Текст книги "Правосудие"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Глава 20

Рита была почти в таком же состоянии, как накануне Эвелина. Но не ее было дело – лыко вязать, на ногах она держалась и языком плела легко.

– Теперь ты – великий воин, – сказала она. – Ты убил дракона и освободил двух принцесс, – она перевела взгляд на Берту и хихикнула.

– Трех принцесс. Что ты собираешься делать с тремя принцессами?

– Ничего.

– Как это – ничего? Сначала он убивает дракона, а потом он ничего не собирается делать.

– Твой любовник не был драконом. Он сунул свою голову в пасть дракона. И теперь я сделаю пепельницу из его дурной головы.

– А какую часть тела получу я?

– Никакой.

– Вы уже все поделили?

– А ты уже перестала блевать? Чувство юмора прорезалось.

– А моя дочь не блевала?

– Нет.

– Не удивительно, – Рита скривила губы, – волчья кровь. Эвелина бросила на нее короткий и холодный взгляд.

– И что ты собираешься делать с ней дальше? – спросила Рита, ответив дочери таким же взглядом.

– Ничего.

– Как это – ничего? Кто тут Дракула, кто тут Князь Тьмы, итти его мать?

– Никто.

– Как это – никто? Кто теперь моя дочь – вурдалак?

– Ты сама этого захотела. Ты несешь такую же ответственность, как и я.

– Что я захотела? Чтобы моя дочь пришла из лесу с кровью на лбу?

– А ты хотела, – он повысил голос, – чтобы твоя дочь до конца жизни ходила со спермой твоего любовника на губах?

Рита притихла.

– За все надо платить, – сказал он. – Ты заплатила – по-своему, и она заплатила, по-своему. И Владимир заплатил – по-своему. Вот теперь и живите по-своему. Без Владимира. А без меня вы и так обходились.

– Теперь уже не обойдемся, – Рита пьяно ухмыльнулась. – Теперь у нас у всех кровь на лбу.

– Не драматизируй, ты не Электра, – усмехнулся он. – Кровь легко смывается простой водой.

– Это ты не валяй дурака! – Рита могла быть какой угодно пьяной, но глупой она никогда не была. – Ты помазал ее кровью! – она ткнула пальцем в Эвелину. – Раньше она балдела от наркоты, а теперь будет балдеть от своего папочки. Это я теперь не нужна.

– И прекрасно! – злобно выкрикнула Эвелина. – Я тебе была нужна, чтобы твои мужики могли мусолить меня глазами, пока тебя ставили раком!

Рита побледнела.

– Не лги, лахудра! Ты и сама умеешь крутить задом не хуже меня!

Он смотрел на этих двух, очень похожих, женщин и понимал, что ничего не закончилось и ничего не могло начаться заново и никакая кровь не могла смыть печати Евы на их лбах, зря погиб бедный Вовик, они всегда будут сражаться за ближайшего мужика и разбивать ближайшие яйца о свои лбы. Но дело было сделано.

– Хватит! – он прихлопнул ладонью об стол, едва сдерживая смех.

– Вы совсем потеряли совесть, у нас все-таки поминки.

Через час Эвелина сладко спала на диване в объятиях Риты, Рита сладко спала, привалившись плечом к Берте, а Берта прикрывала всех общей шубой и курила, глядя на хозяина, в конце концов у них больше никого и не было, кроме людоеда, сидевшего за столом, как у собак в вольере.

– Тебе понравилась охота? – спросил он.

– Очень понравилась, – ответила Берта. – Этот выблядок заслужил свою судьбу.

– Почему заслужил?

– У него был один шанс уйти и 99 шансов умереть по-человечески, но он предпочел хватать за ноги Эвелину.

– Только поэтому?

– Не только.

– А почему еще?

– Потому, что все ее заслужили.

С некоторым замиранием своего каменного сердца он начал понимать, что ту встречу в лесу ему послала судьба.

– Ты тоже заслужила?

– Да.

– Чем?

– Тем, что живу.

– Ты мало согрешила.

– А ты много. Ну и что? Что это меняет? Грех – это ложь, которую придумали люди, чтобы оправдать свою тупость или свою злобность, чтобы было за что бить по головам других людей. Виновны все.

– Перед кем?

– Перед собой, перед кем же еще? Кому еще есть до нас дело?

Мы обманываем себя, чтобы нам было лучше, и виним кого-то, когда получается хуже. Я знала, что такое мой муж – и согрешила. Теперь я не обманываю себя. Честность – это кайф. Я знаю, кто я, и мне это нравится.

– Кто ты?

– Охотница. Когда я вспорола живот моей свекрови – я получила кайф, почти как оргазм. И я честно приняла это – как факт. Теперь я намерена делать это снова и снова – пока кто-нибудь не вспорет живот мне. Честность – это кайф, и нет ничего честнее смерти и нет большего кайфа.

– Ты хочешь умереть?

– Нет.

– Почему же нет?

– Потому что кайф надо отдалять, как оргазм, чтобы было больше кайфа. Смерть гарантирована и без того, чтобы ее приближать.

– Ты знаешь, Берта, я с трудом удерживаюсь от смерти.

– Я тоже. Давай поддержим друг друга?

– Давай.

Глава 21

Утром он проснулся в своей спальне один, а когда вышел во двор покормить собак, то увидел всех трех принцесс, весело прыгающих в источнике, расположенном напротив бани. Когда-то, рядом с тогда еще дачкой, была куча растрескавшихся песчаниковых камней, из которых сочилась вода в грязную лужу. Стараниями Риты в источник была вставлена труба из нержавейки, под трубой вырыт и выложен гранитом небольшой бассейн с проточной водой и накрыт шатровой крышей о четырех резных столбах, вода в источнике была всегда одной температуры – +14 °C, независимо от времени года.

Вокруг источника бегали собаки, которых он запер на ночь в вольере и, ставя лапы на гранитный бордюр, заглядывали в бассейн, прозрачный пар поднимался над поверхностью воды, никто из дам, включая Эвелину, не проявил ни малейших признаков смущения при его появлении – зрелище было завораживающим, но и несколько, удручающим: принцессы вполне освоились втроем и без него в своем новом замке, и он почувствовал себя, как собака, заглядывающая в бассейн.

– Моржизм помогает от похмелья! – закричала Рита. – Нам срочно нужен морж, у нас замерзли глаза!

Ее груди радостно прыгали, на лице не было никаких признаков прошедшей ночи, Эвелина хохотала, похожая на живой цветок, и он впервые увидел улыбку Берты. Затем дамы выскочили из воды и с воплями пробежали мимо него в дом, он посмотрел на столбик градусника, висевшего на крылечном столбе – минус одиннадцать, он посмотрел на собак, присевших у крыльца – ни одна из них не тронула бегущих. Он не стал кормить подлых тварей, у них были сытые морды, и вернулся в дом.

– Я надеюсь, не все вы умрете от воспаления легких, – небрежно заметил он за завтраком, состоящим из яичницы с ветчиной и чая – с водкой завязали.

– Кто здесь говорит о смерти? – вступила Рита. – Мы собираемся жить долго и счастливо!

– С кем? – поинтересовался он.

– Что значит, с кем? С тобой. Или ты уже не наш муж и отец?

– Чей? – он посмотрел ей в глаза.

– Ну, чей… —Рита почесала нос. – Наш.

– А-а-а, ну тогда объявляю после завтрака общую уборку, надо же вас всех чем-то занять.

– А ты не мог бы сам заняться чем-то полезным? – язвительно спросила Рита. – Съездить купить фруктов, напитков приличных, мне носки теплые нужны.

И все сразу встало с чужих мест на свои, вернувшись, как дежа– вю.

В этой женщине была гигантская жизненная сила, никакие львы и тигры, никакие кактусы в пустыне не могли бы сравниться с ней, ее можно было раскатать катком по асфальту, она бы встала и пошла, плюнув на плешь водителю. Не было в мире силы, способной вышибить Риту из седла, она скакала на всех мустангах по всем прериям и пампасам мира – и все мустанги пали под ней, он уважал ее за это, он любил ее так, как все ее любили – безусловно и безоговорочно, организмом. Но находиться рядом с ней больше двух недель подряд он не мог.

После завтрака он встал на лыжи, хотя наст был явно не лыжным и, прихватив саперную лопатку, пошел в лес – проконтролировать трассу.

На месте костра осталась большая черная проталина, заполненная легким пеплом – и больше ничего. Он пошевелил пепел лопаткой, пепел разлетелся седыми хлопьями.

В сторону дороги, среди цепочек человеческих и собачьих следов, снег был запятнан кое-где темным, но надо было иметь очень специальное зрение, чтобы понять, что это такое. А кто здесь мог иметь такое зрение, кроме лис и ворон? Все же он проехался по пятнам лыжами, на всякий случай.

На месте заклания, как он и предполагал, не осталось нечего, кроме следов мелких хищников и птиц, даже темных пятен – лисы сожрали снег, пропитанный кровью.

Солнце светило, сосны стояли, вороны летели, с дороги доносился шум машин, все будет так и через сотню лет. Солнце будет гореть, сосны спилят, но они вырастут, здесь или в другом месте, дорога изменит русло, но по ней будут мчаться машины, пропитанные желанием и кровью, и будет лететь воронье, высматривая падаль на обочине. Кто-то отведал человечьего мясца на Крыше Мира, кто-то, не ведая ни страха, ни упрека, отдавал с Вершины Мира приказы на убой миллионов человечков, кто-то читал книги о гуманистических ценностях – написанные кровью гуманоидов, все были виновны, и что значила в этой мясорубке чья-то перемолотая жизнь?

Он легко побежал на лыжах в свою берлогу, легко было на его каменном сердце – солнце, мороз и кислород действовали возбуждающе.

Глава 22

Дома он застал Берту одну, Рита с Эвелиной уехали что-то купить в ближайшее местечко на подаренной Владимиром машине. У него мелькнула мысль, что их могут подстеречь мытари на дороге, да и черт с ним, откупятся, не Франция, в конце-концов. Он направился было в ванную, смыть пот трудовых свершений, но его окликнула Берта.

– Ты ходил заметать следы?

– Точно. Заметать следы. Нечего заметать, ничего нет.

– А тебе не кажется, что мы зря притащили в дом то, что осталось от Владимира?

– А тебе не кажется, что ты зря играешь с черепами? Берта промолчала.

– Не бойся, – усмехнулся он. – Писяй себе, если это не идет во вред твоему здоровью, никто не станет заглядывать в твои ночные горшки.

– Убийства раскрывают, – заметила Берта.

– Раскрывают. Если у кого-то в черепе начинает болтаться язык. Помнишь, я рассказывал тебе про ментовской прием?

– Удар коленом?

– Да. Все знают про него, и все равно ловятся. Люди любят смотреть в глаза другим людям, они играют, поэтому их всегда переигрывают. Даже начинающий урка знает три основных правила безопасности: «не знаю, не видел, не помню». Но с ним начинают говорить, его приглашают к игре, не имеет значения, кто – баба или опер – и он втягивается в игру. А сказав «а», он уже не может не сказать «б». Так человек устроен. Уверяю тебя, что даже матерые воры ловятся на это. Нет игроков, которые не проигрывают. Особенно, когда они играют против игрального автомата, против системы. Не смотри в глаза – ударят между ног, не играй ни с кем, кроме своих черепов, у них нет языков, и ты никогда не проиграешь.

– Есть улики.

– Не существует самодостаточных улик. Даже если тебя застали над трупом с окровавленным топором в руках, ты всегда можешь сказать, что только что вынула этот топор из его головы, чтобы оказать первую помощь. Я знаю, о чем говорю, в свое время из моих рук ушел убийца при таких же обстоятельствах, только у него в руках был нож, а не топор. Улика – это язык. Слово становится делом в уголовном делопроизводстве, а твои дела не имеют никакого значения. Таково человеческое правосудие, Берта, – он снова направился в ванную.

– Постой! Если бы ты не пристрелил убийц моей дочери…

– То, вероятней всего, они бы сейчас пили водку в каком-нибудь кабаке. И если бы не начали болтать по пьяне, то ничего бы и не было, кроме розыскного дела по факту исчезновения вас двоих. А таких дел в уголовном розыске – штук двести, начиная с финской кампании.

Он скрылся в ванной.

Рита с Эвелиной прибыли в цветах – в оранжевости апельсинов, в хрусте разноцветных пакетов, в алом зареве голландских роз, в мерцании длинноствольных бутылок и скромно-коричневом обаянии буржуазных ананасов – Париж теперь произрастал в любом местечке, где признавали правила европейского обмена, и праздник жизни мог быть всегда с тобой, если было чем расплатиться. Рита забарабанила кулаком в дверь ванной.

– Выходи, Леопольд, подлый трус! Почему ты прячешься от своих принцесс?

Он вышел – и попал в Диснейленд.

Рита металась по комнате, меча на стол коробки конфет, сардины, сыр, виноград и замороженных креветок.

– Поминки закончились! – кричала она. – Начинается День Благодарения!

– Хэппи бёсдэй ту-ту-у-у! – пела Эвелина.

– Почему – «ту-ту-у»? – удивился он.

– Потому что наш паровоз летит, в коммуне остановка! – закричала Рита. – Ты можешь сделать хоть что-нибудь, ты можешь открыть бутылки?

Он мог открыть бутылки и сделал это, но не нравились ему ни сладкие ликеры, ни коммуны, не любил он ни того, ни другого.

– Жаль, Вовка не дожил, – легко заметила Рита, сидя за столом,

– Любил он мараскин. Берта, деточка, передай мне сыр, пожалуйста. Где-то через полчаса застолье плавно самоорганизовалось и приобрело черты юбилейного заседания, под председательством Риты. «Почему женщина такая тварь? – спросил он сам себя, ускользнув на крыльцо подышать и отдохнуть от Риты. И ответил сам себе с усмешкой. – A кто не тварь? Ты, что ли? Женщина более откровенна в своей тварности, вот и все. Как жизнь. Недаром слова «Жизнь», «Природа», «Земля» на всех языках – женского рода. Жизнь может замаскироваться под нежизнь, как вирус. Женщина может замаскироваться под супругу, подругу, подпругу и даже под рабыню, если вынудят обстоятельства. Но она всегда останется хозяйкой, мать ее, на этой Земле. И не будет она ни с кем делиться. Она возьмет все – и правильно сделает. Она очень дорого платит – муками своего влагалища. А мужчина хочет взять все, взять силой, ничем не заплатив. Поэтому он всегда платит силе, которой у него нет. Он – придаток, которым пользуются, член, который морочит себя, мня себя головой. Поэтому, когда сила перестает поддерживать его, – он способен только мочиться под себя». «Член, возомнивший себя головой, а также – руками, ногами, печенью, почками и сердцем» – усмехнулся сам себе. Он полагал, что может позволить себе посмеяться над собой. Он не участвовал в войне полов, он не участвовал в игре Жизни – женской игре. Он стоял на обочине. Он был неуязвим.

Почему тогда Рита – толстозадая телка, толстогубая блядь – могла одним своим запахом перечеркнуть его собственные правила игры? Почему против нее не действовали сталь, мороз и камень сердца? Почему? Почему? Почему?

Он услышал шум и вернулся в дом. Застолье уже выплеснулось за рамки юбилейного заседания и вошло в русло парижского борделя

– 20-е годы, Мулен-Руж. Рита с Эвелиной плясали канкан и пытались втянуть в это дело Берту, но Берте плясать канкан было нечем – она была в джинсах.

– Папа! – крикнула Эвелина. – Скажи своей подружке, пусть она снимет штаны!

Он предложил Берте снять штаны и, к его огромному удивлению, она согласилась.

Они плясали втроем, вопя при этом «Была я гимназисткой и шила гладью…» – оказалось, что слова знали все, пока никто не обратил внимания, что Берта была в его трусах, которые трещали на ней. Он смотрел, слушал и думал о том, что вот это и есть подлинный танец жизни, без дураков – дурак сидел на стуле с рюмкой кальвадоса в руке. Три женщины, три возраста, три состояния душ: мать, любовница, дочь – высоко задирая ноги самозабвенно плясали канкан, пока бешеная сука, высунув язык, присела рядом с дураком, вооруженным рюмкой. Они нуждались в зрителе, но зритель никак не участвовал в их танце, они нуждались в дураке, чтобы дурак удовлетворял их своим членом или своим арбалетом, но не желали, чтобы он путался под ногами, все было – для него, но его самого как бы и не было. Они были самодостаточны, как Жизнь – позволяя существовать на своей периферии дураку с членом, они позволяли оплодотворять себя восхищением, ничуть не восхищаясь дураком.

– Берточка, деточка, что это на тебе надето? – Рита заметила и уставилась на арендованные трусы. – Немедленно сними эту гадость! – она вылетела в соседнюю комнату и вернулась с ворохом белья. – Выбери, что тебе нравится!

Берта начала было отказываться, но Рита с Эвелиной немедленно совлекли с нее «гадость» и с отвращением отбросили к ногам хозяина и его суки.

Берта вспыхнула обнаженной роскошью волос, она была натуральной блондинкой, и в следующее мгновенье хозяин приоткрыл рот – с черной Ритиной резинкой между ног она выглядела намного более обнаженной, чем без нее.

– Это – аксессуар к шубе, – пояснила Рита, возвращаясь и волоча к столу приодетую Берту и почти голую от плясок Эвелину. – Женщина должна иметь три вещи – шубу, трусы и сапоги, все остальное – от лукавого.

– Щедрый парень, этот лукавый, – заметил он, – если все остальное женщина имеет от него.

– От него женщина имеет только то, что остается под трусами, – отрезала Рита. – А все, что сверх того, приобретает сама. Вечеринка закончилась нехорошо. Берта вдруг начала говорить бессвязно, о своей дочери, Рита и Эвелина не понимали ее. Потом ее затошнило, она едва добежала до туалета, у нее начался страшный понос, рвота и головные боли.

Она сидела на унитазе, с миской между ног, раскачивалась и ничего не видела перед собой, он вынужден был поддерживать ее за плечи, чтобы она не упала.

Когда он вынес ее из туалета и уложил в постель, Рита и Эвелина давно уже ушли в свою спальню.

Глава 23

– Не иметь тела – это страдание, – сказал легкий, бесполый голос в пустоте. – Нельзя слышать звуки, не имея ушей. Нельзя видеть цвета, не имея глаз. Нельзя чувствовать вкус, не имея языка. Нельзя ощущать запах, не имея носа. Нельзя познать прикосновение, не имея кожи.

Возникла звенящая пустота. И снова стала голосом в пустоте.

– Ангелы восстали, возжелав познать, и Бог наказал их вечным наслаждением. Если наслаждение длится всегда, оно становится страданием. Если страдание длится всегда, оно перестает быть страданием. Смерть размыкает и замыкает круг, делая его вечным. Ангелы были мыслями Бога, отринувшими Творца, а стали тварями под колесом, Вечным Змием, кусающим свой хвост, – голос был хрустальным колокольчиком в пустоте. – Не познав непознанное, нельзя страдать от него. А, познав, нельзя освободиться от страдания. Мысль в пустоте, познавшая звук, цвет, вкус, запах и прикосновение, прожигает самое пустоту… Вдруг раздался металлический звук, как от лопнувшей струны, он мгновенно проснулся и сел в постели. Засигналил мобильник. Он схватил трубку, еще ощущая звон в ушах.

– У тебя проблемы, – сказала Таня.

– У меня всегда проблемы.

– Таких еще не было. Кое-кто ищет Берту.

– Кто?

– Тот, кого здесь уже нет. Мы крупно влипли.

– Что делать?

– Слушаться меня. Ты помог ей, я помогла тебе, теперь ты должен вытаскивать всех троих. Ты понял?

– Понял.

– Я буду через полтора часа. Водку не пей, – она отключилась. Он глянул на табло – была половина второго ночи. Он глянул на Берту, лежавшую рядом с ним – по подушке вокруг ее головы расплывалось темное пятно. Он вскочил и включил свет – из ее носа, рта и ушей сочилась кровь. Он резко дернул ее вверх, вместе с подушкой, усаживая вертикально, и ощутил запах. Он отшвырнул одеяло – под нижней частью ее тела постель была пропитана вонючей жидкостью, это было хуже, чем запах кала, так пахнет труп, который долго пролежал в пластиковом мешке и пустил сок. Он прижал пальцы к шейной артерии – сердце билось. Он быстро потер ладони, согревая похолодевшие вдруг руки – теперь следовало действовать быстро, но без суеты. Он принес аптечку и сделал ей инъекцию камфары, но, уже разыскивая опавшую, как у мертвой, вену, понял, что этого будет мало. Тогда он приготовил шприц с адреналином. Игла была тонкой, неприспособленной для укола в сердце, но обошлось. Потом он схватил мобильник и набрал Таню.

– Она умирает. До больницы ехать часа три.

– Не двигайся с места. Я выжму все, что можно, из тачки.

– Я сделал адреналин. Но она в сознание не пришла.

– Делай, что хочешь, целуй ее, кусай – не дай умереть. Если она умрет, мы тоже умрем. Очень плохой смертью.

Ворота он открыл заранее, через полчаса Таня влетела в дом, на ходу вырывая из кармана какой-то предмет.

– Она еще жива?

– Да.

– Пей! – она сунула ему в руки темный флакон.

– Что будет?

– Не знаю! – в первый раз в жизни он увидел Таню на грани истерики. – Ты все это затеял! Теперь пойди и разорви того, кто пришел за нами. Пей, это ключ от двери, а что за дверью, я не знаю. Я знаю только, что если ты нас не защитишь, то лучше бы нам и не родиться.

Он взял и выпил пахнущую гнилыми грибами жидкость. Его ударило, как локомотивом, сшибло во мрак и понесло, вращая, как клочок бумаги. Он не понимал, как клочок бумаги может ощущать холод, но ему было невыносимо холодно. Он ни на секунду не терял сознания. Во мраке слышались металлические удары и хрусты, как будто ломали жесть, вокруг гудел ветер. Затем, начал разгораться тусклый свет, и его выдуло на какую-то металлическую поверхность, как мусор впереди поезда метро. Он почувствовал себя так, как будто какая-то легкая его часть унеслась дальше, вращаясь над поверхностью, а другая, тяжелая, оказалась жестко припечатанной к ней. Над ним был купол, под ним – гладкий металл. Его окружили маленькие, подвижные механизмы, похожие на игрушки, состоящие из лучей света. Между ними прошла девочка, смутно напоминавшая дочь Берты.

– Мне здесь скучно, – жалобно сказала девочка, – Я хочу домой.

– А где твой дом? – осторожно спросил он.

– Там же, где и твой, – неожиданно злобно ответила девочка.

– Но ты же не можешь жить в моем доме, – рассудительно сказал он.

– Нет, могу! – выкрикнула девочка и пнула его в голень. Посмотрев вниз, он увидел, что ноги его, до колен – из металла. Он потопал ими по полу и решил, что иметь такие ноги – совсем неплохо.

– Где моя мама? – требовательно крикнула девочка и снова пнула его.

Эта маленькая паскуда начала его раздражать, и он подумал, а не ударить ли ее своей новой металлической ногой? Но такая нога могла разорвать ее на куски.

– Я не знаю, – ответил он.

Маленькие механизмы, состоящие из палочек или лучей света, одобрительно замигали, от них исходило тепло. Но пока он смотрел на них, девочка вдруг вцепилась ему в горло мертвой хваткой. Она оказалась неожиданно сильной, но он сломал ее тонкие руки и, раскрутив за запястье, швырнул прочь. Она улетела, вращаясь, и исчезла в тусклом, сером свете. Световые механизмы окружили его ноги на уровне колен и, доброжелательно гудя, стали подталкивать куда-то, не прикасаясь. Он решил, что не будет ничего плохого, если он пойдет с ними. Они подвели его к низкому ложу или столу и уложили на гладкую металлическую поверхность. Затем они начали что-то делать с его ногами. Заинтересовавшись, он сел и понял, что они пытаются снять его ноги при помощи каких-то приспособлений, но у них ничего не получалось, и он решил помочь маленьким, доброжелательным существам. Он начал отдирать металл так, как если бы это были голенища сапог. Он рвал металл, его пальцы были сильнее металла, и все равно это было очень тяжело. Очень тяжело. Он напрягался изо всех сил, ему стало жарко и стало казаться, что металл раскаляется вместе с ним, и что его мускулы рвутся вместе с металлом. Он уже не просто рвал – он боролся за жизнь. Его глаза начал заливать пот, он уже слепо ненавидел все, что его окружает, всю эту кучу металла и этих маленьких существ – беспомощных и никчемных. Он точно знал, что он сильнее всего, что здесь находится – вот только освободить ноги. Он точно знал, что может разнести все в пыль, но его как-то хитро поймали в какую-то ловушку. И он бесился от этого, он рвался вместе со своими мускулами, его ненависть ко всему достигла накала вольтовой дуги и включила в себя его собственное тело, тогда он просто отломал свои ноги, исторгнув из себя такой крик ненависти, который испепелил все.