронику I было отпущено 9 лет царствования, но так как он вел себя тиранически, господь ограничил его правление тремя годами, а оставшиеся 6 лет – «злые годы», принадлежащие по своей природе тираническому царствованию, и Исаак не может быть гуманным и терпимым в этот промежуток времени. Впрочем, и по прошествии первых – «злых» – лет Исаак отнюдь не стал проявлять больше мягкости.

Подлинной опорой режима Исаака II сделались не полководцы Комниновского клана, а видные гражданские чиновники. Из этой социальной среды вышли многие родственники новой царской династии. Снова возрастает роль евнухов при императорском дворе. Один за другим сменяются царские фавориты: сперва управление оказывается в руках Феодора Кастамонита, дяди царя (брата его матери), который занимал пост логофета секретов; его сменил хранитель пурпурной чернильницы Константин Месопотамит, за которым последовал логофет дрома Константин Торник. Имперская администрация как бы возвращалась к тому состоянию, которое существовало в середине XI в., до комниновских реформ.

…В 1189–1190 гг. Византия подверглась серьезному испытанию. На помощь последним крестоносцам Палестины, оборонявшимся от египетских войск, двинулась армия германского императора Фридриха I Барбароссы (1152–1190). Она шла по суше, и ее путь пролегал через империю ромеев. Отчаянное предприятие, как известно, закончилось неудачей – Фридрих утонул в горной реке, даже не достигнув Святой земли.

Продвижение по византийским землям давалось германскому императору нелегкой ценой. Исаак II боялся немецкого войска, нарушал собственные клятвы, – то и дело вспыхивали столкновения, обещанный греками провиант не поступал. Шли непрерывные переговоры, обмен послами и посланиями. Об одном из таких посольств, отправленных Исааком к германскому государю, у Никиты Хониата сохранилось интереснейшее сообщение.

Византийские послы прибыли к Фридриху Барбароссе осенью 1189 г. Он приказал им сесть и усадил вместе с ними их слуг, включая поваров и конюхов. Послы возражали, говоря, что слугам не пристало сидеть перед императором (достаточно, если сидят господа), но Фридрих настоял на своем. «Он поступил так, – комментирует Хониат, – чтобы высмеять ромеев и показать, что они не принимают во внимание доблесть и родовитость, но подобно свинопасам, которые в хлеву загоняют в общее стойло всех свиней, и жирных, и более тощих, и они всех мерят одной меркой».

Трудно сказать, кому принадлежит объяснение, изложенное Хониатом, – ему самому или германскому императору. Взятое в абсолютных масштабах, оно, разумеется, неверно – византийцы отнюдь не мерили всех одной меркой. Напротив, византийское общество было разделено на множество разрядов и категорий, и социальное положение человека очень строго определялось его принадлежностью к соответствующему разряду, его рангом и титулом. На дворцовых приемах местничество соблюдалось со всей тщательностью, а браки между лицами разных разрядов признавались нежелательными. Недаром сами послы не хотели сидеть вместе со своими конюхами и поварами.

И вместе с тем замечание Фридриха, смотревшего на византийское общество глазами немецкого рыцаря XII в., отражало различие западного и византийского социального идеала. На Западе общественное положение человека в классическое Средневековье определялось прежде всего его родовитостью и военной доблестью, в Византии – его местом в служебной иерархии и царской милостью.

Византийские писатели охотно разрабатывали образ идеального монарха. Одно из сочинений на эту тему, названное «Царская статуя» (может быть, правильнее было бы перевести этот заголовок «Идеальный образ царя»), вышло из-под пера Никифора Влеммида. Плодовитый писатель и видный администратор, он родился в самом конце XII в., когда Никита Хониат еще занимал важные посты в константинопольском государственном аппарате и когда слепой Исаак Ангел еще оставался в живых. Мальчиком Влеммид пережил катастрофу Византийской империи – захват Константинополя латинскими войсками в 1204 г. – и должен был переехать в Никею, ставшую центром одного из государств, возникших на обломках Византии. «Царская статуя» – плод размышлений Влеммида над печальной судьбой его отечества, и мы найдем там прямые инвективы в адрес дурных василевсов, ослабивших империю. «Что другое, – восклицает Влеммид, – предало Константинополь в руки латинян, как не порочная жизнь правителей и вождей того времени и происходящая отсюда их леность и трусость?» Каким же, с точки зрения Влеммида, должен быть идеальный монарх?

Государство рисуется Влеммиду особым организмом, где царь – глава, а подданные – члены. Чтобы организм был здоров и крепок, его члены должны содействовать главе, а глава – заботиться о их процветании. Первая задача государя – упорядочить свое собственное поведение, ибо иначе он не сможет управлять подданными. Благочестие и высокая нравственность – вот первые требования, которые предъявляет Влеммид к василевсу. Царь должен быть целомудренным, смиренным, кротким, щедрым, правдивым, ему надлежит избегать распутства, гордости, высокомерия, гнева, скупости, лжи. Особенно настаивает Влеммид на том, чтобы император не становился рабом чувственных удовольствий, а оставался добрым семьянином. И хотя в духе византийской риторики писатель избегает современных примеров и ссылается на античный исторический опыт, на целомудрие Александра Македонского и на гнусные страсти изнеженного Сарданапала, трудно отделаться от мысли, что похождения Андроника Комнина в какой-то мере повлияли на формирование суждений Влеммида о святости семейных отношений. Подробно останавливается Влеммид и на проблеме царской собственности. Царь, утверждает он, не имеет собственности, – и это говорилось в византийских условиях, где василевс, если не юридически, то во всяком случае фактически, распоряжался всем имуществом подданных и имел право конфискации (без суда) любых земельных владений частных лиц церкви и монастырей! Согласно Влеммиду, царь лишь распоряжается тем, что в качестве дани передают ему подданные, и он обязан тратить это для их же блага. Царь должен стать выше суетной славы, удалить от подножия трона презренных льстецов, выдающих себя за истинных друзей. Льстецы вечно ждут от монарха подачки и готовы выклевать у царя самое око его души. Не следует царю бояться мудрых советов, хотя они, подобно лекарству, горьки на вкус, – ведь, словно лекарство, мудрые советы удаляют из организма все вредное и восстанавливают утраченные силы.

Вглядимся в эти принципы, изложенные Влеммидом. Не станем искать в них особенной оригинальности, – в основе его «Царской статуи» лежат античные идеалы, преломленные, разумеется, через живой византийский опыт. Античность оставила огромный запас готовых формулировок, которые в общем и целом подходили к требованиям современников Влеммида. Важно, однако, не только приспособление античных критериев к византийским условиям. Может быть, еще важнее одно обстоятельство – отсутствие в «Царской статуе» существеннейшего политического принципа, отсутствие, по всей вероятности, далеко не случайное.

Как трактуется Влеммидом вопрос об ответственности монарха? Василевс ромеев несет лишь нравственную ответственность за свои поступки. Если царь лжив, скуп, развратен, если царь внимателен к льстецам и пренебрегает советами мудрых, он подлежит моральному осуждению и, возможно, когда-то в конечном счете божественному гневу (но нельзя забывать, что пути Божества неисповедимы). Ответственности царя перед обществом или его представителями, перед какой-либо, пусть даже самой аристократической, общественной группировкой или политической организацией византийский мыслитель не допускает. Нравственный царь или беспощадный тиран, все равно самодержец и василевс ромеев свободен в отправлении своей воли.

Влеммид останавливается и на конкретных чертах императорской деятельности. Государь должен заботиться прежде всего о создании надежной армии и чиновничества. Влеммид настаивает на формировании профессионального, тренированного войска: к чему нам ловкая игра в мяч, искусство подбрасывать его то левой, то правой рукой – ромеям нужно овладеть навыками верховой езды, умением метать копье и сражаться мечом. Чиновники и судьи, продолжает Влеммид, должны быть справедливы, умны и чужды корыстолюбия. Нельзя назначать на государственные посты глупцов и воров – но в печальной действительности, жалуется Влеммид, умными и честными пренебрегают, а светские и духовные должности раздаются невежественным и лукавым.

Жалобы писателя вполне традиционны: они раздавались задолго до его рождения. И опять-таки, не будучи оригинальными, они как нельзя более точно отвечали состоянию дел в Византийской империи. Чины и титулы здесь продавались, и не меньше продажи должностей сказывался на составе чиновничества фаворитизм – назначение по прихоти императора или вельмож, независимо от реальных заслуг и подготовленности. Взяточничество стало бытовым явлением: дело доходило до того, что видный сановник выносил на рынок рыбу, которую получал от благодарных просителей, а начальник тюрьмы отпускал по ночам арестантов, которые затем делились с ним наворованным. Но если такие действия вызывали замешательство даже у видавших виды подданных константинопольского императора, то система оплаты судейских тяжущимися сторонами была юридически признанной нормой. Проезд видного чиновника по провинции превращался в настоящее бедствие: он пользовался правом постоя и мог выбирать лучший дом для размещения вместе со своей свитой и слугами; ему полагались лошади и мулы; его кормили и поили. Недаром землевладельцы больше страшились наездов податных сборщиков, нежели самой уплаты налогов.

Казнокрадство соперничало с взяточничеством. Мы слышим о флотоводцах, которые распродавали мачты, паруса и даже гвозди с боевых кораблей. Налоговые сборщики старались укрыть для себя часть собранных денег, и казна, не в силах бороться с их хитроумием, пошла в XI в. на сдачу налогов на откуп – с тем, чтобы обеспечить себе по крайней мере твердый минимум. Судьбы откупщиков были различными: одни возводили мраморные палаты в Константинополе, другим не удавалось выплатить обусловленной суммы, и они попадали в долговую тюрьму.

Жалобы на бесчеловечность податных сборщиков и беззаконие судей стали общим местом византийской литературы. Но может быть, еще показательнее этих жалоб-топосов сохраненный некоторыми византийскими писателями образ идеального чиновничьего поведения, набросанный, так сказать, изнутри – не со стороны просителей и жертв, но с позиций самих служащих Византийской империи.

Михаил Пселл, ученый и сановник, живший в XI столетии, рекомендует своему приятелю, провинциальному наместнику, какого-то человека на службу и перечисляет его достоинства: он отлично служит, не запрашивает многого, сообразителен, скромен, а его воспитание способствовало не столько украшению души, сколько упорядочению моральных устоев. Умеренность и аккуратность, великие молчалинские добродетели, излагаются Пселлом без тени иронии. И странным образом Пселл не понимает того, что подобная природа византийского служилого аппарата была тесно связана с тем отсутствием инициативы или, вернее, с отсутствием возможности инициативы, на что он сетует в другом письме. Я знаю, пишет он там, что наши времена не благоприятны для фемных судей и их помощников, поскольку придирчивый контроль со стороны царя сдерживает наши руки.

Еще полнокровнее встает картина византийского бюрократа из сочинения современника Пселла Кекавмена, которое известно под условным названием «Советы и рассказы». Автор «Советов и рассказов» сам был чиновником, и он щедро делится опытом, приобретенным за годы службы в столице и в провинции, по гражданской и по военной части. И вот что примечательно: дело, долг, честь – все эти понятия не присутствуют на страницах его книги. Кекавмена заботят взаимоотношения с начальством и с подчиненными, безопасность собственного положения, репутация в глазах властей.

Чиновник должен заботиться о своем поведении – о том, чтобы оно не вызывало гнева начальства. Не следует посещать пирушки, не следует участвовать в болтовне, особенно если речь зайдет о царе или царице. С подчиненными надо быть мягким, памятуя, что каждый может сделать карьеру и оказаться твоим начальником. Начальству же надо оказывать почтение, твердо зная, что оно всегда право, и ни в коем случае не обнаруживать, будто ты догадываешься о его глупости и неспособности. Император, правящий в Константинополе, заслуживает беспрекословного подчинения уже по одному тому, что он правит в Константинополе, – правда, Кекавмен не был бы византийцем, если бы не предусматривал возможности узурпации. В подобном случае он рекомендует не торопиться, ждать, пока события не обнаружат, на чьей стороне сила, и тем временем выказывать свою преданность как законному государю, так и восставшему мятежнику.

И если моральный склад византийских политических деятелей, игравших главную роль в событиях 11 и 12 сентября 1185 г., был весьма далек от идеалов, обрисованных в политическом трактате «Царская статуя», то он, по всей видимости, соответствовал той этической практике, которой руководствовалось чиновничество Византийской империи. Индивидуализм без внутренней свободы, отсутствие корпоративных связей, монаршее всевластье и нестабильность общественных устоев – от крестьянской хижины до императорского дворца, – все это должно было породить такую фигуру, как Андроник Комнин, и должно было привести к тому, что Исаак Ангел, человек совершенно иного склада, мягкий и благочестивый, пошел в конце концов по пути, проложенному Андроником.

Глава III
ДВА РАССКАЗА О ПЕРЕВОРОТЕ ИСААКА АНГЕЛА

Самый подробный и самый достоверный рассказ о событиях 11 и 12 сентября 1185 г. принадлежит византийскому историку Никите Хониату. Хониат был современником событий. Он родился около 1150–1155 г. в малоазийском городе Хоны (возникшем, по-видимому, на месте древних Колосс, постепенно пришедших в запустение). Его родители принадлежали к местной знати – во всяком случае, воспреемником Никиты при крещении был сам митрополит Хонский. Старший брат Никиты Михаил предназначался к духовной карьере и действительно сделал ее – в 1182 г. он был рукоположен в митрополиты афинские. Способный писатель, он оставил после себя сборник речей и писем, где между прочим обрисовал бедственное положение Афин.

Михаил Хониат занимал видное место в византийском духовенстве. Духовенство, или клир, включало в себя две группы лиц: церковнослужителей (или клириков в узком смысле слова) и священнослужителей. Священнослужители – это лица, совершающие богослужение и участвующие в церковном управлении; они разделялись в свою очередь на три степени: епископов, пресвитеров (священников) и диаконов. Они посвящались на служение церкви путем так называемого рукоположения (хиротонии). Церковнослужители были заняты заботами о храме и лишь в некоторых случаях выполняли второстепенные функции при богослужении. К этому разряду относились иподиаконы, чтецы, певцы и некоторые другие «церковные люди».

Социальное положение византийского клира несколько отличалось от статуса духовенства на Западе. В Западной Европе, где духовенство в конечном счете составило особое сословие, противоположность клира и мирян была гораздо более резкой, нежели в Византии. Внешне это проявлялось в наличии целибата: духовные лица на Западе давали обет безбрачия, тогда как византийские священники и диаконы могли быть женатыми; лишь от епископов, как от монахов, требовали соблюдения целибата. На Западе только духовенство причащалось под «обоими видами» – вином и хлебом (кровью и плотью Христовой), тогда как мирянам причащение из чаши (т. е. вином) возбранялось. Византия не знала такого разграничения в причащении: кровь Христова уделялась и светским лицам.

Западное духовенство обладало более четкими функциями. Прежде всего, на Западе именно церковь была долгое время носительницей образованности – в Византии светская интеллигенция, пожалуй, никогда не исчезала или, во всяком случае, возродилась очень рано, не позднее IX в. В соответствии с этим западный клир играл большую роль в феодальной администрации – в Византии, наоборот, строжайше запрещалось объединять духовные должности со светскими и только в редких случаях допускались исключения из этого правила. На Западе именно церковь была носительницей идеи универсализма в феодально раздробленном мире. Она была объединена вокруг своего непререкаемого главы, Римского Папы. Единству организации соответствовало и единство языка богослужения – западная церковь пользовалась исключительно латинскими богослужебными текстами. В Византии централизация исходила не столько из Св. Софии, сколько из Большого дворца. В создании сплоченной церковной организации не было той потребности, которая давала себя знать в Западной Европе. Константинопольский патриарх не только на практике зависел от василевса, но и по закону стоял ниже собора – своего рода съезда высшего духовенства. Восточная церковь знала других патриархов, помимо константинопольского, – в Александрии, Иерусалиме и Антиохии. И хотя эти земли были потеряны в VII в., патриаршества продолжали существовать там под мусульманской властью и представители восточных патриархов приезжали в Константинополь для разбора главных богословских и церковно-административных споров. Византийская церковь никогда не настаивала на языковой унификации богослужения – напротив, она признавала возможным «славить Господа» по-коптски и по-сирийски, на грузинском и на славянском языках.

И церковная иерархия проступает на Западе гораздо отчетливее, чем в Византии. Западные епископы были настоящими феодальными князьями: крупными земельными собственниками, администраторами, даже предводителями военных отрядов. Их византийские собратья жили в очень большой степени на щедроты императора и частных лиц. Постоянных поборов в пользу церкви, подобных западной десятине, Византия не знала – во всяком случае, до конца X в. Византийский епископат уступал западному в богатстве и политическом влиянии, хотя на практике митрополиты и епископы провинциальных центров имели известные средства, чтобы вмешиваться в общественную жизнь своей земли. Михаил Хониат был активным церковным деятелем: он составлял докладные записки, добиваясь податных привилегий для Афин, и даже старался организовать афинскую оборону против крестоносцев.

…Никите Хониату было девять лет, когда его отправили учиться в Константинополь, где в ту пору как раз получал образование его старший брат. Никита готовился к административной деятельности: он изучал риторику и юриспруденцию. Свою карьеру он начал со службы податным чиновником в одной из отдаленных областей империи. При малолетнем Алексее II Никита служил при дворе, был императорским секретарем. Его карьера, однако, прервалась переворотом Андроника Комина: Никита Хониат отстранился от участия в вакханалии террора и удалился в отставку.

После низложения Андроника он снова пошел в гору: стал придворным оратором, затем наместником Филиппополя, одним из высших судей империи, наконец, логофетом секретов. Он был богат – только в столице Хониату принадлежало два дома. Но все это рухнуло – в апреле 1204 г., когда крестоносцы заняли Константинополь и когда Хониат был вынужден бежать прочь из города.

Падение Андроника стало событием, замеченным, далеко за пределами Византии. О нем то подробнее, то короче упоминают разные западные хронисты. О перевороте Исаака Ангела слышали во Франции и в Англии – и летописцы заносили рассказ о нем в свои повести.

Среди западных рассказов о низложении Андроника яркостью и обилием деталей выделяется повествование амьенского рыцаря Роберта де Клари. Он был среди участников IV крестового похода и, следовательно, мог в Константинополе слышать о тирании Андроника и о его падении. Правда, к 1204 г., когда Роберт попал в Византию, прошло уже почти 20 лет после расправы с Андроником; к тому же Роберт вряд ли мог пользоваться достоверными источниками. Надежность его сообщений не может быть сопоставлена со свидетельствами образованного и осведомленного грека – наблюдателя переворота. Речь, однако, пойдет не о сравнительной достоверности изложения, а совсем о другом – о том, как два писателя, византийский чиновник и французский рыцарь, по-разному увидели и художественно претворили одно и то же событие. Сравнение их облегчается тем, что последовательность рассказа Хониата и Роберта в общем и целом совпадает (как это ни удивительно при их безусловной независимости друг от друга). Последовательность совпадает – характер изложения, однако, совершенно иной.

Роберт де Клари – динамичен, стремителен, склонен к передаче прямой речи (под подсчету исследователей, в первых 40 главах его хроники прямая речь занимает 18 % текста), к введению в действие второстепенных, случайных персонажей (в том числе женщин), и на фоне этой стремительности медлительная описательность Хониата проступает с особенной наглядностью. Рассказ о низложении Андроника начинается с попытки ареста Исаака Ангела, которого Роберт называет Кирсааком, где «кир» – греческое слово-титул, означающее «господин». Французский хронист повествует, как бальи (это специфически французский средневековый термин – «управитель») Андроника (мы помним его имя, сообщаемое Хониатом, Стефан Айохристофорит) является в дом «доброй дамы», где остановился Кирсаак, и после недолгой беседы с ним хозяйка дома идет к Исааку и говорит ему: «Вы мертвец. Вот бальи императора и много людей с ним» (характерный для феодальных порядков термин gens, «люди», часто употребляется Робертом). И так как бежать было невозможно, Исаак взял меч, явился перед лицом бальи и спросил его: «Сир (опять-таки типичное слово для западноевропейской феодальной терминологии), что Вы хотите?» Тот отвечал ему оскорблением, и тогда Кирсаак с криком: «Подлецы, негодяи, вас повесят!» – ударил бальи мечом по голове и разрубил ее до зубов.

Присмотритесь к этой сцене: здесь все – диалог и действие, тогда как Хониат неторопливо описателен: он обрисовывает одежду Исаака, поведение слуг Айохристофорита, его попытку бежать, его труп, наконец. Хониат развернуто, с помощью ряда сравнений, цитируя Гомера, характеризует настроение Исаака. Тот видел, по словам писателя, что ему не уйти из сети, которую раскинул этот рыболов, и словно боевой конь по звуку трубы, он кинулся в битву, презрев опасности…

Описание бегства Исаака в храм Св. Софии у Роберта да Клари немногим отличается от соответствующего рассказа Хониата: Кирсаак скачет на лошади, держа в руках окровавленный меч, и вдоль улиц стоят люди, к которым он обращается, говоря: «Я прикончил дьявола и убийцу, который причинил столько бед всем в этом городе и в других!» В храме он поднялся к алтарю и обнял крест, ибо хотел спасти свою жизнь.

Последнего – очень динамичного – эпизода у Хониата нет, – напротив, греческий писатель замедляет действие разъяснением, что амвон, на который Исаак поднялся, служил обычно местом, откуда убийцы признавались в своем преступлении и умоляли простить их. Как мы помним, вокруг храма Св. Софии собралась толпа. Ее отношение к событиям в изображении амьенского рыцаря представлено четким и определенным: люди восхищены смелостью Кирсаака (слова «отважный», «отважно» трижды повторены Робертом в коротком пассаже), и они сразу же говорят друг другу: «Сделаем этого рыцаря императором!» Совсем по-другому повествует Никита Хониат.

Сперва все думали, что к заходу солнца Исаак будет схвачен и подвергнут суровой казни: теми, кто сбегался к церкви, двигало поначалу чистое любопытство. Затем кто-то осмелился выказать жалость Исааку и его родным. Так как Андроник медлил, собравшиеся постепенно осмелели – послышались дерзкие речи, обещания поддержать убийцу Айохристофорита. К утру, говорит Хониат, не осталось константинопольца, который бы не молился о низложении Андроника и о воцарении Исаака. Прошло еще немного времени, и теперь уже тем, кто осмеливался осуждать мятежника, стали угрожать смертью. Толпа росла, люди возбуждали друг друга и осыпали бранью дерзавших им противоречить. Наконец, все прежде трусившие и медлившие присоединились к сторонникам Исаака.

Различие манеры проступает и дальше. Вводя в рассказ Андромеса (так он именует Андроника I), Роберт представляет его в рыцарственном облике, деятельным, знающим, чего он хочет. Он берет с собой много своих gens, «людей», и идет с ними в храм Св. Софии через переход, который вел из его дворца в церковь (эта топографическая деталь, как мы помним, соответствует действительности). В храме он увидел, что Кирсаак уже коронован, и скорбь охватила его. И Андромес спросил у своих людей, не взял ли кто-нибудь лук и стрелу, ибо он хотел поразить Кирсаака в самое сердце. Ему подали лук, и он прицелился – но в этот момент лопнула тетива, и император остановился растерянный и смущенный, а потом удалился во дворец и приказал запереть ворота.

В отличие от этого Андроник у Хониата преисполнен колебаний, он проводит бессонную ночь в загородном дворце, он не знает, что предпринять, и только к утру прибывает в возмущенную уже столицу. Центральный эпизод в рассказе о сопротивлении Андромеса – эпизод с луком и стрелами – овеян в повествовании Роберта сказочным ароматом, – под пером Хониата он превращен в бессмысленную акцию: Андроник поднимается на башню Кентинарий и стреляет из лука – конечно, не в Исаака Ангела, а в толпу, еще более возбуждая ее к последнему натиску.

Андроник бежал – согласно Роберту, разумеется, вместе со своими gens, – тогда как Хониату кажется более существенным подчеркнуть другое обстоятельство: император взял с собой молодую жену и любовницу, в которой не чаял души. После этого Исаак мог спокойно вступить во дворец и сесть на трон. Весь эпизод коронации излагается Робертом весьма лояльно и с серьезной благочестивостью – для шутовских притязаний лысого Иоанна Дуки здесь не нашлось ни строчки. Роберт подчеркивает, что Кирсаака посадили на трон Константина Великого и что новый государь возблагодарил Бога и назвал свою коронацию чудом, ибо на него надели венец в тот самый день, когда он чуть было не попал в узилище (на самом деле на следующий день, 12 сентября).

Мы помним, что Хониат ставил особый акцент на разграблении толпой казны – не то у Роберта де Клари. Если ему поверить, Кирсаак заявил горожанам (опять-таки прямая речь!): «За ту великую честь, которую вы мне оказали, вы получаете право на казну, которая хранится в этом дворце (т. е. в Большом) и во дворце во Влахернах». И люди, услышав об этом великом дарении, кинулись в казнохранилище и забрали там золото и серебро.