Текст книги "Два дня из жизни Константинополя"

Автор книги: Александр Каждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Имущественные связи внутри семьи также стали более прочными. Имущество супругов трактовалось византийским правом как слитое, и независимость имущественных прав супругов, утвердившаяся при императоре Юстиниане I (527–656), с течением времени исчезла.

Казалось бы, византийцы и в самом деле видели в семье устойчивое начало, столь отличающееся от нестабильности всей их общественной жизни. Недаром византийское право восхваляло брак как великий и ценный дар Божий, и даже человек, избранный епископом, не мог занять этот пост, если жена не давала согласия развестись с ним и уйти в монастырь. Но противоречивость византийской действительности отчетливо проступала в том, что идеализируя брак, византийцы вместе с тем идеализировали и его противоположность – добродетель целомудрия и безбрачие.

А бок о бок с идеализацией безбрачия развивается представление, будто семья – ничто в сравнении с государственными интересами. По распоряжению императора брак, этот великий и ценный дар Божий, мог быть без колебаний расторгнут. Имущественная стабильность семьи оказывалась крайне шаткой, и после смерти главы семьи – даже если он принадлежал к чиновным и зажиточным кругам – его потомки нередко оставались в бедственном положении: дело не только в том, что семья лишалась жалованья, которое подчас составляло основной источник ее благополучия, но и имущество умершего – во всяком случае, его значительная часть – конфисковалось казной. Вместе с тем государство рассматривало членов семьи как связанных круговой порукой и осуществляло принцип взаимной ответственности близких родственников за преступления. Брат мог быть арестован за проступки брата, мать – за дела сына. Так автаркическая замкнутость семьи, ее тенденция к упрочению внутренних, «индивидуалистических» связей растворяется во «всеобщем», во всепоглощающей общности, в государстве.

Как всякое средневековое общество, византийское было расколото на множество разрядов – но специфической его особенностью выступал индивидуализм, отсутствие внутренней сплоченности социальных разрядов. Византийский индивидуализм без свободы, разрозненность – социальная, этническая, религиозная – без корпоративной или вассальной сплоченности, – все это способствовало нарастанию атмосферы нестабильности и взаимного недоверия и, в частности, той «подвижности», которая отличала византийскую толпу.

Итак, пестрая толпа, недавно еще бродившая по улицам или сидевшая в портиках, в корчмах, на крышах домов, толпа, многоязычная и разнородная, сбежалась на площадь Августеон, окружила храм Св. Софии и стала ждать, что повлечет за собой поступок Исаака Ангела. Никто, впрочем, не сомневался, что его ждет наказание; все думали, говорит Хониат, что еще до захода солнца Андроник схватит Исаака, и всем было интересно, какую новую казнь измыслит этот искуснейший человекоубийца.

Странно это или, может быть, наоборот, естественно, но убийство Айохристофорита вызвало растерянность властей. Видимо, к автоматизму террора привыкли не только его жертвы, но и его исполнители. Аресты и казни стали столь же будничными, как и взимание налогов. Сопротивление, оказанное одному из первых приспешников тирана, оказалось совершенно неожиданным. Аппарат, привыкший повторять те же самые действия, не знал, как реагировать, – он замер. Ни один стражник с секирой, ни один жезлоносец, облаченный в царский цвет – пурпур, не появился у Великого храма. Пользуясь общей сумятицей, в церковь Св. Софии пробрались родственники убийцы: его дядя Иоанн Дука и сын этого Дуки, тоже носивший имя Исаак. Не потому они это сделали, замечает Хониат, что были соучастниками расправы с Айохристофоритом, но потому что знали, что им не уйти от гнева императора, недавно издавшего указ об ответственности родственников за государственных преступников. Они знали, что тюрьмы Константинополя полны людьми, вся вина которых – в том, что они братья, дядья или племянники лиц, объявленных врагами Андроника.

Ну а где же пребывал тот, чьим именем совершались все эти расправы, хозяин Айохристофорита? По случайному стечению обстоятельств Андроника в тот вечер не было в городе, он находился в предместьях Константинополя.

…С момента основания Константинополя местом обитания императора служил так называемый Большой дворец. Правда, императоры из династии Комнинов подолгу жили в другом дворце, во Влахернском, на северо-западе города, но и в их царствование Большой дворец оставался средоточием и символом Византийской империи.

Если храм Св. Софии в общем и целом сохранился, то от Большого дворца уцелели лишь скудные руины, и мы обязаны своими сведениями о нем главным образом описаниям средневековых авторов, среди которых наиболее существенное принадлежит императору Константину VII Багрянородному. Оно называется «О церемониях императорского двора» и содержит рассказы о парадных процессиях и приемах, происходивших в разных залах Большого дворца. Однако сколь ни подробно описание Константина VII, сколь ни разнообразны другие письменные свидетельства о палатах византийских императоров, картина, которую удается восстановить, довольно схематична и спорна: дело не только в том, что повествовательные источники по самой своей природе лишены топографической точности, а археологические раскопки в центре современного Стамбула, в местности, к тому же занятой мечетью султана Ахмета, поневоле должны быть ограниченными, и они позволяют определить лишь редкие опорные пункты, – помимо этого нужно учитывать, что Большой дворец постоянно перестраивался, новые здания возникали на месте разрушенных или сгоревших, отчего картина, естественно, усложняется еще больше.

Большой дворец – обширный комплекс зал, служб, церквей, садов, переходов – примыкал южной своей стороной к морским стенам Константинополя, а на востоке, севере и западе был отделен от города собственной линией укреплений. Общие размеры этого комплекса, спускавшегося террасами к морю, исчисляются разными учеными по-разному: от 100 до 400 тыс. кв. м.

Вход в Большой дворец вел с Месы или с площади Августеон через так называемую Халку, Бронзовые ворота. На самом деле она была не просто воротами, но прямоугольной залой с колоннами и аркадами, на которых покоился центральный купол. Стены украшали разноцветные мраморы и мозаики, изображавшие победы Юстиниана I (527–656), а посредине мраморного пола возвышался так называемый порфирный пуп – еще один символ срединности византийской столицы. Халка была подлинным музеем: здесь разместили статуи императоров, царских родственников, полководцев, а против входа повесили четыре головы Горгоны, вывезенные из эфесского храма богини Артемиды. Мрачное порождение языческой мифологии, Горгона, по-видимому, должна была стать защитницей дворца христианского государя.

Халка служила входом во дворец великой империи, и ее пышность словно вводила в это величие, но вместе с тем Халка отделяла, отгораживала внутренний мир Большого дворца от кипучей и опасной жизни Августеона и Месы. Поэтому Халка, естественно, соединялась с помещениями византийской гвардии, несшей охрану дворца.

Весь комплекс Большого дворца может быть разделен на три основные части.

В северной части дворцовой территории, неподалеку от Халки, были выстроены палаты, носившие название Магнавра. Мы уже знаем, что Магнавра была связана закрытыми переходами с храмом Св. Софии, позволявшими императору проходить в мутатории, минуя площадь Августеон. С IX в. Магнавра служила одной из важнейших приемных зал византийского государя. Здесь был поставлен так называемый «трон Соломона», который с помощью скрытого механизма мог подниматься и опускаться: покуда иноземные послы падали ниц у ног императора, трон внезапно возносился ввысь и владыка Византии, казалось, парил в небесах. Трон помещался в «конхе» – раковине, сводчатом помещении, напоминавшем алтарную абсиду христианского храма. У его подножия лежали два позолоченных льва, которые могли бить хвостом, разевать пасть и шевелить языком, издавая при этом грозный рык. На бронзовых позолоченных деревьях пели механические птицы. Перед конхой простиралось длинное помещение, неф, отделенный колоннами от боковых проходов и освещенный семью канделябрами, укрепленными на медных цепях. Стены были завешены шелковыми тканями, пол застлан персидскими коврами, и два серебряных органа наполняли музыкой неф, куда вводили «варварских» послов, изумленно взиравших на чудеса, творимые в конхе.

Магнавра и примыкавшие к ней здания – в том числе построенный Константином Сенат (византийцы обычно называли это учреждение синклитом) и Священный кладезь, прикрытый, согласно преданию, крышкой того колодца, возле которого, по евангелию, Христос беседовал с самаритянкой, – были окружены садами и террасами, украшенными статуями императоров.

В противоположном, юго-западном, углу Большого дворца, у самого моря, располагались палаты, носившие имя Вуколеонт, которое, возможно, происходило от стоявшей поблизости мраморной статуи – льва, терзающего быка (по-гречески эти животные соответственно именуются «леон» и «кус»). Палаты Вуколеонта состояли из двух помещений, верхнего и нижнего, остатки которого, возможно, сохранились в так называемом «Доме Юстиниана», который на самом деле не старше VII в. К палатам вела мраморная лестница от дворцовой гавани, также называвшейся Вуколеонт. Двойной мол охранял гавань от ветров любого направления. Палаты были надежно укреплены, но византийские историки рассказывают, как жена императора Никифора II Фоки (963–969) подняла ночью в корзине через крепостную стену заговорщиков, покончивших с государем, давно уже потерявшим и популярность, и любовь супруги. Самые надежные стены не спасли его от убийц.

По-видимому, поблизости от Вуколеонта, на высокой террасе особые стражи-диэтарии зажигали большой фонарь, именовавшийся, подобно знаменитому маяку в Александрии, Фаросом. Он служил не только для освещения моря, но и для передачи огневых и дымовых сигналов. Рядом с маяком помещалась церковь Фаросской Божьей Матери.

К этой же группе дворцовых строений относится и Порфирная, или Багряная, палата. Это было квадратное в плане здание, увенчанное пирамидой и облицованное внутри плитками порфира, давшего, несомненно, название этим покоям. Багряная палата имела специальное назначение: здесь императрицы рожали своих сыновей и дочерей, получавших поэтому прозвище багрянородных. Багрянородными были, следовательно, те дети византийских государей, которые родились уже после того, как их отец занял царский трон. Те же императоры, которые появились на свет до воцарения их отца, и тем более те, чьи отцы никогда не сидели на престоле, не пользовались правом на почетный эпитет багрянородного.

Но Багряная палата оказывалась не только свидетельницей рождения будущих царей. 15 августа 797 г. в Багряной палате был ослеплен император Константин VI (780–797), ослеплен по приказу его матери Ирины, которая родила его в тех же самых покоях. Византийский историк Феофан уверяет, что после столь великого преступления солнце затмилось и 17 дней не было видно его лучей, так что корабли в море сбивались с дороги, и все утверждали, что солнце помрачилось из-за ослепления государя. Впрочем, и солнце, подобно подданным Константина VI, примирилось с его ослеплением и раньше или позже вновь начало проливать животворящий свет на равнины и горы империи, – если даже не считать легендой и вымыслом наставительное замечание Феофана.

Третья, центральная часть Большого дворца включала в себя наиболее значительные сооружения.

Западные палаты центральной части назывались Дафна. Построенная еще при Константине I, Дафна представляла собой целую систему строений, портиков, террас и садов. Ряд переходов связывал Дафну с Халкой и помещениями гвардейских частей, и на этом пути находилась парадная обеденная зала – Трибунал девятнадцати лож, где участники трапезы возлежали на античный манер, хотя в обычное время византийцы уже предпочитали есть сидя. Император обедал за золотым столом, и еду подавали ему на золотой посуде. Поблизости от Трибунала находился ряд административных помещений: Сакелла, где хранилась часть государственной казны, залы для заседаний и приемов.

Но Дафна была связана не только с официальным входом, ведущим на Августеон или Месу, – по специальной лестнице отсюда можно было пройти на Кафисму, царскую ложу на ипподроме, где императоры сидели во время ристаний и где им не раз приходилось наблюдать взрыв народного недовольства, выслушивать требования толпы и давать щедрые обещания, которые затем далеко не всегда выполнялись. Поблизости от Дафны, по-видимому, находилась высокая башня, называвшаяся Кентинарий; она прикрывала вход с ипподрома в Большой дворец.

К югу от Дафны лежал Хрисотриклин, Золотой зал, который во времена Константина Багрянородного служил центром дворцовой жизни. Это было большое помещение, восьмиугольное в плане, перекрытое куполом, в котором было прорезано шестнадцать окон. Построенный в VI в., Хрисотриклин напоминал церковные сооружения своего времени, особенно константинопольский храм Сергия и Вакха, сохранившийся до наших дней. Сходство усиливалось благодаря наличию в Хрисотриклине конхи, в которой (как это было и в Магнавре) размещался императорский трон; и как бы повторяя его, мозаика на своде конхи представляла Христа сидящим на троне.

Рядом с Хрисотриклином находилась парадная зала, украшенная мозаиками и мраморными плитками. Она была построена в 694 г. при императоре Юстиниане II Безносом (685–695 и вторично 705–711) и в его честь была названа триклином Юстиниана. Она служила для парадных приемов, и в частности, именно здесь, в триклине Юстиниана, византийский император принимал впоследствии русскую княгиню Ольгу.

Недавние раскопки, проводившиеся в районе Большого дворца, обнаружили остатки раннесредневекового здания, где абсида была воздвигнута на мощных субконструкциях и значительно возвышалась над остальной частью здания. Перед зданием находился сад, со всех четырех сторон окруженный мраморными аркадами. Сохранившиеся мозаичные полы представляют буколические сцены – осликов, домашнюю птицу, детей со зверюшками, а рядом – зверей, терзающих и пожирающих друг друга. Датировка мозаичных полов колеблется между серединой VI и концом VII столетия, и в соответствии с этим их относят то к Хрисотриклину, то к триклину Юстиниана.

Центральные залы были окружены всевозможными помещениями. По-видимому, к востоку от них император Василий I (867–886) выстроил Новую церковь. Рядом находился Циканистрий – поле для игры в мяч. Близ ипподрома и бань Зевксиппа работали государственные шелкоткацкие мастерские. Имелся в Большом дворце и собственный ипподром, отличный от публичного ипподрома, лежавшего к северу от дворца.

Как ни странно, на территории Большого дворца были и тюрьмы – по меньшей мере, пять или шесть. Одна из них помещалась у самого входа и называлась, как и самый вход, Халка. Другая располагалась к северо-востоку от Халки, ближе к баням Зевксиппа, и называлась Нумера, потому что в этой части дворца была казарма гвардейских частей, именовавшихся нумерами. Нумера считались одним из самых строгих узилищ: заключенных содержали там в цепях.

Здесь, в этом сложном и самостоятельном мире, протекала жизнь главы византийского государства, официальным титулом которого было василевс и автократор ромеев, т. е. царь и самодержец римлян. Официальной стороной этой жизни были императорские приемы и выходы, известные нам по уже упомянутому описанию Константина Багрянородного. Они сосредоточивались в его время в Хрисотриклине, в тронной зале, расположенной в непосредственной близости от внутренних покоев василевса.

В первом часу дня по византийскому счету времени, т. е. в седьмом часу утра по нашему, сразу же после заутрени, начиналась сложная процедура отпирания входов в многочисленные палаты Большого дворца, сопровождавшаяся публичным переодеванием высших дворцовых служителей, которые снимали партикулярное платье и облачались в служебное одеяние – скарамангий. Царские спальничии брали в ризнице императорский скарамангий и клали его на скамью перед серебряными дверьми, соединявшими Золотую палату с царским покоем. Тем временем сановники собирались на ипподроме, чтобы оттуда проследовать через ряд переходов в Юстинианов триклин или в соседний зал – Лавсиак. Допуск сановников внутрь дворца совершался в определенной последовательности, и занимали они места в палатах в соответствии со строгой иерархией рангов; при появлении высших чинов младшие сановники должны были вставать со своих мест и приветствовать их.

В семь часов, когда всем чиновникам надлежало уже занять отведенные им скамьи, один из придворных служащих, примикирий диэтариев, подходил к серебряным дверям и трижды стучал в них. Тотчас же двери распахивались и спальничии вносили царский скарамангий во внутренние покои. Надев его, василевс выходил в Хрисотриклин и прежде всего произносил молитву перед иконой Христа в конхе Золотой палаты. Затем он садился в золоченое кресло, рядом с пустующим троном, предназначенным для самого Христа, и приказывал ввести к нему логофета дрома, одного из высших чинов государства, ведавшего иностранными делами и почтой. От одного придворного к другому передавался этот приказ государя, каждый день проделывали они предназначенный путь по дворцовым залам – сперва в одну сторону, за логофетом, после в другую, ведя логофета в Хрисотриклин. Логофет приветствовал царя и после того докладывал ему о важнейших событиях в империи.

Помимо логофета, василевс принимал препозита, вельможу, ведавшего придворными обрядами, и некоторых других должностных лиц. К девяти часам прием заканчивался. Дворцовый ключарь, гремя ключами, направлялся к собравшимся в Юстиниановой палате и в Лавсиаке чиновникам, в то время как другой придворный, силентиарий, возглашал: «Повелите!» (т. е. «Извольте покинуть дворец») – указывал этим словом, что церемония окончена и что после двухчасового торжественного сидения чиновники могут расходиться по домам – до вечернего приема.

В воскресный день после утреннего приема чины направлялись во дворцовые храмы или в церкви, находившиеся возле Большого дворца. Сам василевс присутствовал на богослужении в храме Фаросской Божьей Матери. После службы сановники вновь собирались около Юстинианова триклина. По особому знаку друнгарий виглы (начальник городской стражи) и его помощник приглашали ожидавших – в строгом соответствии с их титулами – в Юстинианов триклин, где дежурный придворный объявлял имена приглашенных к царскому обеду. Затем препозит разрешал ключарю «делать отпуст»; тот снова гремел ключами, друнгарий виглы снимал с плеча меч в знак завершения своих обязанностей, силентиарий провозглашал: «Повелите», и все не удостоенные приглашения расстроенными расходились по своим домам.

Помимо приемов василевсы должны были совершать торжественные выхода (и выезды) в храмы во время церковных праздников. Особенно пышно обставлялись выходы царей в храм Св. Софии на Господние праздники: Воскресения Христова, Пятидесятницы, Преображения, Рождества и Крещения. Для больших выходов сановники рано утром собирались во дворце и там облачались, но уже не в будничные скарамангии, а в хламиды – белого или темного цвета. Придворные подготавливали сложные одеяния для царя, и когда все было собрано, василевс в восьмом часу утра выходил, как обычно, для молитвы в Хрисотриклин. Затем препозит подавал ему золотой плащ, и в сопровождении свиты император покидал Золотую палату.

На всем пути василевса стояли высшие сановники, простые чиновники, представители константинопольских ремесленных и торговых корпораций. Все они занимали заранее назначенные места и заранее предписанными возгласами приветствовали государя. Процессия двигалась медленно, заходя в дворцовые храмы, где царь молился, и в парадные залы, где он выслушивал приветствия. Наконец она прибывала в покои Дафны. Там императора облачали в еще более величественную одежду, называемую дивитисием, – длинную и широкую рубаху, натягиваемую через голову, – поверх которой затем он надевал хламиду – плащ, на античный манер застегивавшийся фибулой.

По прибытии вестника, присланного патриархом, шествие возобновлялось. Дорогой царь принимал высших сановников и выслушивал многолетия. Процессия проходила помещения гвардейских частей и, выйдя через Халку, пересекала Месу и площадь Августеон. Здесь, около Мильного столба, василевс выслушивал славословия народа и входил наконец в храм Св. Софии. Можно было бы наполнить целый том пересказом книги Константина Багрянородного. Не стану этого делать. Сказанного достаточно, чтобы представить себе торжественную пышность церемоний Большого дворца, подчиненных строгому ритуалу, неторопливых и традиционных. Торжественная медлительность их словно противостояла социальной подвижности реальной византийской общественной жизни, ее нестабильности и неустойчивости.

Торжественный ритуал Большого дворца был в представлении византийцев подобием небесного, божественного порядка, императорские покои назывались священными, а сам василевс мыслился как сакральная фигура. Конечно, с установлением христианства прямое обожествление императора стало невозможным, и если византийцы уподобляли василевса Богу или Христу, то лишь метафорически. Император – человек, но в силу своей особой роли, особого положения человек, находящийся в непосредственном контакте и под непосредственным покровительством божественных сил.

Собственно говоря, официальная политическая доктрина Византийской империи исходила из того, что сам Христос управляет этим государством; поэтому в воскресные и праздничные дни золотой трон Хрисотриклина пустовал – он был «предуготовлен» для Бога, тогда как царь сидел слева от предуготовленного трона, на пурпурном кресле. Василевс воспринимался, следовательно, как наместник Христа, и потому представление об избрании государя Богом занимало важное место в византийской официальной идеологии: избранный людьми, инспирированными Богом, василевс получал венец от Троицы, Св. Духа или от Богоматери. И не только получал венец, – считалось, что Господь покровительствует всем деяниям государя и в битве прикрывает его собственной десницей.

Из этого принципа вытекало представление об особом общественном назначении царя: он наделялся сверхчеловеческими свойствами, он выступал в качестве посредника между Богом и людьми, и если его задачей было подражать Христу, то обязанность всех остальных людей («подданных» или даже «рабов») состояла в том, чтобы подражать василевсу. Эту «особость» императора, его отделенность от человечества и близость к небесным сферам и должен был материализовать императорский культ, выражавшийся, в частности, в церемониале Большого дворца.

Таинственная особость василевса подчеркивалась тем культовым молчанием, которое должно было его окружать и которое нарушалось лишь строго установленными возгласами-аккламациями, неутомимо повторяемыми по несколько раз. Специальным придворным, силентиариям (от латинского silentium, тишина), надлежало следить за молчанием в дворцовых залах, и очень характерно, что собрания высших сановников носили название «силентий», равно как и речи, которые произносил василевс, встречаемый благоговейной тишиной.

Сакральной личности, василевсу принадлежало особое, сакральное пространство.

Всюду, где появлялся император, его сопровождали завесы, отделявшие его персону от массы окружающих лиц: завесы закрывали конху Хрисотриклина, они завешивали двери, натягивались между колоннами. За завесами также скрывалась стража, органы, хоры.

Изобилие завес наполняло дворец ощущением таинственности, от чего казалось, что повсюду мистически присутствует Божество.

Святая София

Царю принадлежали особые седалища – золотые, пурпурные; особый стол, особая (царская) ложа на ипподроме – кафисма. На троне он сидел под балдахином-киворием, символизировавшим небесный свод. Во время торжественных процессий он останавливался в особых местах – между двумя колоннами, под аркой, напоминая если не живого Бога, то статую бессмертного существа. Под ногами стоящего василевса – особая подставка, так называемая рота. Такие роты были размещены по всему дворцу, начиная от Халки, где император на роте читал молитву, вступая в свое священное жилище, и вплоть до тронных залов. Никто из подданных не мог становиться на роту – кроме исключительных случаев, когда они действовали как представители государя. Императору были присвоены особые цвета – золотой и пурпурный, и их использование подданными запрещалось или, во всяком случае, строго ограничивалось. Царственный потомок являлся на свет в Багряной палате. Пурпурные сапоги были исключительной привилегией василевса – тот, кто рискнул бы обуться в пурпур, подлежал суду по обвинению в узурпации. Царские роты были из порфира. Государственные документы василевс подписывал пурпурными чернилами, и хранитель царской (пурпурной) чернильницы был одним из видных придворных.

Близость императора к Богу выражалась, в частности, в том, что василевс, единственный из мирян, имел доступ в алтарь – святая святых христианского храма. Она выражалась еще и в том, что дворцовая архитектура словно повторяла храмовую, и Хрисотриклин, например, был подобием современных ему церквей и подобно церквам имел конху, где размещался императорский трон. Как и славословиями.

Подобие императора Христу подчеркивалось всего отчетливее в другой церемонии, совершавшейся на Страстной Четверг – в церемонии омовения ног. В покоях императора устанавливался умывальник, и в эти покои вводили двенадцать специально отобранных нищих, одетых в нижнюю рубаху и короткие штаны, державших в руках свечи. Каждому из них василевс мыл правую ногу, вытирал ее и целовал. Он поступал так в подражание Христу, который, согласно преданию, омывал ноги своим ученикам, – но в отличие от Христовых апостолов каждый из участников церемонии получал из казны по три золотые монеты.

Уже в церемонии омовения ног проступает одна особенность императорской власти в Византии, особенность, о которой мы еще не раз будем говорить впоследствии: василевс, который мыслился подданными как наместник Христа и который был окружен невиданной пышностью, выступал вместе с тем – в подражание Христу – как воплощенное смирение, ибо он мыл и целовал ноги последним константинопольским беднякам. Это противоречивое двуединство обнаруживается и в других чертах придворного церемониала. Все здесь напоминало василевсу не только о его величии, но и о бренности, о скоротечности жизни: едва вступив на престол, он должен был позаботиться о саркофаге для своего погребения, а в число царских инсигний помимо венца, державы, символизировавшей подвластную василевсу вселенную, и скипетра входила акакия – мешочек с прахом, символ ожидающей нас кончины.

Итак, византийский император играл в общественной жизни своей страну особую роль, которую можно было бы назвать репрезентативной. Он «представлял» собой империю, был сам символом ее мощи, богатства, величия, являл в ощутимом виде это величие и мощь – и когда возносился на подъемном троне в Магнавре, и когда в роскошном облачении простаивал службу в храме Св. Софии, покрываясь потом и изнемогая под тяжестью собственных одежд. Он выступал в этой функции не как личность, не как представитель конкретного знатного рода, но как символ государства и как средоточие государственного культа, византийской государственной религии, тесно переплетавшейся с официальной религией византийской церкви – православием.

Как символ византийского государства, император мыслился всевластным. Ему принадлежала, как утверждали идеологи империи, вся ойкумена.

Правда, смысл этого греческого слова, означавшего буквально «населенный мир», «вселенную», в византийском словоупотреблении стерся, стал неопределенным – скорее всего, его относили к прежней территории Римской империи, к Средиземноморью – от Евфрата до Геракловых столпов. Василеве ромеев во всяком случае мыслился как преемник римских правителей, и если ему не удавалось быть единственным государем ойкумены – вселенной, должен быть по крайней мере считаться главой всех христианских правителей.

Тенденция эта вылилась в концепцию иерархии, или семьи государей, развитой создателями византийской политической доктрины. Согласно этой концепции, василевс был главой иерархии королей и князей, которые трактовались как его младшие братья, племянники или сыновья.

Официальная византийская доктрина исходила из представления о ромеях как об избранном народе, находящемся под божественным покровительством, и потому все отношения с соседями мыслились как серия побед. Победы торжественно отмечались в триумфальных въездах, когда через Золотые ворота в город вступали войска, ведя пленных и везя добычу; воинские успехи были постоянным сюжетом придворной живописи. Победа была дарована Богом – в этой мысли воплощалась надменная уверенность византийцев в своем избранничестве, но она противоречивым образом уживалась с идеей смирения, ибо если победу даровал Бог, то император лишь косвенно, лишь символически причастен к ней. И вот во время триумфальных шествий на колеснице, запряженной белыми лошадьми, везли икону Божьей Матери, истинного предводителя византийских армий, а василевс скромно и незаметно шел пешком.

Император и его двор

Конечно, идея византийской ойкумены была иллюзорна, как иллюзорным в XI–XII вв. оказалось требование, выдвинутое (или повторенное) еще Константином Багрянородным, – не выдавать византийских принцесс замуж на иноземцев. Принцесс выдавали, ибо это было важным средством международной политики, выдавали подчас за не слишком значительных князей, и битвы выигрывали далеко не всегда. Но иллюзия избранного народа и иерархии государей сохранялась вплоть до той поры, пока иноземное завоевание не оборвало самое существование Византии.

Но может быть, в своих отношениях с подданными василевс выступал в самом деле всевластным? Противоречивость конструкции императорской власти в Византии проступает и в этой сфере общественной жизни. С одной стороны, царь – всевластный господин своих подданных-рабов. Он верховный военачальник, верховный судья и, более того, воплощенный закон. Он назначает чиновников и смещает их, и постановление патриарха, несмотря на известные ограничения, находится в его руках. Он может казнить, ослепить, сослать любого из подданных, может конфисковать имущество, может развести с женой – несмотря на формальную нерасторжимость христианского брака.