Текст книги "Везучий Борька"

Автор книги: Александр Гиневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Лентяйское сочинение

Виринея Семёновна задала нам сочинение. На дом. Написать кто про что хочет. И чтобы через неделю принесли в школу.

Виринея Семёновна сочинения прочтёт и каждому поставит заслуженную отметку.

Мы страшно обрадовались. Потому что это очень здорово: пиши про что хочешь. Тут ведь можно столько поначеркать, что в тетрадку не поместится. Да ещё целая неделя впереди. Так что я про сочинение сразу забыл. А через три дня пришёл ко мне Вадик и сказал:

– Вовка, написал сочинение?

– Какое сочинение?

– Здрасьте? Какое… Какое на дом задавали.

– Нет, не написал. Успеется ещё.

– Эх ты-ы… А я уже.

– Уже?! – удивился я. – Ну ты герой!

– Ага, – ответил Вадька и покраснел. От скромности наверно.

И зря покраснел. Такое сочинение написал! Про крокодилов. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Как ныряют без единого звука, как без единого звука выползают на берег подлечиться. После обеда у крокодила в пасти застревает много всякой пищи. В зубах, конечно. Крокодилу становится больно от этой пищи так, что он начинает проливать крокодиловы слёзы. Но тут к нему на помощь прилетает маленькая птичка. Крокодил разевает рот, и птичка-доктор смело входит в зубастую пасть. Войдёт и своим клювом начинает чистить крокодилу зубы. И ещё не было случая, чтобы какой-нибудь рассеянный крокодил съел своего доктора. Наоборот, пернатым докторам от крокодилов только: «Большое спасибо!» За лечение.

Я, конечно, сказал Вадьке, что он просто молодец. И название хорошее придумал: «Крокодилы и их жизнь». Только зачем вот про добрых докторов, про этих птичек насочинял. Разве может быть такое? Вадька обиделся. Притащил толстую книгу и показал мне цветную фотографию. На ней я увидел и плачущего крокодила, и ту самую птичку. А в разинутую пасть длинного хищника даже страшно было смотреть. Всё-таки в ней помещалось четыре огромные пилы с белыми острыми зубьями. До чего же смелая оказывается эта птичка-доктор.

Да, за такое сочинение Виринея Семёновна поставит пятёрку. Уж точно. А сбоку ещё и плюс поставит. Большой красный плюс…

Вечером я лёг на диван и стал думать: про что бы такое написать мне. Про слонов? Про бегемотов? А может, про крокодилов?.. Лучшего всего, конечно, про них. Как они живут в жарких странах и плавают в тёплых водах. Но тут я вспомнил, что про крокодилов уже написано. Вадька написал. Вперёд меня! Мне даже обидно немного стало. «Вот ведь, – думаю, – сунулся со своими крокодилами. Можно сказать, дорогу перебежал…»

Про что же написать?

Хорошо бы, конечно, хоть на часик стать писателем. Ну хотя бы на десять минут. Я за десять минут такое бы написал, что ого-го! Виринея Семёновна только ахнула бы. И поставила бы мне к пятёрочке парочку плюсов…

Я лежал на диване. В голове у меня были только два красных плюса. Больше ничего. «Ну ничего, ничего, – думал я, – время есть, успеем ещё. Подумаешь, крокодилы, птички…»

Через два дня выяснилось, что и Борька уже написал сочинение. С названием: «Как строят мосты через маленькие речки». Ай да Борька! Отличное сочинение написал! Мне больше всего поправилось в нём, как в речки заколачивают сваи. Их заколачивают тяжёлой чугунной «бабой». Это такая чушка из чугуна. Она бухается на сваю, будто молоток. И свая, будто гвоздь, заколачивается в дно. Потом к сваям прибивают брёвна, и постепенно получается мост с перилами. По мосту можно ходить и ездить на транспорте. А с моста ловить рыбу или просто любоваться протекающей водой…

– А ты написал? – спросил меня Борька.

– Успеется. Пока обдумываю.

– Что-нибудь дельное придумал?

– Так, кое-что… А написать успею. Это же пустяк, верно?

– Верно. Главное придумать. Ну пиши, время есть ещё. Только про мосты не пиши, понял?

– Больно нужны мне твои мосты через маленькие речки. Я, может, про большой. Про железнодорожный напишу.

– Чего-о?! А железнодорожный мост, по-твоему, не мост?

– Мост.

– Ну и хватит мостов! Пиши про другое. Про крокодилов, например.

– Про крокодилов тоже не интересно.

– Во даёт! Ну смотри, Вовка.

И он ушёл.

Про что же написать? Я ведь так ничего и не придумал.

Вот Виринея Семёновна сказала бы хоть про что. Тогда бы я в два счёта. А тут – про что хочешь. А про что? Ладно, ещё успеется. Пусть там Борька с Вадькой со своими мостами и крокодилами в отличники лезут. Пускай стараются…

И вот завтра надо сдавать сочинение, а у меня в тетрадке ещё и конь не валялся. Даже число не написано, не то что название.

Борька, Вадик и Толька помогали мне изо всех сил. Они напридумали мне всякого, про что написать. Только мне не хотелось. Потому что зачем, если это не я придумал. И тогда они сказали:

– Вовка, может, заболеешь, а? Может, не пойдёшь завтра в школу?..

– Ладно, – говорю, – постараюсь, если смогу.

Но на это тоже ведь надо время. Так что я пока сижу на кухне за столом у окна. Сижу над раскрытой тетрадкой.

В доме тихо, никого.

Смотрю на кухонную полку. На ней стоит четыре железных банки. Очень большая, чуть поменьше, ещё меньше и совсем маленькая. Они похожи друг на друга, как матрёшки. И на каждой написано слово «крупа». Я прочёл это слово сначала на самой большой банке. Потом приступил к банке поменьше. В это время позвонили в дверь.

Пришёл Толька. Он шлёпнул на стол свою тетрадку с сочинением «Наше метро». У Тольки мама работает в метро. Он спустился с мамой под землю бесплатно, осмотрел всё и написал. Здорово, конечно, когда мама в метро работает. Правда, у Тольки всё получилось про поезда. Вернее, про двери с шиком. Шши-ик! – двери открылись. Шши-ик! – двери закрылись. И так целых три страницы.

– Я знаю, тебе за один вечер не заболеть. Переписывай! – приказал Толька. – Где написано «я», пиши «мы с Терентьевым». Будто мы с тобой вдвоём под землёй были. Могла же нас мама обоих взять?

– Могла.

– Ну вот и пиши.

– Нет, Толька. Я уже про что-нибудь другое. Не про метро…

– Балда! – закричал Толька. – Да когда же писать будешь?! Ведь завтра сдавать надо!

– Чего ты паникуешь, – говорю. – Ещё ночь впереди.

Толька так и застыл.

– Вовка, знаешь, – сказал он вдруг тихо, – так ведь настоящие писатели делают.

У меня от Толькиных слов пятка зачесалась.

– Почему? – спрашиваю.

– Они по ночам пишут. Днём, сам понимаешь, звонки всякие. Дверные, телефонные. Днём чайники на кухнях шипят. Шум, гам. Не очень-то распишешься днём. Жаль, я не догадался, а то бы тоже… ночью бы… А так, что у меня в сочинении? Одни двери… сам знаю.

– Ладно, Толька, – говорю, – иди. Мне прилечь надо. Выспаться. Ведь ночью за сочинение садиться.

– Ты, Вовка, с вечера чаю крепкого напейся. Тогда сна ни в одном глазу не будет, – посоветовал он и ушёл.

Я прилёг на диван. Закрыл глаза, но спать не хотелось. Встал, побрёл обратно на кухню.

Пить крепкий чай было ещё рано. Сел за стол и стал читать слово «крупа» на других банках. Дошёл до четвёртой, дальше читать было нечего, и я стал читать слово «крупа» наоборот. Получалось «апурк». Какое-то непонятное совсем, скучное слово. Даже голова устала.

Встал, посмотрел в окно. «Да, конечно, – подумал, – напишу сочинение ночью. Как мне это только в голову пришло? Правильно. А потом приду в школу и на каком-нибудь уроке засну. После бессонной-то ночи. Писатели, наверно, тоже так делают. Ночью пишут, а днём отсыпаются. А Виринея Семёновна испугается: «Мальчики, что с ним? Не заболел ли?» А Толька скажет: «Виринея Семёновна, не будите Богданова. Он ночью сочинение сочинял». В классе станет тихо-тихо. Я быстренько высплюсь, вскочу и скажу: «Извините, Виринея Семёновна, я не хотел. Так уж получилось…» А Виринея Семёновна скажет: «Это хорошо, Вова, что ты сочиняешь, но очень плохо, что ты не бережёшь своё здоровье. Ночью надо спать». А я скажу: «А как же писатели? Они ведь тоже днём отсыпаются». А Виринея Семёновна скажет: «Интересный вопрос ты задал. Подумаем над ним в другой раз…»

У нас под окном, чуть в сторонке, стоит трансформаторная будка. В ней помещаются трансформаторы. Ночью они гудят, как далёкие самолёты. А на крыше будки чего только нет. Палки всякие, камни, игрушечный автомобиль, чья-то растрёпанная кукла и мяч. Мяч когда-то был красный, я помню. Но от разных осадков он стал совсем белый. И ветром его не сдуло, он застрял между камней. Кто же его туда забросил? Наверно, тот мальчишка уже в восьмом классе. А может, в десятом. Учится себе и не знает, что его мяч одиноко живёт на крыше с камнями. И в дождь, и в снег, и в жару…

А вот наша рябинка. Мы её с папой посадили. Очень давно. Мы ездили за нею в лес на электричке. Рябинка была длинная, тоненькая. Мы её корни в рюкзак упаковали. Для перевозки. Обратно мы ехали в тамбуре, и последние жёлтые листья от тряски опали. Прямо в тамбуре. Но папа сказал: «Ничего…»

А когда мы её посадили в землю, мы стали ждать, когда она подрастёт и зацветёт. И однажды она зацвела. И мы очень обрадовались. Потому что осенью на нашей рябинке появились ягоды. Большие красные кисти. И мы стали ждать, когда их обдаст морозцем. Хорошо, что их никто не сорвал.

Потом выпал снег. Ягодные кисти рябины так и вспыхнули огнём. Красным огнём на белом снегу. Теперь нам осталось ждать снегирей. Папа сказал, что они должны прилететь на угощенье. Непременно должны.

И они прилетели. Круглые, как снежки. Только темные и пушистые. С красными грудками. Они склёвывали ягоды и тихо пересвистывались. Нежно так.

Мы с папой прямо застыли у окна. Хоть мы и ждали их, всё равно это было как чудо. А тут ещё денёк. Морозный, солнечный. «Вовка, – шепнул мне тогда папа, – красота!..»

Я не заметил, как сел и стал писать в тетрадке. Про мяч, про нашу рябинку и про снегирей. А когда написал, понял, что вовсе это не сочинение, а так… ерунда какая-то. Даже названия не придумать.

– Ну как? – спросил меня на другой день Вадик. – Написал?

– Написал.

– Хорошо. И болеть не надо.

– Ещё бы! – сказал Толька. – Он ночью сидел, строчил. Ночью чего же не написать. Никаких тебе шумов. Тихо, спокойно. Напился крепкого чаю и пиши себе. Как заправский писатель.

Вадик не поверил.

– Верно, Вовка, ночью писал?!

– Пришлось немного…

Как-то вдруг не захотелось мне говорить, что написал я днём. Всего за полчаса.

– Ну и ну!.. – покачал головой Вадик. – Про что хоть? Про крокодилов?

– Нет.

– Про мосты?

– Нет.

– А про что?

– Да так… кое-что. Про всякое…

– А называется как?

– Вот названия не придумал.

– Понятно, – сказал Вадик. – Всё понятно… Влепит, Вовка, Виринея Семёновна тебе кое-что… Ой влепит… Лучше бы ты заболел.

– Ну и пускай влепит!

– Покажи хоть, что нацарапал.

– Нам-то покажи.

– Не покажу!

– Во! Сразу видно, не выспался. Злой, как волк.

– Ну и пускай своё получает. Отстань от него, Вадька.

Тетрадки мы сдали, и я забыл про сочинение.

И вот однажды Виринея Семёновна сказала:

– Ребята, ваши сочинения проверены. Я осталась вами довольна…

Тут я вспомнил. И заёрзал по парте.

– Ты чего? – спросил Толька.

– Ничего! – огрызнулся я.

– Не волнуйся. Может, всё же «троячок» получишь, раз Виринея Семёновна довольна.

В это время Галька Кирпичёва подняла руку.

– Виринея Семёновна, а правда, что Богданов написал лентяйское сочинение?

Я даже вздрогнул от неожиданности. Откуда Кирпичиха-то знает?

– Какое-какое? – переспросила Виринея Семёновна.

– Лентяйское. А что?

Весь класс рассмеялся.

– Это почему же лентяйское?! – закричал Борька.

– Ему даже название лень было придумать, вот, – ответила Кирпичёва.

– Да откуда ты знаешь?! – закричал Борька.

– Знаю. Я в тот день собирала тетрадки и увидела.

– Подглядывала, да?! – крикнул Толька. – Да за такое, знаешь?! – И он пригрозил Кирпичёвой кулаком.

Один я ничего не кричал. Сидел и думал: «Эх, лучше бы мне тогда заболеть…»

– Тихо, тихо, ребята, – сказала Виринея Семёновна. – Сядь, Кирпичёва. Твой вопрос очень неуместен. Поймёшь чуть позже.

И она стала говорить нам про наши сочинения. И зачитывать по порядку. И всех хвалить. Потому что и вправду, про что только не написали ребята. Да ещё как здорово.

Дошла очередь до меня.

– Вова Богданов. Сочинение интересное. Вы только послушайте…

Виринея Семёновна читала, а я ничего не слышал. Мне хотелось забраться под парту. Наверно, ещё и потому, что на меня уставилась эта Кирпичёва. У неё даже рот открылся, будто на космонавта смотрела. Я прямо не знал куда подеваться.

Вдруг Толька толкает меня локтем.

– Тебя!

Я вскочил.

– Вова, – улыбалась Виринея Семёновна, – я понимаю, твоему сочинению очень трудно подобрать название. Можно оставить и так. Без названия…

Виринея Семёновна задумалась.

Борька ткнул меня кулаком в спину, пробубнил сзади:

– Молодчага, Вовка! Надо же, без названия придумал. Я вот до такого не додумался. И про снегирей хорошо сочинил. Наврал, а незаметно.

– Вова, как ты смотришь, – сказала Виринея Семёновна, – а не назвать ли нам твоё сочинение: «Вид из окна». А?..

– Отвечай, тетеря! Тебя спрашивают, – зашипел Толька. – Язык, что ли, проглотил?

Я кивнул головой.

– Да, пожалуй. Так будет лучше, – сказала Виринея Семёновна и взяла ручку.

Раздали сочинения.

Я раскрыл тетрадку. В самом верху, на второй строке, красными аккуратными буквами было написано: «Вид из окна».

Толька заглянул мне в тетрадь.

– Ого! Ошибок-то!.. Красно, как на клубничной грядке.

– А у тебя?

В Толькиной тетрадке оказалось ещё краснее. Но в конце стояла тоже четвёрка.

Императорская собака

Борька сидел верхом на мне.

– Сдаёшься?! – кричал он. – Сдаёшься?!

Я поднатужился, рванулся, повалил Борьку и сел на него.

– Сдаёшься?!

– Нет!

Запихиваю ему за шиворот снег. Вдруг Вадька откуда-то бежит.

– Эй, вы! Чего тут барахтаетесь?!

– Смотри, Вадька, сейчас из Борьки снежного человека слеплю.

– Ещё посмотрим, кто из кого слепит!

– Там, понимаешь, собаку императорскую продают, а они…

– Где?!

– Какую собаку?! – вскочили мы.

– Вон. У тридцать седьмого дома. Костя Пушинкин продаёт. Императорскую…

– А ну айда, ребята!

И мы побежали к тридцать седьмому дому.

– Продаётся, продаётся, продаётся! – громко тарахтел Пушинкин. – Баснословно дёшево продаётся императорская собака! Можно в кредит! Двадцать копеек сразу, остальные потом! У кого нет денег, проходи! Не мешай торговле!..

Вокруг никого не было. Только мы одни. А Костя всё выкрикивал, будто он в толпе на базаре.

– Постой, Костя, – сказал Борька, – где собака?

– Не видишь, что ли? – Пушинкин дёрнул верёвку и снова затарахтел: – Продаётся, продаётся, продаётся!..

На другом конце верёвки мы увидели большой клубок густой чёрной шерсти. Где голова, где хвост – сразу не разберёшь.

– Тоже мне, императорская… Обыкновенная мохнатка… – сказал Борька.

Костя перестал тарахтеть.

– Не смей оскорблять эту собаку, – грозно сказал он. – Собака стоит баснословных денег…

– Эта, что ли?!

– Да, эта.

– А продаёшь за двадцать копеек.

– Не за двадцать копеек, а в кредит. Двадцать копеек – первый взнос. Понимать надо.

– Императорская…

– А что в ней императорского?

– Вы не смотрите, что она такая невзрачная на вид. Первым её хозяином был французский император Наполеон.

– Наполеон?!

– Да, да. Наполеон Бонапарт.

– Ну загнул! Да врёт он всё! – крикнул Борька.

– Если вру, – сказал Пушинкин, – нечего слушать. Ступайте, ступайте по своим делам. Эта собака вам не по карману. Где вам такую заиметь…

Но мы не уходили. Мы смотрели на собаку, будто никогда такой не видели.

– Между прочим, – сказал Пушинкин, – после Бородинского сражения французы начали отступать.

– Знаем.

– Помалкивай, когда старшие говорят… Начали отступать, а тут зима. Снега, морозы… От Кутузова и от морозов.

Наполеон впереди своего войска убегал. Только пятки сверкали. Однажды он переправлялся через реку Березину. Во время переправы сильно тряхнуло императорскую карету, дверца распахнулась, и любимая собака императора полетела в сугроб. Наполеону в ту минуту не до неё было. Он целые армии бросал, а тут какая-то собака вывалилась. Правда, очень любил её император. Ведь она во всех походах, на всех привалах была всегда рядом. Бывало, перед сражением заберётся на большой барабан у ног хозяина и лежит.

Кругом пушки грохочут, ядра свистят над головой, а она только иногда чихнёт. От пушечного дыма. Вот какая она была когда-то…

Мы не могли отвести глаз от собаки, которая любила лежать на императорском барабане во время сражений.

– Занесло её снегами глубокими, завалило, – продолжал Костя. – Закоченела она, замёрзла под Березиной.

Борька покосился на Пушинкина.

– Закоченела и вдруг живая…

– Представь себе, – недовольным голосом сказал Костя. – А ожила она недавно. Её учёные раскопали. Совершенно случайно.

– Лопатами…

– Ты ещё скажи: дворницкими. – Костя даже сплюнул. – Не лопатами, конечно! Механизмами! Раскопали её и разморозили!..

– Во даёт! – крикнул Борька. – И разморозили!..

– Да что вы, газет не читаете, телевизора не смотрите?! – возмутился Пушинкин. – Прямо как дети малые! Очень просто разморозили. С помощью научных приборов.

– Да-а…

– Вот вам и да-а… Она, как пришла в себя, нырк – в окно. На первом этаже дело было. И – бежать. Во Францию. К своему хозяину, к императору. Где ж ей было знать, что она замороженной пролежала сто семьдесят лет. Что Наполеона давно и в помине нет, одни памятники от него остались. Тут, по дороге во Францию, я её и перехватил… Жаль мне её стало. До Франции далеко, через всю Европу бежать. Можно и под машину угодить и под поезд. Ведь она о машинах и поездах никакого понятия не имеет. Даже улицу толком не перебежит. Да и к кому она там прибежит, во Франции? К памятникам, что ли?..

Мы гладили собаку. Шерсть на ней была свалявшаяся, грязная. Там под шерстью дрожала совсем худая спина.

– Холодно ей.

– А ты как думал, зимы-то у нас какие…

Я полез в карман, но денег у меня не нашлось. Борька тоже порылся в своих и тоже не нашёл. Зато у Вадьки оказалось как раз двадцать копеек.

– Берём? – сказал он и посмотрел на нас.

– Чего спрашиваешь, если деньги есть, – буркнул Борька. – И пошевеливайся, собака мёрзнет.

– Раз, два, три! Бывшая собака императора Наполеона продана и вручается новым хозяевам! – громко прокричал Костя.

Он протянул Вадику конец верёвки.

– Послушай, Костя, а как её звать?

– Звать?.. – почему-то удивился Костя. – Ах да – имя? Это не она, это – он. Зовут его Гавр.

– Гавр?

– Да, да. Между прочим, Наполеон вернулся во Францию и в честь любимой потерянной собаки назвал город.

– Город?!

– Не верите, посмотрите на географическую карту. Сами увидите. Вот так. А имя у пса что надо.

– Что надо… – сказал Борька. – Себе с таким именем не берёшь…

– Да куда же мне его, подумай! У меня же есть уже…

У Пушинкина, верно, уже был боксёр по кличке Крош.

– Я ведь не Наполеон, я своего Кроша на улицу не выкину. Он ведь у меня со щенячества. А с двумя собаками, – Костя вздохнул, – нас всех троих выгонят из дома.

– Ладно, пошли, – заторопился Борька.

И мы повели Гавра.

– У нас же ни у кого нет собственной собаки, – сказал Вадька по дороге. – Пусть будет одна на четверых, верно?

– Толька, может, не согласится.

– Ну да! Ещё как согласится.

– Увидим.

– А жить он у кого будет?

– Я думаю, по очереди. Сначала у меня, потом у Борьки, потом у Тольки, потом у тебя, Вовка. Перезнакомится со всеми, привыкнет. Как?

– Ладно.

– Ну вот, недельку у меня поживёшь, верно, Гаврюша? – сказал Вадик.

Собака остановилась и совсем опустила голову.

– Грустный он какой-то.

– Ещё бы. Ведут неизвестно куда. Да и голодный, наверно.

– Потерпи, Гаврюша. Придём домой, покормимся.

Проводили Вадьку с Гаврюшей и разошлись.

Дома я сел за уроки. Сидел, сидел, а в голову ничего не лезло. Всё думалось про Гаврюшу.

Я достал толстый атлас, чтобы найти Францию. Оказалось, она совсем небольшая страна. Поместилась на одной страничке. А когда я нашёл город Гавр, я снова стал думать про Гаврюшу: «Как-то тебе там у Вадьки поживается. Через дня два-три я, пожалуй, заберу тебя к себе. Может, ты ко мне так привыкнешь, что не захочешь ни к Борьке, ни к Тольке, ни назад к Вадьке. Ни за какие коврижки. Это было бы, конечно, здорово. А уж я бы с тобой…»

Я так размечтался, что не услышал звонок в двери.

– Вова, это твои, – сказала мама. – Скажи им, что ты ещё не сделал уроки.

Я вышел на лестничную площадку.

Тут были все. Толька, Борька и Вадик с Гаврюшей. Я посмотрел на них и сразу понял, что что-то случилось.

– Ну? Чего?..

– Понимаешь, Вовка, – сказал Вадик. – У меня Гаврюше никак нельзя. У меня кот. Мы забыли про моего кота.

Да, действительно. У Вадьки жил злой сиамский кот Дымок.

– Понимаешь, мы и войти не успели, как Дымок набросился на Гаврюшу. А Гаврюша шляпой такой оказался – хоть бы сдачи дал. Еле отбил его. Вон как мне руки все исцарапал кот.

– Так. Дымок, значит…

– Да. И у Борьки нельзя. У него дедушка астмой болеет.

– Понятно. Астма, значит…

– Ты хоть знаешь, что это такое? Между прочим, при астме нельзя держать в доме мохнатую собаку. Из-за шерсти. Ты пойми!

– Я всё понимаю. У Тольки тоже нельзя…

– И у Тольки нельзя. У него мама как увидела Гаврюшу, так и закричала: «Ты куда такую страхолюдину в дом ведёшь?!» Вот мы и пришли к тебе. К кому же нам ещё?

– Правильно сделали, – говорю, – что ко мне пришли.

– Ты погоди радоваться. Может, и тебе не разрешат.

– Чего-о?! Мне?! Ещё как разрешат! Ещё, может, спасибо, скажут!

– Ну мы тут постоим. Послушаем, как там вас обоих примут.

– Как всё будет…

– Нечего, нечего подслушивать. Ступайте. У нас с Гаврюшей всё будет отлично.

И они пошли. Я подождал немного. Пока дверь парадной не хлопнула.

– Ну, Гаврюша, – говорю, – заходи!

…Два часа мама объясняла мне про то, что у нас птицы. Про то, что собака – это шерсть и грязь в доме. Про то, что этот Пушинкин просто обманщик. Про то, что у Гаврюши наверняка есть хозяин. Про то, что он сейчас бегает по городу и ищет своего верного друга…

Я отбивался изо всех сил:

– Да какие птицы?! Наши чижи и щеглы живут в клетках! А клетки на шкафу. И они никак не будут мешать Гаврюше. А Гаврюша не будет мешать клеткам. То есть птицам. Он, может, целыми днями будет лежать и слушать их пение. Какая грязь?! Да я сам всё буду убирать, вот увидишь! И какой же Костя Пушинкин обманщик, если он не бросил Гаврюшу как другие!.. И какой у Гаврюши может быть хозяин, когда он даже без ошейника?!. Никто его не ищет! Никто!.. Да разве ты не видишь, что он совсем брошенный! Просто вышвырнутый на улицу! Совершенно бездомный! Потому что он старый, вот! Неужели надо всё это говорить?.. Объяснять! А чего тут объяснять?! Когда и так всё видно!..

Я ходил по комнате и горланил эти слова. И лицо я поднял к потолку. Чтобы у меня слёзы из глаз не выкатились. Потому что какой же это разговор со слезами…

Я, как в тумане, пошёл на мамин голос.

Мама была в ванной. Там уже было налито воды Гаврюше по коленки. Гаврюша смирно стоял, а мама его намыливала.

– Помоги лучше, крикун, – сердито сказала мама.

И когда мы его отмыли, накормили и устроили на половичок под батарею, мама сказала:

– Посмотрим, что скажет папа, когда вернётся с работы.

Пришёл папа. Первым делом он спросил:

– И давно этот мохнорылый гость охраняет батарею?

– Да не так давно, – говорю.

– Пора и честь знать.

– Как это?

– А так. Бери за поводок и веди туда, откуда привёл.

– Да куда ж я его, папа, поведу? Он, может, это… уже у себя, дома…

– Это что за новая история? – Папа сел на диван. – Что значит – дома?..

И я стал рассказывать. Папа слушал, слушал.

– Какой император? – говорит. – Какой Наполеон? Ты что мелешь?

– Это не я, это Костя Пушинкин так Гаврюшу продавал… Папа махнул рукой:

– У меня уже голова кругом идёт от твоей болтовни. Он поднялся с дивана. Подошёл к Гаврюше, присел.

– Ну что, псина размороженная? Наплёл этот Пушинкин, а Вовка и уши развесил, верно?

Гаврюша ткнулся мордой папе в руку.

Папа слегка дунул ему в нос и тихо присвистнул.

– Э-э… Вовка. Иди-ка сюда. А ведь пёс-то слепой.

– Как?! Почему?..

– Взгляни.

И я увидел Гаврюшины глаза.

Зрачки в них были серые, как две десятикопеечные монеты, которые Вадик заплатил Пушинкину.

– Да ты, брат, совсем стар, – папа потрепал Гаврюшу за ушами. – Да-а… худо на старости лет оказаться бродягой.

Гаврюша будто понял. Он лизнул папину руку своим сухим шершавым языком. Папа дал мне рубль.

– Вот, – сказал он, – отнеси кредитору Пушинкину. И чтобы никаких долгов за Гаврюшкой и за тобой не было.

Прибегаю к Косте, а он:

– Я тебе покажу кредитора!.. Я вот Кроша на тебя спущу! – И вытолкал меня за дверь вместе с рублём.

А Гаврюша стал у нас жить.

Придёшь с улицы, он тапочки тащит. А станешь одеваться, он ботинки несёт. Или резиновые сапоги, смотря по погоде. И никогда не перепутает. Мне – мои, папе – папины, маме – мамины.

Он и в школу меня по утрам будит. Упрётся лапами в диван и лижет мой нос, лижет. Пока не проснусь весь умытый. Просто замечательно. Никакого будильника не надо. Так что я встаю тихо. Без всякого звона, треска и плеска. И портфель искать не надо. Я только к дверям, а Гаврюшка уже рядом. За ручку держит в зубах портфель. Мол, на, не забудь, знаю я тебя, растяпу…

Это ещё что! Он ведь и маме помогает. Ещё как! Мама шьёт в комнате на машинке, а в кухне на плите у нее что-то варится и жарится. Гаврюшка подойдёт и давай, мягко так, кусать маму за пятку. Это значит, что на плите начало перевариваться или пережариваться.

А если мама на кухне не слышит, как зазвонил телефон, Гаврюшка опять её за пятки. Мама теперь говорит, что она без Гаврюшки как без рук. А папа говорит, что Гаврюшка оттого такой, что ему совестно даром есть хлеб и он старается его заработать.

Только на улицу Гаврюшка ходит без всякого удовольствия. Выйдем, а он сразу домой торопится. Не любит он почему– то улицу. Папа говорит: «Видно, так набедовался, что теперь боится потерять последнюю крышу над головой…»

И голоса у Гаврюшки нет. Совсем не лает. Будто таким и родился. Но Вадька говорит, что голос у него выстудился. От холодов. Конечно, от этого.

Когда солнышко стало пригревать, мы начали открывать балконную дверь. Для Гаврюшки. Он выходит на балкон, ложится, кладёт голову на лапы и думает. Долго-долго. Наверно, вспоминает своего хозяина. Даже если он оказался не хозяин, а так… барахловый человек. Уж такие они – собаки…