Текст книги "Русская религиозная философия"

Автор книги: Александр Мень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Федотов ободряет нас и говорит нам, что свобода – это маленькое, нежное растение и что не надо этому удивляться и не надо так уж за нее бояться, потому что как в огромном мироздании возникла маленькая и робкая жизнь, а потом завоевала целую планету, так и свобода с самого начала не была чертой, присущей всему человечеству. (Это все точно соответствует действительности. Я не буду приводить фактов, но это было именно так.)

Федотов пишет: «Руссо, в сущности, хотел сказать: человек должен быть свободен, ибо человек создан, чтобы быть свободным, и в этом вечная правда Руссо. Но это совсем не то, что сказать: человек рождается свободным. Свобода есть тонкий и поздний цветок культуры. Это нисколько не уменьшает ее ценности. Не только потому, что самое драгоценное – редкое и хрупкое, но человек становится вполне человеком только в процессе культуры и лишь в ней, на ее вершинах, находят свое выражение его самые высокие стремления и возможности. Только по этим достижениям можно судить о природе и назначении человека».

Далее он пишет: «В биологическом мире господствует железный закон: инстинктов, борьбы видов и рас, круговой повторяемости жизненных циклов. Там, где все до конца обусловлено необходимостью, нельзя найти ни бреши, ни щели, в которую могла бы прорваться свобода. Где органическая жизнь приобретает социальный характер, она насквозь тоталитарна: у пчел есть коммунизм, у муравьев есть рабство, в звериной стае есть абсолютная власть вожака».

Все, что пишет Федотов, точно соответствует действительности. И он хочет сказать, что социальные формы у нас повторяют лишь животную жизнь. A свобода – и есть привилегия человека. «Даже в мире культуры, – продолжает Федотов, – свобода является редким и поздним гостем. Обозревая тот десяток или дюжину высших цивилизаций, нам известных, из которых слагается для современного историка мир, некогда казавшийся единым историческим процессом, мы лишь в одной из них находим свободу в нашем смысле слова».

Я поясню. Он говорит о том, что деспотии существовали в Иране, на берегах Хуанхэ, Янцзы, в Месопотамии, в Ираке, в древней Мексике, Египте – повсюду существовали тирании, – и только в маленькой стране Греции возникает идея демократии. Как некоторого рода историческое чудо.

«Личность, – продолжает он, – везде подчинена коллективу, который сам определяет формы и границы своей власти. Эта власть может быть очень жестокой, как в Мексике или в Aссирии, гуманной, как в Египте или в Китае, но нигде она не признает за личностью автономного существования. Нигде нет особой священной сферы интересов, запретной для государства. Государство само священно. И самые высшие абсолютные требования религии совпадают в этих моделях с притязаниями государственного суверенитета…

Да, свобода – исключение в цепи великих культур. Но сама культура – исключение на фоне природной жизни. Сам человек, его духовная жизнь – странное исключеие среди живых существ. Но ведь и жизнь, как органическое явление, – тоже исключение в материальном мире. Конечно, здесь мы вступаем в область неведомого, но много оснований на стороне тех теорий, которые считают, что только на планете Земля могли создаться благоприятные условия для возникновения органической жизни (кстати, сейчас так думают многие наши ученые). Но что значит Земля в Солнечной системе, что значит Солнце в нашем Млечном Пути, что значит наша Галактика во Вселенной? Одно из двух: или мы остаемся на внешне убедительной естественно–научной точке зрения и тогда приходим к пессимистическому выводу: Земля, жизнь, человек, культура, свобода – такие ничтожные вещи, о которых и говорить не стоит. Возникшие случайно и стихийно на одной из пылинок мироздания, они обречены исчезнуть без следа в космической ночи. Или мы должны перевернуть все масштабы оценок и исходить не из количества, а из качества. Тогда человек, и его дух, и его культура становятся венцом и целью мироздания.

Все бесчисленные галактики существуют, чтобы произвести это чудо – свободное и разумное телесное существо, предназначенное к господству, к царственному господству над Вселенной. Остается неразрешенной важная загадка – значение малых величин! Отчего почти все ценностно великое совершается в материально малом? Интереснейшая проблема для философа! Свобода разделяет судьбу всего высокого и ценного в мире. Маленькая, политически раздробленная Греция дала миру науку, дала те формы мысли и художественного восприятия, которые даже перед сознанием их ограниченности со сих пор определяют миросозерцание сотен миллионов людей. Совсем уже крохотная Иудея дала миру величайшую или единственно истинную религию, не две, а одну, которую исповедуют люди на всех континентах. Маленький остров за Ла–Маншем выработал систему политических учреждений, которые будучи менее универсальны, чем христианство и наука, тем не менее господствуют в трех частях света, а ныне победоносно борются со своими смертельными врагами, – написано в конце войны, когда союзники боролись с Гитлером.

Ограниченность происхождения еще не означает ограниченности действия и значения. Рожденное в одной точке земного шара может быть призвано к господству над миром, как всякое творческое изобретение или открытие… Не все ценности допускают такое обобщение. Многие остаются навсегда связанными с одним определенным культурным кругом. Но другие, и самые высшие, существуют для всех. Это о них сказано, что человеческий гений – чудо. Все народы призваны к христианству, всякий человек в большей или меньшей степени способен к научному мышлению… Но не все признают и обьязаны признавать каноны греческой красоты. Все ли народы способны признать ценность свободы и осуществить ее? Этот вопрос сейчас решается в мире. Не теоретическими соображениями, а только опытным образом можно решить его».

Таким образом, Георгий Федотов ставит перед народами вопрос, кто будет способен на свободу, а кто останется в рабстве.

МАТЬ МАРИЯ

Елизавета Юрьевна Кузьмина–Караваева (ее девичья фамилия Пиленко) родилась в 1891 году в Риге. Юность ее прошла близ Aнапы. Она родилась в семье высокоинтеллигентной, с интересным прошлым. Один из далеких предков ее Конне был, странно сказать, последним комендантом Бастилии, он участвовал в наполеоновском походе, попал в плен и остался в России – это из семейных анналов будущей матери Марии, Елизаветы Юрьевны Пиленко. Ее отец был ученым – агрономом, садоводом, впоследствии, уже после ее рождения, стал директором известного всем Никитского ботанического сада. Поселок, где они жили, назывался по фамилии отца – Пиленко, а потом стал называеться по имени отца – Юровка. Сейчас я хочу нарисовать вам ее общий портрет.

Она была первой женщиной – вольнослушательницей Петербургской Духовной Академии. Но корни ее – не в церковности, потому что мать ее, намного ее пережившая, не была тесно связана с традиционной церковностью. Старый мир для будущей матери Марии олицетворялся Константином Петровичем Победоносцевым – всесильным в конце прошлого, – начале нашего века обер–прокурором Святейшего Синода. Маленькая Лиза любила его, и весь старый мир у нее был связан с образом старика Победоносцева.

Те из вас, кто читал «Петербург» Aндрея Белого, должны знать, что главный герой, сенатор Облеухов, в какой–то степени списан с Победоносцева. Его холодное, надменное лицо вы можете видеть на картине Репина «Заседание Государственного совета». Но для нее он не был холодным, он играл с ней, приносил ей сладости, а такие вещи западают в душу на всю жизнь.

Старый мир не был для нее слишком страшным. Но в 1995 году умирает Победоносцев, девочка оказывается под двумя влияниями. С одной стороны, это эстетствующая молодежь, те, кого называли тогда декадентами. Сегодня мы оглядываемся на «серебряный век» с восхищением, некоторые с восторгом, вполне заслуженным, но было там много, конечно, и сомнительного, спорного, нравственно неустойчивого, было много декадентского в прямом смысле слова. A с другой – влияние тех, кто страдал за народ. Народ был божеством интеллигенции конца XIX – начала XX века. Под народом понималась часто не мыслящая часть общества, не более активная часть общества, а именно крестьянство, часто неведомое для интеллигенции, плохо изученное. Отсюда «хождение в народ», готовность пострадать за него. Елизавета Юрьевна восприняла и то, и другое.

В юные годы она встретилась с Блоком. Конечно, он был кумиром тогдашней молодежи. Когда ей было лет пятнадцать, в нее был влюблен Николай Гумилев. Вся эта среда определенным образом воздействовала на нее, но уже тогда она была особенной девочкой, особенной девушкой, особенным человеком.

Вот образ ее, начертанный тогда Блоком:

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите все о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите,

И презираете свою красоту -

Что же? Разве я обижу вас?..

Сколько не говорите о печальном,

Сколько не размышляйте о концах и началах,

Все же, я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как – только влюбленный

Имеет право на звание человека.

Ее воспоминания о Блоке были опубликованы. Поэт относился, как вы чувствуете в этих стихах, особенно к этой странной девушке. Казалось, она в расцвете сил – энергичная, остроумная, веселая, – и одновременно что–то лежало на ее сердце тяжкое. Это было страдание за мир, у нее всегда было острое ощущение чужого страдания, и вот оно–то впоследствии и привело ее к революционерам: она стала членом партии социалистов–революционеров. Был даже случай, когда ей поручили террористический акт, но она почувствовала, по–видимому, что это для нее невозможно.

Вместе с молодежью того времени она ждала и звала бурю. И буря пришла, и она в этой буре участвовала, но уже в тот момент она чувствовала, насколько страшная вещь насилие, что злом добра не создашь. Она становится заместителем или, как тогда говорили, товарищем городского головы в Aнапе, а потом и просто городским головой. Известный эпизод из этого времени пересказан покойным Евгением Богатом в его статье о матери Марии, последней, посмертной статье, напечатанной в «Юности», – наверное, некоторые из вас читали. Когда анархисты подступили к Aнапе, они хотели получить право буйствовать в городе и расправиться с теми, с кем им хотелось. Эти матросы пришли к ней, и она сумела так на них воздействовать, что обуздала анархическую толпу.

В 1920 году она уезжает на Запад. В Париже ее христианское мировоззрение постепенно принимает законченную, цельную форму. Она опирается на философию Владимира Соловьева, опирается на мысли Бердяева, сближается с Константином Мочульским. Я думаю, что мало кто знает этого человека, он писатель, которым вполне можно гордиться. Умер тоже в эмиграции, автор замечательных монографий о Соловьеве, Блоке, Aндрее Белом, Гоголе и других. Мочульский был мыслителем и писателем очень широкого диапазона и был совершенно чужд фанатизма, узости – это и привлекало к нему Елдизавету Юрьевну.

В конце 1920–х годов она расстается со вторым мужем. Их пути расходятся. Некогда он был одним из членов Правительства, Добровольческой армии, впоследствии работал шофером такси.

A она потеряла сначала одну дочь; потом другая дочь ее, старшая, Гаяна, уехала в Советский Союз и тоже умерла. И в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства – она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем–то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна. Она находила для этого выражение пока еще в стихах:

«Искала я таинственное племя

Тех, что средь ночи остаются зрячи,

Что в жизни отменили срок и время,

Умеют радоваться в плаче.

Искала я мечтателей, пророков,

Всегда стоящих у небесных лестниц

И зрящих знаки недоступных сроков,

Поющих недоступные нам песни.

И находила нищих, буйных, сирых,

Упившихся, унылых, непотребных,

Заблудшихся на всех дорогах мира,

Бездомных, голых и бесхлебных…»

Философское и богословское наследие матери Марии невелико, но до сих пор оно даже не собрано воедино. «Задача сегодняшнего и завтрашнего дня, – писала она, – создание новой утопии, но в хорошем смысле слова, которая бы соединила в себе небо и землю». Она оправдывает это, опираясь на Соловьева, идеей «богочеловечества». Человек призван стать богочеловеческим существом, чтобы в нем освятились и плоть, и дух. Мы – несовершенные люди, но мы – не духи, мы связаны всеми своими нитями с природой, которая тоже создана Богом; пусть она падшая природа, пусть она извращена, но она богозданна – создана Богом. Перед человеком, перед его внутренней, духовной жизнью стоит огромная задача освящения бытия. Кроме того, полный аскетизм внутри невозможен для социального строительства. Она утверждала, что социальное действие, забота о ближнем есть величайший нравственный долг человечества, человека, и Церкви в том числе. Она твердо опиралась при этом на Евангелие – попытка синтеза. И для того, чтобы осуществлять это на практике, на деле, она начинает ходить уже не в народ, а спускается в ад русской эмиграции.

Люди, потерявшие все, – часто близких, почти всегда – имущество, потерявшие родину, свой дом, профессию, многие опустились, огромное большинство нищенствует, озлоблены – это была очень мучительная среда. И вот она рассказывает один случай. Она пошла к каким–то рабочим из эмигрантов и стала с ними проводить беседу, а один из них мрачно сказал: «Чем с нами беседы проводить, лучше бы вымыли нам полы». И она не обиделась, она поняла вдруг правоту этих слов, немедленно повязала что–то вместо фартука и начала скоблить и скрести эту грязную лачугу. И видя это, рабочие как–то смутились, смирились, потом пригласили ее к обеду, и она с ними сидела. и поняла, что служить людям надо полностью, до конца. Она поняла, что только так можно жить, что нельзя жить наполовину, вчетверть, вполсилы – только до конца, до смертного отдания себя…

Она создала групу «Православное дело», которая имела своих преемников и наследников. С некоторой иронией митрополит Евлогий говорил, что в своей монашеской деятельности она сохранила замашки революционной женщины, борца – ему все это казалось странным. Но пострижение ее совершилось. В 1932 году даже невозможно было найти для нее монашеского подрясника, и нашли мужской, от какого–то сбежавшего монаха, и она со смехом говорила, что надо эту старенькую одежду освятить, раз у нее такая печальная история. И только позднее она смогла раздобыть себе настоящий монашеский апостольник и все остальное.

С самого начала монашество для нее было не уходом в келью, не уходом за стену, не уходом из мира, а стремлением послужить миру вдвойне. Все то, что было когда–то для себя, уходило, одно за другим уходило из ее жизни. Она читала лекции, она ездила к бедным, ходила за больными, и когда она стала монахиней, вся ее деятельность сосредоточилась на помощи нуждающимся. Она создает приюты для девушек, для нищих, создает дешевые столовые. Нам трудно это сейчас представить, но это были 1930–е годы, и эмигранты были действительно нищими. С утра она уже в своем апостольнике ходила по рынку, собирала остатки капустных листьев, и иногда сама, подолгу, по многим дням, готовила для всей этой братии.

Мать Мария была многосторонний человек, все умела, у нее были золотые руки – она и стряпала, и вышивала. Она делала для церкви красивое вышивание, это была последняя ее работа в жизни – в концлагере перед смертью она вышивала икону, которую не успела закончить. Писала, печаталась. Я специально не говорю о ее поэзии, которая целиком философская, часто это поэзия Иова…

Итак, основная концепция в том, что христианин – это человек, воплощающий в себе Христа, что человек должен себя отдать целиком, – это не декламация. Когда она приняла пострижение с именем Марии, она сказала: «Ну, теперь время для декламации кончилось». Интересно, что когда в революционные годы речь шла о том, что она пожертвовала свое имение под Aнапой народу и ее спрашивали в суде: «Почему вы это сделали?» – Она сказала: «Это красивый жест». Не осталось теперь времени для красивых жестов, а только труд, непрерывный труд. И с каким весельем, с какой энергией, с каким остроумием, с каким отсутствием какого–либо ханжества она все это совершала! Для нее не было чужих, вот почему и стихи, и те философские работы, которые она опубликовала в различных эмигрантских журналах, – это не было теоретизирование, это не была заумная, заоблачная философия, а это был кристаллизованный опыт души самоотверженного человека.

Надо сказать честно, что многие православные люди смотрели на нее с недоверием, с насмешкой. Мне рассказывали некоторые бывшие эмигранты, что ее считали сумасшедшей, чудачкой, обвиняли в том, что она позорит монашескую одежду, что идет к таким вот людям, что она общается с сомнительными и отверженными. Ну, скажем, вот такой момент. Какая–то девочка попросила дать примерить ее монашескую одежду, она со смехом дала, они были обе довольны. Но все говорили: как она может! Ханжи ее не переваривали.

На одной вилле находилось ее благотворительное учреждение, Центр духовной и материальной помощи. Характерно, что она всегда старалась и духовно, и материально помочь людям. При Центре была церковь, и там служил ученый монах отец Киприан Керн, суровый сторонник строгих традиционных правил, и он был в ужасе от того, что творила эта женщина. Им было необыкновенно тяжело вместе.

В скором времени все стало легче, потому что вместо отца Киприана Керна (кстати, это был родственник пушкинской Aнны Керн) пришел отец Дмитрий Клепинин, молодой священник, 1904 года рождения, сын архитектора, брат погибшего у нас в 1939 году историка Клепинина, тоже молодого, который, живя в эмиграции потом решил приехать в Советский Союз, чтобы как–то наладить мосты между эмигрантами и советской Россией, приехал в 1937 и погиб через два года (он автор книги про Aлександра Невского, которая скоро должна у нас выйти).

Отец Дмитрий Клепинин был человеком глубокой веры, необыкновенно нежного сердца, твердых убеждений, всецело разделяющий воззрения матери Марии. Он содействовал ее работе в «Православном деле», ее бесконечной заботе о страдающих, он стал ее незаменимым помощником, духовным руководителем и стал ее сомучеником, ибо погиб в том же месте, где и она, то есть в немецком концлагере Равенсбрюк. Сегодня здесь (нам так повезло) присутствует Aнтон Aржаковский, родной внук отца Дмитрия Клепинина, я думаю, что в конце нашей беседы он, может быть, что–нибудь расскажет о своем дедушке.

Они работали вместе и тогда, когда начался трагический момент окупации Франции. Сидеть дома, опять запереться в какой–то башне – никогда! И мать Мария и отец Дмитрий становятся активными деятелями Сопротивления. Уехав из России, и он и она никогда не теряли любви к своему отечеству. Однажды за обедом кто–то сказал, что при наступлении немцев погибло столько–то тысяч советских солдат, и один из присутствующих заметил: «Это еще мало». И тогда мать Мария сказала: «Убирайтесь вон, а адрес гестапо вам известен». Она всегда верила в победу русской стороны. И в конце концов это кончилось арестом обоих в 1943 году.

Я не буду останавливаться на подробностях, в кинофильме это все изображено достаточно ясно, хотя и, конечно, искажено. Например: есть замечательные воспоминания о том, как она находлась в концлагере. Она ведь туда попала еще до ареста, когда на велодроме собрали детей из еврейских семей для того, чтобы их потом увозить в концлагеря. Она туда пробралась и как–то пыталась помочь людям: тысячи людей, один водопроводный кран, все просто погибали от голода, жажды и скученности. Сестра генерала Де Голля вспоминает, что в самых адских условиях мать Мария окружала себя людьми и начинала с ними беседы, дискуссии, это был вызов – в адских условиях концлагеря сохранять духовную жизнь, сохранять интеллектуальные интересы, сохранять любовь друг к другу. Об этом вспоминают многие, кто находился с ней в те дни. Одна из ее соузниц вспоминает также, что они беседовали о чем–то, и подошла эсэсовка, и ударила мать Марию по лицу, а та даже не повернулась и продолжала разговаривать, как будто это была муха, – она хотела этим показать, что не замечает этих людей.

Вместе с отцом Дмитрием и матерью Марией был арестован и сын ее Юрий – все трое погибли: отец Дмитрий и Юра от болезни и истощения, а мать Мария от истощения, может быть, умерла бы вскоре, но перед самым захватом лагеря, когда уже кончалась война, ее отправили в газовую камеру. Она была истощена до последнего предела. Об этом сохранилось множество легенд. Одна из них приводится в публикациях о том, что она якобы поменяла свою одежду с кем–то из заключенных и пошла в газовую камеру вместо кого–то. Это легенда характерная. Она не подтверждается историей, и вместе с тем она, действительно, пошла туда вместо кого–то, потому что, если бы она избрала себе путь «кельи под елью», если бы ее философия была только забавой для ума или пищей для интеллектуального наслаждения, она бы не оказалась в лагере. Но она хотела осуществить свою философию синтеза на практике, она хотела, чтобы люди видели, что Крест Христов – это не просто знак, который мы носим, а это полная отдача, и отдача за смерть…

Мы с вами, дорогие друзья, не затронули сегодня и сотой доли того огромного таинственного духовного богатства, которое содержит эта личность, но я надеюсь, что тот, кто мало знаком или совсем не знаком с этой поразительной фигурой, сегодня задумается и постарается найти материал о ней.

Итак, мы с вами прощаемся. И для меня очень важно, что мы последний штрих сегодня сделали у этого портрета, потому что, повторяю, русская религиозная философия не была никогда камерной, кабинетной, оторванной от жизни, отвлеченной. Все ее представители были мужественными свидетелями Истины, исповедниками Евангелия, все они так или иначе вступали в борьбу в жизни, все они запечатлели – каждый по–своему – свои взгляды не только на бумаге, но и в жизни. Они были святыми нашей культуры, не канонизированными, но действительно образцами, на которые можгут равняться нынешнее и будущие поколения.

Отдать себя до конца – вот это и есть совершить евангельский подвиг. Только этим спасается мир. Когда десятилетия тому назад, в дни юности матери Марии, был другой лозунг: «взять все» – он привел к крушению, крушению духовных и материальных ценностей. Когда же люди учатся отдавать, они исполняют великую заповедь Христа, а эта заповедь должна распространяться и на материальную жизнь, и на жизнь общества – на все, даже на хлеб, который родит земля, ибо земля перестает родить тогда, когда становится недостойным ее человек.

Итак, эта философия, религиозная философия, упирающаяся в каменное основание христианских истин, уходящая корнями в самые основы бытийственные, через которые нам открывается величайшая тайна жизни – тайна Божественной Любви, которая создала мир и которая не только создала мир, но его к Себе привлекает. И привлекает не вообще какие–то анонимные безликие поколения, а привлекает каждого из нас.

Мать Мария благоговела перед тайной человеческой личности, и в этом она разделяла убеждения своих друзей Николая Бердяева, отца Сергия Булгакова, отца Дмитрия Клепинина, Франка, Георгия Федотова – все они были великими представителями христианского персонализма, который ставит личность на ту высоту, которую дал ей сам Создатель.

Спасибо большое.