Текст книги "Лестница. Плывун: Петербургские повести."

Автор книги: Александр Житинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Александр Житинский
Лестница. Плывун

ЛЕСТНИЦА

Этажи

В тот день белая луна стояла в небе, с утра наконец-то ударил морозец и деревья оделись хрупким инеем. Слава богу, кажется, наступила зима.

Впрочем, я начну с того, что молодой человек вышел из квартиры на лестницу, где было темно. Касаясь пальцами стены, он спустился вниз, на площадку четвертого этажа, где споткнулся о цинковый бак и выругался. Ему не понравился этот бак и запах гнили; вообще лестница ему тоже не понравилась, поскольку была старая, поручни на перилах делись бог знает куда, ржавое железо пачкало ладонь тонким порошком – он это чувствовал в темноте, – а главное, молодой человек никак не мог приспособиться к длине пролетов, и бывало так, что ему казалось – ступенька последняя и он делал шаг, как бы по плоскости, но нога проваливалась, а сердце замирало.

Молодой человек, как видно из этого описания, впервые вышел из незнакомой квартиры и опять-таки впервые спускался по этой зловонной лестнице.

Как он попал сюда (а он попал сюда не далее как вчера вечером) – это особая история, и, если она придется к месту, я ее расскажу. Теперь же, пока молодой человек спускается, я позволю себе познакомить с ним читателя.

Фамилия молодого человека была Пирошников.

Пожалуй, ничего достоверного более сообщить о нем пока не могу. Говорили, что он работает осветителем в каком-то не то театре, не то Дворце культуры, но говорили это давно, а за тот срок, что прошел с тех пор, когда мы имели общих знакомых, он, вполне возможно, успел переменить несколько мест службы. Сужу об этом по тому, что до того, как он поступил осветителем (по слухам), он был последовательно студентом, солдатом (не по своей охоте), рыбаком на сейнере или траулере, точно не знаю, приемщиком винных бутылок, снова студентом и продавцом книг с лотка в подземном переходе у Гостиного двора (там я его наблюдал лично).

Он был начитан, имел аналитический ум, который позволял ему трезво оценивать свое положение в обществе и не иметь на этот счет каких-то иллюзий. Он твердо знал, что та незначительная и, по правде сказать, случайная деятельность, которой он занимался, – явление временное и преходящее, что в дальнейшем будущем образуется другая, более устойчивая и плавная жизнь, но как именно она образуется, ясного отчета он себе не составил.

Впрочем, довольно скоро он осознал, что вообще все временно и преходяще, и это позволило ему спокойней смотреть на свой порядком изломанный жизненный путь. Иногда он даже приходил к мысли, что не будет никакой особенной беды, если он, студент Пирошников (тогда он во второй раз был студентом), не достигнет положения в обществе и вообще не достигнет того, что при тщательном рассмотрении можно было бы выдать за цель его существования.

Однако время от времени он страдал, испытывая хандру, вялость, раздражительность и прочие признаки дурного расположения духа, которые посещали его обычно по утрам после какой-нибудь очень уж бестолковой ночи накануне, когда он за считанные часы знакомился с десятком людей, большинство из которых не мог наутро и вспомнить, попадал в чужие дома, вел длинные и, казалось, вполне интеллигентные разговоры, пел песни под гитару, а напоследок, как правило, неумело, а потому и неудачливо приставал к женщинам.

Пирошников спустился еще ниже и в редком свете, падавшем из окна, расположенного метрах в двух над площадкой, увидел кошку, которая умывалась. Рядом с кошкой находилась перевернутая полиэтиленовая крышечка из-под банки. В крышечку было налито молоко, и кошка собиралась приступить к завтраку. Пирошников вспомнил, что он давно не ел, и у него даже мелькнула мысль – выпить это молоко (очень хотелось пить!), поскольку крышечка выглядела очень аккуратной и чистой. Но он не сделал никакого движения к молоку и прошел дальше.

Надо сказать, что в характере молодого человека была одна черта, которую нельзя признать достойной. Пирошников был способен на поступки в равной мере иногда дурные и благородные, а иногда и ни те ни другие, но обязательно необъяснимые со стороны и совершенные необходимо в присутствии других лиц. Он мог выкинуть что угодно (и приятели знали за ним такое свойство), но – о чем догадывались не все – на людях, непременно на людях, причем в эти моменты Пирошникова самого как бы и не существовало, а он с восхищением, или с удивлением, или даже с осуждением, но всегда с нескрываемым интересом следил за самим собою глазами этих третьих лиц.

Он мог бы, конечно, выпить молоко из крышечки. Но он его не выпил, потому что, кроме кошки, которая, кстати, не обратила на него особого внимания, других одушевленных на лестнице не было и весь этот фокус с молоком грозил пропасть впустую.

Да что там молоко! Этот факт не заслуживал бы упоминания, будь у нас под руками, то есть именно в тот момент, когда молодой человек спускается по лестнице, какой-нибудь другой хоть мало-мальски забавный случай или предмет, напрашивающийся на внимание. Как назло, лестница была пустынна; доносились, правда, из-за прикрытых дверей запахи дешевой кухни: картофеля, жаренного на постном масле, яичницы; один раз даже аромат кофе уловил нос Пирошникова, но на самой лестнице, исключая баки для мусора и встреченную кошку, ничего больше не было.

Словом, ничто не указывало на последующие странные события. Все было исключительно мирно в этот утренний час – какой именно, Пирошников точно сказать не мог, поскольку часов у него не было.

О чем мы думаем в утренние часы, когда спускаемся по лестнице, которую по привычности уже и не замечаем, спускаемся от своей сонной квартиры, особенно в зимние темные утренние сумерки, сжимаясь заранее от предстоящего холода и замороженной давки в трамваях, но когда наши сны (я имею в виду сны приятные) еще витают над нами и окончательно покидают нас только на улице? Сказать точно не берусь, да и вы сами не могли бы сказать этого о себе, поэтому предположительно Пирошникову вспоминался вчерашний вечер, который сейчас казался ему, что редко бывает, исключительно удачным.

Поскольку он привык уже к темной лестнице и перестал ее замечать, а следовательно, она также перестала действовать на него угнетающе, мысли его приняли другое направление. Он последовательно восстанавливал события вчерашнего дня, стараясь добраться по возможности далее к моменту, начиная с которого, как ни вспоминай, ничего больше не вспомнишь.

Что-то торопило Пирошникова поскорее добраться до этого момента, чтобы объяснить себе некоторые частности сегодняшнего утра: где, например, он находится, далеко ли от дома и от работы, почему, несмотря на полную неизвестность относительно своего местопребывания, мысли его все время тянутся к чему-то приятному и согревающему душу. Он даже пожелал бы сразу вспомнить об этом приятном и согревающем, но чувствовал, что так ничего, пожалуй, не выйдет, – надо по порядку, иначе будет все то же: некая приятность, тепло, какие-то разговоры, а потом то самое прикосновение, которое и казалось теперь самой что ни на есть последней точкой вчерашнего вечера.

Поэтому, раз представился случай следовать за мыслями молодого человека и попутно объяснить причину его появления в совершенно незнакомом месте, я охотно расскажу о событиях, приведших его сюда, строго подчиняясь ходу его мыслей.

«Так, – подумал Пирошников, наморщив лоб и потерев его пальцем, – так… значит, после обеда я готовил репетицию. Так это точно и было…»

Да! Так оно в точности и было. После обеда, который, как всегда, происходил в столовой у вокзала, Пирошников готовил свет к генеральной репетиции «Ромео и Джульетты» в Народном театре. Режиссер, ходивший взад и вперед по проходу в пустом зрительном зале, поймал его за плечо и долго говорил о смене цветов в последнем действии, особо напирая на замысел своего режиссерского решения.

– Ты ведь не забыл, ты ведь все помнишь, – поглаживая Пирошникова по лацкану пиджака, ласково говорил режиссер. – Ромео принял яд, желтый стал зеленым, потом он темнеет, дальше что? Дальше прибегает Джульетта, голубой, синий… Тут будет пауза, держи синий! Понимаешь, гамма холодеет, этакое трупное окоченение. Смерть идет. Смерть крупным планом! Она закалывается – и фиолетовый! Все понял? Давай пройдем эту сцену без актеров…

Пирошников спустился еще на несколько этажей. Где-то внизу засветилась электрическая лампочка, но когда он, перегнувшись через перила, попытался увидеть площадку первого этажа, оказалось, что до нее еще далеко, а лампочка высвечивает лишь несколько ближайших пролетов. На стене мелом был нарисован корабль с тремя мачтами, но без парусов; на лестнице задул сквозняк, разгоняя запахи кухни, – влажный, с мелкими каплями дождя; откуда он прилетел, бог его знает… Пирошников опустил руку в карман пальто и нашел там сигареты, причем пачка оказалась нераспечатанной. Спичек, однако, ни в одном из карманов не оказалось, и он сунул сигарету в рот, надеясь прикурить у какого-нибудь встречного человека.

Репетиция прошла успешно. Пирошников отлично помнил, как в фиолетовом кругу сцены лежала работница сберкассы Нелли Куркова, искусно придерживая кинжал у груди. Он восстановил всю картину и остался доволен. «Так, – сказал себе Пирошников, – дальше было общежитие Кестутиса, это тоже не вызывает сомнений».

Пришел черед сказать, кто же такой был Кестутис, и я сделаю это кратко, потому что Пирошников все еще идет вниз и нам нельзя надолго терять его из виду. С другой стороны, нельзя и не сказать о Кестутисе, поскольку он считал себя другом Пирошникова, одним из самых верных, но, хотя и не очень ошибался относительно своих чувств к нашему герою, самому Пирошникову и в голову не приходило, что Кестутис его друг. Так, приятель, товарищ, но не более. Друзей в том значении, как понимал это слово сам Пирошников, у него не было.

Кестутис (это было его имя, а фамилии я не знаю) приехал, как можно догадаться, из Литвы, учился в Университете на историческом, жил неподалеку в общежитии на набережной, но уже не на Васильевском, а на Петроградской возле Петропавловки, играл в баскетбол и Ромео в Народном театре. Он был высок, роста такого же, как Пирошников, с твердыми чертами лица, с высокими светлыми бровями и волосами, всегда зачесанными так тщательно, что видны были следы от зубчиков расчески. Говорил он мало и с акцентом, а когда пил, не говорил вовсе, разве что посмеивался и изъясняться предпочитал жестами. Например, он вскидывал руки, как дирижер, и это означало, что надо выпить. Он брал стакан, прищелкивал пальцами, пил, выделывая другой рукой в воздухе круги, потом хватался за голову обеими руками и раскачивал ее из стороны в сторону. При этом он еще вращал глазами и говорил: «Ох-хо-хо!» – это ему очень нравилось. Впрочем, он сам охотно смеялся любой шутке.

Кестутис познакомился с Пирошниковым во Дворце культуры. Что-то было в Пирошникове такое, и это был уже не первый случай, что притягивало к нему людей уравновешенных и определенных, чуждых сомнений.

Итак, было общежитие, – небольшая комната с четырьмя кроватями, столом и шкафом, который стоял прямо перед дверью, так что в комнату надо было протискиваться боком; это была мера предосторожности от нежданных посещений, а впрочем, стоять шкафу более было негде, потому как у стен располагались кровати. Пирошникову доводилось бывать здесь не раз, приходилось изредка и ночевать на голом матрасе, положенном на пол, прикрываясь при этом сверху другим таким же, из которого, бывало, сыпалась и труха, так что утром плечи и грудь оказывались припорошенными ею.

Вчерашний вечер начался как обычно и посвящен был дележу посылки, доставленной Кестутису от родных в Литве, а еще вернее – он был посвящен почтовому переводу, который пришел в этот месяц к Кестутису ранее, чем обычно, и неожиданно большой, что означало, по всей вероятности, премию, полученную отцом Кестутиса на своем заводе. Собственно, сам вечер не выделялся из других подобных вечеров, поэтому наш молодой человек, отметив про себя, кто и откуда пришел на сборище, перескочил мыслями прямо к окончанию банкета – окончание именно на этом месте, в общежитии, – ибо, как мы увидим далее и что было не совсем как всегда, компания перешла часов в одиннадцать вечера, когда магазины все в городе уже закрылись, в ресторан, что напротив Университета легко покачивался на волнах. В этом ресторане все продолжилось, да так, что уже примерно через час дело приняло совершенно серьезный оборот, и вот именно с этого момента память Пирошникова начала как бы заикаться, четко и по многу раз восстанавливая одни эпизоды и, напротив, совсем глотая другие.

Тут мы вынуждены прервать повествование о вчерашнем вечере, чтобы снова вернуться к Пирошникову на эту подозрительно длинную и темную лестницу и отметить первый странный факт, встреченный им при спуске. Пройдя несколько лестничных маршей, Пирошников опять увидел кошку, точь-в-точь похожую на первую, мало того – перед этой новой кошкой стояла точь-в-точь та же крышечка, правда, на этот раз без молока, что было ясно видно в таком же рассеянном и сером свете, упавшем из подобного окна. Странное совпадение!

Если бы мысли Пирошникова не подошли именно сейчас к тому главному во всей вчерашней истории, которое окрасило сегодняшнее утро в столь приятный цвет, он скорее всего обратил бы свое внимание и на этот факт, и на то, что кошка была не просто похожа на ту, встреченную ранее, нет! – она была похожа как две капли воды, страшно сказать – это была та же самая кошка! Молодой человек мог бы наклониться и поднять крышечку, а она привела бы его к этой мысли, потому что на крышечке еще сохранились капли молока, судя по всему, только что выпитого кошкой.

Но молодой человек отметил кошку как бы про себя, и хотя что-то подобное недоумению и даже испугу шевельнулось в его душе, мыслями он был там, на мосту, на деревянном мосту, ведущем к Петропавловке, куда он попал после ресторана, – и он был там не один.

Последняя яркая картина, увиденная им как бы со стороны, после чего все терялось и переходило в область догадок и предположений, была такова: он стоит на мосту в распахнутом пальто, шарф длинным концом свисает из кармана; кажется, он без шапки (однако куда делась шапка?) и смотрит в темную воду, где отражается луна. А рядом с ним в двух шагах, перегнувшись через те же перила, смотрит на луну женщина в белой шапочке. Снова обидный провал! Пирошников помнил эту шапочку, пожалуй, лучше всего – такая она была мягкая и пушистая; хотелось даже потрогать ее руками, погладить ее – но лица, лица женщины Пирошников не помнил напрочь. Только длинные волосы из-под шапочки, спадавшие на неопределенного цвета шубку и загнутые у концов.

Но сейчас важно было вспомнить, что она говорила, и что говорил он, и как вообще завязалась эта беседа (а он точно помнил, что беседа была), хотя вид Пирошникова и время были не самыми подходящими для нее.

Ах, этот вид! Конечно же, Пирошников был пьян, и сильно, но не это смущало его, когда он вспомнил о своем виде; совсем не то, что пальто было расстегнуто и шарф не был на положенном месте, а торчал из кармана. Всякий раз, знакомясь с женщинами, Пирошников не мог себе простить затрапезности и, если хотите, дешевости своего костюма, к которым достаточно добавлялось неряшливости и, что хуже всего, – следов давнего блеска.

Например, его ботинки, хотя и были выпуска какой-то иностранной фирмы, имели весьма потертый и грязный вид, чему, конечно, способствовала слякотная погода, а самое неприятное было то, что Пирошников явственно ощущал дырку в носке на месте большого пальца – дырку, которую никто видеть не мог, но которая постоянно портила ему настроение и, казалось, заявляла о себе на весь свет. Пальто Пирошникова тоже, будучи модного покроя и не без шика, потерлось на обшлагах и у карманов, а пуговичные петли разболтались и разлезлись до ужаса, так что любое неосторожное движение легко могло распахнуть полы и тогда взору являлась подкладка, прорванная в нескольких местах, в особенности снизу, где одна дыра выходила прямиком в карман, делая последний решительно непригодным к употреблению.

Все эти мелочи не так уж и бросались в глаза, но Пирошникову казались непростительными и, несомненно, не допускающими не только бесед с женщинами, да еще в ночной час, но и самой мысли о подобных беседах.

Тем не менее беседа возникла как-то сама собой и совершенно естественно, насколько он мог вспомнить, хотя предмета ее молодой человек в памяти не обнаруживал. Зато только теперь обнаружилась в памяти шапка и история ее исчезновения. Она проливала какой-то свет на беседу, может быть, с шапки все и началось; во всяком случае, Пирошников вдруг вспомнил, что поначалу он был в шапке, но потом, желая, как видно, привлечь к себе внимание (об этом он подумал не без смущения), он снял ее с головы и, протянув руки за перила, опустил шапку в воду. Она поплыла тихо и скрылась в темноте, а наш герой сказал, обращаясь вроде бы к самому себе, что так, мол, гадают в ночь на Ивана Купалу (он когда-то видел в кино, как девушки пускают веночки, но теперь все перепутал, что совершенно простительно).

На что он рассчитывал? Теперь-то, спускаясь по лестнице, он понимал, что в сущности совершенно необъяснимо последующее поведение женщины, которая не ушла тут же, не побежала прочь от пьяного гадальщика, не закричала, наконец, но, повернувшись к Пирошникову, сказала что-то такое, чего он опять-таки не мог припомнить. Кажется, она сказала так:

– Вы смешной, но только не надо смешить нарочно, это получается не смешно, ведь правда?

Вот эту вопросительную интонацию в конце только и помнил достоверно Пирошников, вся же остальная фраза, по всей вероятности, была придумана им сейчас самостоятельно.

Так или иначе, но начало нити нашлось, и молодой человек осторожно, чтобы не оборвать, начал вытягивать ее из памяти и распутывать клубок. Последними своими словами женщина, как ему хотелось верить, приглашала его ответить или, во всяком случае, как-то продолжить разговор, причем, как ни странно, в ее словах Пирошникову почудилась доброжелательность. Он было подумал, что она… словом, он подумал нехорошо, будто у женщины были какие-то свои намерения, когда она так отвечала, но Пирошников отогнал эти мысли, тем более что дальнейший ход беседы их никаким образом не подтверждал.

Пирошников вспомнил свой ответ, назвав его сейчас с усмешкой монологом; впрочем, досады на себя за этот монолог он не испытал, наоборот, – впервые, кажется, его слова были просты и шли от сердца, находя сочувствие (он замечал его), хотя и не предназначались для сочувствия специально.

– Погодите, постойте здесь! – говорил Пирошников. – Постойте здесь и выслушайте меня. Я вовсе не хочу ничего дурного, поэтому останьтесь и, ради бога, не обращайте внимания, что я пьян. Понимаете, я часто думаю, что вот пройдут еще пять лет, десять лет – я не знаю сколько, – и все! Ничего больше не нужно будет, понимаете, не нужно – ни любви, ни славы, ни цели никакой, потому что человек, я думаю, умирает рано, задолго до той смерти, которую одну и боятся. А что, если так и скиснешь, перебродишь весь, никого не встретив и не сделав ничего? Понимаете, сделать-то можно только вместе. Я хочу сказать, что Сначала нужно повстречать кого-то, а потом уже все, на что ты способен и ради чего живешь – да! да! не смейтесь! – оно выплеснется само… Я так бессвязно говорю, простите, но вы не можете знать, сколько раз я обманывался, а теперь не хочу!.. Я сегодня почувствовал что-то странное – с вами случалось? – вдруг представилось, что все уже было, и не один раз. И лица те же, и разговоры, и мысли… Очень странно показалось, и я ушел. Я вам это говорю не для того, чтобы заинтересовать, увлечь. Я так именно никому не говорил, а вот увлекать пытался, но не вышло! Не вышло один раз, потом другой, потом понял, что есть во мне нечто, не устраивающее женщин, – я над этим размышлял и пришел к выводу, довольно скверному для себя. Я… а что это я все про себя? Про меня вы и сами поймете, если уже не поняли…

Произнесши такую речь, Пирошников, кажется, повернулся и зашагал вниз с моста, не оборачиваясь. Зачем он это говорил? Добро бы, говорил на трезвую голову, тогда и поверить можно, но пьяному языку верить – в этом свою собеседницу Пирошников заподозрить не мог, поэтому он удивился и обрадовался, когда услышал, что женщина идет за ним. Тут снова дурные мысли полезли в голову, и уже представилась этакая небывалая по легкости победа; представилась, конечно, не без сожаления, что опять ошибся, опять не ту встретил… одним словом, все зря было, пусть хоть так кончится!

Он уже почти был готов поверить этому и уже прикидывал, должно быть, куда можно в такой час повести свою спутницу – домой ли к себе или к приятелю на Фонтанку, потому что до Фонтанки как-никак ближе… но здесь, догнав его, поскольку он замедлил шаг, женщина сказала несколько слов, которых оказалось достаточно, чтобы молодому человеку стало стыдно своих мыслей. Но что же она сказала? Опять провал! Кажется, некую простую и глубокую (на его вчерашний взгляд) мысль. Может быть, она сказала так:

– Если нужно ладить с соседями, которых видишь-то не каждый день, то, наверное, прежде нужно ладить с собой. Ведь вы с собой всю жизнь, и всю жизнь мучаетесь! Так нельзя! Не относитесь к себе плохо, тогда и другие…

Короче говоря, что-то в этом роде она сказала Пирошникову, и дело было совсем не в словах, а в голосе, в тех необыкновенно успокаивающих и доверчивых интонациях, каких давно уже он не слышал.

Все! Все! Все! Больше ничего наш герой не вспомнил, сколько ни пытался. Смутно, скорее осязанием, кожей, помнил ее руку – тонкие пальцы с ноготками, хрупкое запястье – но где и когда он коснулся этой руки? Дальше было утро, раскладушка, серая комната, не поймешь какая, в комнате никого нет, коридор на ощупь, замок такой, что черт не разберет, и лестница… Однако что это за лестница?

И только Пирошников подумал это, как перед его глазами возник корабль с тремя мачтами, но без парусов, нарисованный мелом на стене.

Он мог бы дать честное слово, что видел где-то совсем недавно точно такой корабль, и первым делом подумал, что опять, как вчера, начинаются неприятные повторения в памяти, но на этот раз впечатление от нарисованного корабля было настолько свежо, а сам корабль с острым носом и наклоненными почему-то вперед мачтами был настолько оригинален, что потребовалось лишь легкое усилие, чтобы вспомнить его, и тогда Пирошников похолодел, а лицо его омертвело. И сразу же, перегоняя друг друга и торопясь, застучали в уме вопросы и, тычась без ответа, тут же наскоро перерастали в подозрения: где он? Почему так долго спускается? Кто все это подстроил? Не болен ли он? Почему нет парусов? Что делать? Тут вспомнилась и кошка, та, вторая, и крышечка без молока, и почудилось, что тишина на лестнице как-то по-особенному зловеща, а в ней глухо отдаются и шаркают его шаги. Молодой человек пустился бежать вниз, выбрасывая ноги мягко, чтобы не оступиться в темноте, и, пробежав еще этажа три, вдруг остановился, наткнувшись снова (конечно же, конечно!) на кошку.

Черт-те что! – воскликнет читатель, которому, несомненно, не слишком-то понравятся эти кошки, разбросанные по лестнице то там, то сям. Да и лестница сама! Надо еще выяснить, что это за лестница, не очень уж часто попадаются добрым людям такие лестницы, и прочее, и прочее, и прочее.

Все дело в том, что и нашему молодому человеку вдруг смертельно захотелось разъяснить эти же вопросы, но, согласитесь, положение у него было куда хуже, чем у вас, читатель! Поэтому мы не будем судить его слишком строго за то, что он не отринул сразу же и бесповоротно самую возможность существования подобной лестницы, ибо она была вот тут, перед глазами, а попытался выбраться из этого неприятного положения.

Итак, кошек теперь было три ровным счетом, но Пирошников (надо отдать ему должное) в одно мгновение понял, словно уже был подготовлен к этой мысли, что кошка-то на самом деле одна, и, чтобы проверить это предположение, он, схватив мирно дремавшую кошку в охапку, бросился бежать вверх. Он захотел удостовериться в том, что кошка, будучи прикрепленной к определенному месту (будучи локализованной в пространстве, как выразился бы математик, а Пирошников по образованию, правда, незаконченному, был не чужд математики), итак, что эта кошка не обладает способностью раздваиваться, а лишь существует в различные моменты времени на одной и той же лестнице. Короче говоря, молодой человек догадался, что кошка самая обыкновенная, а винить во всем следует именно лестницу. И точно! Пробежав некоторое расстояние вверх, Пирошников снова увидел крышечку из-под молока, вроде бы оставленную им ниже, но кошки рядом не было. Поставив кошку рядом с крышечкой, Пирошников, уже не очень торопясь, как ни странно, почти довольный разгадкой, спустился вниз, чтобы опять на старом месте повстречаться с кошкой.

«Все в порядке!» – подумал он, хотя до порядка было еще довольно далеко и предстояло решить главный вопрос: как выбраться из этого замкнутого круга?

Пирошников присел на ступеньку, чтобы все обдумать, и только теперь начал понимать, насколько серьезны его дела. То есть он не допускал мысли, что на самом деле существует какая-то особенная лестница без начала и конца, – он подумал гораздо проще, а именно: продолжаются вчерашние штучки, видимо, что-то случилось с головой, вообще нужно кончать с этим делом, не пить и не гулять неизвестно где по ночам.

Но такие трезвые суждения не продвинули его в разрешении вопроса. Захотелось курить. Он помял сигарету в руках и оглянулся по сторонам, словно надеясь найти кого-то. Почти в ту же минуту Пирошников услышал внизу шаги. Заглянув в пролет, он увидел сначала руку на перилах, которая совершала размеренные скачки вверх, а, потом и человека в серой шапке и кожаном пальто, поднимавшегося к нему. Пирошников встал, успев подумать, как нелепо и, возможно, подозрительно выглядит он в этот утренний час на лестнице именно потому, что никуда не идет. Однако человек не обратил на него никакого внимания и продолжал свой уверенный подъем. Когда он прошел мимо и находился уже выше Пирошникова, тот остановил его вопросом:

– У вас не найдется спичек?

Традиционный вопрос всех подозрительных личностей! Пирошников и об этом успел подумать, но лучшего вопроса не нашлось. Тем не менее человек, остановившись, порылся в карманах и ответил, что спичек нет. Он уже было поднял ногу, чтобы продолжить шествие, но раздумал и сказал:

– Впрочем, у меня есть зажигалка. Вас устроит?

– Который час? – спросил Пирошников, подойдя к нему и наклонившись с сигаретой к зажигалке. Вопрос, опять-таки, сакраментальный!

– Семь часов двадцать восемь минут, – проговорил мужчина голосом диктора радио, причем на часы не взглянул. Говорить более было не о чем, в самом деле, не спрашивать же его, где выход? Выход, ясное дело, должен быть внизу. Мужчина, твердо ступая по лестнице, удалился, потом где-то наверху и внизу одновременно хлопнула дверь, и Пирошников понял, что шанс потерян.

Утренняя его нега вдруг исчезла, приятность прошла, он и думать забыл о вчерашней незнакомке, которая вовлекла его в эту карусель, но, с другой стороны, не было и страха или возбуждения – все сменилось каким-то равнодушием и ленью. Побродив немного вверх и вниз, он от нечего делать поиграл странными свойствами лестницы. Например, он стер у нарисованного корабля одну из мачт, а после отправился вниз посмотреть, что получилось. Результат был, как говорится, налицо: мачты не оказалось и внизу. Тогда он пальцем, испачканным в мелу, дорисовал эту мачту и пошел наверх, где, естественно, нарисованное им было уже тут как тут.

Он решил идти только вниз (так было легче) и шел около получаса, пройдя, должно быть, этажей сорок или того больше, и встретил по пути еще несколько кошек и нарисованных кораблей. Правильной периодичности Пирошникову установить не удалось; бывало так, что новая кошка появлялась буквально через этаж, а после надолго пропадала. Но все эти шутки мало уже интересовали нашего героя. Наконец он остановился. С усмешкой взглянув на окурок своей сигареты, брошенный им где-то гораздо выше, а теперь догоравший на ступеньке внизу, Пирошников повернул в один из темных кулуаров на площадке, где должны были находиться двери. Приблизившись к одной из них, он провел ладонью по тому месту, где обычно находятся звонки, и в самом деле обнаружил под рукою не один, а целых три звонка различной формы. Он позвонил в средний. Звонок глухо раздался в квартире, но никто не вышел. Когда же Пирошников попытался ощупать дверь пальцами, чтобы определить, есть ли на ней ручка и какие замки, дверь, поддавшись ему, легко и без звука отворилась и перед Пирошниковым предстал довольно длинный коридор с высоким потолком, в середине которого на голом проводе слабо желтела электрическая лампочка.

Пирошников вошел, не прикрывая двери и приготовляясь внутренне к новым штукам, которые могли появиться в любую минуту.