Текст книги "Чужие грехи"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
III
Что Петръ Ивановичъ Рябушкинъ былъ человѣкъ плохо воспитанный – это былъ несомнѣнный фактъ. Сама Олимпіада Платоновна разъ сказала про него: «это плохо воспитанный, но добрый, прямодушный и очень знающій человѣкъ». Мисъ Ольдкопъ, говоря объ немъ, замѣчала: «о, семинаріи даютъ все, кромѣ воспитанія». Такимъ образомъ, сомнѣній на счетъ того, что Рябушкину дано или не дано воспитаніе, не могло бытъ никакихъ: онъ былъ не воспитанъ – это понимали всѣ,– понимали при первой встрѣчѣ съ нимъ. Отсутствіе какого-бы то ни было лоска, какой-бы то ни было житейской дресировки сразу бросалось въ глаза каждому при первомъ взглядѣ на Петра Ивановича: онъ былъ немного дикарь, немного грубіянъ, вовсе не умѣлъ смягчать выраженій; неловкость-же его вошла въ поговорку: «неловокъ, какъ Рябушкинъ».
Его рекомендовалъ Олимпіадѣ Платоновнѣ архимандритъ Арсеній, какъ человѣка, отлично и очень рано окончившаго курсъ духовной академіи, и потому она, желая основательно подготовить дѣтей, взяла его въ учителя. Съ первой же встрѣчи они остались довольны другъ другомъ, хотя объясненіе ихъ и было нѣсколько странно и своеобразно. Впрочемъ, можетъ быть, именно вслѣдствіе этого они и понравились другъ другу.
– Я учить согласенъ дѣтей, только ужь гувернерствовать я не буду, замѣтилъ Петръ Ивановичъ довольно рѣшительно, желая отстоять свою свободу. – Во-первыхъ я и не умѣю, а во-вторыхъ вовсе не люблю таскаться съ этими хвостами, ходящими по пятамъ.
– Да я бы и не согласилась взять васъ въ гувернеры, такъ-же откровенно отвѣтила Олимпіада Платоновна, – а то дѣти ходили-бы и немытыми, и нечесанными.
– Это вы справедливо изволили заявить: я въ туалетномъ дѣлѣ плохой знатокъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. – У насъ этому не обучали.
– А дѣтямъ это необходимо, сказала Олимпіада Платоновна.
– Конечно, нужно-же приличными выглядѣть, не безъ нѣкоторой ироніи замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
– Нѣтъ, здоровыми нужно быть, серьезно сказала Олимпіада Платоновна. – Неряшливость не особенно хорошо вліяетъ на здоровье.
– Такъ-съ! согласился Петръ Ивановичъ, какъ будто немного озадаченный такой постановкой вопроса. – Значитъ, гувернерствованіе по боку, ну, а въ остальномъ я согласенъ принять ваше предложеніе?
На немъ былъ довольно потертый сюртукъ; архимандритъ Арсеній говорилъ, что онъ со своею матерью, обремененною малолѣтними дѣтьми, страшно бѣдствуетъ, но Рябушкинъ велъ переговоры такимъ тономъ, который не допускалъ и мысли о томъ, что учитель пойдетъ на всѣ сдѣлки изъ-за куска хлѣба. Это понравилось Олимпіадѣ Платоновнѣ такъ же, какъ понравилась ей и откровенная, полная молодого здоровья физіономія этого «косматаго дикаря», – какъ мысленно назвала его Олимпіада Платоновна при первомъ взглядѣ на него.
– О мелкихъ подробностяхъ мы переговоримъ послѣ, замѣтила она, выслушавъ его отвѣтъ. – Но я впередъ вамъ должна сказать, какъ я смотрю на дѣло, за которое вы беретесь. При домашнемъ воспитаніи дѣтей, особенно нынче, очень часто ученье обращается въ забавную и легкую игру: вздумалось учиться дѣтямъ – учатся, захотѣлось полѣниться – обходится и безъ уроковъ; вздумалъ учитель начать въ часъ занятія – въ часъ и начинаетъ, а пришла охота съ десяти часовъ сѣсть за уроки – ну, съ десяти и учитъ. Говорятъ, принуждать не слѣдуетъ дѣтей, свободу нужно имъ давать, ну, а я думаю, что прежде всего надо пріучить дѣтей къ правильной работѣ.
– Безъ порядка нельзя же жить, закончилъ Петръ Ивановичъ съ улыбкой.
Онъ ужасно почему-то не любилъ «порядочныхъ» и «акуратныхъ» людей и выражался про нихъ: «нѣмцы съ циркулемъ».
– Нѣтъ, безъ серьезнаго взгляда на дѣло нельзя жить, коротко сказала Олимпіада Платоновна. – У насъ и безъ того въ натурѣ относиться ко всему халатно, спустя рукава, и говорить, что дѣло не волкъ – въ лѣсъ не убѣжитъ. Опо, пожалуй, и вѣрно, что дѣло не убѣжитъ, но оно и не сдѣлается, если его не дѣлать. Воспитывать этотъ духъ въ дѣтяхъ, значитъ, развивать изъ нихъ шалопаевъ. Ну, а ихъ и безъ того у насъ непочатой уголъ. Я вообще не знаю худшаго зла, чѣмъ халатность и распущенность въ какомъ-бы то ни было дѣлѣ. Мы вѣдь, главнымъ образомъ, всѣ только тѣмъ и страдаемъ, что лежимъ на боку, бьемъ баклуши да все на кого-то жалуемся…
Петру Ивановичу показалось, что Олимпіада Платоновна подозрѣваетъ его въ этихъ русскихъ грѣхахъ и онъ обидѣлся и вскипятился. Онъ былъ убѣжденъ, что это «барыня» въ душѣ его презираетъ, вовсе еще не зная его, – презираетъ «по принципу», приписывая ему желаніе и кое-какъ дѣлать дѣло, и даромъ получать деньги.
– Вы, вѣроятно, не хотите этимъ сказать, что я именно такъ отнесусь къ дѣлу, замѣтилъ онъ рѣзко и задорно, – такъ какъ не имѣете еще для этого подозрѣнія никакихъ основаній!
– Нѣтъ! Я просто высказываю вамъ свой взглядъ на дѣло, отвѣтила Олимпіада Платоновна съ улыбкой, понявъ причину его задора. – Впрочемъ, высказываю я его вамъ прямо и рѣзко не безъ основанія. Вамъ, кажется, показалось нѣсколько смѣшно, что я придаю большое значеніе внѣшней чистоплотности дѣтей, въ которой я вижу одинъ изъ залоговъ здоровья, и потому я сочла нужнымъ на первыхъ-же порахъ сказать, что я придаю еще болѣе значенія нравственной чистоплотности, зная, что нравственная неряшливость и разгильдяйство не особенно способствуютъ выработкѣ честныхъ людей.
Оборотъ вопроса вышелъ опять нѣсколько неожиданный для Петра Ивановича и онъ не нашелся, что возражать.
Съ минуту продолжалось натянутое молчаніе. Олимпіада Платоновна прервала его первая.
– Вообще, сказала она тономъ откровенности, – я не знаю впередъ, поладимъ-ли мы, уживемся-ли мы, такъ какъ мы, вѣрно, на многое смотримъ – я сверху, вы снизу. Но впередъ вамъ скажу: грубите мнѣ, какъ угодно, но говорите правду, – она улыбнулась ласковой улыбкой, всегда совершенно преображавшей ея некрасивое лицо, – ну, и я въ долгу не останусь, тоже грубить буду…
– И говорить правду? спросилъ Петръ Ивановичъ, добродушно разсмѣявшись.
– Ахъ, у меня-то это даже и не добродѣтель, съ нѣсколько грустной улыбкой замѣтила она. – Я говорю правду, потому что не хочу дѣлать надъ собой усилій для лжи. Когда можешь идти большой дорогой, проселками колесить не зачѣмъ.
– Что правда, то правда! сказалъ онъ.
– Ну, значитъ, мы покончили договоръ, а тамъ: поладимъ – поживемъ, не поладимъ – разъѣдемся, закончила она.
Онъ поднялся съ мѣста, чтобы откланяться.
– Да, мы забыли одинъ важный пунктъ, остановила его Олимпіада Платоновна. – Какъ вамъ угодно будетъ получать жалованье: помѣсячно или по третямъ?..
Петръ Ивановичъ вдругъ покраснѣлъ, какъ піонъ, и, комкая въ рукахъ шапку, пробормоталъ съ напускною небрежностью, которая ему вовсе не удалась:
– Это… это… рѣшительно все равно!
– Мнѣ удобнѣе дѣлать рѣже счеты и потому будемте считаться по третямъ, сказала Олимпіада Платоновна.
Онъ все продолжалъ вертѣть шапку и какъ-то глухо, точно что-то вдругъ сдавило ему горло, проговорилъ:
– Зачѣмъ-же… помѣсячно-бы…
Олимпіада Платоновна подняла на него ласковые, проницательные глаза.
– Ну, эту уступку ужь сдѣлайте мнѣ, не люблю я копѣечныхъ счетовъ и чѣмъ рѣже съ ними возиться, тѣмъ лучше для меня, старухи, проговорила она и вынула изъ портфеля деньги. – Вотъ вамъ за первую треть, а тамъ…
Онъ быстро протянулъ руку и вдругъ остановился.
– Нѣтъ, какъ-же… пробормоталъ онъ въ нерѣшительности.
– Да вѣдь мы-же ѣдемъ послѣ завтра и, вѣроятно, до отъѣзда не увидимся, такъ должна-же я вамъ заплатить, сказала она, подавая ему деньги и поднимаясь съ мѣста. – Времени у меня мало осталось, такъ ужь не взыщите, что короче ознакомимся не здѣсь, а въ дорогѣ да тамъ, на мѣстѣ…
Она протянула ему свою широкую, почти мужскую руку и удалилась, ковыляя, изъ комнаты.
Петръ Ивановичъ вышелъ отъ нее въ какомъ-то туманѣ: у него были въ рукахъ деньги, большія деньги, за четыре мѣсяца впередъ, а еще часъ тому назадъ онъ все думалъ и раздумывалъ, какъ перебьется втеченіи мѣсяца его мать «съ ребятишками» до полученія имъ жалованья, гдѣ онъ прикупитъ въ деревнѣ хоть пару сорочекъ, какъ онъ поѣдетъ въ своемъ легкомъ пальто въ дорогу. Онъ вспомнилъ, какъ онъ испугался, когда Олимпіада Платоновна сказала, что будетъ разсчитываться по третямъ, и ему представилась вся комичность его фигуры въ эту минуту, когда онъ готовъ былъ или выторговать плату помѣсячно или отказаться отъ мѣста, такъ какъ въ четыре мѣсяца до полученія жалованья могла-бы умереть съ голоду его мать да и съ него могла-бы свалиться послѣдняя рубашка. «И туда-же хорохорился: мнѣ все равно, какъ получать, помѣсячно или по третямъ!» думалъ онъ и самъ хохоталъ надъ собою, называя себя мысленно «голью перекатной».
– Ну, что, голубчикъ, какъ? спросила его робко старуха-мать, встрѣчая его дома.
– Ничего, поладили! весело проговорилъ онъ. – Баба добрая, прямая! Уродъ она, а славная баба! И деньжищъ вонъ сколько отвалила!
Онъ вывалилъ на столъ пачку кредитныхъ билетовъ, вытащивъ ихъ изъ кармана панталонъ. Мать набожно перекрестилась.
– Спаси ее, Господи! проговорила старушка.
– Ну, что ты въ самомъ дѣлѣ, мать, какъ за благодѣтельницу, ужь и молиться за нее начала! засмѣялся онъ. – За работу тоже дала, а не даромъ… Еще, можетъ быть, такъ насядетъ за эти деньги, что и небо съ овчинку покажется!
– Голубчикъ ты мой, другіе и насядутъ, и не дадутъ ничего, проговорила мать.
– И то правда! согласился онъ и, вдругъ встряхнувъ головою, любовно взглянулъ на старушку. – Ну, теперь, мать, полно голодать и тебѣ съ ребятишками! Поскучаешь безъ меня, ну, да что дѣлать! Поживу тамъ, скопимъ что-нибудь, а тамъ – живы будемъ – увидимъ!
Онъ обнялъ любимую старуху, посвятившую всю жизнь на воспитаніе своихъ дѣтей.
Олимпіада Платоновна была тоже очень довольна имъ.
– Какъ вамъ показался учитель-то? спрашивала у нея вечеромъ Софья.
– Совсѣмъ еще молодымъ пѣтушкомъ наскакиваетъ, а ничего, душа на ладони, отвѣтила Олимпіада Платоновна.
Она разсмѣялась и начала шутливо разсказывать о своихъ переговорахъ съ Рябушкинымъ. Отъ ея наблюдательнаго взгляда не ускользнула ни одна мелочь. Она очень комично передала и его фразу о томъ, что ему все равно, какъ получать жалованье, и его страхъ, когда она рѣшила давать ему жалованье по третямъ, не прибавивъ при этомъ слова: «впередъ». Софья смѣялась.
– Совсѣмъ еще зеленый, закончила княжна. – Только бурсы на немъ много налипло. Ты его, Сонька, возьми въ руки и отмой, непремѣнно отмой!
И дѣйствительно, Софья занялась «отмываньемъ» его. Съ нею онъ сошелся сразу, безъ церемоній, безъ недомолвокъ, какъ съ равною себѣ. Она тоже не стѣснялась съ нимъ и относилась къ нему съ фамильярностью старой няньки или старой ключницы, наставляющей молодого человѣка. Много она уже видѣла на своемъ вѣку такихъ-го «поповичей неотесанныхъ», какъ она выражалась, и особенно церемониться съ ними не видѣла надобности. «Тоже не въ барскихъ покояхъ, а у насъ въ людскихъ да въ дѣвичьихъ пороги обивали», говорила она про людей этого сорта.
Какъ-то онъ, осматривая комнатныя украшенія въ Сансуси, замѣтилъ Софьѣ:
– И деньжищъ-же, должно быть, много даромъ ухлопалъ князь на эти затѣи, благо деньги-то дешево отъ мужиковъ доставались!
– Ну да, батюшка, и у васъ, вѣрно, ихъ много, что вы ихъ зря разбрасысать научились, сказала Софья.
– Я? Съ чего это вы взяли? удивился озадаченный Петръ Ивановичъ.
– А если-бы мало было, такъ берегли-бы ихъ на дѣло, сказала Софья. – А то такъ изводите!
– Что вы городите чепуху! воскликнулъ Петръ Ивановичъ.
– Не чепуху, а правду говорю, сказала Софья. – Вонъ у васъ бѣлье-то прохудилось…
– А! Это вы изволите подтрунивать надъ бѣдностью моего туалета, сказалъ Петръ Ивановичъ, смѣясь.
– Нѣтъ, не подтруниваю, а сержусь на васъ! сказала Софья. – Если-бы вы деньги-то берегли да цѣну имъ знали, вы-бы и сказали: «Софья Ивановна, пересмотрите мое бѣлье да зашейте маленькія дырочки, чтобы изъ нихъ большихъ не сдѣлалось, а то мнѣ новыя сорочки покупать придется, капиталовъ-же на это лишнихъ не припасено». Такъ нѣтъ, рвете себѣ сорочки; изорву, молъ, не велика важность, новыя куплю, намъ деньги ни почемъ.
– Ну, это не оттого, что деньгами я сорить привыкъ, а отъ несообразительности, улыбнулся Петръ Ивановичъ.
– А простыню вчера тоже, поди, отъ несообразительности сожгли папиросой? спросила Софья.
– А это отъ неосторожности, съ комической внушительностью пояснилъ Петръ Ивановичъ. – А ужь вы-то, я думаю, бранили меня, бранили, когда вамъ объ этомъ доложили?
– Бранила, бранила и еще бранить буду! сказала Софья.
Она опустила свое шитье и сложила на колѣняхъ руки.
Петръ Ивановичъ сидѣлъ противъ нея, облокотившись руками въ колѣни и опустивъ на ладони подбородокъ. Оба они смотрѣли другъ на друга вполнѣ дружески и говорили совершенно спокойно.
– Отчего-же вы прожгли простыню-то? спросила Софья.
– Папиросу курилъ въ постели и задремалъ съ нею, отвѣтилъ точно на допросѣ Петръ Ивановичъ.
– А пепельницы развѣ нѣтъ въ комнатѣ? допрашивала Софья.
– Въ комнатѣ есть, а на постели не было, такъ-же пояснилъ онъ.
– А взять нельзя было? продолжала допрашивать она. – Развѣ это порядокъ? Лѣнь сдѣлать все, какъ слѣдуетъ, вотъ вещи и портите!
– Ужь очень вамъ жаль этой простыни? проговорилъ Петръ Ивановичъ съ улыбкой.
– Не простыни жаль, а васъ жаль! сказала Софья. – Вѣдь если вы всю жизнь такъ жить будете, такъ весь вѣкъ только и будете добро даромъ изводить. Польза-то отъ этого кому? Купцамъ развѣ благодѣтельствовать хотите: я, молъ, добро изводить буду, а они пусть, молъ, больше продаютъ. Такъ этакъ-то вонъ у насъ одинъ сынъ откупщика прямо бумажки жегъ: возьметъ это деньги, свернетъ въ трубочку да папиросы и закуриваетъ. Хорошо? И капиталы у васъ, что-ли, наслѣдственные есть, что сегодня сорочку отмызгать въ тряпки можете, завтра простыню папиросами сжечь, тамъ галстухъ на полу гдѣ-нибудь вывалять, какъ тряпку, а потомъ на шею одѣть…
Петръ Ивановичъ расхохотался звонкимъ молодымъ смѣхомъ.
– И галстуха не забыли? воскликнулъ онъ. – Всѣ грѣхи припомнили.
– Да какъ-же не припомнить! сказала Софья. – Намедни прихожу къ вамъ, а вы мечетесь по комнатѣ. «Что, говорю, стряслось?» «Галстухъ, отвѣчаете, проклятый, затерялся, полчаса не могу найдти!» Стала искать, а онъ подъ кроватью валяется. Нашли для него мѣсто!
– Грѣхи, грѣхи все, Софья Ивановна! шутливо проговорилъ Петръ Ивановичъ, едва сдерживая свой смѣхъ.
– Да грѣхи и есть! подтвердила она серьезно. – Не пріучили васъ съ дѣтства-то къ акуратности, къ опрятности да къ порядку, вотъ вы и вышли лодыремъ. Ей Богу! Вѣдь вотъ будете своимъ домомъ жить, женитесь, такъ жена да прислуга наплачутся съ вами. Хуже чѣмъ за самыми важными господами ходить за вами придется.
– Ну, ужь будто и такъ! смѣялся Петръ Ивановичъ.
– Да это вѣрно! утвердительно сказала Софья. – Или ходи да прибирай за вами, или въ грязи потонете да оборванцемъ ходить будете. И какъ это вамъ самимъ не надоѣстъ каждый день то то, то другое искать: сегодня карандашъ завалился куда-то, завтра книгу чуть не въ грязномъ бѣльѣ искать будете; а тамъ, глядишь, въ стаканъ воды нальете, а въ немъ пепелъ да окурки отъ папиросъ валяются…
– Совсѣмъ, значитъ, мужикъ неумытый? сказалъ Петръ Ивановичъ.
Софья вдругъ загорячилась.
– Ну, вы съ мужиками-то не ровняйтесь! проговорила она. – Это напрасно! Много ихъ есть такихъ-то неотесовъ, что хуже свиней живутъ, такъ за это ихъ хвалить нечего да и говорить то, судя по нимъ, нельзя, что весь народъ такъ живетъ. Вы вонъ посмотрите, какъ многіе малороссы живутъ – любо-дорого: и чистота, и порядокъ, и хатка, какъ игрушечка, бѣлая. Тоже вонъ къ молоканамъ загляните: и чистоплотный, и степенный народъ. А то-же вѣдь мужики, чай, не изъ князей вышли, не за мамушками и нянюшками росли. Да вонъ у меня сестра и по сю пору здѣсь живетъ, за мужикомъ замужемъ, а взгляните, какъ въ избѣ-то у нея все ведется, какъ дѣти ходятъ – у просвирни, когда просфоры печетъ, поди, чистоты меньше… Нѣтъ, вы поприглядитесь да поприслушайтесь, такъ и не станете хвастать, что на мужика своимъ разгильдяйствомъ похожи: мужикъ мужику рознь, а на самаго лядащаго изъ нихъ походить тоже небольшая честь.
Петръ Ивановичъ молча слушалъ ее и любовался оживленіемъ симпатичной ему женщины. Онъ уже узналъ, что Софья, какъ это ни казалось странно, всегда волновалась и горячилась, какъ только заходила рѣчь о важныхъ господахъ или о простомъ народѣ: обидѣть въ разговорѣ важныхъ баръ или простыхъ мужиковъ значило вызвать цѣлую бурю со стороны этой старой служанки.
– Нѣтъ, все это оттого, что домовитости въ васъ нѣтъ, спустя минуту, продолжала Софья, – въ семьѣ вы, видно, не жили, горя съ ней не испытали…
– Ну, можетъ быть, горя-то и хватилъ на свою долю, вставилъ Петръ Ивановичъ.
– Это вы про то, что въ бурсѣ-то васъ сѣкли? засмѣялась Софья. – Такъ это горе до первыхъ новыхъ вѣниковъ зажило. Нѣтъ, голубчикъ мой Петръ Ивановичъ, не это горе осторожнымъ, домовитымъ да осмотрительнымъ дѣлаетъ, а то горе, когда въ семьѣ хлѣба мало да когда человѣкъ пріучается не крошить его даромъ да по полу не раскидывать. Вотъ вы, поди, знаете, что люди простые говорятъ дѣтямъ: «хлѣбъ даръ Божій, его грѣхъ на полъ бросать». Ну, такъ вотъ эту самую поговорку-то, вѣрно, тогда люди и придумали, когда хлѣбъ у нихъ былъ на исходѣ.
Петръ Ивановичъ не спускалъ съ Софьи глазъ, сдѣлавшихся такими задумчивыми и ласковыми, какими они не часто бывали у него. Его и подкупалъ, и удивлялъ здравый смыслъ этого простого человѣка.
– Вы забыли, видно, Софья Ивановна, что и я бѣдной матери сынъ, замѣтилъ онъ.
– Да только не у нея вы выросли; сами-же говорили, что она по людямъ жила, чтобы васъ поднять на ноги, сказала Софья. – Вотъ васъ и не научили крошекъ хлѣбныхъ на полъ не сорить… Да такъ-то и во всемъ, въ бѣдной да въ хорошей семьѣ человѣкъ заботливымъ да болѣющимъ о всякомъ добрѣ дѣлается, продолжала она развивать свою мысль. – Лоскуточекъ найдетъ – спрячетъ, наберется ихъ много, глядишь, и одѣяло вышло. Пришелъ домой – хорошую одежду снялъ да затрапезную надѣлъ, чтобы на работѣ даромъ не драть того, что не легко досталось. Вы вонъ пройдитесь по деревнѣ: богатую семью отъ бѣдной не сразу отличите, потому иная семья въ грязи тонетъ, а деньги въ кубышку прячетъ; хорошую-же, согласную семью сейчасъ отличите отъ дурной да несогласной: у первой и порядокъ есть, и дѣти умыты да причесаны, а во второй…
– Окурки папиросъ въ стаканы кладутъ? шутливо перебилъ ее Петръ Ивановичъ съ добродушной улыбкой.
– Ну, хоть и не это, а похоже на то, съ такой-же улыбкой согласилась Софья, складывая работу и поднимаясь съ мѣста. – Опять я заболталась съ вами, а все потому что учить васъ много – охъ, какъ много! – надо! Вотъ маменькѣ отпишите, что нашлась, молъ, здѣсь опекунша и наставница непрошенная для васъ…
Она неторопливо вышла изъ комнаты, оставивъ Петра Ивановича одного. Не перемѣняя своей позы, опустивъ еще ниже на ладони свою курчавую голову, онъ задумался…
Правильны или неправильны были всѣ подобные взгляды, не разъ высказывавшіеся въ той или другой формѣ Петру Ивановичу Софьей и Олимпіадой Платоновной, – дѣло было не въ томъ. Но это были взгляды безповоротно установившіеся, вошедшіе въ плоть и кровь высказывавшихъ ихъ лицъ. А у Петра Ивановича всѣ взгляды на будничную, практическую жизнь были только простыми порывами, выраженіемъ молодого задора, проявленіями неопытности и непрактичности. Княжна сказала какъ-то про него: «его всему, всему обучили, только забыли ему сказать, которой рукой надо класть въ ротъ ѣду и какъ надо отрѣзать себѣ кусокъ мяса на тарелкѣ, и кто ему какъ это укажетъ, такъ онъ и будетъ дѣлать». И она была права. Выработавшійся и сложившійся постепенно въ сотни лѣтъ строй жизни въ барскомъ домѣ былъ гораздо сильнѣе воспринятыхъ отъ товарищей въ бурсѣ и академіи привычекъ и развившихся втеченіи какого-нибудь десятка лѣтъ вкусовъ молодого человѣка. Всякія шероховатости въ немъ сглаживалъ этотъ изо-дня въ день точно и неизмѣнно повторявшійся строй жизни, какъ морская волна сглаживаетъ шероховатости попавшаго на берегъ голыша, катая его неустанно изо-дня въ день, изъ часу въ часъ между другими прибрежными, уже принявшими извѣстную форму камнями.
Это не ускользнуло отъ вниманія Евгенія, не ускользнуло уже потому, что при немъ и тетка, и Софья нерѣдко повторяли: «А каковъ нашъ Петръ Ивановичъ сдѣлался, совсѣмъ салонный франтъ!» Миссъ Ольдкопъ тоже замѣчала: «О, у него совсѣмъ облагородились манеры». Вліяніе среды тѣмъ болѣе отражалось на немъ, что онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывался и къ Софьѣ, и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, и къ Енгенію. Онъ видѣлъ въ этихъ людяхъ много сердечной доброты, много правдивости, много здраваго смысла. Въ Евгеніи-же Рябушкина поражала недѣтская вдумчивость, крайняя любознательность и чрезвычайная, почти болѣзненная чуткость, при которой мальчикъ сразу угадывалъ настроеніе окружающихъ его лицъ. Правда, Евгеній въ послѣднее время смотрѣлъ здоровѣе, онъ былъ веселъ, онъ любилъ возиться съ Петромъ Ивановичемъ, который былъ не прочь пошкольничать, но онъ продолжалъ оставаться нервнымъ ребенкомъ, былъ всегда какъ-бы «на сторожѣ», словно слѣдилъ за собою и въ минуты его самой ребяческой рѣзвости довольно было сказать ему рѣзкое слово или сдѣлать недовольную мину, чтобы онъ сразу стихъ, какъ-бы ушелъ въ себя, подобно улиткѣ, уходящей въ свою раковину при едва ощутительномъ прикосновеніи. Съ такимъ ученикомъ не для чего было сердиться и горячиться, такъ какъ это было вовсе не нужно, чтобы онъ слушался; съ такимъ ученикомъ нечего было опасаться и его назойливости въ минуты нерасположенія учителя, такъ какъ онъ угадывалъ по лицу, какъ настроенъ наставникъ. Миссъ Ольдкопъ называла Евгенія «деликатной натурой». Рябушкинъ называлъ его «человѣкомъ со смысломъ».
Уже къ концу лѣта Рябушкинъ совершенно сжился со всею семьею княжны Олимпіады Платоновны, сталъ на столько своимъ человѣкомъ, что помогалъ княжнѣ сводить разные счеты, иногда предлагалъ ей свои услуги въ качествѣ секретаря, когда у нея случалась необходимость писать какія-нибудь дѣловыя письма или бумаги. Необходимость въ писаніи подобныхъ бумагъ встрѣчалась не рѣдко, такъ какъ бывшіе крѣпостные ея брата князя Алексѣя Платоновича часто обращались къ посредничеству княжны Олимпіады Платоновны и она очень горячо отстаивала ихъ интересы передъ братомъ или, вѣрнѣе сказать, передъ его женой, княгиней Марьей Всеволодовной, правившей дѣлами мужа. Кромѣ того въ жизни учителя въ этомъ домѣ бывали и не просто тихіе и спокойные дни сытаго существованія, но и такія минуты, которыя остаются на долго въ памяти, говоря человѣку, что онъ былъ не чужимъ въ томъ или другомъ кружкѣ людей. Впервые понялъ ясно Петръ Ивановичъ, что его здѣсь не считаютъ чужимъ, что его любятъ искренно, что о немъ заботятся, нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ своего переселенія въ Сансуси.
Какъ-то разъ ему привезли съ почты письмо и посылку. Онъ распечаталъ письмо, сталъ его читать и его лицо озарилось ясной улыбкой:
– О, глупая, глупая! съ добродушной грубостью прогоринъ онъ вслухъ, качая головой.
Въ комнатѣ былъ Евгеній и его заинтересовало это восклицаніе.
– Про кого это вы говорите, Петръ Ивановичъ? спросилъ онъ.
– Да про мать! отвѣтилъ, улыбаясь счастливой улыбкой, Петръ Ивановичъ. – Вотъ къ имянинамъ шарфъ и носки сама связала!
Онъ быстро сталъ распаковывать посылку, вытащилъ длинный шерстяной шарфъ и примѣрилъ его.
– Вонъ какой красный да длинный вывязала! До Сибири доѣдешь – горла не застудишь! смѣялся онъ и Евгенію показалося, что въ его глазахъ стоятъ слезы.
– Вы очень любите свою мать? спросилъ Евгеній дрогнувшимъ голосомъ, вспоминая о своей матери.
– Добрая, добрая старуха! отвѣтилъ быстро Петръ Ивановичъ, взглянулъ въ сторону, и поспѣшно уложилъ присланныя вещи снова въ ящикъ. – Ну-съ, а какъ наши уроки? Что мы будемъ сегодня дѣлать? началъ онъ торопливо, копаясь что-то слишкомъ долго около комода, куда пряталъ присланный ящикъ. – Вы задачи-то, кажется, не рѣшили? Видно, опять Донъ-Кихотомъ долго услаждались или съ предками бесѣдовали въ портретной галереѣ? И когда это вы перестанете тревожить ихъ прахъ?
Онъ, кажется, говорилъ только для того, чтобы говорить и не думать о чемъ-то другомъ, назойливо лѣзшимъ ему теперь въ голову при воспоминаніи о старухѣ матери, о далекихъ дняхъ, быть можетъ, когда и у него было еще свое гнѣздо, своя семья, собиравшаяся вмѣстѣ въ тѣсный кружокъ отпраздновать имянины крошечнаго ребенка Пети.
– А ваши имянины завтра? спросилъ Евгеній, не отвѣчая на вопросы учителя.
– Завтра, завтра, да дѣло не въ нихъ, а вы не отвиливайте отъ задачи; я ее за васъ рѣшать не буду, отрывисто сказалъ Петръ Ивановичъ и въ его голосѣ послышалось даже раздраженіе. – Идите-ка лучше въ класную и тамъ въ тишинѣ загладьте раскаяньемъ грѣхъ непониманія!
Евгеній какъ будто только того и ждалъ: онъ быстро выбѣжалъ изъ комнаты и направился вовсе не въ класную, а къ теткѣ.
– Ma tante, милая, Петръ Ивановичъ завтра имянинникъ! въ попыхахъ проговорилъ онъ, подбѣгая къ теткѣ. – Мать его прислала шарфъ красный-красный и носки въ подарокъ! Милочка, голубчикъ, какъ-же я то?
Евгеній развелъ руками, какъ бы говоря, что онъ совсѣмъ потерялъ голову, не зная, что ему дѣлать.
– Ахъ, какъ-же это никто не зналъ! взволновалась въ свою очередь и Олимпіада Платоновна. – Скрытничаетъ еще все, церемонится… И я-то тоже хороша, не спросила его, лѣтомъ или зимою онъ имянинникъ… Прачекъ и конюховъ дарю и праздники имъ дѣлаю въ дни ихъ имянинъ, а тутъ своего человѣка, добраго пріятеля забыла…
Старуха встревожилась не на шутку. Въ ихъ семьѣ никогда не забывали о дняхъ имянинъ даже самыхъ послѣднихъ слугъ. А тутъ вдругъ забыли справиться, когда имянинникъ учитель!
– Голубчикъ, ma tante, ѣздового пошлите, скоро и пусть купитъ! заговорилъ быстро Евгеній. – Чтобы къ утру, какъ проснется… помните, ma tante, какъ я вамъ въ ваше рожденье цвѣты у постели поставилъ… вы проснулись и ахнули… Я сейчасъ, сейчасъ велю позвать Ивана… скоро… скоро…
– Постои, постой, вьюнъ! остановила его Олимпіада Платоновна, любовавшаяся его оживленіемъ. – У меня есть часы… хорошіе часы…
– И съ цѣпочкой, ma tante? быстро спросилъ Евгеній, заглядывая ей въ лицо.
– И съ цѣпочкой, улыбнулась тетка на его наивный вопросъ, открывая одинъ изъ ящиковъ своего маленькаго бюро. – Вотъ они…
– И въ бархатной коробочкѣ! въ бархатной коробочкѣ, воскликнулъ мальчуганъ, хлопая въ ладоши.– Ma tante! дайте взглянуть, дайге взглянуть!.. Я самъ, ma tante, самъ положу ему на столъ… самъ… Всю ночь не буду спать и буду ждать, когда онъ проснется!
Евгеній былъ счастливъ и ходилъ весь день съ какимъ-то праздничнымъ выраженіемъ лица. Петръ Ивановичъ замѣтилъ это и сказалъ шутливо Олимпіадѣ Платовнѣ, что Евгеній кажется «выигралъ сегодня генеральное сраженіе съ математическимъ напріятелемъ». Олимпіада Платоновна, зная причину праздничнаго настроенія мальчугана, молча улыбнулась въ отвѣтъ на это замѣчаніе и подмигнула Евгенію. Ее тѣшило заблужденіе учителя. Вечеромъ Евгеній, спавшій въ одной комнатѣ съ Петромъ Ивановичемъ, хотя у послѣдняго и была отдѣльная комната, находился въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи и раза три спрашивалъ:
– Вы спите, Петръ Ивановичъ?
– Не сплю, отвѣчалъ учитель. – А что?.
– Нѣтъ, я такъ, стихнувшимъ голосомъ произносилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ, какъ на зло, долго не могъ уснуть. Наконецъ, въ комнатѣ послышалось легкое храпѣнье учителя и мальчикъ на цыпочкахъ подкрался къ его постели, ощупалъ ночной столикъ и положилъ на него открытый футляръ съ золотыми часами. Онъ находился въ такомъ настроеніи духа, что готовъ былъ тотчасъ-же разбудитъ Петра Ивановича. Добравшись до своей постели, онъ далъ себѣ слово не спать всю ночь, пока не проснется утромъ учитель и, улыбаясь сладкою улыбкою, стараясь всмотрѣться въ темно, ту, черезъ пять минутъ заснулъ безмятежнымъ сномъ счастливаго ребенка.
Когда по утру онъ открылъ глаза, въ комнатѣ было уже свѣтло. Онъ быстро взглянулъ на постель у противоположной стѣны и увидалъ Петра Ивановича, сидѣвшаго на постели, спустивъ съ нея ноги и держа въ рукахъ футляръ съ часами. Мальчикъ нѣсколько мгновеній любовался этою красивою, здоровою фигурою, этимъ прекраснымъ молодымъ лицомъ съ густыми, всклокоченными и вьющимися русыми волосами. Потомъ онъ не выдержалъ, вскочилъ съ постели, подбѣжалъ въ одной рубашенкѣ къ Петру Ивановичу и, не давъ ему времени опомниться, обвилъ руками его шею и звонко поцѣловалъ его.
– Поздравляю, поздравляю!.. Вы не сердитесь?.. Это вамъ ma tante… Она велѣла положить, чтобы… Да вы сердитесь?
Евгеній вдругъ смолкъ и пугливо взглянулъ въ лицо Петра Ивановича: оно было ласково и привѣтливо.
– Хорошій вы человѣкъ, Женя, проговорилъ Петръ Ивановичъ. – Дай Богъ, чтобы всегда были хорошимъ человѣкомъ.
Онъ посадилъ мальчика къ себѣ на колѣни и погладилъ его по головѣ.
– Любите, милый мой, людей, каковы-бы они ни были и сколько-бы зла они ни сдѣлали вамъ лично, проговорилъ онъ какь-то сердечно и мягко. – Добрые порывы, добрыя чувства, все это такія сокровища, которыхъ ничѣмъ не купишь, и потому, ихъ нужно беречь. Вотъ мы до сихъ поръ жили только въ ладу съ вами, а теперь, когда я поближе узналъ, какой вы чуткій человѣкъ, мы совсѣмъ друзьями будемъ. Такъ? И навсегда?
– Да, да, шепталъ мальчикъ, сжимая его руку и прижимаясь къ его плечу головой.
И въ самую эту минуту вдругъ въ головѣ Петра Ивановича пронеслась какая-то не хорошая мысль, вызвавшая на его лицо совсѣмъ мрачное выраженіе. Онъ нахмурилъ немного лобъ и отрывисто проговорилъ:
– Вы, конечно, понимаете, Евгеній, что я васъ не за то благодарю, что вы мнѣ вонъ часы дорогіе подарили.
– Да, да, знаю! тихо проговорилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ сжалъ ему еще разъ руку и, встряхнувъ головой, бодро сказалъ:
– Ну, маршъ, теперь одѣваться, а то будить еще придутъ!
Евгеній весело побѣжалъ въ своей постели, около которой было сложено платье…
А въ столовой у прибора учителя стоялъ букетъ, за обѣдомъ прибавилось два прибора для «батюшки» и для «матушки», вечеромъ подавалось какое-то небудничное угощеніе. Олимпіада Платоновна любила устраивать подобные праздники для близкихъ къ ней людей.
Въ этотъ вечеръ, прощаясь съ Олимпіадой Платоновной, когда уже всѣ разбрелись изъ кабинета княжны, Петръ Ивановичъ впервые поцѣловалъ ея руку и проговорилъ:
– Спасибо вамъ!
– Ну, наконецъ-то, сказалъ спасибо! засмѣялась она ласковымъ смѣхомъ. – А то я по чину первая благодарить не хотѣла, благодарность-же такъ и вертѣлась на языкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, Петръ Ивановичъ, продолжала она уже совсѣмъ серьезно, – я очень, очень обязана вамъ: дѣти учатся хорошо, успѣхи сдѣланы большіе, но дѣло не въ томъ, такъ какъ я и брала васъ, зная васъ за человѣка съ познаніями. Но вы сдѣлали больше. Помните, вы сразу отказались быть гувернеромъ? А теперь я вижу, что вы и гувернеромъ сдѣлались, вліяете на Евгенія, развиваете его… хорошо развиваете… И за это-то я и благодарю васъ: подъ вашимъ вліяніемъ онъ можетъ вырости прямымъ и честнымъ человѣкомъ, потому что и сами вы такой человѣкъ.
