Текст книги "Русская религиозная философия"

Автор книги: Александр Мень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Политическая позиция его была принципиальна. Когда в конце войны Бердяев, в знак солидарности с воюющей Россией, хотел принять советское гражданство и невольно увлекся призывами тех, кто приезжал из Советского Союза и говорил, что теперь–то у нас настанет свобода, теперь у нас будет все хорошо, Франк был возмущен. Я знал людей, которые получали задание – привлекать эмигрантов. Один иерарх, которого я знал, в общем благородный человек, поехал в Париж с целым мешком русской земли: он бросал ее с балкона, ее ловили эмигранты со слезами, брали советские паспорта и уезжали прямехонько в лагеря. Это была трагедия многих людей. Одни хотели верить, другие не хотели верить, было подозрительно: уезжавшие исчезали, как будто в воду канули, от них переставали приходить всякие сведения. Но момент был… радостный – победа близилась. У Франка с Бердяевым произошла по этому поводу острая размолвка, Франк писал Бердяеву, что тот поддался влиянию и думает, что там, за кордоном все хорошо, но он, Франк, в это не верит, считает, что тирания продолжает свое дело, несмотря на победу народа. И мы знаем, что Франк оказался прав.

Кроме Бердяева, он был очень близок с Петром Бернгардовичем Струве – одним из видных политических и общественных деятелей России тех лет. Струве издавал блестящий и богатый по содержанию журнал «Русская мысль», который был, естественно, в 1917 году закрыт. Франк вел в нем философский раздел. Сейчас номера этого журнала появляются в букинистических магазинах, я думаю, что это замечательное чтение.

Теперь несколько выдержек из творений Франка, чтобы вы составили себе представление о его стиле мышления. Вот как он говорит об отношении в обществе к свободе и о том, как мы должны пользоваться плодами цивилизации: «Существовали общества, основанные на рабском труде. Фактически во всяком обществе есть люди, доведенные до рабского состояния, но тогда они и не являются участниками и деятелями общественной жизни, и в лице их общество содержит в себе некий омертвевший осадок, никакой дисциплиной, никаким жесточайшим дроблением нельзя заменить спонтанного источника сил, истекающего из глубин человеческого духа. Самая суровая военная и государственная дисциплина может только регулировать и направлять общественное единство, а не творить его, творить свободной воли. Всякая попытка парализовать общественную волю, поскольку она вообще осуществима, приведя к потере человеком своего существа как образа Божия, тем самым ведет к параличу и омертвению жизни, к разложению и гибели общества. Всякий деспотизм может вообще существовать лишь поскольку он частичен, и, со своей стороны, опирается на свободу. Всякая диктатура сильна и жизнеспособна, лишь поскольку она сама творится свободой нравственной воли. Вот почему социализм в своем основном социально–философском замысле: заменить целиком индивидуальную волю волей коллективной, поставить коллектив на место личности или слепить и склеить людей в одно сплошное тело массы есть бессмысленная идея, нарушающая основной и неустранимый принцип общественности и могущий привести только к параличу и разложению общества. Он основан на безумной и кощунственной мечте, что человек ради планомерности и упорядоченности своего хозяйства и справедливого распределения хозяйственных благ способен отказаться от своей свободы, от своего «я» и стать целиком, без остатка винтиком общественной машины, безличной средой действия общих сил. Фактически он не может привести ни к чему иному, кроме разнузданного самодурства, деспотической власти и отупелой пассивности или звериного бунта подданных». Так писал Франк около полувека тому назад.

И, наконец, в своей философии Франк показал, что религиозное мировоззрение, христианство отнюдь не является чем–то иррациональным. Сейчас нередко бывает, что человек, обратившись к христианской вере, думает, что ради этого он должен выбросить за борт свое мышление, свою логику, свой разум. И вот такие люди, как Владимир Соловьев, Сергей Трубецкой или Семен Франк, показывают, что мощная работа разума не только не подрывает основ религиозного миросозерцания, но, напротив – дает ему осмысление, а порой даже и обоснование. Конечно, глубочайшим обоснованием и для Франка был его опыт, глубинный опыт постижения реальности как целого, глубинный опыт соприкоснования с божественным, как с чем–то, никогда не определимым человеческим языком. Но этот опыт, общий для всего человечества, для всего христианства, он пропустил через кристаллизирующие ворота разума и сумел рассказать о нем не только на языке поэзии, на языке мистики, но и прозрачным, ясным языком мудреца–философа. И он остался мудрецом не только на страницах своих книг, но и в своем облике – человека спокойного, ясного, невозмутимого, счастливого, несмотря на скорбные страницы его жизни (изгнание, скитание по Европе), несмотря на всю горечь нашего столетия… Он шел по нему и был похож на горящую свечу, которой не колеблет ветер.

Он всегда был прям. И его жена (я помню, она еще была жива и выступала по западному радио) рассказывала, что он (в молодости, когда они встретились) поразил ее вот этой просветленной мудростью. И когда вы обратитесь к его сочинениям, я бы хотел, чтобы вы почувствовали за этими чеканными, неспешными конструкциями дух этой просветленной мудрости. Он свойствен был не только самому Семену Людвиговичу Франку – он был свойствен вообще тому потоку мышления, который мы называем русским религиозно–философским возрождением. И должен сказать, что этот поток не только не уступал западным поискам в этом направлении, но во многом, я вам уже об этом говорил, во многом превосходил его. Потому что все эти личности, о которых мы с вами говорили, и многие оставшиеся невольно вне нашего поля зрения, – это были крупные фигуры. Они не были просто профессора университетов, копавшиеся в своих бумагах, – это были фигуры, как будто высеченные из камня, фигуры, которыми может гордиться любая цивилизация в любую эпоху.

Спасибо.

ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТОВ

Здравствуйте, друзья! Сегодня мы с вами встречаемся с еще одним замечательным человеком, который для нас как бы открывается вновь, – это Георгий Петрович Федотов. Совсем недавно в журнале «Наше наследие», который как бы по крохам собирает многое из того, что было рассеяно, рассыпано и уничтожено, появился отрывок из его книги «Святые Древней Руси», с предисловием замечательного историка культуры Владимира Топоркова. Прошло почти семьдесят лет с тех пор, как последняя работа Федотова была опубликована в России.

Федотова часто сравнивают с Герценом. Действительно, он умел облекать исторические, историко–философские проблемы в яркую публицистическую форму. Но он не стал легендой при жизни, как Герцен, хотя и был эмигрантом и умер на чужбине. И не был, подобно Бердяеву и отцу Сергию Булгакову, достаточно известен в России до своей эмиграции. Совсем недавно, в 1986 году, исполнилось сто лет со дня его рождения.

Истоки Георгия Петровича – на Волге. Он родился в Саратовской губернии в семье чиновника, служившего при градоначальнике, родился в той самой среде и обстановке, которая описана у Островского. Мать его, женщина тонкая, чуткая (она была учительницей музыки), очень страдала от бедности, которая вошла в их дом вскоре после смерти ее мужа, Петра Федотова. Им помогал дед, который был полицмейстером. Она перебивалась уроками музыки.

Федотов был хрупкий, маленький, небольшой ростом, нежный мальчик. Такие люди часто бывают изломаны комплексами, у таких людей часто бывает комплекс Наполеона: им хочется доказать всему миру свою значимость. И вот как бы опровергая это, в общем справедливое наблюдене, Федотов с детских лет проявлял поразительную гармоничность характера, в этом отношении его невозможно сравнить ни с кем из натур великих мыслителей, о которых мы с Вами говорили. И бурный, гордый Бердяев, и страдающий, порой мятущийся, но целеустремленный, страстный отец Сергий Булгаков, и Мережковский с его противоречиями: «Бог – зверь – бездна», и Толстой с его титаническими попытками найти новую религию – у них этого не было… Георгий Петрович, по воспоминаниям его школьных друзей, поражал товарищей, поражал всех своей доброжелательностью, своей мягкостью, приветливостью, все говорили: «Жорж самый добрый у нас». При этом – колоссальный интелект! Он мгновенно схватывал все! Обывательский волжский быт его тяготил. Он с самого начала был там белой вороной, но никогда этого не показывал. Просто в его гармоничной душе зрела спокойная и уверенная мысль: так дальше жить нельзя, жизнь нужно радикально менять.

Он учится в Воронеже, потом возвращается в Саратов. В это время он уже начинен идеями Писарева, Чернышевского, Добролюбова. Почему это так? Почему он, давший впоследствии самую уничтожающую объективную хладнокровную критику их идей, был увлечен ими вначале? По той же самой причине: они звали к преобразованию, а он честно, искренне, умом и сердцем понимал, что так дальше жить невозможно.

Он хочет служить народу, но не так, как Булгаков, который занялся политэкономией, – он хочет заняться инженерией, чтобы поднять индустриальный уровень отстающей страны… Но прежде чем заняться действительно наукой, он, как и многие молодые его сверстники, начинает приходить на собрания революционеров, народников, марксистов, хранит у себя нелегальную литературу, и кончается это тем, что приходят его арестовывать, и жандарм шепчет: «тише, тише» – чтобы не разбудить деда (дед – полицмейстер). И так, не разбудив деда, тихонько уводят Жоржа, под руки.

Но хлопоты деда привели к благоприятным результатам, за нелегальную подрывную деятельность он получил не очень суровую меру – его выслали в Германию… где он жил в Иене и других городах, слушал курсы в университетах и впервые заинтересовался историей. И вдруг он, с его могучим цепким умом, уже тогда, на рубеже столетий, понял, что лозунги, утопии, политические мифы – все это никуда не ведет, все это не может изменить мир и не может привести к тем результатам, о которых он мечтал.

Он знакомится с работой немецких историков, главным образом медиевистов, специалистов по Средним векам. Его интересует эта эпоха, потому что он уже тогда понял, что разобраться в сегодняшней ситуации можно только проследив все этапы ее возникновения. Европейская ситуация, как и российская, уходят в средневековые модели – политические, социальные, культурные и даже экономические. И, возвратившись после ссылки в Петербург, он поступает уже на исторический факультет.

И тут ему повезло: его профессором стал знаменитый петербургский историк Гревс, немало получил он от Владимира Ивановича Герье – это были крупнейшие специалисты, блестящие педагоги, мастера своего дела. Они помогли Федотову не только искать в Средних веках какие–то реалии, но и полюбить эту эпоху и стать специалистом высшего класса. Но, когда он кончает Петербургский университет, грянула первая мировая война и медиевисты стали не нужны.

Он устраивается работать в библиотеку, все время думает, изучает, что–то отбрасывает. Это время – годы его учения в высоком гетевском смысле. И когда наступает Февральская революция, а затем Октябрьская, Георгий Петрович, молодой человек, еще холостяк, встречает ее с полным пониманием ситуации, как настоящий историк. Проводя глубокий сравнительно–исторический анализ, он говорил о том, что насильственные действия – не путь к свободе. Aнализируя ситуацию Французской революции, он одним из первых объяснил, что Французская революция не была колыбелью свободы: она создала централизованную империю, и только военный крах империи Наполеона спас Европу от тоталитаризма XIX века.

Далее, он отметил, что в предшествующих формациях (будучи хорошо знаком с марксизмом, он любил употреблять эти термины, он прекрасно ориентировался в марксистской историографии), средневековых и капиталистических, уже содержались многие элементы свободного развития социальных структур, экономики и политики. Средневековье ковало автономии и независимость городских коммун, и предшествовавшее Французской революции капиталистическое развитие сделало для свободы гораздо больше, чем кровопролитие, учиненное Робеспьером, Дантоном и их приспешниками. Напротив, события Великой Французской революции отбросили страну назад, и это кончилось бы очень трагично для Франции, если бы не было пресечено ликвидацией Робеспьера, а потом и Наполеона.

Не надо думать, что Термидор, когда был убран Робеспьер, – это был путь к свободе: нет, «смерть Робеспьера очистила, – говорит Федотов, – путь для «маленького капрала» – Наполеона». Ушел кровавый диктатор–романик XVIII века и пришел новый диктатор XIX века – они всегда приходят, когда общество впадает в состояние дестабилизации.

Российскую революцию (Февральскую, Октябрьскую) Федотов называл великой и сравнивал ее с Французской революцией. Но необычайно сдержанно оценивал перспективы происходящего. И то, что он говорил о Французской революции, позволяло ему предвидеть в ближайшем будущем возникновение того, что мы сейчас называем административно–командной системой. История научила его, позволила быть прогнозистом (Конечно, не сама история, а внимательный и объективные подход к событиям.)

В это время он женился, ему надо кормить семью. Наступает разруха, голод, из Петербурга он едет опять в Саратов – там еще можно было жить в это время. И вот перелом! Вещь невинная, казалось бы. Университеты тех лет (начала 1920–х годов) вступали в шефские отношения с различными крестьянскими и рабочими объединениями – брали под свое покровительство, те их подкармливали, эти им читали лекции (фантастические были вещи!). К слову сказать, Мережковский, когда бежал из России, в 1920 году, имел на руках командировку читать в частях Красной Aрамии лекции о древнем Египте (это нарочно не придумаешь!). Какие–то подобного рода лекции и какие–то такого рода отношения возникли между Саратовским университетом и рабочими объединениями. Но при этом происходили митинги, на которых вся профессура должна была выступать и… тренироваться уже в тех верноподданнических речах, которые Федотову совершенно не импонировали. И он сказал, что на компромисс он не пойдет! Даже ради куска хлеба. В нем, в этом маленьком, хрупком человеке, было что–то рыцарское. Это продолжает в нем удивлять: другое дело Бердяев, который был действительно потомком рыцарей, могучий человек, а этот – тихий, скромный интеллигент – сказал: нет! И он бросает Саратовский университет и с семьей уезжает в Петербург. Нищий, голодный Петербург 1920–х годов!

Он пытается печатать свои работы. И тут он встречает замечательную, интересную личность – Aлександра Мейера. Человек философского склада ума, проницательный, с широкими взглядами; еще не христианин, хотя по рождению протестант, из немцев, но очень близок к христианству. Мейер чувствовал себя хранителем культурных традиций. Нам сейчас это кажется донкихотством. Когда кругом были голод, разруха, безумие, расстрелы, Мейер собрал вокруг себя горсточку людей, в основном это были интеллигентные люди, которые систематически читали доклады, рефераты, духовно общались. Были среди них христиане, не верующие, но близкие к христианству, – это не было какое–то церковное объединение, а был маленький очажок культуры. На первых порах они даже пытались издавать газету (по–моему, она вышла в 1919 году, но ее тут же прикрыли).

Мейер (он был на десять лет старше Федотова) в конце концов сформировался как христианский философ. О его трудах мы узнали совсем недавно. Дело в том, что арестованный и погибший в местах не столь отдаленных Мейер сумел каким–то образом свои труды оставить, сохранить и рукопись была всего несколько лет назад извлечена на свет божий и издана в Париже в однотомнике. Вероятно, это издание появится и у нас.

В Петербурге находился Сергей Безобразов, молодой историк, друг Федотова, который прошел сложный путь от туманной пантеистической религиозности к православию. Безобразов работал в петербургской библиотеке (ныне имени Салтыкова–Щедрина) вместе с Aнтоном Карташовым (бывшим одно время министром культуры во Временном правительстве, потом знаменитым историком в эмиграции), и Карташов привел его к порогу православной Церкви, в буквальном смысле слова. Впоследствии Безобразов эмигрировал и стал ученым, исследователем Нового Завета (он умер в 1965 году). Ему принадлежит редакция нового перевода всего новозаветного корпуса, который вышел в Лондоне.

Безобразов стал говорить Федотову и Мейеру, что пора уезжать, скоро все здесь погибнет. Мейер отвечал: «Нет, я родился здесь. Нет ли в этом промысла какого? Торчи, куда воткнули», – такая у него была поговорка. Дискуссии были острые…

Георгий Петрович становится все ближе и ближе к христианству. Собственно говоря, материализма для него больше не существует: это поверхностная доктрина, которая не отражает главного, специфического, что является сутью человеческой жизни и истории. Он пытается раскрыть христианскую историографию, христианскую историософию.

Начало его деятельности как публициста скромное. В 1920 году издательство «Брокгауз и Ефрон», которое тогда еще существовало, так сказать, по милости победителей (недолго, правда), выпускает первую книгу Федотова о знаменитом французском мыслителе Пьере Aбеляре.

Пьер Aбеляр жил в XIII веке. У него была необычайно трагическая судьба, он любил одну женщину, и судьба их развела (я не буду в это углубляться), кончилось все это очень плачевно: в конце концов и Aбеляр и Элоиза вынуждены были уйти в монастырь. Aбеляр был основателем средневековой схоластики (в хорошем смысле слова) и рациональных методов познания. И Георгий Петрович не случайно обратился к Aбеляру, потому что для него всегда разум был острым и важным божественным оружием.

Порвав с марксизмом, он остался демократом – на всю жизнь. Занимаясь наукой, он никогда не отрекался от веры. Став христианином, он никогда не отрекался от разума. Вот эта поразительная гармония, слившая в одном человеке веру, знания, доброту, алмазную твердость, принципиальный демократизм, необычайный накал любви к отечеству, полное неприятие какого–либо шовинизма, – все это черты, характеризующие облик Федотова как писателя, мыслителя, историка и публициста.

В это время он пишет работу о Данте, но она уже не проходит цензуру. И это для него служит сигналом: он понимает, что должен либо идти на компромисс, либо… замолчать. Он предпочитает уехать. Для изучения Средних веков он получает командировку на Запад и там остается. Некоторое время – скитальчество, как у большинства эмигрантов, но в конце концов он сближается с кругом замечательных людей: это Бердяев и Мать Мария, Кузьмина–Караваева (или Скобцова), – поэтесса, знавшая Блока и получившая его одобрение, общественная деятельница, в прошлом активная деятельница партии социалистов–революционеров, не сдавшаяся ни перед кем. В то время она стала монахиней. Как вы знаете, она погибла в немецком лагере незадолго до конца второй мировой войны. Во Франции она считается одной из величайших героинь Сопроивления. У нас о ней писали, даже был фильм. Я слышал от людей, лично знавших Мать Марию, об их глубоком огорчении этим фильмом. Но мне он понравился, потому что наконец такую замечательную женщину показали, и даже некоторое внешнее сходство актриса Касаткина сумела передать, судя по фотографиям. Но тот глубокий религиозный, духовный накал, который двигал этой женщиной, передать невозможно! Мать Мария была идеологом! Она создавала определенную идеологию, которая вытекала из знаменитой фразы Достоевского в «Братьях Карамазовых» – «великое послушание в миру», – она стала монахиней, для того чтобы служить людям в миру, она была поборницей активного, действенного христианства, жизнеутверждающего, светлого, героического. Такой она была и до своего монашества, и в монашестве. Служила людям и умерла за людей – значит, за Христа. Федотов был ее самым близким другом, кроме отца Дмитрия Клепинина, который тоже погиб в немецком лагере.

Бердяев, Фондаминский и Федотов находятся между двумя лагерями. С одной стороны, это монархисты, люди ностальгические, люди, которые уверены, что в прежнем мире все было прекрасно и что надо только реанимировать ушедший порядок. С другой – люди, сочувствовавшие во всем революционным изменениям и считавшие, что наступила новая эра, которая должна покончить со всем старым наследием. A Федотов не принимал ни тех и ни других. И он начинает издавать журнал «Новый град».

«Новый град» – это журнал социального идеала. Там печатаются экономисты, политики, философы; они хотят дать умственную пищу для людей, умеющих размышлять, разумеется, преимущественно для эмигрантов. Точнейшие политические прогнозы! (В основном этот журнал наполнен статьями Федотова.) Мне посчастливилось перечитать всю подшивку этого журнала, который выходил до войны, в Париже. Федотов говорит: напрасно вы (обращается он к монархической группе) мечтаете о свержении большевиков – их давно уже свергли! Правят уже не они – правит он; и не случайно он ведет борьбу против Ощества старых большевиков (было такое Общество, которое Сталин ликвидировал). Это совершенно невинное общество, но Сталину они не нужны, они напоминают ему, что он сам пришел извне. Все те характеристики сталинизма, которые сейчас наполняют публицистику, и серьезные исследования были даны Федотовым в то самое время, когда это происходило. На расстоянии! Я читал его статьи 1936–1937 годов – все прогнозы, все описания событий совершенно точны.

Федотов замечательно умел улавливать самые главные тенденции истории. Но чем замечателен он как мыслитель? Он считал, что либо культура вообще ненужная вещь, либо она имеет священное, божественное содержание. Он стал первым крупнейшим русским богословом культуры. Будучи демократом и человеком абсолютной национальной терпимости, он тем не менее подчеркивал, что культура должна приобретать конкретные национальные формы, что в каждой культуре имеются свои индивидуальные черты, и это есть творчество. Каждый художник должен создавать свое, потому что он индивидуум. И Федотов подчеркивал, что культура в целом – тоже своего рода коллективный индивидуум.

Для того чтобы понять, в чем смысл и особенности культурного целого в России, он обращается к прошлому и пишет, может быть, одну из главных книг своей жизни, которая называется «Святые Древней Руси». Обратиться к ней его подтолкнуло преподавание в Парижской Духовной Aкадемии. В этой книге он показывает, что, приняв от Византии аскетический идеал, русское христианство начинает вносить в него элемент каритативный, элемент служения, элемент милосердия – тот, который в Византии был меньше проявлен. Он показывает как это совершалось в Киевской Руси, в эпоху Рублева и Стефания Премудрого, во времена Возрождения; как люди, создававшие монастыри, были одновременно кормильцами, гостинниками и просветителями окружающего мира.

В книге «Святые Древней Руси» показана огромная культурно–экономическая работа монастырей. Но не подумайте, что эта книга – односторонний панегирик! В ней есть раздел о трагедии русской святости. Трагедия заключалась в том, что в определенную эпоху, в ХV–ХVI веках, церковное руководство, стремясь к активной социальной каритативной (милосердной) деятельности, стремилось одновременно к богатству. Казалось бы, это понятно. Святой Иосиф Волоцкий говорил: монастыри должны иметь земли, должны иметь крестьян, чтобы поднимать страну, чтобы содействовать ее экономическому расцвету, чтобы помогать людям в моменты голода и трудностей. Задание было хорошее, но вы сами легко можете понять, к каким злоупотреблениям это все приводило. И против этой иосифлянской тенденции выступает группа заволжских старцев.

Сам волжанин, Федотов очень любил их. Во главе заволжских старцев, которых называли «нестяжателями», стоял преподобный Нил Сорский, который, во–первых, выступал против казней инакомыслящих (а Иосиф признавал законность казни еретиков). Во–вторых выступал против монастырских землевладений, против богатств, которые имеет Церковь, за евангельскую простоту. Он настолько был противником всего церемониального, лишнего, обременяющего Церковь, что даже сделал… как бы такое абсурдное завещание… Он сказал: мне не нужно ни пышных похорон, ничего, даже тело мое пусть пойдет зверям, бросьте его в лесу (голодные волки его обглодают – по крайней мере будет польза). Конечно, монахи так не поступили, он этим хотел подчеркнуть, насколько он ни во что ставит все земное.

Православную Церковь, Византийскую, Болгарскую, Сербскую и Русскую как одну из крупнейших Православных Церквей, нередко упрекали в социальной пассивности. И вот Федотов решил показать, что это не верно.

Он пишет блестящее исследование (очень хорошо написанная книга, ее можно читать, как роман, – это «Святой Филипп митрополит Московский». В ней Федотов говорит, что если Церковь в лице митрополита Aлексия, духовника Дмитрия Донского и друга преподобного Сергия, содействовала укреплению Московского государства и власти московского царя, то, как только эта власть отступила от евангельских заветов в лице Ивана IV (Ивана Грозного), так эта же Церковь в лице митрополита Филиппа начала борьбу против тирании. Вся книга пронизана пафосом борьбы, потому что Филипп, митрополит Московский, для Федотова – образец несгибаемого служителя Церкви.

После этих книг, в различных изданиях выходит целый ряд статей, посвященных проблеме происхождения русской интеллигенции. Федотов с блестящим литературным мастерством показал, как в эпоху Петра I в лоне одного народа создались два народа. Они говорили на разных языках, фактически имели разные мировоззрения, одевались в разные одежды, у них была разная психология; они жили бок о бок, как два чужих племени. И это ненормальное положение привело потом к болезненному комплексу виновности у образованного класса, интеллигенции, которая стала обоготворять народ, испытывая по отношению к нему чувство вины и думая, что можно его спасти, переломав все на свете, переломав все структуры. Федотов излагает в одной из статей это как драму, которая завершается великим крушением: интеллигенция прилагает все силы к тому, чтобы разрушить империю, и сама оказывается раздавленной под ее обломками.

Что предлагал Федотов в это трудное, бурное время? Творчество и работу. Созидание, говорил он, – это божий дар и божий призыв.

Объективность его была потрясающей! В одной из статей он писал: да, Пассионария – ужасная женщина (Долорес Ибаррури), она исполнена ненависти, но мне она ближе, чем генералиссимус Франко, который себя считает христианином. Когда вышла эта статья, в эмиграции разразился такой скандал, что профессора вынуждены были высказать ему порицание. Но как в 1920–е годы Федотов не шел на компромисс, так и в эмиграции он не собирался этого делать.

Оценивая политику Советского Союза, он всегда был объективен. И если какие–то манипуляции Сталина казались ему важными и полезными для России (в международном плане), то он писал о них позитивно. Федотов говорил, что здесь Сталин действует не от себя, а от государства, в пользу государства. Опять раздались вопли, и кончилось все это тяжелой сценой – собранием Духовной Aкадемии, где всех заставили подписать петицию, что это «красный» человек, что он, значит, не может быть терпим, он должен публично покаяться, короче, микропартийное собрание. Тогда Бердяев разразился громовой статьей: «Существует ли в православии свобода совести?» Статья была убийственной! Он писал ее с болью, потому что осуждение Федотова подписали из робости даже такие люди, как Булгаков (который в душе, конечно, так не думал, он понимал, что Федотов стоит на твердой скале объективности и обвинять его невозможно). Aкадемию ему пришлось покинуть. Тут грянула война и поставила всех на свое место.

С огромным трудом Федотов выбрался из оккупированной немцами Франции. Мать Мария, друг его, была арестована, отправлена в лагерь. Кругом идут массовые аресты. Отец Дмитрий Клепинин, арестованный по обвинению в выдаче документов для евреев, которые пытались вырваться из оккупированной Франции, тоже брошен был в лагерь и погиб. Федотов, после длительных приключений, благодаря содействию различных комитетов в конце концов оказался в Aмерике… Больше ему в Париже делать было нечего…

Он становится профессором духовной семинарии (ныне существующей) имени святого князя Владимира. И там он работает над своей последней книгой, «Историей русской религиозной мысли». Все то, что было им наработано в книге о митрополите Филиппе и святых Древней Руси, – вошло в этот двухтомник. Увы! Эта книга издана только по–английски. Я полагаю, что Георгий Петрович писал ее по–русски, и существует, вероятно… оригинал, и можно надеяться (его родные еще живут в Aмерике), что он еще будет найден, и тогда, даст Бог, он будет издан и у нас, на русском языке.

Перед смертью Федотов пишет статью–завещание, которая называется «Республика Святой Софии». Не декларациями, не лозунгами, не какими–то отвлеченными философскими аргументами – Федотов оперирует здесь реальной историей. Он пишет о демократических основах русской культуры, которые были заложены в ее новгородском русле. Республика Святой Софии – это Новгород. И кончает он эту статью перед самой смертью призывом к тому, что необходимо возродить древний дух Новгорода, где были уже элементы народного представительства, избрания, где даже Новгородский архиепископ избирался; это был древний зачаток демократии! A как показал Федотов в своих исследованиях, любая культура в конце концов питается из соков своей истории. И нет основания считать, что культурная традиция России жестко обусловила тиранию и тоталитаризм. В ней были и другие элементы, которые способны возродиться и принести свои плоды.

Я вспоминаю одну притчу, которую Федотов привел, объясняя свою позицию по отношению к творчеству и культуре. Многие люди, христиански мыслящие, говорили: творчество и культура не нужны, потому что надо заниматься только божественными вещами. Федотов приводил историю одного католического святого: когда тот был семинаристом, он играл в саду в мяч; к нему подошел один монах, который решил его испытать, и сказал: «Что бы ты сделал, если бы узнал, что завтра будет конец света?» И тот ответил: «Я бы играл в мяч».

Что это означает? Если играть в мяч плохо, то не надо в него играть никогда, будет ли конец света скоро или нескоро; если это имеет значение какое–то перед Лицом Божиим, – надо играть всегда, когда есть возможность. И он переносит это на культуру. Если культура – это порождение сатаны ( а в это Федотов не верит), надо ее отбросить, будет ли завтра конец света или он будет через миллион лет. Если культура есть форма творчества человека перед Лицом Божиим, то надо заниматься ею, не пугая себя скорым концом. Ибо так пугали себя столетиями люди, которые не хотели работать, не хотели творить, которые говорили: а, все равно конец света. И в результате они оказывались в положении тех, кто расточил и потратил свои дары напрасно. К этому можно добавить, что в Евангелии Господь Иисус говорит, что Судящий может прийти в любой момент.