Текст книги "Правда об Афганской войне"

Автор книги: Александр Майоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

К середине февраля 1981 года мы ужесточили режим комендантского часа во всех провинциальных центрах страны, выставили засады на дорогах и караванных путях, усилили охрану и сопровождение автомобильных колонн, идущих с грузами из Союза. Боеспособные подразделения афганской армии и советских войск были выставлены для жесткой обороны всех административных, партийных и общественных учреждений. Работала на нас и официальная пропаганда, осуждающая террор и диверсии. Разумеется, главное внимание мы уделяли боевым действиям по плану января-февраля. Все это вместе взятое позволило свести к минимуму эффект от террористических и диверсионных актов моджахедов.

Казалось, мы могли теперь сосредоточиться на установлении власти в отвоеванных у душманов волостях и уездах. Конечно, что-то делалось и решалось успешно. Но, к сожалению, особой твердости и веры в победу не было. Не прибавляла этой веры и помпезность, с которой Бабрак и его делегация улетели 15 февраля в Москву на XXVI съезд КПСС. Проводы делегации обставили с истинной восточной торжественностью.

Постепенно я освобождался от сплина после Герата. Пришла пора разрабатывать план боевых действий на весну, то есть на март-май месяцы. (На этот раз вместо планирования на два месяца сочли целесообразным планировать на три месяца. Цель, естественно, была та же: добиться полной победы и установления власти по всей стране.)

Над этим планом уже вторую неделю трудились два штаба – Туркестанского военного округа и Главного военного советника в ДРА. Полученная и обсуждаемая нами информация – я, как обычно, анализировал ее вместе с Самойленко и Черемных – давала возможность по-новому взглянуть на происходившие события во всей их взаимосвязи и сложности.

В Союзе шла подготовка к съезду. (Сейчас даже странно об этом говорить, настолько нелепо представляется теперь «всенародная подготовка к партийному съезду» – столько теперь партийных съездов!) Это означало, что все наиболее значительные дела анализировались руководством страны, всеми ее главными ведомствами. И конечно, обстановка в Афганистане анализировалась самым тщательным образом в Кремле, КГБ, МИДе.

У нас были все основания полагать, что организованное сопротивление моджахедов сломлено, задавлено и они в ближайшее время не смогут предпринять сколь-нибудь серьезных действий. Однако более 60-65 процентов аулов, уездов и волостей находятся либо в прямом подчинении исламских комитетов, либо выполняют волю мулл, поддерживающих душманов и действующих по их указке.

А 60-70 лагерей (учебных центров) по подготовке боевиков-моджахедов в Пакистане и 20-25 таких же центров в Иране серьезно подпитывают оппозиционное подполье. А с началом весны движение племен (полуторадвух миллионов кочевников) из Пакистана в Афганистан значительно усложнит обстановку в провинциях юга страны.

Что же делать? Как и что нам дальше планировать и как действовать? Над этими вопросами мы и раздумывали у меня в кабинете. Я старался не раскрывать своих замыслов, прежде чем выслушаю Владимира Петровича и Виктора Георгиевича. И все не выходили из моей головы слова отца Бабрака, слова Халиля и Лоэка о том, что победить Афганистан нельзя. Я – воин. Меня сюда послали воевать. Однако Афганистан можно купить!

Со своими помощниками я пока об этом не говорю.

Вошел генерал Бруниниекс. По его лицу вижу: стряслось что-то невероятное.

– Где?

– Под Джэлалабадом, – отвечает Илмар.

– Что?

– Изнасилованиэ. И расстрэл свидэтэлэй.

Ничего себе «подарочек» к съезду партии!

Самойленко спросил разрешения вылететь на место происшествия. Естественно, я согласился и попросил его взять с собой Голь Ака и кого-нибудь из прокуратуры.

– Есть!

– Возвращайтесь сегодня.

Гнусные издержки войны, ничем не оправданная жестокость… Позор нашей армии, призванной сюда для «выполнения интернационального долга». Я, может быть, и не стал бы останавливаться на этом ЧП, если бы оно не помогло раскрыть моральный облик некоторых должностных лиц самого высокого положения.

В больших-то делах все респектабельны и мудры. Но как быть, если произошло позорное с моральной точки зрения событие?

Я постараюсь описать все как можно более точно.

С Самойленко в кабинет зашел и Бруниниекс. Виктор Георгиевич выглядел бледно-зеленым и уставшим.

– Страшное дело, – произнес он, – Джелалабад гудит, вот-вот взорвется.

– В унивэрситэтэ в Кабулэ митингуют. Трэбуют начать всэафганский джихад. В акадэмии наук объявлэн траур. Кинотэатры нэ работают, – добавлял Илмар Янович. – Нэ исключэно…

– Ну это ясно, – перебил я его, – хорошая весточка под лавочкой лежит, а плохая – по свету бежит.

Часы показывали 21.45.

Подобного, насколько мне известно, за год войны в Афганистане не было. А если учесть, что по шариату подобное вообще недопустимо и немыслимо, то можно предположить глубину грязи, в которую нас, 40-ю армию, толкнули…

Итак, вот что рассказал мне Самойленко.

14 февраля в первой половине дня группа патрулей разведбатальона дивизии в составе одиннадцати человек под командой старшего лейтенанта К. несла службу в одном из аулов под Джелалабадом. Командир этой группы решил в подарок батальону пригнать овец – на шашлыки. Когда К. и его группа зашли за дувал в один из больших саманных дворов, надеясь там прихватить овец, то увидели в доме трех молодых женщин, двух древних седобородых стариков аксакалов и шестерых или семерых детишек возрастом примерно лет от шести до десяти. Один из сержантов, не скрывая эмоций, заметил, что «молодки хороши».

Слова сержанта подобно искре подпалили всех остальных, и тогда он, сбросив шинель, двинулся на одну из женщин:

– Греби, ребята!

На глазах у аксакалов и у детей наши интернационалисты вдоволь наиздевались над женщинами. Изнасилование продолжалось два часа. Детишки, сбившись в угол, кричали и визжали, пытаясь как-то помочь матерям. Старики, дрожа, молились, прося Аллаха о пощаде и спасении.

Потом сержант скомандовал: «Огонь!» – и первым выстрелил в женщину, которую только что насиловал. Быстро добили и всех остальных. (У Самойленко спазм перехватил горло.) Затем по приказу К. слили из бензобака БМП горючее, облили им трупы, забросали их одеждой и тряпьем, попавшимся под руку, в ход пошла и скудная деревянная мебель – и подожгли. Внутри саманки заполыхало пламя.

К. и его группа, чтобы скрыть преступление, решили все-таки привести овец в батальон, дескать, подарок от дехкан ко Дню Советской Армии. Одиннадцать кротких животных погнали перед боевой машиной.

– Зловещее число, – обратил наше внимание Самойленко, – одиннадцать расстрелянных, одиннадцать насильников, одиннадцать овец…

Что было дальше?

– Один мальчонка, лет двенадцати, брат одной из убитых женщин, видевший всю сцену, спрятавшись, уцелел. Он-то и опознал сержанта.

Мы помолчали некоторое время, переводя дух после услышанного. Мрачные мысли теснились в голове – и о безвинных погибших людях, и о расстрелянной вере в нашу помощь (хотя, кто знает, сколь прочной была эта вера), и о втоптанной в грязь армейской чести. Ну, в общем, понятно, какие мысли могут возникнуть в седой генеральской голове после услышанного.

– К. и сержант во всем признались, – продолжил Самойленко. – Группа арестована, начато следствие.

– Значит, Бабрак перед отлетом в Москву знал о случившемся? – спросил я.

– И Табэев – тожэ, – уверенно доложил Бруниниекс. – Товарищ О. при мнэ ему докладывал.

– И промолчал на аэродроме… – возмущенно буркнул я.

– Все скрывают от нас, – проворчал Самойленко.

– Как и мы от них, – заметил Илмар Янович.

Приближалась полночь. Пора было принимать решение и отдавать распоряжения.

– Ближайшие двое-трое суток я буду заниматься этим ЧП. Оперативное руководство войсками возлагаю на Черемных (он утром прилетает из Кандагара в Кабул), Шкидченко и тебя, Илмар Яныч.

Виктора Георгиевича Самойленко я попросил помочь мне через общение с ЦК НДПА, членами правительства, парткомом посольства, интеллигенцией Кабула, академией наук пригасить остроту восприятия ими этого мерзкого происшествия.

– И организуй мне встречу с Кештмандом завтра в девять утра у него в кабинете.

– Кто будет с вами?

– Полковник Карпов.

– А переводчик?

– Мы с Кештмандом воспользуемся нашими познаниями во французском языке. Надеюсь, мой саратовский прононс не станет препятствием. Эту чашу позора я выпью один, без свидетелей… Илмар Яныч, готово ли шифрованное донесение в Москву?

– Так точно. – И Илмар положил на стол страницу отпечатанного текста.

Прочитав ее, я расписался, поставив в углу листка: «24.00, 16 февраля 1981 года».

– Засекаем время, оно работает против нас. Нужно выстоять. Я уверен, что нам это будет нелегко. Всем спокойной ночи.

Лег спать, но сон не шел. Воображение вновь и вновь уносило в тот аул…

Думалось о многом. О политике и стратегии, которые мы избрали в этой войне. И еще и еще раз о своем собственном месте. Я старался не переоценивать своей роли. Солдат свое место знает, тем более когда даже сам начальник Генерального штаба ВС СССР Огарков перстом Андропова был отдален от этой политики. Путь к тому, что принято называть выработкой решений, мне явно был закрыт. И все же эти решения в Москве вырабатывались с учетом результатов военных действий в Афганистане. А уж в ведении войны, тем более в боевых действиях, прошу подвинуться, я не только кое-что смыслю, но являюсь профессионалом! А разве не влияют на выработку стратегии большой политики те сражения, о которых я рассказал, да и многие, о которых еще не рассказал? Эффективность боевых действий является той основой, на которой строится вся наша внешнеполитическая пропаганда. От результатов боевых действий зависит также твердость нашей позиции в ООН, в Организации Варшавского Договоре, наша мощь и боеспособность перед лицом противостоящего блока НАТО.

Так что, не преувеличивая ничего, не следует ничего и преуменьшать. Я свою роль и свое место знал, и мне надлежало оставаться на высоте.

Об этом размышлял я, ворочаясь с боку на бок, и искал ответ на вопрос: какое предложение, какую инициативу должен предложить на рассмотрение Москвы Главный военный советник. И приходил только к одному: нужно прежде всего одержать здесь, в Афганистане, убедительную победу, установить демократическую власть хотя бы на 2/3 или еще лучше на 3/4 территории страны. Если этого добиться, то можно и разговор с Москвой вести на соответствующем уровне: там любят язык побед. И прислушаться могут именно к победителю. Вот тогда и можно было бы выступить с принципиальными предложениями. Они уже постепенно вызревали в моей голове.

Сон все не шел. Зазвонил телефон. На часах – четыре.

– Саня, не спишь? – спрашивает жена.

– Нет, конечно.

– У меня ночует Карина Кештманд. Она мне все рассказала о случившемся. Молится, чтобы Аллах не допустил джихада. Говорит, что вероятность большая.

– В девять часов я буду у Султана, что-нибудь придумаем, – постарался я успокоить жену.

Выходит, Председатель правительства озабочен обстановкой в стране настолько, что даже направил свою жену к жене Главного военного советника – поделиться тревогой. Он явно рассчитывал, что Анна Васильевна сразу поставит меня в известность и таким образом подстегнет к более быстрому принятию решения: надо было немедленно снимать создавшееся напряжение.

Джихад… На самом-то деле он идет уже год – но всеафганским единством не отмечен, идет разрозненно по аулам, где муллы потверже. Но нам известно, что пешаварские лидеры стремятся объединить все силы, весь мусульманский люд на борьбу с неверными. И они чуть-чуть не достигли этой цели: с захватом Герата мог вспыхнуть все-афганский джихад. Но в Герате пешаварские вожди потерпели от нас поражение.

Теперь преступление под Джелалабадом давало им новый козырь в руки.

Нельзя было сбрасывать со счетов и вероятность распространения антисоветской ненависти и на афганскую армию, Царандой, Хад, госаппарат, интеллигенцию. Тогда все пропало: 40-ю армию действительно втянут в войну с народом и его армией. Не хотелось даже строить предположения о том, чем это могло завершиться.

На 7.00 я вызвал к себе генералов Самойленко и Бруниниекса. Они вошли в кабинет взволнованные и настороженные. Не предваряя свои слова разъяснениями – поймут по ходу дела, – я приказал:

– Первое: в Кабуле, Джелалабаде, Кандагаре, Герате, Мазари-Шарифе и Кундузе – установить с сего дня комендантский час с 18.00 до 7.00; в светлое время ввести патрулирование центральных улиц этих городов на БТР или на БМП; удвоить-утроить охрану и оборону государственных, административных и партийных учреждений, мостов, радиостанций, почты, банков, кинотеатров, мечетей, дорожных развязок и т.д.; сегодня ночью провести в этих городах облавы с задержанием всех подозрительных лиц и передачей их в СГИ для определения их дальнейшей судьбы.

Второе: все эти и другие меры согласовать с Бабаджаном, Наджибом, Гулябзоем, ЦК НДПА, правительством – до 10.00 сегодня. Поставить об этом в известность наше посольство.

Объявленные меры нацелены на срыв организованного джихада. Генерал Черемных вот-вот будет здесь. Доложите обо всем и ему. В 9.00 я буду у Кештманда. Обо всем договорюсь с ним. Думаю, что получу согласие на наши действия. Все.

На прощание я напомнил обоим, что ответственность за точность исполнения приказа лежит на них.

В 8.00 я приказал генералу Петрохалко докладывать мне каждые два часа об обстановке в стране, в случае же ее обострения, каких-либо ЧП – докладывать немедленно.

Я посмотрел на фотографию Раббани, не сводившего с меня глаз из-под стекла на столе.

– Не дай ему, Господи, опять нас околпачить.

– Вы не допустите, – твердо и ободряюще сказал мне Петрохалко.

В девять без пяти минут мы с полковником Алексеем Никитичем Карповым – оба в форме для повышения уровня официальности – вошли в приемную Председателя правительства и неожиданно столкнулись там со Спольниковым и Наджибом, выходившими от Кештманда. Поприветствовали друг друга прохладно, лишь за руки поздоровавшись, и не сказав при этом ни слова. Курносое лицо Наджиба ничего не выражало, никаких эмоций. А вот по лицу Спольникова явно блуждала нахальная ухмылка. Оба вышли из приемной Председателя с такой скоростью, что Карпов обронил им вслед: «Очумелые».

Чтобы выиграть несколько секунд для оценки ситуации, я попросил Кештманда повторить сказанное. Вижу: он мою уловку разгадал, по его большому лбу мелькнула тень, а вокруг черных глаз прорезалась сетка морщин. Он умел владеть собой и потому четко, неторопливо, отделяя слово от слова, произнес:

– Председатель СГИ Наджиб и генерал Спольников мне только что доложили: преступление совершено переодетыми душманами.

Я вспомнил ухмылку Спольникова.

– Нами проведено расследование преступления на месте. К сожалению, оно совершено воинами 40-й армии.

– Не может быть! – И, хитро глядя на меня, Кештманд сказал о необходимости еще раз все проверить.

– Сегодня же это и сделаем. В состав комиссии прошу включить одного из ваших заместителей.

Затем я долго и путано плел извинения за случившееся. Дескать, война, у не$ свои трагические издержки. Но все это звучало неубедительно… Кештманд слушал молча. Он понимал мое состояние. Но помочь ничем не мог. Весь запас унизительно-извинительных слов у меня кончился. Я чувствовал, что мои лоб и спина стали влажными. А он – спокоен. Как знать, может быть, получал удовольствие, видя меня в таком состоянии.

Я почувствовал, что чаша позора испита мною до дна, и уже спокойно и уверенно изложил Кештманду суть превентивных мер, вводимых в стране для предотвращения волнений.

– Хорошо, – согласился Председатель правительства.

Я облегченно вздохнул, мы попрощались, и он, как подобает, пожелал мне удачи.

Кабинет главы правительства я покидал с ощущением перелома в позвоночнике. Перед глазами снова возникла ухмылка Спольникова.

А тем временем меня дожидался командарм Борис Иванович Ткач. Понимая его тревогу в связи с ЧП, я пригласил его в кабинет.

Генерал-лейтенант Ткач командовал армией около года. Это был коренастый чернявый украинец «з-пид Полтавы», хитроватый, всегда старавшийся что-нибудь выгадать для армии и для себя. С обязанностями командующего в целом справлялся,“но положение дел всегда оценивал с некоторым «резервом». В боях бывал нечасто, больше пребывал в Кабуле, занимаясь административными делами армии. В последнее время предпочитал не появляться у меня для утренних докладов, а сообщал обо всем по телефону.

Тому предшествовала заминка в наших отношениях. После нескольких его докладов у меня в офисе я поделился с ним рекомендацией начинать утро со стакана хорошего крепкого чая. Он, не поняв намека, сказал, что употребляет «кохфий». Вскоре кто-то из его ближайших подчиненных растолковал ему, что Главный военный советник, будучи человеком некурящим и непьющим, обладает обостренным нюхом. Когда эта информация была правильно усвоена генералом Ткачом, он перестал ходить ко мне на утренние доклады, а связывался по телефону. Добавлю, кстати, что крепкая дружба связывала Ткача со Спольниковым, а третьим у них был посол.

Мне было известно, что в управлении ГВС командарма-40 называли между собой длинным прозвищем «В огороде бузина – у Кыиве дядько». Я на это сердился: командарм есть командарм и его авторитет надо поддерживать. Но иной раз и я срывался…

– Товарищ генерал армии, – четко, как курсант, произнес генерал Ткач, – вам передает привет командующий войсками ТуркВО генерал-полковник Юрий Павлович Максимов.

– Спасибо.

– Он просил доложить: ему передали из Москвы, что виновниками чрезвычайного происшествия под Джелалабадом являются душманы, переодетые в советскую форму.

Так вот, оказывается, с чем пожаловал ко мне командарм.

Он продолжал:

– Командующий приказал мне это подтвердить.

– Подтвердил?

– Так точно!

– Устно?

– Шифровкой. Мне так выгоднее, – доверительно сообщил командарм.

Терпение мое лопнуло.

– Выгодно, командарм, в одно место влезать, а из другого выглядывать. Да, только говорят, это не совсем чистоплотно.

– Мне приказали, – начал скисать Ткач.

Бог мой, подумал я, значит и Максимова, интеллигентного, покладистого и доброго человека втянули в эту грязную ложь. Или я действительно чурбан с глазами? Все видят то, чего я не вижу и не понимаю.

– Где сейчас находится командующий?

– Пока в Ташкенте. Через двое суток вылетает в Москву на съезд.

Вошли Самойленко, Черемных и Бруниниекс.

– Все согласовано, приказ вступил в силу, – доложил Черемных.

– Тебе, Владимир Петрович, и тебе, Виктор Георгиевич, еще раз надо тщательно расследовать происшествие на месте. С вами полетит один из заместителей Кештманда. Пригласите с собой и Наджиба, или его заместителя. Возвращайтесь не позднее 18-19 часов.

Я повернулся к Ткачу и спросил, кому он больше всего доверяет в армии – как себе.

– Начальнику особого отдела армии, – выпалил, не задумываясь, Ткач.

– Его и направь в полет с ними, – я кивнул в сторону Черемных и Самойленко.

– А он мне не подчинен. – И добавил, как будто специально для меня, ничего не смыслящего в субординации: – Он чекист.

– А ты, Ткач, случайно сам в прошлом не был чекистом? (Я чуть было не сказал: «стукачом».)

– Никак нет, оперативником я не был.

– Запомни, командарм, все, что находится под флагом армии, подчинено командарму!

– Так точно!

Разговор был окончен. Я попросил Бруниниекса пригласить ко мне на 12.00 полковника Халиля и его советника генерала Бровченко.

Я вновь остался один.

У пуштунов в дополнение шариата есть еще кодекс чести «Пуштун-Валай». Его нарушение карается смертью. Так неужели пуштун Наджиб нарушил этот кодекс? А Максимов?.. Неужели он не понимает, что его втягивают в нечестную игру?

Звонить ему и разговаривать с ним я не буду!

В 11 часов пришел Бруниниекс и доложил, что боевые 250 действия ведутся по плану. В Кабуле и Джелалабаде сохраняется спокойствие. И добавил: внешнее.

Ну слава Богу!

В 12 часов прибыли Халиль Ула и его советник гене-рал-майор Бровченко. Тепло поприветствовали друг друга.

– Скажи, комкор, мусульмане способны изнасиловать мусульманок, а потом расстрелять их вместе со свидетелями своего преступления?

– Нет, – не задумываясь ответил Халиль. – Их самих и их потомков до седьмого колена проклянет за это Аллах. – И он зашептал молитву.

Затем продолжал:

– Приказ получен, будет выполнен. Ни в Кабуле, ни в Джелалабаде волнений не допустим. Да поможет нам Аллах. – И опять молитва.

Мы попрощались.

В 14.00, в 16.00 и в 18.00 Бруниниекс, Степанский и Петрохалко докладывали мне оперативную обстановку в стране. Наши действия совместно с действиями афганских воинов проходят согласно приказу. Группа Черемных из Джелалабада вылетает в 18.30.

Около 20.00 Черемных и Самойленко докладывали мне:

– Все подтверждаем. Наши злодеи совершили преступление.

Условились, что завтра в 9.00 мы втроем с переводчиком Костиным и Вакилем – заместителем Кештманда, летавшим в Джелалабад для участия в расследовании, – пойдем на доклад к Председателю правительства ДРА.

– Командарма-40 пригласить? – спросил Черемных.

– Обязательно! – ответил я.

Самойленко на всякий случай напомнил, что Вакиль приходится Бабраку то ли троюродным, то ли сводным братом.

– Родословная вождя тут ни при чем, – буркнул я.

– Москва молчит? – спросил Черемных.

– Молчит, – подтвердил я.

– Значит, будет буря… – и он зло засмеялся.

– Не окажись злым пророком… Все. Все свободны. Отдыхайте.

За пятью высокими окнами в мавританском стиле, с витражами, изображавшими сюжеты древнеисламской мифологии, ярко светило февральское солнце. В Кабуле чувствовалось приближение весны. Несмотря на ужесточение нами режима комендантского часа, на улицах стало заметно оживление. Природа и жизнь людей противились войне.

В кабинете Председателя правительства ДРА Кештманда одиннадцать человек (что за навязчивое число!). Шестеро советских – генералы Черемных, Самойленко, Ткач и я – все в форме с орденскими ленточками на тужурках, полковник Карпов, тоже в форме и переводчик Костин в штатском. Афганская сторона представлена, помимо хозяина кабинета, генералами Бабаджаном и Голь Ака, тоже в форме, заместителем Председателя правительства Вакилем и сидящим вдали от нас на банкетке возле низкого столика помощника, или секретаря, Кештманда с блокнотом и карандашом в руке.

Виктор Георгиевич докладывает. Слушать все это в третий раз у меня нет уже ни сил, ни желания. Осматриваю кабинет. Он огромен. Потолок высок и украшен изящной лепниной. А по центру – огромная хрустальная люстра на несколько тысяч ватт. Есть в кабинете официальный двухтумбовый стол. К нему, как принято в Европе, приставлен стол для нескольких собеседников. За этим столом, на полумягких стульях и сидим мы теперь. Лишь Карпов, переводчик и секретарь расположились в стороне. Карпов, приставив стул слева от меня, дышит мне почти в ухо.

Когда Самойленко дошел до слов сержанта о «молодках», Костин на мгновение замялся, испытывая трудность с переводом. И в этот момент Вакиль, бросив несколько непонятных для Костина слов Председателю, обменялся с ним молниеносным взглядом. Оба нахмурились. А Бабаджан с Голь Ака опустили глаза. Черемных пылал яростью. За моей спиной тяжело дышал Карпов. Невозмутимый Ткач, тихо сопя в чашечку, медленно пил кофе и поглядывал на меня.

Кештманд глядел поверх наших голов в одну точку и тоже казался невозмутимым.

Самойленко продолжал печальный рассказ. А я все разглядывал мягкие низкие диваны с маленькими подушками, мягкие низкие банкетки, хрупкие изящные столики. Посетителям должно быть удобно. Муллы, дехкане, дуканщики, поэты, писатели…

Смотрю на Бабаджана, замещающего теперь министра обороны, и думаю о том, как тесен мир…

…В 1975 году я был председателем Государственной экзаменационной комиссии по выпуску слушателей Академии Генерального штаба ВС СССР.

Экзамен по военной стратегии сдавала группа из пяти афганских военнослужащих, среди которых был и Бабаджан. Билеты, подготовка к ответу, ответы и вопросы экзаменаторов – все как принято. Пятеро членов комиссии не особенно налегали на афганцев, видя их довольно поверхностные ответы и понимая значение «интернациональной дружбы». Однако ответы Бабаджана совсем уж никуда не годились. После экзамена члены комиссии определили, учитывая «политический момент», завышенные оценки слушателям. Объявить эти оценки я поручил председателю подкомиссии генерал-майору Шиашвили, первому заместителю начальника штаба Закавказского военного округа.

Наступил торжественный момент, афганцы выстроились в ряд перед комиссией. На правом фланге стоит с гордо поднятой головой Бабаджан. Я в стороне от членов подкомиссии у окна.

Шиашвили торжественно произносит звания, фамилии и имена троих подполковников и объявляет им оценку по военной стратегии – «хорошо»! Бабаджан, которого в этом списке не было, не мог скрыть своей растерянности, побледнел.

Шиашвили зычно продолжал:

– Генерал-майор Бабаджан – оценка «удовлетворительно». И тут Бабаджан, словно подкошенный, валится перед строем на пол. Строй нарушается, в аудитории замешательство.

– Вай-вай, зачем так! – сокрушается Шиашвили, – зачем так?

– Спокойно, генерал, – говорю ему, – позовите медсестру.

Тем временем Бабаджан пришел в себя и, прислонив ладонь к лицу, зашептал что-то про Аллаха.

Майор-афганец докладывает Шиашвили:

– Он племяник Мухамеда. Толко «отлично». Пиши кназу «отлично».

Бабаджан поднялся.

– Оценки утверждаю, – объявил я и вышел из комнаты.

Самойленко продолжает размеренно докладывать, Костин переводит:

– Понимаешь, концы в огонь!

У Костина опять заминка. Видимо, нет у афганцев такой идиомы. Выручает Вакиль. Ткач все пьет кофе. Горит что ли у него внутри? – слегка раздраженно думаю я. Черемных сверлит его серыми глазами. Карпов жарко дышит мне в шею.

Самойленко продолжает доклад. Кештманд молча и невозмутимо слушает его. Секретарь строчит и строчит.

А я почему-то снова и снова возвращаюсь в мыслях к истории с Бабаджаном.

В тот день ближе к вечеру мне позвонил Ахромеев:

– К тебе сейчас подъедет Николай Алексеевич от «ближних».

– Кто это?

– Приедет – узнаешь, – недовольно буркнул Сергей Федорович.

Николай Алексеевич «от ближних» оказался высоким, худощавым, стройным и улыбающимся человеком.

– Вам, Александр Михайлович, привет от Семена Кузьмича. – И, не дав мне сообразить, о ком речь, добавил: – Он вас помнит по Чехословакии.

– Цвигун?

– Так точно!

– Но, полагаю, вы не ради этого приехали.

Генерал-лейтенант улыбнулся:

– Тут, видите, накладочка получилась.

– Какая?

– С оценкой генералу Бабаджану.

– Да, это верно, погрешил я против совести, поставил ему «удовлетворительно».

– А надо «отлично», – и он сокрушенно развел руками: дескать, ну что тут можно поделать, надо – значит надо. И все тут!

– Вы шутите?

– Таково мнение нашего руководства.

Еще некоторое время мы препирались, но каждый остался при своем мнении.

Оценку Бабаджану я не стал исправлять. На прощание Николай Алексеевич сказал мне, улыбаясь:

– Очень жаль, могут быть осложнения.

– Со мной?

– Что вы. Межгосударственные.

В то время, еще не будучи слишком хорошо знаком с манерами «ближних», я полагался на реальные результаты прохождения службы тем или иным человеком, на его деловые качества, а не на всесильность «ближнего» ведомства. Конечно, это может показаться наивным – ведь не мальчиком я был в 1975 году. Но объяснение такой наивности есть: министр обороны Андрей Антонович Гречко всячески старался оберегать командующих даже от косвенного на нас влияния этих «ближних».

А вот Ткач шел уже «верной дорогой» – считал самым доверенным своим лицом в армии начальника особого отдела.

Все течет, все меняется… Меняются и люди…

– Сержант и старший лейтенант К. в своем преступлении сознались. Остальные также сознались, – закончил доклад Самойленко.

Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.

Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.

Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев – мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.

Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова – его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.

Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.

Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.

– И слава Аллаху! – и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.

Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:

– При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.

– Так точно! – согласился он.

– Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.

– Так точно!

В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.

– Я бы этого дядька з-пид Полтавы – в шею!.. – горячился Черемных. – Его войска…

– Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.

Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:

– До 140-150 батальонов, имея в резерве еще 30-40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.

Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.

Мы намеревались освободить от моджахедов 25-30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70-80 уездах и волостях.