Текст книги "Правосудие"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Глава 13

– А вы не раскинете ли для меня картишки? – спросила Рита, отставляя пальчик и берясь за бокал привезенного с собою шампанского. Они сидели за представительски накрытым столом, Рита не сняла красных лаковых сапог, Эвелина, полуотвернувшись, мрачно смотрела в огонь голландской печи.

– Я не умею гадать, – ответила Берта.

– Как?! – Рита широко раскрыла великолепные, загнутые ресницы.

– Вы же, э-э-э…крестница цыганки. И не умеете гадать?

– А вы умеете пользоваться терафимом? – спросила Берта.

– Что?

Рита не поняла иностранного слова, но, учуяв подвох, сузила тигриные глаза.

– Это такая штука, которую ваши предки применяли для предсказания судьбы, – пояснила Берта.

Багровая волна начала заливать лицо Риты, от мраморной шеи.

– Не любим евреев? – наконец, выдавила она – самое глупое, что можно было сказать в данной ситуации.

– Отчего же? – Берта широко усмехнулась, увидев, что противник открылся, ее белые зубы сверкнули в пламени свечей. – Очень даже любим. Даже знаем, что такое терафим.

Он с удивлением покосился на нее, он не подозревал в этой женщине такой светской изощренности в фехтовании словами. Берта была одета в джинсы, толстые носки и застиранную ковбойку, но ее грудь распирала рубашку, у нее была тонкая талия, крепкая задница и стройные ноги – она всегда была во всеоружии. Эвелина посмотрела на нее с интересом.

– А как применяли терафим?

– Его ублажали жертвой, а потом вопрошали о будущем.

– Это был идол?

– Эвелина! – Рита не была сильна в еврейской истории, как, впрочем, и в любой другой истории, но надо было перехватить инициативу.

– Перестань заниматься глупостями, тебе есть о чем подумать! Серые, грозовые глаза Эвелины потемнели.

– Перестань затыкать мне рот!

– Не смей так разговаривать с матерью!

– Перестаньте! – он пристукнул ладонью об стол, тихо звякнул хрусталь. – Перелет на вас подействовал или недолет – но, по-моему, вам надо принять душ и лечь спать, а не наливаться шампанским.

– С каких это пор мы стали такие правильные? – насмешливо протянула Рита. – Ты хочешь поскорее отправить нас баиньки, чтобы как следует гульнуть со своей подружкой? Времени не было?

Так было всегда и все начиналось сначала, из любого момента жизни Рита легко соскальзывала в привычную стихию склоки, и ее могла остановить только пощечина или задирание юбки на голову. Впрочем, рука у нее была и у самой – тяжелая и быстрая, но, раздвинув ноги, она уже не могла на них устоять и падала на спину, надежно и быстро, открывая рот только для того, чтобы издать вопль оргазма, может быть, поэтому ее так часто валили на спину – чтоб заткнулась. Он хорошо знал оба способа и понимал, что в данной ситуации оба они неприменимы, но понятия не имел, как вести себя с Эвелиной. Рита увезла ее в Штаты, когда той едва исполнилось четыре года, в следующий раз он увидел дочь уже четырнадцатилетней, когда у нее впервые возникли проблемы с наркотой, потом – еще пару раз, но без всякого общения, – слишком много времени отнимала мама. Теперь Эвелине было семнадцать лет, и он не знал, как вести себя в присутствии этой, незнакомой, фактически, девушки.

– Не стоит так волноваться, – сказала Берта, обращаясь к Рите.

– Вы приехали к бывшему мужу, вы привезли дочь к отцу, а я здесь всего лишь в гостях. Мы сидим за столом, мы пьем хорошее шампанское, и никто не претендует ни на чье место под солнцем. Или под луной, – она усмехнулась. – Совсем не обязательно спать. А если вы хотите искупаться с дороги – я могу затопить баню. Хотите?

Рита была не настолько глупа, чтобы принять ход Берты за заискивание, но предложение позволяло ей выйти из ситуации, сохранив лицо и даже надменное выражение на нем.

– Хочу, – сказала она, подняв несколько располневший, но все еще римский подбородок.

– Ну вот и чудесно. А пока баня будет топиться, мы можем гульнуть коллективно, а не разбегаясь по углам. Я бы выпила водки.

– Бздите от шампанского? – не удержавшись, спросила Рита.

– Нет, – легко ответила Берта. – Но в вашем возрасте это может случиться.

И направилась к двери, не оставляя Рите времени для ответа, плечи Эвелины мелко затряслись. Стиснув зубы, он встал за водкой.

– Ну, принеси ей уже и соленый огурец, – нашлась Рита, прекрасно умевшая занюхивать самогонку рукавом, но было уже поздно – за Бертой захлопнулась дверь.

Баню можно было протопить и наскоро, электричеством, но Берта предпочла повозиться с дровами, видимо, для того, чтобы дать возможность Рите выпустить пар. Но выпустить пар из этого атомного котла могла только настоящая драка или настоящий перепихон, или настоящее гульбище, эта женщина могла уморить любого коня и уйти, оставляя за собой горящие избы и перевернутые трактора. И он выставил литр сумасшедшей крепости кальвадоса в смутной надежде, что до парилки дело не дойдет.

– Почему вы убежали? – крикнула Рита, когда Берта через полчаса, затопив баню, вернулась в дом. – Не надо меня бояться! Пусть мои враги меня боятся, а любовница моего любовника…

– Моя любовница, – закончил любовник.

– Фу, какой ты невыносимо пошлый.

– Она, – мой друг, товарищ и брат, я хочу выпить на брудершафт! Атмосфера разрядилась – как в центре циклона, французское шампанское было забыто, еще через пол-литра кальвадоса Рита заявила:

– Я приглашаю всех в баню!

– Мама!

– Что мама? Это моя баня, я ее построила, это единственное место на земле, где я могу преклонить голову.

– Там нельзя преклонять голову, – заметила Берта. – Можно угореть, Может быть, отложим до завтра?

– Ха-ха, – раздельно сказала Рита. – Признайтесь, вы просто боитесь встать рядом со мной голой.

– Это я боюсь, – поспешил признаться он.

– Чего ты боишься, маленький? Что я оттаскаю тебя за…

– Мама!

– Молчи, Эвелина! Мы должны знать, чего боится твой папа.

– Я боюсь, что если мы там преклоним головы, все вместе, то некому будет нас оттуда вытаскивать за ноги. Я останусь на часах. Я буду подбрасывать дрова.

– Что? Одень себе часы на. .

– Мама!

– …И засекай по ним время, чтобы не перегреться. Сначала он вводит женщину в заблуждение, а потом – он будет подбрасывать дрова.

У тебя что – больше нечего подбросить? Признайся, ты просто боишься…

– Встать рядом с тобой голым, – закончил он.

У Риты были замашки бандерши, Рита была самой склочной и самой развратной бабой из всех, которых он когда-либо знал, и Рита была единственным человеком в мире, рядом с которым он мог встать голым и не чувствовать волчьей шерсти на своем теле, пока была Рита – в Париже, в Нью-Йорке, в Куала-Лумпур – у него оставался шанс. Он презирал этот шанс, как он презирал и Риту, и всех людей вообще, он презирал себя, за неспособность отказаться от этого шанса, но не находил в себе сил отказаться от него. Берта была шансом отказаться от шанса – полным мраком, падением в нечеловечность, последним нажатием курка. Разумеется, дело было не в половых играх с обеими женщинами – дело было в нем, – но и в играх тоже. Поэтому он зарядил свой револьвер для русской рулетки двумя патронами – Ритой и Бертой – и сказал:

– Ну ладно, раз так. Баня – место мистическое, вход туда свободный, выход – как получится. Пошли, что ли?

И встал из-за стола.

Глава 14

В очередной раз он тоскливо восхитился, глядя на роскошное тело Риты, Берта выглядела подростком рядом с ней. Рита была лет на пятнадцать старше и килограммов на пятнадцать тяжелее, что не мешало ей сиять, как солнце – солнце женственности – до тех пор, пока она не открывала рот. Но открывать рот в бане – дело довольно затруднительное, если баня настоящая. А баня была настоящей, и некоторое время, пока тела не адаптировались, он мог без помех любоваться своей бывшей женой. Рита могла чувствовать такой взгляд, даже направленный из космоса, даже через полтора метра железобетона, в ее тело был встроен прибор, регистрирующий такие сигналы, и она реагировала мгновенно, безусловно и мощно – от бомбы с дистанционным взрывателем ее отличала только способность к многократному использованию. Она лучше других женщин знала, что есть что в мире секса, что законы его незыблемы и не подлежат коррекции при помощи эпиляторов и бытовой химии, она знала, что самка – притягательнейшая из женщин, а куклы Барби – мусор цивилизации. У нее была от природы великолепная, гладкая кожа, и она никогда не находила нужным удалять волосы под мышками или уродовать бритвой роскошный черный треугольник внизу живота, Малевич мог отдыхать со своими квадратами – от этого черного треугольника ни один нормальный мужчина не мог отвести глаз, когда она появлялась на пляже в условном клочке бикини под слегка выступающим животом, фотомодели готовы были вышибить кулаками выкатывающиеся глаза своих мужиков. Рите было плевать на условности моды, условности приличия или условности неприличия, тоже живущего по своим правилам, она хотела, чтобы ее хотели безусловно – и ее именно так и хотели. Наконец Рита разлепила ставшие алыми от водки и жара губы.

– Вам надо лучше питаться, дорогая, – сказала она, бросив снисходительный взгляд на крупную и крепкую, как мраморная статуя, Берту.

– Вы что-то дохловато выглядите. Да и соски у вас почему-то синие. Цианоз?

Берта молча опустила ресницы и повернулась к ней поблескивающим от пота задом.

– Гос-с-поди Ис-с-сусе! – Рита всплеснула руками, перстни брызнули разноцветными искрами. – Да вас, похоже, не хило отстегали по жопе! – Она метнула в него кинжальный взгляд через плечо. – Ты?

– Я.

– Ну и дела у вас тут делаются, – Рита опустилась на лавку, бессильно раскинув круглые колени. – Тебе уже недостаточно бить женщину просто по мордасам?

– Это входило в курс лечения, Таня посоветовала.

– А-а-а, Таня. И от чего же ты лечил бедную девочку? От геморроя?

– От простуды.

– А-а-а, от простуды. А ты не пробовал вставлять ей в зубы конский мундштук? Говорят, помогает – когда уже нечего вставить.

Берта расхохоталась.

– У вашего бывшего мужа, Рита, железная нравственность.

– Что? Он докатился уже до этого? Он истязает женщину нравственностью? Ну-ка, ну-ка, – она воткнула в него презрительный взгляд – как вилы в коровью лепешку. – Покажи-ка, что ты там прячешь, между ног?

Несмотря на ясное осознание того, что бывшая жена делает из него клоуна, он ощутил эрекцию – под взглядом Риты и ввиду ее раздвинутых колен мог распрямиться даже прошлогодний мухомор, она знала это, дьявол ее возьми, и каждое движение ее ресниц, каждый поворот плеча или постановка ноги были искусным приемом боя, который она вела со всеми мужчинами на свете, она была непревзойденным воином, мастером фехтования на арене любви, никто не мог конкурировать с ней здесь, где она выступала в ослепительной броне наготы и во всеоружии годами отточенного опыта, здесь она могла позволить себе дать фору этой девочке, Берте, и она сказала удовлетворенно:

– Ну вот, по-моему, все в порядке. Если слегка взбодрить его веником, то будет, как железный. Берта, вы не хотите расплатиться за ваши муки?

На одну-единственную секунду он решил, взглянув в лицо Берте, что она будет расплачиваться. Но она села на лавку радом с Ритой.

– Нет. В бане для этого слишком жарко.

– Смылить боитесь? А что, по-вашему, мы здесь будем делать? – возмутилась Рита. – Париться, что ли? Ну тогда давайте хотя бы выпьем.

Вообще-то, пить полагалось после бани. Но, приняв на грудь почти по пол-литра водки, можно было уже и не считаться с правилами. Он встал, чтобы сходить в предбанник за выпивкой. В этот момент дверь распахнулась, и в баню, качнувшись, вошла голая Эвелина – с бутылкой в руке.

Он сразу увидел, что с ней что-то не так. Но насколько не так, стало очевидным в следующую секунду. Эвелина обвела всех мутным взглядом и упала лицом вниз, бутылка, мотая янтарной струей, покатилась по полу.

Глава 15

– Нельзя было оставлять ее одну, – сказала Берта.

– Кто мог предположить, что она насосется в одиночку, – огрызнулась Рита.

– Можно было предположить, – заметил он. – Ты на сутки оставила ее без амфетамина.

Они сидели за столом, Эвелину отнесли в спальню, ее одежда оказалась разбросанной по полу в доме, оставалось только надеяться, что она недолго бродила голой по двору, прежде чем вломиться в баню, и что лошадиная доза алкоголя убережет ее от пневмонии.

– Я не помню, чтобы она так нажиралась раньше, – сказала Рита.

– А сколько раз в году ты ее вообще видишь? – спросил он.

– А что ты предлагаешь? – повысила голос Рита. – Чтобы я повсюду таскала ее за собой? Или оставила в этом лесу? Ей надо учиться.

– Вот она и научилась, – усмехнулся он. – Лет через пять она будет в точности похожа на тебя.

– Покруче будет, – Рита по-боксерски пошевелила челюстью. – Я все-таки начала трахаться в шестнадцать лет, а не в тринадцать, как она.

– Ты представляешь, – он повернулся к Берте, – Эвелина учится в католической школе.

– Да, в католической! – Рита вздернула римский подбородок. -

Никто из ее предков не верил ни в какого Бога, ни в черта, мой отец был гэбистом, а про ее отца и говорить нечего, пусть хоть она прилепится к чему-то фундаментальному.

– Ты уверена, что ее патер не предлагает ей прилепиться к чему– то более фундаментальному, чем ее собственный палец?

– А хоть бы и так! – выкрикнула Рита. – Это лучше, чем с алжирским сифилитиком в дискотеке.

– Чем лучше? Ты стала расисткой?

– Я всегда ею и была. И чем больше езжу по миру, тем больше становлюсь.

– Почему же ты не ищешь спасения в земле обетованной?

– Потому что там обетуют не то, что мне надо. Не для того я выходила замуж за американца и терпела муки кромешные с этим гадом, чтобы теперь жить в полицейском государстве, где тебе перднуть не дадут без разрешения.

– Здесь можно, – нейтрально заметил он.

– Можно, – кивнула Рита. – А что здесь еще делать? Что ты можешь делать на этом хуторе, кроме как бздеть себе под одеяло?

– Могу бздеть, могу – не бздеть, – флегматично ответил он.

– Вот то-то и оно – тебе ничего не надо. Страшный человек – тот, кому ничего не надо. Для него не существует рамок, которые нужны тому, кому что-то надо, чтобы опереться на них и получить то, что ему надо. Даже твоя ведьма Таня боится тебя, хотя эта сука не боится ничего и немало сделала, чтобы ты мог бздеть, не опасаясь последствий.

– Ну-ка, ну-ка, – он заинтересовано поднял брови. – Ты никогда не говорила об этом. Объясни, что ты имеешь в виду.

– Ты знаешь, почему я никогда не ревновала ее к тебе?

– Почему?

– Потому что она относится к тебе, как зверю, которого охраняют от охотников, чтобы потом напустить на этих охотников. Она просила тебя оказать ей какие-нибудь услуги, ну, из тех, что ты умеешь делать?

– Клянусь тебе, нет.

– Значит, попросит.

– Ты принимаешь меня за идиота, Рита? Ты считаешь, что меня можно заставить сделать то, чего я не хочу делать?

– Конечно, нет! Тебя можно заставить делать то, что ты хочешь делать. Ты хочешь меня, и я могу тебя заставить сделать это, и ты сделаешь это с радостью.

– Я хочу кусок мяса, и я беру кусок мяса, значит ли это, что кусок мяса мною управляет?

– Да никто не собирается тобою управлять! Ты жрешь свой кусок мяса, себе на радость и мне на пользу. Все, что надо, чтобы извлечь выгоду из твоего пищеварения, это иметь такой интересный кусок – а дальше ты все сделаешь сам. Таня только тем и занималась, что приучала тебя жрать свой кусок мяса, отрыгивать, бздеть – и ничего не бояться. Тебя же никто ни разу не ударил палкой по голове – потому, что рядом стояла Таня со своей большой дубиной.

– Ты на самом деле так думаешь?

– Я знаю это, и ты знаешь, я только не знаю, как она это делает

– на то она и ведьма. Но очень красивая. Давай выпьем – у меня мороз по коже, когда я о ней думаю.

Он принес очередную бутылку кальвадоса.

– Вообще, тебе надо отдать должное, – заявила Рита, без церемоний опрокинув стакан. – Ты не Ален Делон, ты пьешь одеколон, но вокруг тебя всегда крутятся обалденные бабы – она искоса глянула на Берту, Берта улыбнулась.

– Ты имеешь в виду себя? – спросил он.

– И себя тоже.

– Ты никогда не крутилась вокруг меня.

– Крутилась, я была без ума от тебя, ты просто не замечал, ты никогда не поднимал носа выше моей промежности.

– Можно подумать, кто-то другой поднимал, – сказал он, стараясь сдержать раздражение.

– Еще и как поднимал! Даже Владимиру, кроме моей шмоньки, нужен был еще и мой кошелек. А тебе – вообще ничего не нужно. Даже гребаному американцу, кроме моего рта, нужна была еще и моя любовь. А тебе не нужна ничья любовь. Ты сам, ты обходишься без всего, ты страшный человек, и твоя дочь, которая валяется пьяной наверху, очень на тебя похожа.

– Ты шутишь? – он был по-настоящему удивлен.

– Ничуть не шучу. Она холодна, как лед, можешь мне поверить, и все ее закидоны – это просто попытки нащупать точки, где можно что-то чувствовать. Но она ничего не чувствует, у нее вместо сердца – камень, как и у тебя. И через пять лет она не станет похожей на меня, она просто перевесится и пойдет по головам, и моя будет первой. Поэтому я и держу ее на расстоянии – чтобы отдалить момент. Но я люблю ее, она единственное, что у меня есть. А у нее нет ничего и никогда не будет. Она не умеет иметь – так же, как и ты. Все проходит через нее, не задерживаясь, и она проходит через все, как ветер сквозь ветер. Ты – единственное, что могло бы ее удержать, а она – единственное, что могло бы удержаться в тебе, потому, что вы – одна кровь. – Рита помолчала. – Волчья.

Глава 16

Среди ночи он проснулся от какого-то шума и некоторое время не мог понять, ни в какой части ночи, ни в какой части дома он находится. В окно сочился холодный свет луны, он поднял глаза вверх – крыша была на месте. Значит, он был в мансарде.

У его левого плеча, на широкой кровати, навзничь лежала Берта – в распахнутой норковой шубе и без единого лоскута одежды под ней. Рита обнаружилась справа – в одних бриллиантах.

Он принюхался, сморщив свой волчий нос и проведя им вдоль неподвижных тел – запах секса отсутствовал, но отсутствовали также и его собственные трусы. Перебравшись через высокий зад Риты, он нашел их на ковре, очень хотелось пить. Звук повторился – где-то внизу. Стараясь не шуметь, он спустился по лестнице. Эвелина, скорчившись, сидела в кухонном углу – первый одетый человек, которого он увидел. Не удивительно, ее трясло, чашка в ее руке постукивала об стол и с первого взгляда было видно, что ей совсем худо. Он подошел и сел рядом.

– Плохо?

– Плохо.

Он взял чашку с водой из ее руки, отпил и задумался. У него был амфетамин. Но если она примет его сейчас, то не будет спать сутки, а этого никак нельзя в ее состоянии. С другой стороны, если она выпьет водки – ее сразу вырвет. Он встал, пошарил в холодильнике и выудил оттуда бутылку шампанского. Это было то, что надо – мало алкоголя и много углекислоты. Он разлил шампанское в бокалы.

– Будь здорова!

Через некоторое время на ее бледном лице проступил румянец.

– Ты мог бы воздержаться от оргии в моем присутствии, – вдруг сказала она, и он с удивлением уловил в ее речи французский акцент, раньше этого не было.

– Мог бы, – кивнул он. – И воздержался. И твое присутствие здесь ни при чем.

– У тебя есть моральные обязательства, – с вызовом сказала Эвелина.

– Нет у меня моральных обязательств, – обозлился он. – Это не я разошелся с твоей матерью и увез тебя в Америку.

– Ты, все-таки, мой отец.

– А мой отец – мой отец. Ну и что?

– Я не просилась на этот свет! – выкрикнула Эвелина.

– Не просилась. И я не просился. Мой отец кончил разок для своего кайфа, а все остальное сделала природа. Нравится жить – живи. Не нравится – не живи.

– Ты жестокий.

– Я жестокий? Меня выбросили в жизнь, как в выгребную яму. А ты в жизни ничего не нюхала, кроме французских парфюмов и кокаина. Какое ты имеешь право жаловаться на жестокость?

– Не в деньгах счастье.

– Не в деньгах. Но, если бы ты голодала, я бы из кожи вылез, чтобы тебя накормить – в этом мое моральное обязательство. А все остальное – твое дело.

– У меня никогда не было семьи.

– У меня тоже не было. Но я не виню в этом ни свою затурканную мать, ни своего отца, который работал, как вол, пока я болтался по улицам.

– У тебя был дом.

– А у тебя есть дворец. Не юродствуй, Эвелина, это тебя школьный психолог научил – слюни пускать? Ты бы не променяла жизнь в Париже на жизнь в юзовской трущобе.

– Я в Арле живу.

– Да какая, к черту, разница, Арль – Шмарль! Я жру амфетамин и даже опиум оттого, что у меня дикие головные боли, у меня два ранения в голову, я не то, что шевелиться – жить не могу, когда начинается приступ. А ты отчего его жрешь? Да, я понимаю, неудовлетворенность – она страшнее пистолета. Ну, так имей мужество сказать себе: «Я хочу!» Делай, что хочешь, и не ищи оправданий в слюнях про тяжелое детство.

– Как ты?

– Как я.

– Мать говорила, что у тебя нет тормозов.

– Они есть – но там, где их не может увидеть твоя мать.

– Ты ничего не боишься?

– Боюсь.

– Чего ты боишься?

– Мороза.

– Мороза? – Эвелина улыбнулась, подумав, что он шутит.

– Мороза, – с ударением повторил он и, помолчав, добавил. – И голода. Мороз и голод – это самые страшные вещи.

– Страшнее боли?

– Они и есть самая страшная боль. Это изнеженные народы с юга придумали геенну огненную. На самом деле в аду – мороз. И голод – его брат. – Он налил в бокалы еще шампанского и усмехнулся. – Пей, пока есть.

– А я люблю зиму, – сказала Эвелина, – Дед Мороз – это символ праздника.

– Зима – время Смерти. А Дед Мороз – это бог Смерти. Зимней смерти, голодной. Поэтому ему приносили жертву, вешали на елку в лесу всякие подарки, чтобы удовлетворился, чтобы не грыз. Но считалось, что и бог Мороз может приносить дары, дары Смерти – тем, кого любит. А чтобы получить его благоволение, требовалось померзнуть и поголодать. Для профилактики люди постились и обливались холодной водой – вот откуда традиция, потом попы все испохабили. Но, чтобы заслужить подлинную любовь бога, требовалось замерзнуть насмерть, – он усмехнулся. – Или – до полусмерти. Если такой человек оставался жив, то получал дар.

– Какой дар?

– А если рассказывал, какой, то умирал, – он разлил в бокалы остатки шампанского. – Даром нельзя получить ничего, за все надо платить. Я ничем не хуже и не лучше тебя, но я дорого заплатил за право пить с тобой шампанское и говорить: «Делай, что хочешь».

– Чем?

Он помолчал, отпил глоток вина.

– Ты знаешь, что я был офицером погранвойск?

– Знаю.

– В начале 90-х, когда в Таджикистане началась гражданская война, наши погранвойска продолжали охранять его границу с Афганистаном – по договору. Погранвойска не приспособлены для ведения боевых действий, в них нет мобильных подразделений. А из Афганистана поперли «духи», очень мобильные, хорошо подготовленные, они уже победили на своей территории. В Таджикистане было достаточно армейцев, с пушками и танками, чтобы вышибить дух из любых «духов» – и вышибли, в конце концов. Но не так было в горах. Они просачивались горными тропами, несли с собой оружие и, соединяясь с местными, формировали серьезные силы. Тогда в погранвойсках стали создавать мобильные подразделения, численностью до батальона, для перехвата и ведения боя в горах. Я служил в таком подразделении, заместителем командира роты.

Однажды мы вышли на перехват, и нас разбили к чертовой матери. Признаю, это не было классической военной операцией, но не я ее планировал. И в горах ни батальон, ни полбатальона не может действовать, как единое целое – там нет фронта, а мы еще и залезли в какое– то ущелье. В общем, мою группу отсекли от основных сил и, перебив половину личного состава, погнали на ледники. Наступила ночь. И была зима. Связи не было. Никто не планировал этот перехват как рейд, у нас не было почти ничего для зимней войны в горах, а что и было, то бросили, пока бежали, – все получилось через жопу. Было двое раненых, они умерли к утру от пустячных ранений – истекли кровью и замерзли. А когда рассвело, снизу снова раздались выстрелы, и мы снова полезли вверх.

Мы не могли достать моджахедов сверху, потому что они прятались за наплывами льда и снега внизу, а мы не могли остановиться, тогда они обошли бы нас с флангов, единственное, что спасало нас от прицельного огня – это расстояние.

Мы не понимали, почему они не прекращают преследование, и мы ползли вверх, задыхаясь в разреженном воздухе, и не было видно подмоги, не было видно ничего, кроме сверкания солнца, мы не знали, где находимся, к концу дня мы полуослепли от ультрафиолета. А ночью меня начал кусать мороз. Я не был ранен, но руки были изодраны об лед, теперь это все распухло, почернело и болело на холоде жутко. Всех мучил голод, глаза резало, как от сварки, но, несмотря на это, мы начали клевать носами от усталости, а на рассвете моджахеды подстрелили одного из наших, и мы снова побежали, бросив его на снегу.

Я начал подозревать, что афганцы знают, что делают, что мы уже не в Таджикистане, а впереди какое-то препятствие, которое мы не сможем преодолеть. Мы начали мерзнуть уже и на солнце, мы уже не понимали, что рвет наши лица – солнце или мороз, ноги дрожали от переутомления и голода, легкие были обожжены ледяным воздухом.

– По этому лесу, Эвелина, – он кивнул за облитое лунным светом окно, – я мог бы идти, почти без остановок, неделю, две недели – питаясь корой и мерзлыми ягодами. Но трое суток на леднике – это месяц. Я был крепким парнем, но чувствовал, что третью ночь могу и не пережить, а я был в лучшем состоянии из пятерых, оставшихся в живых. Вечером я изложил им свои соображения. Впереди нас ждал расстрел возле какой-нибудь стенки – если сможем отлепиться ото льда на рассвете. Я предложил атаковать – и будь, что будет. Мы не могли подобраться к моджахедам незаметно, они находились в каких-нибудь пятистах метрах и выставляли наблюдателей на ночь. Мы могли надеяться только на прорыв – или на легкую смерть. Мои бойцы согласились без команды, терять уже было нечего.

Мы выждали – в расчете на то, что какая-то часть охотников заснет. Потом растянулись широкой цепью и поползли, пытаясь преодолеть скрытно хотя бы начальный отрезок дистанции. Но нас обнаружили почти сразу. Тогда мы с воплями вскочили на ноги, чтобы ринуться вниз – и покатились вниз. Там был лед, кое-где – чистый, кое-где – покрытый снегом. Когда мы днем шли вверх, наши ноги легко пробивали подтаявший снег. А ночью ударил мороз, и все превратилось в сплошной каток, мы покатились кубарем и поехали на задницах прямо на лупившие в нас стволы, мы даже стрелять толком не могли, мы непрерывно нажимали на спусковые крючки, но наши автоматы выписывали кренделя вместе с нами, и пули летели, куда попало. А когда я доставал гранату, автомат вообще вылетел у меня из рук, он доехал до моджахедов раньше, чем на головы им упала граната, а потом уже и я свалился в это месиво – через секунду после взрыва. Они устроились под сугробом, я слетел с него, как с трамплина, а на меня обрушился мой боец и тут же врезал мне по ребрам прикладом. И мы орали там, в дыму, в лицо друг другу – он сидел у меня на животе и пытался выбить мне глаза стволом автомата, потому что у него уже не было патронов, и он ни черта не соображал от ярости, а я пытался защититься руками и попасть ему коленом по почкам, пока кто-то третий не сшиб его с меня ударом ноги. Я встал на четвереньки, нашаривая автомат, увидел пламя выстрелов внизу по склону и решил, что – все, хана – снизу идут на подмогу, но стрельба быстро прекратилась. Потом, оказалось, что стреляли убегавшие моджахеды, когда рассвело, мы вычислили по свежим следам, что их было трое.

Я оглянулся. Кроме меня, двое остались в живых, один – тяжело раненый. Еще двое лежали на склоне, не добежав до укрытия. Убитых моджахедов было четверо – гранатой, в основном. Пятый еще шевелился, и мы его добили. Своего раненого мы шевелить не стали, – сразу было видно, что он не жилец, он и умер через полчаса. Мы не знали точно, сколько было моджахедов, поскольку, когда они преследовали нас, то перемещались зигзагом, между складками местности и глыбами льда, трудно было подсчитать, мы еще не знали, что нас не будут атаковать, и были настороже, но жрать хотелось смертно, и мы начали шарить по вещам. Однако нашли только несколько кусков сухого хлеба, которые тут же и проглотили, и несколько кусков кифа – зеленой, похожей на пластилин пасты из конопли, – эти охотники голодали почти так же, как и мы, поддерживая дух старым азиатским способом. Киф и спальные мешки помогли нам дожить до рассвета, а потом мы начали свой путь вниз. Мы шли по следам, идти вниз было легче, чем вверх, и все равно мы часто падали – киф выжимал из нас истеричные смешки, но не давал крепости ногам. К вечеру мы достигли места, где охотники подстрелили одного из наших, и повалились в снег возле замерзшего тела.

Он замолчал, потом встал, достал из шкафа бутылку кальвадоса, плеснул себе в бокал и сделал глоток.

– Дело в том, Эвелина, что мы чудом побили моджахедов, но ничего еще не закончилось. К месту, где моджахеды побили нас, мы день ехали на грузовиках и ночь выдвигались маршем. В бою мы постоянно передвигались, и передвигались хаотично, а бой длился часов шесть. Потом мы трое суток лезли на ледник. Короче говоря, мы не знали точно, где находимся, на каком расстоянии от ближайшей заставы, блокпоста или хотя бы населенного пункта. Еще проще говоря – мы заблудились. И произошло это не в турпоходе, а в воюющей стране, на территории, где кто угодно мог выстрелить из-за какого угодно камня. У нас не было провизии, не было сил, мы были обморожены. И страшно хотелось жрать.

Он снова, надолго, замолчал.

– И что? – спросила Эвелина. – Что было дальше?

– А то, что мы вырезали кусок замороженного мяса из спины нашего павшего товарища и съели его. Мы рубили его мелко, как строганину, и глотали. Если бы мясо не было замороженным, может быть, мы и не смогли бы его есть, может быть, мы и не смогли бы встать со снега. Но мы встали и пошли дальше.

– Ночью?

– Ночью. Нам хотелось уйти подальше от того места.

– А какой был вкус у этого мяса? – спросила Эвелина с диковатым каким-то любопытством.

– Не помню, – он внимательно посмотрел ей в глаза. – Но если тебя интересуют такие вещи, то могу тебе сказать, что помню вкус свежего мяса, – он усмехнулся. – Моджахедского. Вкус – как кровь. А жареным не пробовал, не знаю. Мы убили тех моджахедов, троих – на рассвете.

– Как убили?

– Очень просто. Шли по следам, очень медленно ползли, темно еще было, и наткнулись на них. Они спали. Ну, мы их и пристрелили. Они вымотались не хуже нас, потому и проспали свою смерть, пищи при них никакой не было, только киф. Пришлось отрезать от них по кусочку. Посыпали кифом и ели – фиеста получилась, очень весело.