Текст книги "Чужие грехи"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Ничего ты не понимаешь, рѣзко перебила его тетка. – Тутъ нѣтъ и рѣчи ни о какой обузѣ. Я готова оставить дѣтей у себя. Но я должна быть увѣрена, что они будутъ всегда у меня, что ты не ворвешься ко мнѣ со своими заявленіями о томъ, что не сегодня, такъ завтра ты возьмешь ихъ къ себѣ. Я очень бы желала, чтобы ты вообще забылъ о ихъ существованіи, такъ какъ для тебя они вовсе лишнія и твои отношенія къ нимъ едва ли принесутъ имъ что нибудь, кромѣ вреда.
Эти слова снова оскорбили и раздражили Владиміра Аркадьевича.
– Что вы хотите этимъ сказать? проговорилъ онъ. – Что я не достоинъ быть даже отцомъ?
– Чужихъ дѣтей? сказала съ ироніей старуха. – Да! Ты уже теперь ненавидишь ихъ, а что же будетъ послѣ, когда на нихъ придется тратитъ деньги, когда они будутъ помѣхой тебѣ?
– Но вы забываете, что я все таки считаюсь ихъ отцомъ и что рано или поздно они могутъ вернуться въ мой домъ, проговорилъ онъ. – Я думаю, мнѣ тогда будетъ не легче, если они войдутъ въ мой домъ моими врагами…
– Врагами? переспросила Олимпіада Платоновна. – Или ты думаешь, что я способна вооружать ихъ противъ тебя? Это ужь слишкомъ! Если они и могутъ сдѣлаться твоими врагами, такъ только въ такомъ случаѣ, когда ты будешь встрѣчаться съ ними и доказывать имъ на каждомъ шагу, на сколько мало въ тебѣ отцовскихъ чувствъ, любви къ нимъ…
– Ахъ, вы желаете, чтобы я даже не видалъ ихъ! съ горькой ироніей замѣтилъ Владиміръ Аркадьевичъ.
– Да, твердо отвѣтила старуха.
– Я, право, даже и не подозрѣвалъ, какъ вы смотрите на меня, еще болѣе ѣдкимъ тономъ сказалъ онъ.
Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Въ немъ происходила внутренняя борьба, мелкая, пошлая, но въ то же время тревожная и тяжелая. Ему было обидно, что его заставляютъ отказаться отъ всякихъ отцовскихъ правъ на этихъ дѣтей, что его считаютъ недостойнымъ роли ихъ отца, и въ то же время онъ боялся, что его возраженія, его упрямство могутъ раздражить окончательно тетку и заставить ее отдать ему этихъ дѣтей, которыхъ онъ не любилъ, которыхъ онъ не считалъ своими, которыхъ онъ желалъ какъ нибудь сбыть съ рукъ. Въ этой исковерканной среди лжи, среди лицемѣрія, среди разврата душонкѣ таилась цѣлая масса противорѣчій.
– Я тебѣ говорила, что тебѣ было бы лучше всего уѣхать въ провинцію, сказала Олимпіада Платоновна. – Ты избавился бы отъ жены и могъ бы оставить дѣтей у меня, не напоминая имъ о своей нелюбви къ нимъ…
– Все это прекрасно совѣтовать, но что же дѣлать, если это невозможно, проговорилъ онъ насмѣшливымъ тономъ.
И вдругъ въ его головѣ промелькнула, какъ молнія, какая то новая мысль, заставившая его невольно усмѣхнуться и пожать плечами; онъ почти не вѣрилъ вдругъ явившейся въ его головѣ надеждѣ и въ то же время она назойливо вертѣлась теперь въ его мозгу.
– Вотъ найдите какого нибудь поручителя по моимъ долгамъ, тогда и явится возможность уѣхать, сказалъ онъ насмѣшливымъ тономъ.
– Ты много долженъ? спросила Олимпіада Платоновна.
– Тысячъ десять, кажется, небрежно отвѣтилъ онъ.
– Только? полувопросительно, полунасмѣшливо сказала Олимпіада Платоновна, уже читавшая теперь въ его душѣ и угадывавшая его планы, цѣли и мотивы. – Что жь, я готова поручиться за тебя, если этимъ можно спасти твоихъ дѣтей.
– Спасти! спасти! Что за трагическія выраженія! воскликнулъ онъ раздражительно. – Мы точно какую-то бульварную мелодраму разыгрываемъ…
– Ахъ, пожалуйста, не горячись, уже совсѣмъ твердо и рѣшительно произнесла Олимпіада Платоновна, понявшая теперь, что она можетъ купить его рѣшеніе отречься навсегда отъ дѣтей. – Тутъ идетъ вопросъ о томъ, желаешь ли ты за эти деньги продать своихъ дѣтей и купить свою свободу, а не о томъ, какимъ тономъ съ тобой говорятъ…
Она поднялась съ мѣста и остановилась передъ нимъ. Ей очевидно хотѣлось поскорѣе кончить переговоры съ этимъ человѣкомъ. Она начинала относиться къ нему какъ-то брезгливо.
– Мы договорились до того, что, кажется, отлично понимаемъ другъ друга и знаемъ одинъ другому цѣну, сухо и рѣзко начала она, уже не пытаясь скрывать свои чувства. – Я тебѣ предлагаю эту сдѣлку и жду отвѣта: согласенъ ли ты на нее или нѣтъ? Вотъ и все. Смягчать выраженія тутъ нечего. Я тебѣ говорю прямо, что я даже тебѣ на слово не повѣрю, а потребую письма у тебя, что ты продаешь мнѣ дѣтей за десять тысячъ.
Владиміръ Аркадьевичъ захохоталъ какимъ то злобнымъ, пскуственнымъ смѣхомъ, стараясь скрыть свое бѣшенство.
– Такъ и видно, ma tante, что вы курса законовѣденія не проходили и потому не знаете, что подобныя росписки не дѣйствительны, проговорилъ онъ.
– А я все таки потребую ее отъ тебя, чтобы имѣть хоть право назвать тебя тѣмъ именемъ, которое ты заслужишь, если тебѣ вздумается взять дѣтей обратно, сказала она сухо.
– О, Боже мой, вы и такъ забросали меня грязью, не имѣя еще на это никакого права! Что же вамъ помѣшаетъ сдѣлать это послѣ! желчнымъ тономъ сказалъ онъ. – Вы, кажется, вообще никогда не отличались особенно склонностью щадить ближнихъ!..
Старуха что то молча соображала въ эту минуту.
– Кромѣ того ты дашь мнѣ вексель въ десять тысячъ, проговорила она, не обращая вниманія на его слова.
– Ахъ, и это нужно? съ усмѣшкой сказалъ онъ.
Но она уже вовсе не обращала вниманія на его усмѣшки и на его саркастическій тонъ.
– Я тебѣ совѣтую подумать объ этомъ и дать мнѣ отвѣтъ, сказала она. – Мнѣ нужно знать впередъ, когда приготовить деньги и кромѣ того, можетъ быть, тебѣ понадобится, чтобы я похлопотала о мѣстѣ для тебя…
– Вы очень добры! насмѣшливо сказалъ Владиміръ Аркадьевичъ.
– Такъ я буду ждать отвѣта завтра или послѣ-завтра, сказала тетка такимъ тономъ, какимъ даютъ знать посѣтителямъ, что имъ пора удалиться.
Онъ холодно раскланялся и вышелъ изъ ея кабинета.
Она, совсѣмъ блѣдная, усталая, какъ бы разбитая, опустилась въ кресло и глубоко задумалась. Впервые въ жизни приходилось ей пережить такую неприглядную сцену, стать лицомъ къ лицу съ такимъ нравственнымъ ничтожествомъ, и опять ей было больно сознавать, что эта ничтожная личность – сынъ ея родной сестры. Невеселыя думы проходили въ ея головѣ: передъ нею проносились какія то картины давно прошедшихъ лѣтъ, вспоминались какія то радужныя надежды, возлагавшіяся на этого самаго человѣка во дни его дѣтства и юности. Теперь она чувствовала, что она навсегда разрываетъ съ нимъ всякую связь и желаетъ только одного, чтобы онъ отдалъ ей своихъ дѣтей и оставилъ ее въ покоѣ. «Ну, а если онъ не согласится? вдругъ промелькнуло въ ея головѣ. – Если онъ захочетъ взять дѣтей ради упрямства, ради уязвленнаго самолюбія? У него вѣдь что ни шагъ, то противорѣчія! И съ чего это я вскипятилась? Не лучше ли было не раздражать его и повести дѣло мягко, съ тактомъ. Да, да, сама своими грубостями, по обыкновенію, подлила масла въ огонь! Можетъ быть, все дѣло испортила? И какъ все это глупо вышло, поединокъ какой-то словесный устроили»… Эти думы проходили въ ея головѣ и ея лицо принимало все болѣе и болѣе мрачное выраженіе, брови сдвигались плотнѣе, губы сжимались крѣпче. «И всегда то такъ, всегда такъ выходитъ, носилось въ ея умѣ. – Вспыльчивость, раздражительность, грубость и цѣлый рядъ обидъ, когда нужно дѣйствовать съ дипломатическою осторожностью, съ свѣтскою вѣжливостью! Долго ли такимъ образомъ вооружить противъ себя людей, заставить ихъ обидѣться и разсердиться».
Прошло съ полчаса въ этихъ тревожныхъ думахъ. Старуха какъ будто опустилась и осунулась подъ ихъ гнетомъ, упрекая и браня себя за свою «сумасбродность». Она часто посылала себѣ подобные упреки, не умѣя никогда подладиться къ обстоятельствамъ, обдумать тотъ или другой планъ дѣйствія въ извѣстныхъ случаяхъ. «Винта у меня какого-то нѣтъ въ головѣ, должно быть, говорила она въ такія минуты, – ну, и не могу сдержаться». Тоже думалось ей и теперь. Наконецъ, она, словно очнувшись, рѣшительно поднялась съ кресла и выпрямилась во весь ростъ.
– Нѣтъ, гдѣ имъ обижаться!.. Людишки, а не люди! пробормотала она вслухъ и направилась изъ кабинета въ дѣтскую.
Она не ошиблась: онъ, отецъ этихъ дѣтей, былъ согласенъ на все, на отдачу ихъ въ арендное содержаніе, на продажу ихъ въ вѣчное владѣніе, лишь бы только освободиться отъ нихъ и получить деньги.
Съ этого дня это были, дѣйствительно, брошенныя дѣти, круглыя сироты, не имѣвшія ни отца, ни матери.
Конецъ 1-й книги.
КНИГА ВТОРАЯ
ВОСПИТАТЕЛИ И УЧИТЕЛЯ
I
Всѣ родственники, крестники и прихлебатели Олимпіады Платоновны Дикаго и ея «камерюнгферы» Софьи были встревожены страшнымъ для нихъ извѣстіемъ и зашипѣли, забили тревогу. Разнесся слухъ, что княжна Олимпіада Платоновна Дикаго хочетъ на неопредѣленное, болѣе или менѣе продолжительное время совсѣмъ оставить Петербургъ и переселиться въ подмосковное Сансуси.
– Что заставило ее принять такое рѣшеніе?
Этотъ вопросъ въ той или другой формѣ, на изящномъ французскомъ языкѣ или на вульгарномъ жаргонѣ прихожихъ, повторялся на всѣ лады. Также въ различныхъ формахъ, на разныхъ языкахъ, на всѣ лады повторялся одинъ и тотъ же отвѣтъ:
– Это все для этихъ несчастныхъ дѣтей!
Сколько горечи, ненависти и презрѣнія слышалось въ этихъ немногихъ словахъ!
Сама Олимпіада Платоновна не считала нужнымъ скрывать отъ кого бы то ни было, что она дѣйствительно хочетъ уѣхать на продолжительное время изъ Петербурга только для этихъ несчастныхъ дѣтей. Дѣти были довольно хилы и болѣзненны и чистый деревенскій воздухъ могъ укрѣпить ихъ здоровье. Въ деревнѣ жизнь дешевле и потому можно было сдѣлать сбереженія для лучшаго воспитаніями образованія дѣтей, покуда они не поступятъ въ учебныя заведенія. Она въ деревнѣ будетъ имѣть болѣе свободнаго времени, чтобы слѣдить лично за развитіемъ этихъ дѣтей. Кромѣ этихъ серьезныхъ соображеній у Олимпіады Платоновны было и еще одно еще болѣе серьезное соображеніе, которое она не высказывала никому, но которое болѣе всего побуждало ее уѣхать на время изъ Петербурга: она не хотѣла, чтобы дѣти какъ нибудь случайно могли услышать что нибудь объ отцѣ или матери, она боялась, что дѣти могутъ здѣсь встрѣтиться со своими родителями. Довольно и того, что она сама слышала объ этихъ личностяхъ, что она сама встрѣчала ихъ случайно въ магазинахъ, на улицахъ, въ театрахъ. Всѣхъ этихъ причинъ было вполнѣ достаточно, чтобы заставить ее покинуть Петербургъ. А какже они, эти родственники, крестники и прихлебатели княжны и ея «камерюнгферы» останутся безъ помощи Олимпіады Платоновны и Софьи? Ихъ была цѣлая орда, какъ это всегда бываетъ въ старыхъ барскихъ домахъ, гдѣ еще выдаются разному нуждающемуся люду и разнымъ попрошайкамъ и единовременныя пособія, и ежемѣсячныя пенсіи. «Изъ глазъ вонъ и изъ ума вонъ» – эту поговорку всѣ они знали отлично. Здѣсь они приходили и къ Олимпіадѣ Платоновнѣ, и къ Софьѣ поздравлять послѣднихъ съ днями своихъ имянинъ и рожденій; здѣсь они при каждомъ посѣщеніи къ Олимпіадѣ Платоновнѣ и Софьѣ ныли насчетъ своихъ домашнихъ нуждъ и надѣвали на себя самыя затрапезныя одежды, чтобы получить взамѣнъ этихъ одеждъ немного поношенныя, но еще довольно цѣнныя платья благодѣтельницъ; здѣсь стоило только принести просфору отъ «Троицы-Сергія» княжнѣ или ея служанкѣ, чтобы получить подачку, деньги, платочекъ, платьице, вообще что нибудь болѣе цѣнное и практичное, чѣмъ просфора; здѣсь, наконецъ, можно было по недѣлямъ гостить у Олимпіады Платоновны и у Софьи, встрѣчая у этихъ старыхъ дѣвъ «нужныхъ» и «случайныхъ» людей – у Олимпіады Платоновны графовъ и князей, генераловъ и тайныхъ совѣтниковъ, у Софьи – графскихъ и княжескихъ камердинеровъ и камерюнгферъ, оказывавшихъ одинаково сильныя протекціи, какъ и ихъ господа, по дѣламъ опредѣленія дѣтей на казенный счетъ въ учебныя заведенія, стариковъ и старухъ въ богадѣльни и вдовьи дома, людей среднихъ лѣтъ на теплыя мѣста, въ смотрителя какихъ нибудь складовъ, въ начальницы какихъ нибудь дѣтскпхъ пріютовъ. Княжна Олимпіада Платоновна не даромъ же пользовалась всеобщимъ уваженіемъ! Но что же будетъ, когда уѣдутъ княжна Олимпіада Платоновна и Софья? Имъ нужно будетъ надоѣдать письмами, имъ нужно будетъ только изрѣдка напоминать о своемъ существованіи, ихъ нельзя будетъ ловить въ удобныя минуты, въ тѣ минуты, когда человѣкъ «въ духѣ» и когда онъ готовъ исполнить всякую просьбу. Бѣдныя родственницы и черносалопницы отлично знали значеніе такихъ минутъ и иногда выжидали по цѣлымъ днямъ того момента, когда будетъ удобнѣе всего обратиться съ просьбой къ той или другой благодѣтельницѣ. Иногда во время вылетавшій изъ груди вздохъ, или кстати сказанная и вызвавшая улыбку острота, или трогательное лобызаніе руки оплачивались здѣсь десятками рублей. Отъѣздъ этихъ двухъ женщинъ изъ Петербурга являлся дѣйствительнымъ несчастіемъ для всей этой хищнической стаи, алчущей и жаждущей пенсій, пособій, помощей, протекцій и подачекъ. И все это несчастіе стряслось ради этихъ «несчастныхъ дѣтей». Не одинъ взглядъ, бросавшійся на этихъ дѣтей, былъ исполненъ затаенною злобою. Не одинъ голосъ, обращавшійся съ ласковыми словами къ этимъ дѣтямъ, походилъ на змѣиное шипѣнье. Дѣти, конечно, ничего и не подозрѣвали, ничего и не чувствовали – это было очевидно и, можетъ быть, именно потому люди дѣлали все возможное, чтобы дѣти поняли, наконецъ, какихъ жертвъ они стоятъ.
Впервые уяснила Евгенію, какія жертвы приносятся для него и для его сестры, одна изъ его кузинъ, Мари Хрюмина. Объясненіе вышло неожиданно довольно рѣзко и грубо; оно произошло почти помимо воли самой Мари Хрюминой, существа эфирнаго, склоннаго къ сантиментализму и неспособнаго обидѣть даже муху. Какъ то разъ эта кузина, онъ и княжна Олимпіада Платоновна сидѣли вмѣстѣ въ кабинетѣ послѣдней.
– Неужели, ma tante, вы дѣйствительно рѣшились совсѣмъ поселиться въ Сансуси? щебечущимъ голоскомъ спросила у Олимпіады Платоновны ея племянница, опустивъ на колѣни книгу, которую она читала вслухъ теткѣ.
Эта дѣвица уже начинала въ глубинѣ души терять надежду на замужество и потому съ отчаяніемъ почти побѣжденнаго бойца доигрывала съ чудовищной утрировкою роль наивной институтки; она жила во вдовьемъ домѣ у своей матери, давно раззорившейся барыни.
– Не совсѣмъ, но, вѣроятно, долго проживу тамъ, отвѣтила Олимпіада Платоновна, занятая какой то вышивкой.
– Ахъ, это ужасно, это ужасно! воскликнула эфирная отъ худобы ingénue, вздергивая вверхъ костлявыя плечики. – Тамъ вѣдь волки зимою воютъ! Въ деревняхъ всегда волки, какъ мнѣ говорила няня! И потомъ вы все однѣ будете, совсѣмъ однѣ, ma pauvre tante!
– Какъ это одна? улыбнулась Олимпіада Платоновна, поднимая глаза съ вышивки, и взглянувъ на племянницу. – И тамъ люди живутъ. Да кромѣ того я ѣду съ дѣтьми, гувернантка ѣдетъ съ нами, учитель…
– Но общество? Какое же можетъ быть общество въ деревнѣ? волновалась барышня. – Не мужиковъ же приглашать къ себѣ. А въ деревнѣ все мужики и бабы. И ни театровъ, ни баловъ, ничего, ничего нѣтъ! Нѣтъ, ma tante, я просто боюсь за васъ, я знаю, что вы приносите эту жертву для этихъ бѣдныхъ дѣтей, но…
Олимпіада Платоновна раздражилась и отложила въ сторону работу.
– Что это ты, мать моя, грубо перебила она племянницу, – наивничаешь! Жертвы я приношу, что на старости лѣтъ съ глухими ушами въ оперу не стану ѣздить да съ хромыми ногами танцовать не буду! Выдумала тоже.
Мари Хрюмина немного обидѣлась.
– Я очень хорошо знаю, что вы такъ добры, что никогда не сознаетесь въ томъ, что приносите кому нибудь жертвы, замѣтила она со вздохомъ. – Но я думаю, всѣ очень хорошо понимаютъ, какъ тяжело вамъ жить вдали отъ общества, когда вы такъ интересуетесь всѣмъ, и жизнью, и политикой, и литературой.
Олимпіада Платоновна хотѣла что то возразить, но наивная племянница, какъ мотылекъ, перепорхнула съ своего стула къ ея креслу и схватила ея руку, присѣвъ около нея.
– А меня, тёточка, ma petite tante, вамъ не жаль? защебетала она, поднося широкую, морщинистую руку тетки къ своимъ увядающимъ губамъ. – У кого теперь будетъ веселиться Мари? Съ кѣмъ поѣдетъ въ оперу, во французскій театръ? У кого потанцуетъ на балу? А?
Выцвѣтающіе, но все еще бѣгающіе глазки старѣющейся дѣвы грустно и нѣжно заглядывали въ лицо старухи-тетки.
– Да, я знаю, что тебѣ не весело будетъ безъ меня, проговорила Олимпіада Платоновна довольно ласково. – Но что дѣлать, Мари: нужно думать прежде всего о тѣхъ, чья жизнь еще впереди, кто только еще начинаетъ жить. Дѣтей бросить, оставить на произволъ судьбы нельзя; здѣсь воспитывать ихъ – значитъ, подвергать опасности ихъ хилое здоровье и только на половину заниматься ими. Ну, вотъ и надо ѣхать. Видишь, какой онъ у меня блѣдненькій!
Олимпіада Платонова ласково, коснулась рукой до головки стоявшаго около нея Евгенія.
– У-у! гадкій, гадкій! Тётю у меня отнимаетъ! дѣтски шаловливымъ тономъ произнесла Мари Хрюмина, надувая губки и грозя сухимъ пальчикомъ мальчугану.
Въ этомъ шутливо ласковомъ восклицаніи слышалось только напускное наивничанье, но этимъ шутливымъ тономъ прикрывалась самая искренняя ненависть къ этому ребенку. Ради этого ребенка передъ Мари Хрюминой открывался рядъ невеселыхъ дней. Передъ ней проносилась печальная картина этого будущаго: цѣлый рядъ скучныхъ и однообразныхъ дней въ казенной комнатѣ вдовьяго дома у старой, обнищавшей, всѣми забытой матери; праздное скитанье изъ угла въ уголъ въ этой комнатѣ или въ точно такихъ же комнатахъ другихъ вдовъ да въ длинныхъ, мертвенно тихихъ коридорахъ; скучное чтеніе старыхъ французскихъ романовъ и такія же скучныя сплетни на французскомъ языкѣ съ престарѣлыми вдовами и дѣвицами. Мари Хрюмина называла вдовій домъ «нашимъ звѣринцемъ,» «нашей кунсткамерой;» она такъ комично умѣла изображать эти «восковыя фигуры», этихъ «мумій»; она такъ шутливо и остроумно разсказывала о ихъ «чудачествахъ», о ихъ понятіяхъ, о ихъ чопорности; она такъ ѣдко злословила про нихъ. И вотъ теперь ей придется жить снова безвыходно съ ними и только съ ними! Скука и скука – вотъ все, что ждало увядающую дѣвушку впереди. И никакихъ надеждъ, никакихъ грезъ про свѣтлое будущее не могло возникнуть у нея въ головѣ въ этой богадѣленской обстановкѣ, среди этихъ забытыхъ, медленно доцвѣтающихъ, странныхъ и смѣшныхъ женщинъ. Хоть бы любовный романъ какой нибудь завязался, хоть бы обожатель нашелся, если ужъ нѣтъ надежды найдти мужа! Пусть онъ будетъ не гвардеецъ, даже вовсе не военный, а такъ какой нибудь докторъ, учитель, студентъ, наконецъ, – боже мой, не все-ли ей равно, только-бы ожить хоть на время, испытать это неизвѣданное счастье любви, уловить этотъ призракъ, манившій ее такъ долго, лишавшій ее такъ часто сна. Но нѣтъ, тамъ, въ этомъ вдовьемъ домѣ, въ этой казенной комнатѣ у матери, въ этомъ забытомъ молодыми мужчинами мірѣ, нечего и ждать интересныхъ встрѣчъ, нечего и мечтать о таинственныхъ свиданіяхъ съ шопотомъ клятвъ и увѣреній. Здѣсь, у тетки Олимпіады Платоновны, все же билось и замирало ея сердце при появленіи блестящихъ посѣтителей старухи, при выѣздахъ со старухою на вечера и въ театры. Прошлою зимою начиналось даже что то такое, что походило на прологъ романа, что давало надежду на возможность продолжать этотъ романъ въ будущую зиму. Все это такъ живо, такъ образно представилось старѣющейся дѣвѣ, что когда Олимпіада Платоновна поднялась съ мѣста и вышла изъ кабинета, у Мари Хрюминой потекли изъ глазъ слезы. Она смотрѣла такъ жалко, такъ подавленно, что ея видъ тронулъ мальчугана. Онъ тихо и робко приблизился къ ней и ласковымъ голосомъ спросилъ ее:
– Вамъ, chère cousine, очень жаль, что ma tante уѣзжаетъ?
Эти слова точно обожгли ее.
– Поди прочь, поди прочь, скверный, скверный мальчишка! вскрикнула она, пробужденная отъ тяжелыхъ грезъ его вопросомъ. – Это изъ за тебя все, изъ за тебя! Ради тебя ma tante всѣхъ насъ разлюбила, никого не хочетъ знать, уѣзжаетъ! Ты, только ты для нея все! О, противный, противный! Посмотримъ, чѣмъ то ты ей отплатишь за все! Мы ее любили, мы заботились о ней, а ты… Что въ тебѣ, что она только о тебѣ и думаетъ? Что?
Взволнованная, забывшая все на свѣтѣ, кромѣ своего печальнаго будущаго, дѣвушка схватила Евгенія за плечи и съ силою потрясла ихъ. Потомъ съ какимъ то презрѣніемъ она оттолкнула его и разрыдалась неудержимымъ плачемъ. Мальчикъ, испуганно опустивъ головку, какъ преступникъ, уличенный въ преступленіи, стоялъ весь блѣдный и смущенный. Онъ не зналъ, какъ утѣшить ее; онъ не зналъ, какъ оправдать себя, а главное, онъ не зналъ, въ чемъ оправдывать себя.
Эта сцена глубоко запала ему въ память. Но этой сценой не ограничилось дѣло.
Въ комнатѣ Софьи во время медленныхъ приготовленій къ отъѣзду происходило то же нѣчто въ родѣ похоронныхъ причитаній. Особенно убивалась одна родственница Софьи «изъ благородныхъ» – дочь какого-то выслужившагося писаря и вдова какого то офицера изъ гарнизонныхъ, Ольга Матвѣевна Перцова. Это дважды благородное созданье считало самымъ неблагороднымъ въ жизни работу и потому жила буквально на счетъ своей тетушки Софьи и на счетъ своей «крестной» Олимпіады Платоновны. Она чувствовала, что съ отъѣздомъ благодѣтельницъ она лишается всѣхъ мелкихъ подачекъ и останется съ одною пенсіей, выдаваемой ей ежемѣсячно Олимпіадой Платоновной. Вслѣдствіе этого она не могла не волноваться. Эти волненія высказывались ею въ комнатѣ Софьи довольно рѣзко и желчно:
– Просто дивиться надо, жаловалась она Софьѣ,– какъ это рѣшилась Олимпіада Платоновна взять на себя такую обузу. Не подъ лѣта ей ужь съ дѣтьми возиться, тоже и покой нуженъ на старости лѣтъ. Тоже хороши и родители: подкинули дѣтей и знать ихъ не хотятъ, точно такъ и слѣдуетъ. И что еще изъ дѣтей выйдетъ. Тоже добра нечего ждать отъ дѣтей такихъ родителей, можетъ быть, изъ за нихъ кулаками слезы отирать благодѣтельницѣ нашей придется.
Софья упорно молчала, перебирая вещи въ шкапу и приготовляясь къ укладкѣ ихъ въ дорожные ящики.
– Да ужь добра то трудно ждать, продолжала пророчествовать «благородная дама.» – Слава Богу, всю семью Владиміра Аркадьевича знаемъ. Хорошъ былъ и покойный Аркадій Дмитріевичъ да и супруга его, покойная Антонида Платоновна, не мало сумасбродничала. Тоже мнѣ еще матушка покойница разсказывала, какъ Аркадій Дмитріевичъ по заграницамъ то имѣнія въ трубу выпускалъ, а Антонида Платоновна въ Петербургѣ да въ Москвѣ амуры заводила съ кѣмъ ни попало, да куролесила. Только наша благодѣтельница и уродилась не въ свою семью, а то всѣ какъ есть до одного куролесили да самодурствовали. Не даромъ и обнищали хуже насъ грѣшныхъ. Одинъ князь Алексѣй Платоновичъ при богатствѣ остался да и то только потому, что княгиня Марья Всеволодовна его въ рукахъ держитъ да своего имѣнія изъ рукъ не выпускаетъ. А пословица не даромъ говоритъ, что яблочко не далеко укатится отъ яблони; тоже посмотримъ, что изъ этихъ то дѣтокъ выйдетъ, въ родню, можетъ быть, пойдутъ…
Эти разсужденія были прерваны приходомъ въ комнату Софьи Евгенія. Онъ пришелъ звать Софью въ теткѣ.
– Ахъ, ангелочекъ нашъ, здравствуйте, здравствуйте! слащавымъ тономъ проговорила, поднимаясь съ мѣста на встрѣчу мальчику, благородная дама.
Мальчикъ вѣжливо расшаркался.
– Можно вашу милую ручку поцѣловать? проговорила благородная дама и взяла руку мальчика, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ.
Онъ сконфузился и опять расшаркался, не зная, что ему дѣлать. Его всегда немного пугала длинная, величественная фигура этой ханжи и попрошайки. Притомъ онъ хорошо зналъ, что эта особа при каждой встрѣчѣ съ нимъ или произноситъ какія то нравоучительныя изрѣченія, или начинаетъ минорнымъ тономъ изливать жалобы на свои невзгоды, прося въ концѣ концовъ и его похлопотать за нее передъ «тётенькой.» И эти набожныя нравоученія, и эти слезливыя жалобы смущали его одинаково сильно.
– Какой же вы франтикъ! Бархатная курточка, пуговки блестящія! Женишокъ, совсѣмъ женишокъ! говорила благородная дама, съ любовной улыбкой оглядывая его со всѣхъ сторонъ. – А все тётенька добрая сдѣлала, все она! Надо быть благодарнымъ ей за это, надо не огорчать ее, надо заботиться о ней, чтобы она была всегда покойна и весела!
Евгенію стало вдругъ такъ стыдно, такъ стыдно, точно его уличали въ какихъ то огорченіяхъ, нанесенныхъ имъ любимой теткѣ.
– Я буду стараться! какимъ то растеряннымъ шопотомъ произнесъ онъ, не поднимая головы.
– И надо, и надо стараться! наставительно продолжала благородная дама. – Надо веселенькими быть, чтобы тетенька радовалась на васъ. Она, бѣдная, только о васъ и хлопочетъ. Вотъ въ деревню ѣдетъ, чтобы вы на чистомъ воздухѣ поправились, розовенькимъ стали, потому что вы слабенькій да хиленькій. Охаете все да жалуетесь. Насъ всѣхъ, сиротъ, оставляетъ, чтобы вы были здоровы. Это цѣнить надо, ангелочекъ мой. Не легко тоже намъ ее, благодѣтельницу, терять, всѣ мы подъ ея крылышкомъ, сиротки, пригрѣлись здѣсь…
Благородная дама говорила все это въ такомъ минорномъ, въ такомъ ноющемъ тонѣ, что Евгенію стало больно и за то, что онъ слабенькій и хиленькій, и за то, что по его милости тетка покидаетъ «сиротъ». И опять ему, какъ виновному, стало стыдно передъ этою плакавшеюся передъ нимъ сиротою, у которой онъ отнималъ благодѣтельницу. Онъ нѣсколько разъ пробовалъ снова произнести: «я буду стараться» и расшаркивался передъ своей собесѣдницей, но она не выпускала его руки и, нагнувъ надъ нимъ свою длинную и величавую фигуру, продолжала проповѣдь о послушаніи, о веселенькомъ видѣ, о покидаемыхъ безъ помощи сиротахъ.
Софья успѣла сходить къ Олимпіадѣ Платоновнѣ и вернуться, а благородная дама все еще ныла надъ мальчуганомъ.
– Женя, идите къ тетушкѣ, она тамъ одна, нетерпѣливо сказала Софья мальчику, входя въ свою комнату.
Онъ точно очнулся отъ тяжелаго сна, быстро расшаркался передъ благородной дамой и пустился бѣжать вонъ изъ комнаты безъ оглядки. Его личико раскраснѣлось, точно его выкупали въ горячей ваннѣ.
– Что это ты тутъ ему за проповѣди вздумала читать! накинулась на благородную даму Софья, когда дверь затворилась за мальчуганомъ.
– Что-жь, развѣ дитяти и наставленія не дѣлать? обидчиво проговорила благородная дама. – Я думаю, не дурное что говорила… Ему же добра желаю…
– Да не просятъ васъ, не просятъ ни дурного, ни хорошаго говорить! сердито сказала Софья. – Заклевать, право, всѣ ребенки готовы, точно онъ кусокъ хлѣба у кого вырвалъ изо рта!
– Что-жь, и вырвалъ, и вырвалъ! загорячилась въ свою очередь Перцова. – Мы при крестной были какъ у Христа за пазухой, а теперь…
– Что теперь, что теперь! раздражительно перебила ее Софья. – Пенсію у васъ, что ли, отнимаютъ? Въ помощи вамъ развѣ отказываютъ? Слава Богу, довольно давали и даютъ! Такъ нѣтъ, все мало, все мало!
Софья продолжала ворчать и, хлопнувъ дверью, вышла изъ своей комнаты въ гардеробную.
– Погодите, погодите, еще сами отъ него, можетъ быть, наплачетесь! зловѣщимъ шопотомъ проговорила ей вслѣдъ благородная дама. – Отольются еще сиротскія слезы!
И какъ бы желая доказать на дѣлѣ, что сиротскія слезы дѣйствительно проливаются, она отерла платкомъ свои сухіе глаза.
Такихъ сиротъ, какъ Мари Хрюмина и Ольга Матвѣевна Перцова было не мало и всѣ онѣ, такъ или иначе, съумѣли высказать свои чувства, съумѣли дать понять мальчику, что онъ у нихъ что-то отнимаетъ, что онѣ его за что-то ненавидятъ.
Но сильнѣе всего растрогалъ дѣтское сердце старый дворецкій, онъ же и буфетчикъ, Никита Ивановичъ.
Никита Ивановичъ былъ слуга старый, бывалый, знавшій хорошо всѣ порядки въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны Дикаго. Степенный, какъ всѣ старые барскіе слуги изъ крѣпостныхъ, онъ держалъ себя важно и чинно въ барскихъ покояхъ. Темные, съ сильною просѣдью бакенбарды, такіе же волосы, взбитые надъ лбомъ въ затѣйливый кокъ, прямая фигура, твердая поступь, всѣ это придавало Никитѣ Ивановичу, всегда облаченному въ черный фракъ и въ бѣлый галстухъ, видъ важнаго государственнаго дѣятеля съ печатью думы на челѣ. Если что отчасти портило производимое имъ внушительное впечатлѣніе, такъ это только его нѣсколько не въ мѣру красный носъ. Этотъ носъ намекалъ на какіе-то тайные грѣшки, да то, что Никита Ивановичъ далеко не такъ степененъ, какъ онъ смотритъ. И дѣйствительно, Никита Ивановичъ былъ по натурѣ человѣкъ нрава легкаго, человѣкъ легкомысленный: это знали всѣ его столичные знакомые, покучивавшіе съ нимъ въ трактирчикахъ; это знали и разныя барскія горничныя, съ которыми Никита Ивановичъ завязывалъ интрижки. Въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны, гдѣ бывало много гостей, онъ катался зимой, какъ сыръ въ маслѣ: его никто не усчитывалъ въ расходѣ винъ, а знакомымъ горничнымъ и камерюнгферамъ, служившимъ у многочисленной родни княжны Олимпіады Платоновны, и числа не было. Но и кабачки, и пивныя, и трактирчики, и горничныя, все это исчезало при переселеніи въ Сансуси и Никита Ивановичъ всегда говаривалъ, что «мы лѣтомъ говѣемъ». Лѣтомъ даже вина нельзя было много тратить, потому что парадные обѣды для гостей дѣлались рѣдко; въ домѣ бывали въ гостяхъ больше женщины, мужчины же заѣзжали большею частью съ визитами или на партію виста и эралаша вечеромъ, когда подавался чай и открывался только «сладкій буфетъ» вмѣсто ужиновъ съ винами. Услышавъ вѣсть о переселеніи въ Сансуси на неопредѣленное время, Никита Ивановичъ нахмурился не на шутку и затосковалъ. И «Старый Пекинъ», и «Старый Палкинъ», и «Новый Палкинъ», и «Шухардинъ», и Хрюминская Лизавета Петровна, и Офросимовская Дарья Андреевна и всѣ эти веселыя мѣста и веселыя женщины такъ живо вспоминались ему теперь, а впереди грозило только долгое «говѣнье». Конечно, и въ Сансуси есть кабакъ, есть и бабы, но Никита Ивановичъ хорошо зналъ «мужичье» и давно отвыкъ отъ нравовъ этого «мужичья». «Бока еще наломаютъ», думалъ онъ, размышляя о деревенскихъ кабачкахъ и о деревенскихъ прелестницахъ. «Здѣсь народъ деликатный, съ образованіемъ, разсуждалъ онъ, – каждый понимаетъ, безъ чего жить нельзя, и твоему удовольствію не мѣшаетъ, потому и самъ живетъ въ свое удовольствіе». Подъ вліяніемъ этихъ мрачныхъ думъ, онъ въ послѣднее время сталъ сильнѣе покучивать по вечерамъ и по ночамъ и сталъ больше бить посуды днемъ, что у него всегда обозначало непріятное расположеніе духа. Роняя и разбивая барскій хрусталь, онъ всегда хмурился и ворчалъ: «Ишь, проклятый, въ рукахъ не держится»! и со злобою тыкалъ носкомъ сапога въ черепки этого проклятаго хрусталя, не умѣвшаго удержаться въ его рукахъ. Въ послѣднее время число такихъ неловкихъ и непокорныхъ вещей возросло до очень внушительной цифры. Казалось, что Никита Ивановичъ рѣшился перебить всю посуду. Это былъ очень дурной знакъ, говорившій о крайне тревожномъ состояніи духа стараго буфетчика.
Однажды, въ минуту прилива душевной тоски и раздраженія, онъ перебиралъ въ буфетѣ посуду, гремя серебряными ножами и вилками и роняя то ту, то другую вещь на паркетъ. Въ это время черезъ столовую проходила Софья съ Евгеніемъ.
