Текст книги "Записки бойца Армии теней"

Автор книги: Александр Агафонов-Глянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

* * *

Жители близ площади Славия обратили внимание на кучку студентов. Они стояли плотным кольцом и о чем-то таинственно шептались. Время от времени оттуда доносился смех. Особенно горничные были заинтригованы: они знали, что такие сборища молодых людей обычно заканчиваются веселыми проказами. Студенты что-то надумали, что? Как бы не прозевать их забавной проделки! Через пару часов стало известно, что студентами нанята напрокат витрина бывшего магазина. В самом центре! С четырех и до восьми утра! Там что-то произойдет! Часам к шести у витрины собралось уже несколько любознательных девушек-горничных. Точно: внутри – койка и стул. На койке, под одеялом угадывается, что кто-то спит. А на стуле, метрах в трех от неё, был развешен весь гардероб: носки, брюки, куртка, рубашка, ботинки и... трусы с майкой! И трусы! Всем стало ясно: студенты решили подшутить над каким-то их товарищем. Очевидно, подпоили его до потери сознания, притащили сюда, наголо раздели и уложили спать. Бедняга, как же он теперь выпутается из такого положения? Некоторые горничные быстренько побежали сообщить их подругам и молодым хозяйкам об ожидавшемся крайне щекотливом событии. Народу стало прибывать и прибывать: ведь здесь произойдет преинтереснейшее зрелище! Уже восьмой час, некоторым хозяйкам пора собираться на работу. Как бы поторопить, разбудить спящего? Вначале застенчиво, а затем и погромче стали постукивать по стеклу витрины. Никакой реакции! Уже без десяти восемь! Стучать стали как следует. Из-под одеяла показывается голая рука, затем голова юноши. Он оглядывается кругом, на лице явное недоумение. Увидели, как, заметив стул с одеждой, он под одеялом стал ощупывать себя. На его лице появляется что-то вроде ужаса. Он обращается к витрине, к скопищу людей, жестами показывает на стул, на себя, просит разойтись: -"Я же голый! Разойдитесь, дайте мне дойти до стула и взять одежду! Пожалуйста!" – говорит его умоляющий взгляд. Смотрит на свои часы, показывает, что ему надо торопиться на занятия... – А нам, думаешь, не надо?.. Нам тоже на работу давно пора! Одевайся поскорее! Разговор мимикой продолжается: с одной стороны – умоляющий, с другой – со злорадным смехом: – «Ага, попался! Ловко тебе друзья подстроили!.. Нечего напиваться!.. Теперь будешь знать!.. Давай, давай, вставай! Не зря же мы столько ждали!». Все знают, что витрина сдана только до восьми. Значит, через минуту-другую произойдет самое-самое интересное. Как этот студент выкрутится? Да и все равно у него никакого другого выхода нет, чего он медлит? Да... он уже сердится! Еще раз просит хотя бы отвернуться. «Э-э-э, брат, нет! Так не пойдет: не зря же мы здесь столько времени топтались!»...  «Ну что ж, в последний раз прошу!» – угрожающе показывает пальцами: «Раз!» и жест рукой – «Разойдитесь!».. «Два!».. На «Три!» он сбрасывает с себя одеяло, идет к стулу, берет одежду и спокойно уходит. – Он был гол лишь до пояса!..

Сколько было таких проделок, которые согревали, взбадривали и веселили, вселяли оптимизм в самые тяжелые минуты жизни, и воспоминания о которых не давали впадать в уныние! Сейчас говорят о каких-то стрессах и их тяжелых последствиях. В те времена мы ничего о них не знали, и, видимо, сами умели от них избавляться.

* * * 

Счастливое, почти беззаботное студенческое время, где ты? Наша комната была скроена из бескорыстной чистой дружбы. Всё делилось, друг другу помогали. Взять хотя бы наш общий выходной костюм! Своего рода достопримечательность, «уникум»! Он был составлен, помнится, из Тошиного («Дон Жуана», с архитектурно-строительного, по фамилии Соболевский) пиджака, брюк «Полковника» (Борисевича), рубашки Коли Доннера (с юридического), галстука «Маймуна» (Пети Мартынова с агрономического), полуботинок Володи Случевского (с электро-технического), целлулоидных воротничка и манжет с запонками «Ксендза» (Ростика Москаленко с теологического). Полуботинки были новенькие. Хоть и «безразмерные», но одним жали, у других «хлюпали». Тогда разрешалось продевать в задник шнурок и завязывать его спереди щиколотки, и он служил своего рода подтяжками для ботинок. А если заставал на гулянке дождь, то, ничего не поделаешь, чтобы не подпортить, их снимали, прятали под пиджак, возвращались босиком. А носки! Они у нас были индивидуальными, трехсрочными: первую протертую дыру на пятке спускали под ступню,– они становились 1-го срока. Так же поступали и со следующей, – 2-ой срок. 3-ий и последний срок,– когда носки переворачивали дырами вверх. К нашему единственному на всех выходному костюму отношение было самое что ни на есть нежное, почти благоговейное. В выходные носили его по строгому графику, придирчиво следя за его чистотой и сохранностью. Воротнички и манжеты всегда хранились готовыми к употреблению, то есть чистыми, надраенными мелом. Рубашки долго не выдерживали, и часто приходилось, несмотря на жару, оставаться в гостях в пиджаке и потеть, – лишь бы скрыть, что рубашка твоя – дыра на дыре...  .Бывали и хитрые выдумки. Однажды, потянув за ручку смывного бачка в туалете, я поразился, что вода еле стекает. И тут из трубы показался кончик... носка! «Ксендз», оказывается придумал оригинальный способ стирки нижнего белья: пересыпав стиральным порошком, он загружал его в бачок, – будут, мол, дергать за ручку и белье будет ополаскиваться и «самостираться», без затраты на то ни времени, ни сил! Спать ложиться приходилось натощак, пытаясь сэкономить деньги на завтрак. Это не всегда удавалось: желудок настойчиво требовал своего и засыпать не давал. Приходилось вставать, будить нашего «лавочника», тоже студента, и просить отвесить 30 граммов колбаски и граммов 100 хлеба. Всё равно сон был беспокойным, – терзали мысли, что теперь, без завтрака, придется отсидеть на лекциях, стараясь не отвлекаться мечтами об обеде... Что ни говори, а вспоминаешь об этом времени с большой теплотой и гордостью!

* * * 

Условия для занятий были крайне тяжелыми. Много предметов требовало практических занятий в специальных лабораториях – гистологии, остеологии, химии, биологии, а то и в морге... А они, эти лаборатории, были разбросаны в разных концах города. Кроме практических, читались и лекции, тоже в разных аудиториях. Расписания же составлялись с учетом удобств профессуры, но никак не студентов. Подчас бывало совершенно невозможно присутствовать на всех занятиях, – просто не успевали! И многие студенты волей-неволей становились «вечными», обремененными «хвостами» – не сданными вовремя зачетами и экзаменами. К тому же и некоторые профессора ревниво следили за регулярным посещением именно их лекций: отсутствие какого-нибудь из студентов на том или ином занятии отмечали у себя в блокнотах, и при сдаче им зачетов каверзно задавали вопросы по теме именно этих дней. И этим неудачникам приходилось учиться не пять, а восемь-десять лет! Перспектива на будущее представлялась в очень туманном свете. И студенты стали требовать уважения и защиты их прав. Демонстрации с требованиями улучшения жизни и учёбы производились совместно с рабочими, а подготовительные к ним сходки проходили под Белградом, часто «на седьмом километре» лесопарка Кошутняк.

* * * 

Газеты «Политика» и «Време» сообщали о новых и новых изменениях и перекройках карты Европы. Все балканские страны, кроме Югославии и Греции, оказались втянутыми в «тройственную ось Рим-Берлин-Токио»: и Италия и Япония примкнули к агрессивной политике Гитлера. Надолго ли Югославия останется нейтральной? Раздираемая внутренними противоречиями, особенно национал-шовинистическим «Хорватским вопросом», она походила на страну, сотканную из взаимоисключающих разногласий: правительство выступало за союз с Германией и Италией, армия тяготела к Англии, а население Сербии, всегда тянувшееся к России, не скрывало своих симпатий к Советскому Союзу. И в то же время, Хорваты устремляли свои взоры к соседу – Третьему Рейху. В чем же причина подобного антагонизма? Язык-то один! Да, язык – один. Но сербы пять веков находились под Османским игом, а хорваты – под Австро-Венгрией. Поэтому последние и считали себя более европейцами и намного культурней. Да и религии разные: первые – православные, кровью отстаивавшие свою веру от турок, вторые – католики, поддерживаемые Ватиканом. А сейчас папа стремился внедрить в Югославии «Конкордат» – нечто, вроде униатства. События набирали темп. 30 ноября 1939 года вспыхнула война между Финляндией и СССР. 14 декабря Лига Наций назвала Советский Союз агрессором и исключила его из своего состава. На Западном фронте продолжалась «ля дроль де герр» – странная, до смешного странная война: никаких боевых наступательных операций, – всё оставалось «без перемен». Кинохроника и недельные обозрения восхищаются жизнью гарнизона на линии Мажино. Там – концерт за концертом. Перед солдатами поёт и танцует знаменитая негритянка Жозефина Беккер. От скуки, солдаты перед дотами на нейтральной полосе разводят огороды. Иногда, тоже от скуки, постреливают в сторону линии Зигфрида. Мирная, благодатная жизнь при состоянии войны! В марте, французский кабинет Даладье подал в отставку. Премьером становится Рейно. Может, хоть сейчас что-нибудь изменится? Не знаю, как там на Западе, а вот у нас изменилось: до критической отметки накалилась обстановка. На улицы чаще выходят студенты и рабочие. Кроме требований улучшить условия жизни, труда, быта, учебы, появились и политические лозунги: «Долой фашизм!», «Долой конкордат!» (договор с Ватиканом о слиянии католической и право-славной церквей – унии с особыми правами для католиков). Конная жандармерия врезается в колонны демонстрантов. С главной улицы Короля Милана демонстранты бегут к площади Славия, к Макензиевой, Шумадийской улицам... На головы сыплются удары «пендреками»-дубинками, саблями... Раздаются выстрелы, кровью обагряются улицы. Раненые, убитые... Убегавшего с демонстрации по случаю похорон убитых студентов, меня схватили с последней оставшейся листовкой. Трое суток дубасили в «Главняче». Но я – новичок, всего одна листовка, якобы, найденная на улице. Наконец, меня занесли в черный список и выбросили на улицу. Теперь я исключен из университета. Но это не имеет особого значения: он сам распущен на неопределенное время! Черную страничку в истории заполнил жандармский генерал Петр Живкович, ставший министром внутренних дел! 9 апреля немцы оккупируют Данию, затем высаживаются в Норвегии. Успехи никем и ничем не сдерживаемой агрессии Гитлера всё больше будоражат умы в Югославии, разжигают шовинистические страсти. Хорватия получает автономию. «Бан» (предводитель) Шубашич и Мачек – во главе.

Проскальзывают сведения о хорватской фашистской военнизированной организации "Усташи" и о ее командире – Анте Павеличе, находящемся в Италии. И у нас в Белграде стала выходить газета "Борба" некоего Льотича. Название такое же, как у книги Гитлера. Не профашистская ли? Оживились и русские эмигрантские организации, особенно НТСНП (Национально-Трудовой Союз Нового Поколения). Он стал активизировать подготовку и засылку агентов-агитаторов в СССР. 10 мая фронт на Западе пришел в движение. 13-го немцы, повторив маневр Первой мировой войны и обойдя линию Мажино, прорвались в Бельгию у реки Маас, между Намюром и Седаном, и покатились вперед. Тут же капитулировали голландцы, а затем и бельгийская армия. 27-го мая англичане, бросив всё военное снаряжение и на произвол судьбы покинув своих союзников, благополучно эвакуировались из Дюнкерка на свои острова. Эти "девять дней, которые потрясли мир", – как гордо возвещали англичане,– вошли в историю Англии как "небывалый героизм". Через 48 дней капитулировала Франция. Вот тебе и великие мощные страны, вся наша надежда! Помощи нам не ждать, а войны не миновать!

* * * 

Итак, я больше не студент. Что делать? И я вернулся в Косовскую Митровицу. Несколько месяцев проработал на руднике «Трепча». Отец помог обзавестись хорошими характеристиками, и в октябре 1940-го я поступил в офицерское училище, расположенное на Банице, окраине Белграда, – в «Низшую Школу Военной Академии».

* * * 

А Гитлер всё не унимался. Его войска вошли в Румынию, а итальянцы в конце октября напали на Грецию. Теперь и наши друзья-греки втянуты в войну, она подступила к нам вплотную. Греки стойко сопротивляются. Их генштаб сообщает, что в ноябре в горах Пинда разбито несколько итальянских дивизий. Немудрено: итальянским солдатам нечего искать в Греции. Да и воевать, неизвестно зачем, не было ни малейшего желания! Рассказывали, что греки, имея лишь устаревшее вооружение (как, впрочем, и мы), сбрасывали вниз со своих «авионов» модели 1925 года – Потезов и Брегэ– на итальянские полки связки пустых консервных банок. В полете они производили страшный скрежет и визг. Не зная, что это такое, итальянцы в панике распластывались на земле, в ужасе закрыв голову руками. А греческие партизаны врывались в их ряды и подбирали оружие! И таким способом, оказывается можно неплохо вооружаться! 15-го, гитлеровцы совершают воздушный «рейд устрашения»: их бомбардировщики стирают с лица земли английский город Ковентри. Варварская акция! В отместку, английские самолеты бомбят Берлин и несколько аэродромов Рейха. В конце сентября к «тройственной оси» присоединяются Румыния и Венгрия. Всё! Теперь Югославию прочно сжали в тисках! Ни охнуть ей, ни вздохнуть! В училище мы полностью отрезаны от гражданской жизни: «Армия – вне политики!». Но... сама жизнь шла наперекор этой устарелой установке. 25 марта 1941-го, министры Цветкович и Цинцар-Маркович подписали в Вене пакт, по которому Югославия, «как друг», обязывалась пропустить через свою территорию немецкие войска на помощь увязшим в Греции итальянцам. «Предательство! Мы вас кормим, одеваем, а вы, наше войско, неспособны защитить нашу честь!» – негодовали белградцы и стали метать в проходивших мимо офицеров камни. Увольнения в город прекращены. А 27-го марта был совершен военный переворот, в котором участвовало и наше училище Им руководил генерал авиации Симович. Правительство принца Павла свергнуто, сам он бежал, пакт разорван. Объявлено, что главою страны будет сын Александра – Петр.

В корне изменилась и структура преподавания в училище. Так, на лекциях по "Военной географии" нас стали ознакамливать со стратегически важными объектами и точками не только с нашей, но и с чужой стороны границы. В городе, под звуки громкоговорителей, транслировавших одну за другой патриотические песни и маршевую музыку, ликующие толпы скандировали: "Болье рат, него пакт!" (Лучше война, чем пакт!). То же происходило и в училище, хоть никто и не обольщал себя исходом будущей войны: "Лучше мертвый лев, чем живая собака!". Сохранение и защита чести – превыше всего! Мы чувствовали себя связанными дружескими узами и обязательствами с греками, и были горды, что не предали их в критическую минуту, – отказались пропустить на их удушение немецкие войска. Пятого апреля к нам въехала автомашина с советским флажком. Из нее вышел и в сопровождении встречавших офицеров прошел в училище генерал в простом кителе – советский военный атташе. Мы мигом обступили водителя, угостившего нас папиросами "Беломорканал". Конечно, мы бережно спрятали этот "сувенир" из страны, которую чтили, хоть ничего о ней толком и не знали. "Матка– Русита" (Мать Россия)! Великая наша мать, не раз протягивавшая свою руку помощи. Она помогла свергнуть пятивековое османское иго, сохранить веру, обрести свободу и независимость. И вот она опять с нами, в самый критический момент: со всех сторон мы окружены врагами, лишь коротенькая южная граница соединяет нас с гордой свободолюбивой Грецией, единственным нашим другом и союзником. Нам сообщают, что сегодня подписан договор с Советским Союзом о взаимопомощи, и что 150 советских дивизий готовы сразу же ринуться на нашу защиту. Именно так было сказано начальником училища – генералом Гужвичем. Мы окрылены: не всё потеряно, мы – не одни! Завтра всем нам дадут увольнение в город, которого, из-за неспокойной обстановки, мы были лишены несколько недель. Через две недели – Пасха! Погуляем, как следует!.. Призрак войны отошел на задний план...

Воскресенье, 6 апреля. Настроение приподнятое. Еще накануне надраены бляхи, на-чищены сапоги: сегодня после завтрака – смотр и... долгожданное увольнение. Правда, выглядим мы не так парадно, как раньше: наши красные галифе и синие кители сменила полевая униформа защитного цвета хаки, вместо шпаги – нож-штык. Предусмотрительно, на случай возможной войны, нас переодели: было ясно, что Гитлер не простит разрыва пакта. Около семи утра. Мы в столовой, в подвале трехэтажного корпуса. Идет раздача завтрака. Не успели мы поднести первую ложку ко рту, как снаружи послышались звуки разрывов, задрожало здание, закачались люстры. Что это? Мы вопросительно глянули на дежурного офицера. – Маневры! – успокоил он, отвечая на наш немой вопрос. Взрывы ближе, сильней. Офицер заволновался, пошел наверх. Через несколько секунд скатывается вниз: – Тревога! Без оружия... через главные ворота!.. Замаскироваться в роще!.. Через минуту мы распластались под голыми еще акациями. В воздухе стрельба, хлопки взрывов. С любопытством перевернулся на спину: в небе, среди редких ватных хлопков от взрывов – туча самолетов с черными крестами. Кружат, пикируют стреляют очередями... С нашей высотки хорошо видны далекие крыши столицы. Там – зарево пожаров, медленно вздымаются клубы дыма... Как же так? Ведь город был объявлен "открытым", в нем только мирное население! Варвары! Убийцы! Звери!.. С противным завыванием сирен пикируют на нашу рощицу "штуки". Где-то рядом зататакало несколько пулеметов. Это – из соседнего унтерофицерского училища. Один из немецких пикировщиков задымил, взрыв, и он разлетелся на куски. Молодцы, курсанты! За пикировщиками широким развернутым фронтом надвигается линия тяжелых бомбардировщиков. Считать – не пересчитать! Первая волна... вторая... третья... Летят и летят... Уханье взрывов, на земле всплески пламени.

В городе увеличивается число пожаров, в воздух поднимается все больше и гуще облаков дыма, и он постепенно утопает в черной зловещей туче. Несколько бомб упало в нашу рощицу и на корпуса училища... В нескольких метрах от меня лежал Лев Мамонтов. Я его подозвал и он подполз. В это время я увидел, как над головой отделилась из бомбардировщика серия бомб. Их хорошо видно: черные, всё увеличивающиеся точки, летят с завыванием прямо на голову! Тупой удар в землю; она, дрожа, вздрагивает. Почему-то представилось, будто нож с усилием врезается в плотную массу твердого сыра... Через минуту увидели, что там, где только что лежал Лев, зазияло в земле отверстие – вход в кривой подземный туннель: бомба, к счастью, не взорвалась, и мы, и многие другие, остались живы! Из серии сброшенных на училище бомб, штук двенадцать, взорвалась лишь одна, – у главного входа, посреди асфальтной дороги. Осыпанный и поцарапанный кусками штукатурки и асфальта часовой, стоически, будто ничего не случилось, продолжал и дальше стоять на своем посту! Одна из бомб, пробив крышу корпуса, разломилась пополам. Задняя часть, проваливаясь с этажа на этаж, как раз по туалетам, поразбивала на своем ходу по унитазу на каждом этаже и, разбив внизу последний, улеглась с ним рядом, в собственном желтом тринитротолуоле, гордая, наверное, проделанной ею работой уничтожения. А нос бомбы, тем временем, пробив стену наружу и упав во двор, покатился вслед убегавшему поручику Милютиновичу... Тот потом долго заставлял очевидцев рассказывать, как он "шел, а за ним катилась бомба": – Так ты говоришь, я шел, а за мной катилась бомба? Так это было? – Да-да, господин поручик. Вы спокойно шли, а за вами катилась бомба... – А я что? – Да ничего особенного. Вы себе спокойно шли, а за вами катилась бомба!.. – Ну-ка, повтори еще раз!.. Значит, говоришь, я шел... А дальше?.. В толе разломившейся бомбы мы нашли клочок бумажки с нацарапанным на нем кратким посланием: "Привет от чешских братьев!". Спасибо вам, братья славяне, – своим саботажем вы многим из нас спасли жизнь!..

Из очередной волны бомбардировщиков вывалились большие черные точки, над ними вспыхнули купола парашютов. Парашютисты! Только что, в перерыве между бомбардировками, мы успели сбегать за нашими карабинами. "Пусть только спустятся пониже, – вот и встретим их достойно!". И тут, в одного "парашютиста" попал, видимо, снаряд. Раздался сильный взрыв, и на том месте стало расплываться желтое облачко: – то была люфт-мина! При ударе о землю, мины эти, взрываясь на ее поверхности, воздушной волной заваливали окрестные здания, словно карточные домики... Через два часа небо очистилось. Нам приказали снести вниз все наши походные сундуки и ящики с амуницией, самим готовиться к эвакуации. Оставив от каждого отделения (их было четыре) по десять добровольцев (в их числе был и я), длинная колонна курсантов с преподавательским составом двинулась на юг, к какому-то селу Сремчице. А мы, добровольцы, обязаны были ждать грузовиков, чтобы на них погрузить наши сундуки, но в первую очередь – ящики с архивом и амуницией. Примерно через час проехал мимо курьер-мотоциклист. Доложил: ждать грузовики бесполезно, – их не будет: автоколонна уничтожена в первый же налет. Уничтожены все мобильные и другие военные объекты, даже пекарни... Да-а, местные немцы – "пятая колонна"– оказалась на высоте! Что же делать? Как спасти архив? Как выполнить данный нам приказ? Предлагаю реквизировать какой-нибудь грузовик из тех, что улепетывают из горящего города. Получаю "добро" от нашего старшего – поручика. С четырьмя другими курсантами выходим на шоссе Авалски Друм. Для большего веса примыкаем наши ножи-штыки на карабины. Поток беженцев почти прекратился. Лишь изредка проползет в гору редкая, доверху груженная машина, полная людей, скарба. Останавливать? – Духа не хватало: разве можно лишать несчастных их шанса на спасение из подобного пекла?

А тут сверху показался грузовичок. Странно: почему он мчится в столицу, а не, как все, из нее? Перегородили дорогу, остановили. Шофер сказал, что везет маленького хозяйского сына к его родителям. Ребенок, мол, в кузове. Бросились к кузову проверить. А водитель, воспользовавшись тем, что дорога перед ним освободилась, ка-а-ак газанет! Еле успели отскочить. Ах ты, мерзавец!.. – Стой! Стой! Стой, стрелять буду! – по-уставному крикнул я вдогонку, вскидывая карабин. Куда там! Форд-полуторка, пользуясь спуском, был уже метрах в ста, всё пришпоривает и пришпоривает... Я прицелился. Выстрел. Машина как-то странно заюлила, будто за рулем пьяный. Проехав еще немного по шоссе, она ринулась с насыпи влево и вклинилась носом между двух деревьев. Мотор заглох. Тишина... Подбежали, отворили дверку: шофер завалился на правое сиденье. От рваной дыры в задней стенке кабины и до места, где сейчас голова – кровавая дуга: пуля угодила прямо в затылок! Первый день войны, первая от моей руки жертва!.. Когда вытаскивали тело, вывалились какие-то бумаги. Я их машинально сунул в свой нагрудный карман. Рассуждать, что делать с грузовиком без шофера, долго не пришлось: в проходившей мимо через рощу пулеметной роте оказался автомеханик, которого мне уступил на время командир. На счастье, радиатор и фары остались целыми, были помяты лишь передние крылья. Механик с нашей помощью выдернул машину из тисков, в которые были зажаты деревьями передние колеса, и вырулил на асфальт. Показал, как включать двигатель, как менять скорости, и тут же помчался догонять свою часть. Эх, разве в подобной горячке запомнишь все манипуляции рычагом скоростей! Водителей среди нас не оказалось: – Я водил только быков... – А я правил лошадьми... Мне как-то посчастливилось сесть один раз на мотоцикл и проехать на нем метров с пятьдесят. Рискнуть, что ли? – и я влез в кабину.

Сесть со мной рядом, на створожившуюся лужу крови, никто не захотел, – все забрались в кузов. Там никакого ребенка не было, зато стояла полная бензином столитровая бочка и канистра масла-автола. Какая мука в первый раз в жизни стронуть машину с места! Да еще, когда забыл, где какая скорость! Двигатель то сразу глох, как только отпустишь педаль сцепления, то судорожно рвал и прыгал, "как барс, пораженный стрелой"... Кроме проблемы со скоростями, еще одна – с рулем, – колеса, как дурные, норовят ехать не туда, куда надо! Кручу руль туда-сюда, никак не найду его середины! Машина устремляется к левой обочине, – кручу вправо. А она уже у правой бровки, – кручу влево... А в кузове ребята беснуются, тарабанят в крышу: – Куда едешь, Ацо? Влево крути, влево! Вправо, вправо крути!.. – будто я сам не вижу. Но я так занят, что и огрызаться не успеваю. Мне не хватает ширины дороги!.. А тут – поворот в улочку к училищу. Еле вписался. Но впереди еще один крутой поворот влево, а перед ним – узенький мостик. Над ручьем, который метра три внизу. Раньше, когда мы ходили пешком, мостик был совсем нормальный, даже довольно широкий, а сейчас... Э-да, была – не была! Прицелился, покрепче обхватил руль, до упора нажал на газ и... зажмурился, чтобы не видеть, как полетим в пропасть! – Ацо, куда ты прешь? – по-сумасшедшему забарабанили в крышу. Открыл глаза: мостик уже позади, а машина прет прямо на изгородь из колючей акации-гледичье. В последний момент успеваю крутануть влево... Эх, если бы не этот крик ребят!.. Минуты через три мы благополучно прибыли во двор училища. У-у-ф! Не опрокинулись! Весь измочаленный я выскочил из кабины, а "питомцы" (так звались мы, курсанты) посыпались из кузова, потирая свои ушибленные бока: они предпочли лежать на полу, а там их порядком кидало из стороны в сторону. И все-таки, потеряв более часу, миновав всевозможные аварийные ситуации, мы доехали целыми и невредимыми! И задание выполнили – грузовик доставили. Но где же наши? Обращаюсь к часовому у входа. – Они давно ушли. – А ты чего стоишь? – Жду разводящего. Без его распоряжения покинуть пост не имею права... Стою уже четыре часа... Хоть бы кусочек хлеба...

Не обращая внимания на кружащие в небе самолеты, мы бросились к кухне: после вчерашнего ужина во рту ничего не побывало! На противнях аппетитно румянились кусочки жареного мяса. Набросились, как саранча. Без ложек, без вилок! Утолили голод, затем затолкали в наши сумки по буханке хлеба и туда же, до отказа, насыпали обойм с патронами. Погрузили ящики с архивом, с патронами, аптечный шкаф, – а как же без аптеки! Для наших сундуков места не нашлось. Сверху всего в кузове установили два пулемета: один дулом вперед, другой – дулом назад: чтобы обеспечить круговую оборону... мало ли что, – война ведь! Ребята залезли в кузов. Когда через десяток минут проезжали мимо унтерофицерского училища, перед глазами предстала жуткая картина: в проволоке его забора застряли чья-то голова, рука, кровавые ошметки... Немецкие летчики сумели отомстить за гибель их пикировщика! Пусть же вам, бравые унтерофицеры, будет вечный покой: вы достойно, в бою, приняли славную смерть!.. Да, это так, а вот мы... мы, в горячке, не догадались принести бедному, голодному часовому хоть кусочек хлеба! А ведь он тоже – явный герой!

* * * 

Кое-как, через Топчидер и Дединье спустились вниз на нужную дорогу на юг. Поздно ночью, неизвестно на каких скоростях, минуя неизвестно сколько пробок и аварийных ситуаций, мы добрались до села Сремчице, куда, как нам говорили, должно было эвакуироваться наше училище. Расспросы, расспросы... – Да, – говорят, – курсантов видели, они проходили... Наконец: – Вон они там, в рощице... Преодолевая последнее препятствие – благополучно переехали по настилу через бровку с дороги в усадьбу. Но в ворота вписаться мне не получилось, и половина их въехала вместе с нами... Темно. Небо густо усеяно тучами, из которых моросит смесь дождя со снегом. Земля раскисла, грязь. Во дворе копошились полумертвые от усталости курсанты, – им пришлось протопать с пятьдесят километров! Вид жутчайший! Все мокрые, ноги растертые до крови... Можно себе представить: с полной нагрузкой, ничего не евши после вчерашнего ужина! Более суток без еды, да такой бросок! Большинство попадало прямо в грязь под деревьями... Навстречу бежит капитан, обрывает мой рапорт: – Еду привез? Где хлеб, бочки с повидлом?.. – Был приказ доставить архив... – На кой нам ляд твой архив!.. – раздается исступленная ругань. Курсанты тоже подскочили, настоящий голодный бунт!.. На наши пять хлебов набросились, вырывают друг у друга... Вспомнилось, что Христос пятью хлебами накормил пять тысяч! Но то Он!.. А мы чуть общую свалку со стрельбой друг в друга не устроили!.. Что ж, задание мы выполнили. Жаль только, что думали лишь о нем, а не подумали о своих товарищах... Во мне, как-то сразу, поник нервный подъем, охватила смертельная усталость. Спать! Спать!.. Где? – Не в грязи же и под дождем, как все: у меня есть крыша – кабина. Не очень удобно, но кое-как примостился, обхватив руль и положив на него голову. И тут же мгновенно забылся... Только заснул,– не знаю, минут через 20 или 30, – меня растолкали. Никого не интересовало, шофер я или нет: – Езжай немедленно назад: на дороге отставшие преподаватели и часть курсантов. Собери их и привези! – Я не сумею выехать! Нашли какого-то гражданского. Вырулить на дорогу он согласился. Но только вырулить. А вот, чтобы ехать дальше, – ни в какую: не может, мол, болен! Разгрузили машину. Только тут поблагодарили за привезенную аптечку. Около фельдшера и нее сразу же образовалась очередь. Привез человек пятнадцать. У развилки на нашу дорогу, у какого-то дома, видимо, корчмы, увидел дремлющего на крыльце курсанта. Остановился, подбежал: Лев Мамонтов! Обхватив руками карабин, он спал! Еле разбудил, и он, спросоня, сел в кабину рядом. Но чтобы не вымазаться в крови, он подложил под себя одеяло.. Только я подъехал, как меня опять погнали в Белград: за повидлом, хлебом и за всем съестным. На этот раз рядом со мной усадили какого-то старшину: уважили мое напоминание, что я могу заснуть на ходу. Этот старшина и будет меня в такие минуты расталкивать... Затем, с несколькими курсантами надо было «зафрахтовать» на сахарном заводе на Чукарице (предместье Белграда) и привезти еще один грузовик с шофером. И снова в Белград – забрать в гараже на Дединье и привезти легковую одного из наших офицеров. Потом поехать в столицу по такому-то адресу, по другому – к семьям офицеров с записками... И еще, и еще... Три дня и три ночи мне, если и удавалось вздремнуть между поездками, то не более, чем на 15-20 минут. Колесил и колесил, выполняя различные поручения.