Текст книги "Правда об Афганской войне"

Автор книги: Александр Майоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Эх, Александр Михайлович, в этом деле мы глупцы.

– То есть как?

– Ну посудите сами… Давайте поразмышляем.

И мы размышляли. Сергей Леонидович, будучи человеком опытным, доводил боевые задачи до частей и подразделений на рейд не раньше, чем за двое – максимум трое суток. Афганской стороне задача ставилась за сутки до начала рейда. И все равно – о любом рейде становилось известно душманам! И участники рейда часто попадали в западню или ловушку.

Воевать и видеть, как нас повсюду предают – что может быть тяжелее? Мы не исключали, что это делалось преднамеренно и в согласии с главным принципом афганского руководства: чем хуже – тем лучше. Для решительного пресечения утечки сведений из частей и соединений афганской армии к моджахедам центральное политическое и военное руководство ничего не делало. В результате и мы, и участвовавшие в рейде афганские части и подразделения несли огромные потери. Учитывая все это, мы прибегли (по моему решению) к необычному, даже своевольному и рискованному способу сохранения в тайне наших планов. Об этом расскажу я чуть позже…

– Карты-то … – и Черемных зло выругался – с планами боев на очередной месяц лежат в столах у Бабрака и Рафи. Без охраны! – И еще злее: – Думайте, где и когда нас накроют…

– Думаю, – без энтузиазма ответил я.

Настало время прощаться с Соколовым и Ахромеевым. На ужин в посольстве по случаю их отъезда пришли высшие должностные лица афганского руководства.

Как и подобает в этом случае, много добрых слов произносилось в адрес отъезжающих. Табеев воспользовался поводом, чтобы громогласно заявить о тесном взаимодействии посольства и парткома с военными, благодаря чему, дескать, в стране твердо установлена народная власть и можно смело надеяться, что в скором времени Афганистан станет чуть ли не членом Варшавского Договора. Сергей Леонидович, как человек сдержанный, слушал молча, да и мысли его уже, вероятно, были далеко, в Москве – там придется докладывать членам Комиссии ПБ и о сделанном, и о положении в стране, и о перспективах. А перспективы эти…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

За свою долгую армейскую службу: от красноармейца-курсанта полковой школы в 1940 году до генерала армии и командующего войсками перворазрядного военного округа, а затем и первого заместителя Главкома сухопутных войск СССР – всюду, по мере роста моей служебной каланчи – я твердо придерживался правила: быть всегда готовым к выполнению любого служебного поручения, большого или малого.

И в соответствии с этим правилом – нес свой армейский крест, оправдывая (как тогда было принято отмечать) доверие руководства Минобороны, ЦК КПСС, Политбюро и лично самого Генерального секретаря. Да, такой был лексикон.

Мне был чужд рьяный и беспринципный карьеризм, я старался вырабатывать в себе стойкость и деловые качества офицера, генерала «открытого боя». И эти качества не раз находили применение на практике. Однако среди начальников высокого ранга мне иногда приходилось замечать и иные устремления, которые, как я считал и считаю, не. соответствуют кодексу порядочности.

Опишу один неприятный для меня эпизод взаимоотношений высоких военных чинов Министерства обороны. Вспоминать об этом противно, ну да уж – что было, то было…

…На следующее утро, после приема в посольстве, устроенного в связи с отъездом из Афганистана группы С. Л. Соколова, все приехали в Кабульский аэропорт, чтобы проводить военачальников. Афганцы, у которых по традиции принято пышно встречать, на сей раз, и тоже в соответствии с традицией, демонстрировали скромность: отработанный пар выпускают без свистка – он свое дело сделал.

На проводах группы Соколова были все (кроме Бабра-ка) политические и государственные руководители во главе с Кештмандом. Присутствовала и вся верхушка нашего посольства.

Почетный караул не выставлялся.

И вот в последние минуты, перед тем как отъезжавшие вошли в самолет – в суматохе прощания, объятий и поцелуев, взяв меня осторожно под локоть и подтолкнув в сторону от других, Ахромеев нервно, тихо и с дрожью в голосе, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

– Строго конфиденциально.

– Слушаю, Сергей Федорович.

– Министр просит… – Ахромеев явно не торопился…

– Я слушаю.

– Понимаешь, я передаю… Он просит, чтобы ты самые важные данные по войне докладывал только ему, министру (и Сергей Федорович сделал на этом слове особое ударение), а не Огаркову.

– Ты о чем это, Сергей, говоришь? – вспыхнул я.

– Сам понимаешь о чем. – И, переминаясь с ноги на ногу: – Мне все это до одури… – и он сплюнул, не договорив фразу.

Я чувствовал себя раздавленным, хуже: облитым помоями. Даже растерялся и не сразу нашел что ответить. Сказал лишь:

– Не по адресу. – И уже потверже повторил: – Не по адресу.

– Мое дело передать просьбу. А ты думай и решай – и мне послышались в его словах нотки нахальства и дерзости.

Мы услышали голос Соколова, стоявшего у трапа:

– По коням!

Ахромеев бегом двинулся к трапу, и я зашагал за ним.

Обнялись с Соколовым. Я пожелал ему мягкой посадки.

– Ну а ты здесь крепись, поддержу, – по-доброму, мягко сказал Сергей Леонидович.

Мы с Ахромеевым посмотрели друг на друга и после секундного колебания горячо и нервно обнялись.

– Прости меня! – он был явно смущен. – Прости!

– Я-то прощу… А история?

– А-а! – и он не по возрасту легко взбежал по трапу в самолет.

Я не стал дожидаться, как принято, пока самолет наберет высоту и ляжет на курс и незаметно уехал с аэродрома.

Прошло немало лет, но до сих пор мне памятны все детали того разговора. На душе становится муторно, и кажется, что уши начинают гореть, как если бы меня уличили– в чем-то неблаговидном.

И дело не в том, что я впервые столкнулся с интригой – конечно, мне и ранее приходилось наблюдать непорядочность среди высоких военных чинов. Но то, что я узнал в тот день – о нечистых отношениях в треугольнике Устинов – Огарков – Ахромеев, меня поразило, подорвало всякую мою веру в существование порядочности вообще.

Шла жестокая, большая война, которая требовала, как я считал, абсолютной кристальной чистоты в отношениях между людьми, по чьим планам и приказам здесь гибли сотни и тысячи людей.

И вот старикашка Устинов, чтобы скрыть свою немощь и свою некомпетентность и чтобы «достойно» выглядеть перед подчиненными, решил получать от меня важнейшую информацию о войне путем «обходного маневра», то есть минуя Огаркова!

Уму непостижимо!

Я ходил от стенки к стенке в своем кабинете и размышлял, сопоставлял уже известное и пытался просчитать еще не известные мне факты из кремлевской закулисной жизни.

Устинов – один из пяти главных руководителей СССР. В прошлом – сталинский нарком боеприпасов, а затем нарком вооружений. Один из организаторов создания и развития атомной промышленности в стране. В этом его заслуга, и вряд ли кто другой смог бы столь эффективно организовать дело по созданию атомного щита государства. Вместе с тем, он опытнейший сановник, приближенный в свое время к Сталину, обласканный им, а впоследствии и Хрущевым, Брежневым, Андроповым.

Устинов, конечно, силен. Но сила его, похоже, уже в прошлом. Мы, командовавшие войсками округов, знали, что армейская среда злословит в отношении Устинова как министра обороны, называя его «чучелом гороховым». Не странно ли? .

С Дмитрием Федоровичем я общался неоднократно и вспоминаю его портрет со всеми подробностями. Вот он, стоит рядом со мной – старый, дряхлеющий, на широко расставленных полусогнутых ногах, носками вовнутрь. Фуражку он носил по-одесски, набекрень, кокарда находилась при этом не на линии носа (как положено по форме), а над правым глазом, из-под фуражки виднелись подкрашенные хной волосы; пряжка ремня также была сдвинута набок.

Я с трудом увязывал его облик с воинским званием маршала Советского Союза и с должностью министра обороны.

– Надо руководить войсками в лайковых перчатках, одетых на железную руку, – поучал он меня, в то время командующего войсками Прибалтийского военного округа. И добавлял что-то про необходимость выходить на передовые рубежи, как того требует партия и лично Леонид Ильич.

А молва тем временем ширилась: «чучело гороховое».

Но молва, как водится, не вполне точно отражала вес и значение этого человека – всесильного и опасного. И мне, во время службы в Афганистане приходилось держаться с ним всегда начеку, не позволяя втянуть себя в какую-нибудь интригу, чтобы не оказаться, грубо говоря, у него под седлом.

Немало зная о взаимоотношениях Огаркова и Устинова, я приходил к таким выводам. Николай Васильевич нарушил одно правило, которым был обязан руководствоваться начальник Генерального Штаба: быть умным ровно настолько, чтобы не досаждать своим интеллектом министру обороны.

По своей порядочности и русской простоте Огарков на первых порах, в бытность Устинова министром обороны делал все возможное для обучения его военному делу, особенно тактике, оперативному искусству и стратегии. Все шло хорошо, но старик Устинов, честолюбивый и властный, почувствовал в этом опасность для себя и стал, в противовес Огаркову, приближать к себе его заместителя – Ахромеева, явно готовя его на замену Огаркову – потому что не терпел рядом с собой тех, кто обнаруживал свое превосходство. Николай Васильевич, конечно, вычислил этот ход. Но было поздно…

Из доверительного разговора с Огарковым мне было известно, что, когда на заседании Политбюро решался вопрос о вводе войск в Афганистан, он решительно выступил против, заявив: «Мы восстановим против себя весь восточный исламизм, и политически проиграем во всем мире». Его оборвал Андропов: «Занимайтесь военным делом! А политикой займемся мы, партия, Леонид Ильич!».

– Я – начальник Генерального Штаба, – не сдавался Огарков

– И – не более! – парировал председатель КГБ. Андропова поддержали А. П. Кириленко, К. У. Черненко, М. А. Суслов и, конечно, Д. Ф. Устинов. А в заключение этой перепалки Леонид Ильич, тяжело кряхтя, промолвил:

– Следует поддержать Юрия Владимировича.

Это было первое крупное поражение Огаркова. И Устинов этим немедленно воспользовался, стал более решительно готовить ему замену. И кандидатура была под рукой – С. Ф. Ахромеев, человек умный и работоспособный, с незаменимым опытом генштабиста, но при этом еще и послушный, покладистый.

После ввода войск в Афганистан, что бы ни делал Огарков – для усиления ли группировки наших войск, для более эффективного ли планирования военных операций, или проведения военной политики в ДРА – все это воспринималось в Комиссии Политбюро по Афганистану мягко говоря, с недоверием, даже подозрением, и более всего – со стороны Андропова и Устинова.

А вот теперь дело дошло до прямого шантажа и изоляции министром обороны – кого? – начальника Генерального Штаба воюющей страны.

Я продолжал измерять Шагами свой кабинет.

С Сергеем Федоровичем Ахромеевым армейская служба свела меня в 1957 году на Дальнем Востоке, когда с должности командира мотострелкового полка я был назначен командиром 47-й гвардейской Сталинградской мотострелковой дивизии, что по тем временам было редкостью, исключением: молодой полковник, минуя службу в должности начальника штаба дивизии либо заместителя комдива, сразу «идет» на дивизию, да еще полного состава, то есть развернутую по штатам военного времени. Моим заместителем и был назначен с должности командира танкового полка 32-й танковой дивизии полковник Ахромеев С. Ф. Ему в ту пору шел тридцать четвертый год.

Оба мы были молоды, оба в росте, и от нас министр обороны Р. Я. Малиновский и командующий войсками ДВВО В. А. Пеньковский ожидали высоких результатов. Предстояло очень много работать. Не скромничая скажу, что мы с Сергеем Федоровичем умели тогда делать все: стрелять из любых видов оружия, водить танк и любую другую машину, выполнять все упражнения на спортивных снарядах, бежать кросс на 3 километра вместе с солдатами. И главное – мы умели работать по 26 часов в сутки. Особенно неутомим был Ахромеев. Он «на второй руке» был офицер-золото, умница, незаменим во многих начинаниях и делах, все доводил до блестящего результата.

Так прошли два года. В конце учебного 1959 года состоялась двухнедельная инспекционная проверка дивизии. Ею руководил командующий войсками ДВВО генерал-полковник В. А. Пеньковский. Неожиданностей не было. Без натяжек и поблажек дивизия отчиталась с достоинством. И мне даже не верилось, что наш – не очень-то щедрый на поощрения! – командующий определил общую оценку дивизии за год: «хорошо». Мы чувствовали себя на вершине счастья.

Воспоминания увели меня далеко. Случайно увидев свое отражение в зеркале, я заметил, что улыбаюсь. Но было не до улыбок…

Да, тогда с Ахромеевым мы чувствовали себя на коне…

Вскоре мне предложили принять в командование 32-ю танковую дивизию. Ее командир полковник Тараканов и его ближайшие заместители отстранялись от должности.

Ко мне же заместителем направлялся – ну конечно же! – Сергей Федорович.

Малиновый околыш на фуражке я сменил на черный и на погоны прикрепил танковую эмблему. Началась работа на полигонах и танкодромах. Предстояло переквалифицироваться в настоящего танкиста.

Шли недели и месяцы. Сергей Федорович оставался неутомимым, добивался хороших результатов. Однажды, было это в начале 1961 года, на меня вышел из Хабаровска по ЗАС (засекречивающая аппаратура связи – Ред.) командующий войсками округа..

– Доложите обстановку, – коротко и властно потребовал Пеньковский.

Я с волнением начал докладывать…

– Не тарабань! Не на плацу, – остудил меня командующий. – Как Ахромеев?

Я помолчал, не сразу поняв, к чему клонит КВО. Но собеседник продолжал:

– Комдив из него выйдет, а?

– Командир дивизии будет хороший! – радостно ответил я.

– Напиши ему аттестацию.

Тот разговор и определил дальнейшую судьбу Ахромеева. Через две недели он был назначен командиром танковой дивизии в Белорусский военный округ, в танковую армию С. К. Куркоткина.

Говорят, что в армии все временно. Это верно. Но о переводах с одного места службы на другое говорят иначе: они – постоянны.

С. Ф. Ахромеев с радостью покидал Дальний Восток, тем более идя на дивизию, да еще – в Белоруссию.

На прощание он поблагодарил меня за аттестацию и выдвижение. И, напутствуя своего товарища, я решил сказать ему то, что думал, но прежде не говорил:

– Сергей! Не обижайся. Дам совет на будущее. – Он насторожился. – На «второй руке» ты – идеален. Но штыка в позвоночнике у тебя нет, поясница хорошо натренирована. Будь потверже. Имей свое «я».

Сергей Федорович не обиделся и поблагодарил за совет.

Многие годы он держал меня в курсе своих дел по службе. Я отвечал ему тепло и по-доброму.

А сам продолжал служить на дальнем Востоке.

Кстати сказать, в то время в штабе ДВВО, в должности Начальника оперативного управления служил молодой полковник Н.В. Огарков. Мы с Ахромеевым знали и уважали его – на войсковых учениях Николай Васильевич играл определяющую роль и проявлял себя в высшей мере способным и талантливым офицером. Вот с тех пор наша с Огарковым служба на Дальнем Востоке и переросла в настоящую, крепкую и верную дружбу.

Я продолжал расхаживать по кабинету. Там, в Москве, треугольник: Устинов… Огарков… Ахромеев. Ну а мне-то здесь, в Кабуле, как быть?

«Бди!» – вспомнил я Козьму Пруткова. Но великий афорист говорил и другое: «Зри в корень».

Сомнения мои постепенно таяли. Я уже знал что делать.

Пригласил Самойленко, Бруниниекса и Черемных. Попросил дежурного принести нам чаю. А тягостные свои размышления запрятал подальше и не стал ни с кем ими делиться.

Предстояло спланировать боевые действия на ноябрь месяц. Разработкой общевойсковых операций занялись два штаба – мой и Туркестанского военного округа. Тем временем продолжались рейдовые операции, об отказе от которых я еще не поставил в известность Москву, но у себя, вместе с Черемных, уже пришел твердо к этому намерению. Мне не хотелось преждевременно задевать самолюбие Соколова и Ахромеева, да и вызывать кривотолки, вроде: «Пришел, увидел, победил», или «новая метла по-новому метет».

Приближалась зима. Времени для решительных действий оставалось немного. В нашем распоряжении были октябрь, ноябрь и половина декабря – не больше. Мы с Максимовым решили, что надо отказаться от рейдовой войны и громить душманов по зонам. Цель поставили решительную и бескомпромиссную – разгромить формирования душманов в центре ДРА: севернее, юго-восточнее и южнее Кабула и вокруг него километров на 80-120, а также в районе Кандагара. Это надо было успеть в ближайшие полтора – максимум два месяца. Нельзя было также ослаблять и боевые действия в ущелье Панджшер, в районах Герата, Мазари-Шарифа и в центральной горной части страны. Одновременно необходимо было перекрыть основные маршруты, дороги и, желательно, тропы (их около сотни на протяжении 1600-1800-километровой границы с Пакистаном), по которым в Афганистан постоянно притекали свежие силы моджахедов.

Я решил нанести сильный удар по важнейшим зонам, избрав для начала три из них – Центр, Кандагар, Джелалабад. Картина разгрома душманов по зонам сводилась, популярно объясняя, к следующему. Определенный участок территории (60 км на 80 км, либо поменьше – 20 км на 30 км), где по нашим агентурным данным сосредоточены сильные группировки душманов, внезапно – именно внезапно! – окаймляется восемью, десятью, двенадцатью вертолетными десантами, перекрывая все входы и выходы в эту зону. В течение двух, трех, четырех суток над этой зоной активно, на низких высотах, действуют истребительно-бомбардировочная авиация и вертолетные полки, нанося удары по выявленным базам душманов, их боевым гнездам и живой силе в горах, ущельях, либо полевых сооружениях, парализуя всякий маневр душманов внутри зоны. Попытки отдельных групп душманов выскочить из зоны пресекаются огнем и действиями вертолетных десантов, к тому времени уже усиленными полевыми подразделениями из дивизий 40А и ВС ДРА. Затем – совместными действиями советских и афганских войск в течение трех-четырех недель – каждая зона рассекается и очищается от душманов. Как правило, наиболее дерзкие и боеспособные группировки душманов уничтожаются в открытом бою, либо при их попытке вырваться из окружения. Многие деморализованные нашими ударами сдаются в плен. В каждой зоне временно (до 10-15 суток) остаются небольшие совместные гарнизоны советских и афганских подразделений, на их штыках устанавливается власть, и ее бразды передаются местному руководству. Затем основные усилия войск перенацеливаются для таких же операций в другие районы.

Этот способ боевых действий в Афганистане, предпринятый нами с ноября 1980 года, далекий от всяких классических рекомендаций военной науки, был вынужденным и исходил из условий далеко не классической войны в Афганистане. Для полевых командиров моджахедов и для их пешаварского руководства все это было не только неожиданным, но и (по нашим агентурным данным) поставило движение непримиримых в Афганистане в критическое состояние, вызвало переполох в руководстве движением, склоки и распри, обвинения друг друга в бездарности, трусости и даже сговоре с басурманами.

Однажды во время работы над картой генерал Черемных спросил меня:

– Как будем знакомить афганцев с нашими планами?

Я уловил подтекст вопроса Владимира Петровича.

– Разрабатывай две карты.

Он посмотрел на меня, не вполне понимая. Тогда я повторил:

– Разрабатывай две карты. Одна реальная, другая – мистификация…

– Да вы что, Александр Михайлович?

– Москва будет знать. Разрабатывай две карты. Я беру ответственность на себя.

Так мы и поступили.

Первую карту знали в полном объеме только я, Черемных, Самойленко и Бруниниекс, командующий ТуркВО Максимов и его начштаба генерал-лейтенант Кривошеев Григорий Корнеевич.

Второй карте была уготована роль «дезы». Ее предстояло показать Бабраку Кармалю, а, возможно, и оставить у него или у министра обороны. Во избежании каких бы то ни было оплошностей, либо недоразумений и для сохранения в строжайшей тайне моего решения о «двух картах» я приказал Черемных знакомить посла, представителя КГБ и представителя ЦК КПСС с фальшивой картой.

Конечно, взял я тогда огромный грех на душу, но ради единственной цели – сохранить наш замысел в строжайшей тайне, чтобы уберечь как можно больше жизней наших и афганских воинов. Я беспредельно верил в порядочность Черемных, Самойленко, Бруниниекса, знавших об этой тайне. И, конечно, верил Максимову и Кривошееву.

Вскоре мы доложили Бабраку, что разработка предстоявшей войсковой операции завершена, и я готов познакомить его с содержанием нашего плана. Вместе с Черемных я прибыл во дворец. Бабрак встречал нас, как обычно, в присутствии товарища О.

– Реально ли выполнение поставленных задач? – спросил меня глава государства.

– Реально.

– Хорошо. Оставьте эту карту у Рафи и скажите, что мне уже доложено, – четко перевел переводчик слова главы государства.

– С планом операций, с этой картой мы познакомим посла Советского Союза, представителя КГБ и представителя ЦК, – поставил я в известность Бабрака Кармаля.

– Особенно представителя Юрия Владимировича, – и Бабрак почти угодливо посмотрел на товарища О.

За воротами дворца Черемных ухмыльнулся:

– Верно мы поступили. Карта будет храниться в столе Рафи. Кабинет у него охраняется СГИ… А та охрана – продажная шкура, – и добавил: – Так и мы же не лыком шиты!

Вспоминать этот эпизод мне сейчас крайне неприятно. Но что было, то было. Это лишь один из тех многих примеров, которые коробят меня и заставляют думать о той войне как о деянии, во многом постыдном и позорном.

Надо было лететь в Москву на доклад и согласование. Связался с Огарковым. Решили, что полечу вместе с Черемных, уж больно ответственное дело: первый доклад.

– Прилетайте оба. Возьмите с собой в Ташкенте начальника штаба ТуркВО, – добавил Огарков.

Это было 5-7 октября 1980 года.

В Москве Огаркову в основном докладывал я – в таком деле надо брать всю ответственность на себя.

Начальник Генерального штаба Николай Васильевич Огарков слушал внимательно в течение полутора-двух часов. Потом, ничего не сказав, повел нас с Черемных и Кривошеевым к министру обороны. В кабинете Устинова находились Соколов и Ахромеев.

Устинов встретил приветливо.

– Ну что? Как идут дела? Как успехи? Скоро ли будет у нас шестнадцатая союзная республика?

Николай Васильевич, чтобы приблизить разговор к делу, сказал, что я готов доложить план операции на ноябрь месяц по разгрому главных сил моджахедов и подготовке 40-й армии и ВС ДРА к зимнему периоду.

И вот третий час стоим в кабинете Устинова около огромного прямоугольного стола. На столе разложена топографическая карта масштаба 1:200 ООО. На карте заголовок «План боевых действий войск 40-й армии и афганской армии на ноябрь 1980 г.». У стола стоит Устинов, рядом с ним, справа от него, я. Напротив нас – Огарков, Соколов, Ахромеев, Кривошеев, Черемных. Они видят карту «вверх ногами».

Мой доклад прошел гладко.

Устинов слушал и курил сигарету за сигаретой. Легкий сизый дымок стоял над столом. Мы обсуждали политическую ситуацию в стране, возможные наши дипломатические ходы, экономическую жизнь ДРА, национально-племенные проблемы, охрану границ, состояние тыла ВС ДРА. Устинов любил, когда присутствующие активно и дружно обсуждали под его руководством проблемы войны, очевидно, этим компенсируя свой недостаток знаний военного дела и искусства ведения боев и операций. И все курил и курил. Министр обороны спрашивал об обеспечении частей 40-й армии горючим, боеприпасами, о том, как действуют танки в горах. Спросил и о здоровье товарища Бабрака Кармаля. А вслед за этим и о здоровье товарища Спольникова (представителя КГБ в Афганистане).

– А изучал ли эту карту товарищ О? – вдруг спросил Устинов.

Вот тут-то я впервые и почувствовал всю меру ответственности за рискованную комбинацию с «двумя картами» и возможные последствия для себя и сотоварищей, участвовавших в создании этих «двух карт». Назревала драма, а, возможно, и громкий скандал. Врать я не научился и не умел. А правду доложить Устинову не мог – он, я был уверен, не поймет и все и всех загубит. Но, как обычно в такой обстановке, выручил нас самый младший по званию и должности.

– Товарищ министр обороны! – не в меру громко отчеканил Черемных, – товарищ О. присутствовал у Бабрака Кармаля, когда Главный военный советник докладывал о задачах 40-й армии и ВС ДРА на ноябрь месяц 1980 года.

О двух картах Черемных, конечно же, умолчал.

– Ладно, – буркнул Устинов, – а товарищ Спольников, – не унимался Устинов, – участвовал в разработке этого плана?

Устинов явно решил наотмашь бить по самолюбию кадровых военных, уделяя весьма подчеркнутое внимание представителям ведомства Ю. В.

– Я спрашиваю: Спольников участвовал в работе или нет? – грубо рявкнул сталинский нарком.

Лицо Огаркова вытянулось, Соколов невозмутимо молчал, остальные притихли.

– А? – громко и тяжело закашлял Устинов.

– Дмитрий Федорович, обо всем и в полном объеме м доложим Юрию Владимировичу, – твердо и уверенно пытался подытожить этот неприятный для нас разговор Огарков. И продолжил:

– Разрешите нам дальше продолжить работу.

– Пожалуйста, – уже мягко вымолвил Устинов, – и докладывайте, докладывайте, докладывайте. Днем и ночью докладывайте. Все это очень важно…

Во время своего доклада я постоянно смотрел на Соколова, пытаясь понять, как отреагирует на него Сергей Леонидович, ведь именно сейчас он в полной мере увидел, как я собирался «продолжать» его линию боевых действий. Думаю, он все прекрасно понял и в душе согласился: было время – он все решал, как считал нужным, а теперь пришел новый человек и принимает свои решения на основе собственного анализа.

Устинов спросил его об отношении к содержанию доклада.

Соколов ответил, что надо утверждать.

– Конечно, надо утверждать, – согласился Устинов.-Но я думаю, нужно, чтобы и Юрий Владимирович свою подпись поставил.

Встречи с председателем КГБ мне пришлось ожидать недолго. Он принял сразу же, как только я оказался в его приемной. Встретил, как и прошлый раз, на середине кабинета. Поприветствовал тепло и, вроде бы, дружелюбно. Лицо Андропова показалось мне еще более мучнистым, а голос визгливее, чем в прошлую нашу встречу. Я подробно доложил ему о целях и задачах на ноябрь месяц, поставленных перед 40А и ВС ДРА. Сказал, что обо всем этом мною доложено товарищу Устинову.

Он внимательно выслушал мой доклад и тихо спросил:

– Каковы, по вашему мнению, отношения внутри Политбюро ЦК НДПА?

Мне не хотелось вязнуть в политических интригах. Я нес ответственность не за отношения внутри Политбюро ЦК НДПА, а за войну. Поэтому от прямого ответа уклонился:

– Юрий Владимирович, очевидно, более объективно доложат об этом Табеев, Козлов и Спольников.

– Ну хорошо. А как крылья?

– Парчам сейчас насчитывает около полутора тысяч членов. Это элита, верхушка, это, главным образом, власть в центре, в Кабуле, в министерствах, в ЦК и администрация в провинциальных городах. Но хальк – тринадцать-тринадцать с половиной тысяч – доминирует в армии. И мы должны это учитывать. И очень с этим считаться.

– Надо, однако, форсировать рост парчам.

– Хальк – армия, – говорю я, – и там, в подразделениях, частях, даже соединениях он всесилен.

Андропову, чувствую, это не понравилось. Но он продолжал:

– А каково ваше влияние на товарища Бабрака Кармаля?

– Мне трудно сказать, каково мое влияние на него. Да я и не ставлю цель иметь на него прямое влияние. Мое дело выполнять указания Центра. И как можно лучше решать боевые задачи.

– До меня доходит, Александр Михайлович, что при докладах афганскому руководству ваши выводы довольно однозначны…

– Не вполне понимаю, Юрий Владимирович.

– Ну, надо предлагать какие-то варианты, а уж они пусть выбирают.

– Такую возможность я им даю. Но все-таки окончательный выбор, наверное, должен быть за нами, за мной, как за Главным военным советником.

– Это, конечно, правильно, – согласился Андропов и немного помолчал.

– А как поживает Анахита Ротебзак?

Я смутился, не сразу поняв, о ком идет речь. И Андропов не замедлил продолжить:

– Вы что, ее не знаете?

– Знаю, конечно знаю, Юрий Владимирович, – и в памяти уже возникло все прочитанное и услышанное об этой женщине.

– Она ведь в свое время спасла Кармаля.

– Слышал об этом, Юрий Владимирович.

Мне было известно: однажды на митинге в Герате, когда Бабрак Кармаль призывал к свержению короля, мусульмане забросали его камнями и готовы были убить. В этот момент к собравшейся разъяренной толпе выбежала с белым платком в руке молодая и красивая Анахита Ротебзак и, бросив этот платок под ноги собравшимся, не позволила расправиться с Бабраком.

Андропов, как бы продолжая мои воспоминания об Анахите Ротебзак, с улыбкой и с каким-то особым удовольствием произнес:

– Королевских кровей женщина! Будьте к ней внимательны. Она в критический момент поможет вам.

– Хорошо, – отвечаю.

– А как дела с сохранением тайны? С замыслом вот этих операций? – он показал рукой на карту.

У меня по спине пробежали мурашки. Через толстые стекла очков меня буравил пронзительный взгляд Андропова. Неужели кто-то… Нет-нет, не может быть…

– Надеюсь, все в порядке?

Не знаю, как чувствует себя человек на детекторе лжи, но в кабинете Андропова я был брошен в темную холодную бездну. Казалось, в какую-то долю секунды, что все пропало, легенда разоблачена, и неожиданно для себя я резанул:

– Все в порядке, Юрий Владимирович!

Словно тяжело больной, я вышел из кабинета Андропова.

Громыко нас заслушивать не стал.

В ЦК КПСС не пригласили.

Я один зашел к Огаркову. Он с обычной проницательностью спросил:

– Ты ЭТУ карту докладывал Кармалю, Рафи и аппарату посла?

Я поискал такие слова, чтобы и смысл их был ясен, и чтобы на Николая Васильевича не перекладывать часть ответственности за мою грязную игру. Да, именно грязную: И я ответил:

– Вы прекрасно понимаете, какую карту я докладывал Бабраку. Ее же, после ознакомления посла, представителя ЦК и КГБ я отдал Рафи.

Я подчеркнуто произнес слово «какую», что не оставило у Николая Васильевича никаких сомнений в моих действиях. И он сказал:

– Ну, и слава Богу!

В его словах я услышал себе поддержку и одобрение..

К началу операции «Удар» у меня уже был создан аппарат фронтовой группы управления (ФГУ) сокращенного состава. Об этом я еще в Москве, перед отлетом в Афганистан, просил Огаркова. И он обещал мне содействовать. Обещание свое Николай Васильевич сдержал. Я особо вспоминаю об этом, потому что ФГУ – важнейший инструмент в руках ГВС, без которого я не имел бы возможности самостоятельно и творчески работать, не чувствовал бы по-настоящему ни реальности боевых решений, ни поля боя, ни маневра в действиях, ни всей полноты ответственности за ведение войны. В Афганистане я постепенно вводил в курс дел генералов и офицеров по ноябрьским операциям. Прежде всего командарма-40 генерал-лейтенанта Бориса Ткача. А спустя некоторое время – и афганскую сторону. В последнюю очередь – за два дня или за один день – у военных это называется «Д минус два» или «Д минус один» – посвящал в планы вертолетного десантирования причастных к этому командиров как советской, так и афганской сторон.