Текст книги "Чужие грехи"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– Слушаю-съ, Николай Васильевичъ!
Черезъ двѣ минуты онъ принесъ новый счетъ и господинъ Анукинъ опять сталъ его просматривать.
– Ага! Бутерброды-то убрали! проговорилъ онъ. – Меня, братъ, не проведешь! На другихъ насчитывай, а не на меня!
Затѣмъ онъ выбросилъ на столъ нѣсколько бумажекъ и всталъ. Лакей началъ торопливо рыться въ карманѣ, чтобы дать пять рублей сдачи, но господинъ Анукинъ, не обращая на него вниманія, уже направлялся къ выходу. Лакей кланялся сзади его. Два другіе лакея бѣжали отворить передъ нимъ двери.
– А знаете что, проговорилъ Рябушкинъ. – Съ вашей философіей невольно повторишь ваши-же слова, что и жизнь наша подлая, и всѣ мы подлецы.
– А вы раньше-то до этого не додумались? съ усмѣшкой спросилъ господпнъ Анукинъ. – Вы-бы вонъ спросили хоть этого лакея: могъ-ли-бы онъ существовать, если-бы не прикидывалъ къ счету лишней порціи закуски да лишней рюмки водки, или не гнулся-бы въ дугу передъ тѣми посѣтителями, которые даютъ больше на водку, – и онъ-бы вамъ сказалъ, что не покривишь душой – жрать нечего будетъ.
III
На третій день послѣ пріѣзда Петра Ивановича въ Петербургъ вечерній поѣздъ финляндской желѣзной дороги снова уносилъ молодого человѣка обратно въ Выборгъ. Петръ Ивановичъ чувствовалъ непривычную усталостъ, тяжесть въ головѣ, у него, какъ будто послѣ болѣзни, ныло все тѣло. Уснуть, однако, онъ не могъ. Ему вспоминались событія двухъ прошедшихъ дней, какъ какой-то глупый и тяжелый сонъ, неизвѣстно почему и для чего приснившійся. Вечеръ, проведенный съ господиномъ Анукинымъ у Палкина, потомъ обѣдъ съ господиномъ Анукинымъ у Бореля, далѣе попойка и кутежъ съ господиномъ Анукинымъ въ обществѣ какихъ-то неизвѣстныхъ мужчинъ и женщинъ, все это проходило передъ глазами Рябушкина, какъ какой-то кошмаръ. Порой Рябушкинъ съ озлобленіемъ бормоталъ: «и какой чортъ дернулъ меня хороводиться съ нимъ!» Порой по его лицу скользила усмѣшка при воспоминаніяхъ о разныхъ выходкахъ и безобразіяхъ господина Анукина и Петръ Ивановичъ мысленно говорилъ: «а все-таки интересный субъектъ!» Дѣйствительно, господинъ Анукинъ былъ субъектъ интересный. Онъ походилъ на опьянѣвшаго на пиру дикаря, почувствовавшаго, что у него въ карманѣ есть груда денегъ, на которыя онъ можетъ купить все, что вздумаетъ. Онъ еще спорилъ, увидавъ въ трактирномъ счетѣ прибавленный лишній «бутербродъ съ свѣжею икрой», и въ тоже время бррсалъ по пяти рублей «на водку» слугѣ. Онъ еще хвасталъ имѣвшимися въ его карманѣ деньгами, какъ мальчишка, впервые имѣвшій въ рукахъ большія деньги, и въ тоже время умѣлъ уже кутить и прожигать деньги не хуже самаго опытнаго кутилы. Онъ говорилъ, какъ крайне разсчетливый человѣкъ, что «онъ беретъ у Олимпіады Платоновны деньги потому, что своихъ денегъ на дѣло Хрюмина вовсе не желаетъ тратить, такъ какъ онѣ, положимъ, и возвратятся навѣрное Евгеніею Александровною, но вѣдь она можетъ внезапно умереть и тогда простись со своими деньгами», но въ то-же время, смотря, повидимому, такъ практически на дѣло, дѣйствуя такъ осторожно, онъ бросалъ деньги зря во время попойки и чуть не закуривалъ папиросы кредитными билетами, твердя въ пьяномъ видѣ всѣмъ и каждому: «душка, бери у меня деньги!» Онъ высокомѣрно и небрежно толковалъ о своихъ высокихъ связяхъ, о своихъ крупныхъ дѣлахъ и въ тоже время наивно замѣтилъ Петру Ивановичу, встрѣтивъ ночью на улицѣ какую-то подозрительную личность: «вотъ одинъ изъ нашихъ кормильцевъ; я съ защиты такого вотъ жулика жить началъ; плакалъ, батенька, защищая его, ну, и пронялъ одного комерсанта-мошенника, сообразившаго, что если я даромъ такъ плакать умѣю, такъ за деньги всю камеру слезами затопить могу». Изъ того, что видѣлъ и слышалъ Петръ Ивановичъ въ эти два дня онъ вынесъ какое-то новое впечатлѣніе: передъ нимъ былъ мѣщанинъ, только что попавшій въ дворянство, бѣднякъ, только что дорвавшійся до денегъ, голодный, только что продравшійся къ столу со всевозможными яствами и винами; наглое самомнѣніе, безпредѣльная хвастливость, пусканье пыли въ глаза и задоръ выскочки смѣшивались здѣсь съ безшабашностью, съ необузданностью и размашистостью широкой русской натуры; когда эта личность говорила: «всѣ, батенька, жрать хотятъ», – въ головѣ невольно шевелилась мысль, что такіе люди чѣмъ больше жрутъ, тѣмъ больше чувствуютъ апетита, – волчьяго, неутолимаго, безпредѣльнаго апетита. Неизвѣстно почему, при воспоминаніи объ этой личности въ головѣ Петра Ивановича мелькнули воспоминанія о совершенно противоположныхъ знакомыхъ ему личностяхъ – о нѣсколькихъ товарищахъ и однокашникахъ, ярыхъ спорщикахъ въ семинаріи, страстныхъ искателяхъ полезнаго дѣла, людяхъ, ходившихъ чуть не безъ сапогъ и менѣе всего думавшихъ именно о томъ, что они ходятъ почти безъ сапогъ. Что общаго между ними и господиномъ Анукинымъ? Развѣ только то, что и они были горячими спорщиками, что и они проповѣдовали цѣлый философскія системы, что и они вдавались теоретически въ такія-же крайности, какъ господинъ Анукинъ, съ тою только разницею, что все казавшееся господину Анукину бѣлымъ они, вѣроятно, признали-бы чернымъ и все казавшееся имъ бѣлымъ непремѣнно было-бы названо имъ чернымъ; наконецъ, была у нихъ и у господина Анукина еще одна общая черта: господинъ Анукинъ думалъ, что будущее принадлежитъ людямъ его сорта; они думали, что будущее принадлежитъ имъ или, вѣрнѣе сказать, тѣмъ бѣднякамъ, вопросъ о которыхъ болѣе всего занималъ ихъ. Размышляя такимъ образомъ, перескакивая съ предмета на предметъ, Рябушкинъ невольно пожалъ плечами и подумалъ: «послѣ этихъ безобразій чортъ знаетъ какая ерунда лѣзетъ въ голову». Но тѣмъ не менѣе его голова продолжала работать все въ томъ-же направленіи и помимо его воли возникали вопросы, какъ онъ самъ устроитъ свою жизнь, куда примкнетъ въ будущемъ, затянется-ли въ этотъ омутъ безшабашнаго прожиганія жизни, увлечется-ли до самозабвенія какой-нибудь высокой идеей, на служеніе которой отдастъ всѣ силы, всего себя, всѣ личныя радости и наслажденія или потянетъ лямку жизни, какъ ее тянутъ тысячи людей, стараясь сохранить хотя пасивную честность, заботясь свить себѣ уютное гнѣздо на заработанный упорнымъ трудомъ грошъ, наслаждаясь семейнымъ счастіемъ и прилагая всѣ старанія, чтобы выростить добрыхъ, честныхъ и способныхъ къ труду дѣтей? Какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ему, что онъ недостаточно циникъ для исключительнаго служенія мамону и недостаточно вѣрующій для подвижничества во имя идеи, и тотъ-же голосъ иронически нашептывалъ ему: «ужь гдѣ вамъ, мѣщанамъ, подняться выше мѣщанскаго счастья!..» Петръ Ивановичъ сердито хмурился и ругалъ въ душѣ встрѣчу съ господиномъ Анукинымъ. «Вѣчно такъ, перепьешь, а потомъ и во рту горько и въ головѣ сумбуръ. Еще хорошо, что я рукъ ему, кажется, не цѣловалъ, а то вѣдь всегда чортъ знаетъ до какихъ нѣжностей допьешься!» ворчалъ онъ съ неудовольствіемъ, подъѣзжая къ Выборгу.
Онъ довольно коротко объяснилъ княжнѣ, что онъ исполнилъ ея порученіе, перекинулся парою словъ съ Евгеніемъ и поспѣшилъ добраться до постели, отлагая всѣ разсказы и бесѣды до слѣдующаго дня. За то на слѣдующій день онъ очень долго бесѣдовалъ съ княжною, передавъ ей всѣ подробности разсказа господина Анукина объ Евгеніи Александровнѣ. Отправившись на прогулку съ Евгеніемъ, Петръ Ивановичъ замѣтилъ вскользь и юношѣ, что теперь навѣрное и Владиміръ Аркадьевичъ, и Евгенія Александровна никогда не потревожатъ болѣе своихъ дѣтей.
– Вы узнали что-нибудь и о моей матери? спросилъ быстро Евгеній.
– Да, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. – Живетъ она себѣ отлично въ Петербургѣ, ни въ чемъ не нуждается, у нея новая семья, значитъ, ей не до васъ…
– Ну, такъ и Богъ съ ней!.. проговорилъ Евгеній и прибавилъ:– Я очень радъ, очень радъ, что она такъ живетъ… Я совсѣмъ мечтателемъ какимъ-то живу, гдѣ-то въ облакахъ ношусь… Знаете, Петръ Ивановичъ, что меня всегда мучило? Мнѣ все казалось, что она погибаетъ въ нищетѣ, что она страдаетъ, что она не смѣетъ явиться къ намъ… И такъ мнѣ было тяжело, когда приходили въ голову эти мысли… Это все сказки да романы навѣяли… Ну, а счастлива – и слава Богу!..
Наступила пауза.
Черезъ минуту Петръ Ивановичъ заговорилъ снова наставительнымъ, серьезнымъ тономъ о томъ, что пора и Евгенію и ему самому, Петру Ивановичу, серьезнѣе подумать лично о себѣ и не метаться изъ стороны въ сторону. Онъ говорилъ на эту тему довольно пространно и довольно долго, подсмѣиваясь надъ думами и заботами Евгенія «о папашѣ и мамашѣ, которые плевать на него хотѣли», и бичуя очень сильно самого себя за неустойчивость, за неумѣнье устроиться прочно, за отсутствіе энергіи. Это было не то лекція, не то покаяніе, закончившееся продолжительнымъ молчаніемъ съ обѣихъ сторонъ.
– А славная сегодня погода, жаль что мы Олю не прихватили съ собою, проговорилъ наконецъ Петръ Ивановичъ.
– Воротимтесь за нею, предложилъ Евгеній. – Мы съ вами точно заговорщики все вдвоемъ ходимъ, а она, бѣдняжка, все одна около ma tante въ саду…
– Ну, она нигдѣ не скучаетъ, сказалъ Петръ Ивановичъ. – Вездѣ найдетъ кого-нибудь, къ кому приласкаться можно или съ кѣмъ посмѣяться можно…
– Вотъ, Петръ Ивановичъ, когда она выростетъ, женитесь на ней, проговорилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ расхохотался.
– Съ чего это вамъ пришло въ голову? Ха, ха, ха! Въ сваты записался!.. И кого сватаетъ: меня и Олю! Ха, ха, ха!
– А что, развѣ вы не женились-бы на ней? спросилъ, улыбаясь, Евгеній. – Она хорошенькая!
– Да отстаньте вы, мнѣ никогда и въ голову не приходила такая чепуха, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, пожимая плечами.
– А жаль, Петръ Ивановичъ, вы такой добрый и честный, Оля тоже добрая, она васъ знаетъ и вы ее хорошо знаете, уже серьезно говорилъ Евгеній. – Вы были-бы счастливы и ma tante…
– Что это вы ребячетесь! уже немного раздражительно перебилъ его Петръ Ивановичъ. – То вы, какъ старикъ, разные высокіе вопросы поднимаете, то, точно малолѣтокъ, разныя глупости болтаете.
– Отчего-же это глупости? настойчиво приставалъ Евгеній.
– А оттого, что Олѣ о куклахъ еще нужно думать, а не о женихахъ, отвѣтилъ Рябушкинъ.
– Пусть она и думаетъ о куклахъ, сказалъ Евгеній, – я вѣдь это не ей, а вамъ сказалъ.
– Ну, и хорошо, и хорошо! нетерпѣливо сказалъ Рябушкинъ. – Довольно объ этихъ пустякахъ!
Въ эту минуту они подходили къ дому. Оля завидѣла ихъ и побѣжала къ нимъ на встрѣчу. Это была уже довольно высокая, стройная и полненькая дѣвочка съ румянымъ здоровымъ лицомъ, съ большими голубыми глазами, съ густыми темнорусыми волосами, заплетенными по-русски въ одну косу, съ улыбающимися губками, съ живыми движеніями.
– Зачѣмъ вернулись? Что забыли? Говорите, говорите, я принесу! кричала она, сбѣгая съ терасы къ брату и Петру Ивановичу.
– Мы за тобой вернулись. Пойдемъ въ садъ барона Николаи, сказалъ Евгеній.
– Душка, душка! крикнула она брату и скороговоркой прибавила:– Постойте, какъ-же… мнѣ надо руки вымыть… Сейчасъ пересаживала свои жасминъ… Червякъ тамъ былъ, длинный, длинный такой, надо было землю перемѣнить… вотъ и перепачкала руки… Впрочемъ…
Она взглянула на свои руки, растопыривъ пальцы передъ своими глазами.
– Впрочемъ, ничего, проговорила она рѣшительно. – Я такъ ихъ вытру… платкомъ… это вѣдь земля только…
Она быстро начала вытирать руки платкомъ.
– Ma tante, вѣдь мнѣ можно идти? крикнула она княжнѣ, сидѣвшей на терасѣ съ вязаньемъ въ рукахъ.
– Иди! отвѣтила Олимпіада Платоновна.
– Ну, въ путь, въ путь! крикнула Оля и уже пошла изъ сада, но вдругъ остановилась:– А какъ-же я безъ зонтика?.. Я сейчасъ, сейчасъ!
Она, какъ серна, понеслась къ дому, взбѣжала по лѣстницѣ терасы, въ воздухѣ послышался горячій поцѣлуй и черезъ минуту Оля, громко смѣющаяся, уже стояла рядомъ съ братомъ и Петромъ Ивановичемъ.
– А зонтикъ? спросилъ Евгеній.
– Ну его! Глаза еще кому-нибудь выколю! засмѣялась Оля. – И такъ ужь совсѣмъ загорѣла!
– Зачѣмъ-же ворочалась?
– А я ma tante поцѣловала! отвѣтила дѣвочка. – Ахъ, Петръ Ивановичъ, хоть-бы вы развлекали ma tante. Вы такой умный! Какая она скучная, скучная стала! Какъ я взгляну на нее, такъ мнѣ плакать и хочется…
– Потому-то ты, вѣрно, все и хохочешь, замѣтилъ Евгеній.
– Да, да, потому! отвѣтила быстро Оля, – Вѣдь такъ и надо, Петръ Ивановичъ, не правда-ли? Пусть ma tante развлекается, пусть не тревожится, что и всѣ кругомъ нея скучаютъ, пусть хоть улыбнется, слыша смѣхъ…
– Ну, въ философію пустилась! сказалъ Евгеній. – Просто потому смѣешься, что не можешь не смѣяться.
Ольга взглянула на брата и расхохоталась.
– Ну да, ну да, не могу не смѣяться! вдругъ проговорила она и, крикнувъ «побѣжимъ», потащила его за собою.
Ея громкій смѣхъ раздавался въ чистомъ воздухѣ.
– Петръ Ивановичъ, что-жь вы-то? кричала она Рябушкину. – Догоняйте!
Волей-неволей онъ побѣжалъ за шалуньей, увлекшей за собой брата.
Набѣгавшись и заставивъ набѣгаться своихъ спутниковъ, Оля отдыхала съ ними въ паркѣ барона Николаи на берегу залива и болтала безъ умолку.
– А я думаю скучно становится, какъ объ институтѣ вспомните, куда надо скоро отправиться? замѣтилъ между прочимъ Петръ Ивановичъ.
– Нисколько! нисколько! возразила она. – Меня въ институтѣ всѣ любятъ, всѣ любятъ… И потомъ чинно такъ, серьезно сидишь и занимаешься всѣ дни и ждешь пріемнаго дня: придетъ онъ и начинаешь выжидать ma tante, Женю, васъ… Ахъ, какъ сердце бьется, бьется, когда скажутъ: «бутошка, къ тебѣ пришли!..» Меня, Петръ Ивановичъ, «бутошкой» зовутъ… это, Петръ Ивановичъ, уменьшительное отъ слова «бутонъ»… У насъ у всѣхъ свои клички: «козявкой» одну зовутъ… класную даму одну зовутъ «привидѣніе»…
Оля вдругъ захохотала.
– Петръ Ивановичъ, и вамъ дано у насъ названіе, сказала она.
– Мнѣ? спросилъ съ улыбкой Петръ Ивановичъ.
– Да! Васъ сперва «Аполономъ» назвали, потому что вы хорошенькій – и въ васъ одна моя подруга влюблена, а я сказала, что Аполонъ былъ такой большой, большой и носъ у него прямой, прямой, точно онъ въ трубу трубитъ, и назвала васъ «Кудрявичемъ»… знаете, у Кольцова есть пѣсня Лихача Кудрявича, вотъ я васъ въ честь его и назвала, потому что вы на него какъ двѣ капли воды похожи…
– А вы его видѣли? спросилъ, смѣясь, Рябушкинъ.
– Не видѣла, а знаю, что онъ такой… Ужь это вѣрно.
– А меня какъ прозвали? спросилъ Евгеній.
– Я никому не позволила дать тебѣ кличку и сама, сама назвала тебя моимъ «рыцаремъ». Такъ тебя и зовутъ!.. Оля шаловливо провела рукой по лицу Евгенія и вдругъ совсѣмъ серьезнымъ голосомъ заговорила:– Ахъ, а какъ я сердилась, какъ я плакала, когда ma tante дѣвицы назвали «Croquemitaine»! Я одной, Мари Кошевой, всю руку изщипала, пока она не отказалась отъ своихъ словъ и не попросила пощады. Ma tante никогда, никогда не была croquemitaine. Это Богъ такъ сдѣлалъ, что у нея такая фигура, а она не виновата… О, грѣхъ смѣяться надъ людьми за то, что они некрасивы, мы всѣ будемъ некрасивы потомъ, подъ старость… Да ma tante совсѣмъ и не некрасива… Вы, Петръ Ивановичъ, замѣчали, какіе у нея глаза, когда она ласкаетъ: добрые, добрые и такъ и заглядываютъ въ тебя… Ахъ, еслибы у меня были такіе глаза! вздохнула Оля.
Всѣ разсмѣялись.
– Нѣтъ, право! возразила Оля. – А что у меня? – голубые кружки, точно вотъ когда соберутся тучи, а изъ нихъ и выглянетъ синій кружочекъ неба… Нѣтъ, у ma tante чудесные глаза: разсердится она – и потемнѣютъ они, какъ ночь… А я…
Оля вдругъ нахмурила лицо.
– Ну! какіе у меня теперь глаза? спросила она.
– Все такіе-же, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
– Смѣющіеся, сказалъ Евгеній.
Оля вздохнула.
– Да, вотъ даже и разсердиться не умѣю! проговорила она съ наивною грустью.
Не прошло и минуты, какъ она уже тормошила брата и Петра Ивановича, приглашая ихъ побѣгать.
Она была совершеннымъ ребенкомъ, живымъ, шаловливымъ, съ неисчерпаемымъ запасомъ веселости и ласки. Не даромъ Евгеній говорилъ про нее: «Счастливая Оля, она не знаетъ еще никакого горя. Она давно забыла, что насъ бросили отецъ и мать; она, кажется, забыла даже, что они когда-то существовали. И хорошо, что она въ институтѣ, туда къ ней, вѣроятно, не дойдутъ никакіе слухи, никакіе толки о нихъ». Петръ Ивановичъ, говоря про нее, сравнивалъ ее съ чистою страппцею, на которой можно написать все, что угодно. Они были правы: Оля попала въ домъ княжны очень маленькой, ни о чемъ еще не думавшей дѣвочкой; первыя куклы и первыя ласки въ домѣ княжны вытѣснили изъ ея памяти всякія воспоминанія о жизни въ родительскомъ домѣ; находясь постоянно среди женщинъ, занимаясь менѣе серьезно, чѣмъ ея братъ, ласкаясь ко всѣмъ и обласканная всѣми, она жила той дѣтской жизнью, которая наполняется гораздо больше игрушками, чѣмъ серьезными думами. О Евгеніи, который былъ и старше, и впечатлительнѣе, и болѣзненнѣе сестры, больше заботились, съ нимъ больше разсуждали, а на нее больше смотрѣли, какъ на ребенка: ей дарили игрушки, ее цаловали, гладили по головкѣ и говорили: «ну, теперь ступай играть!» И она играла, училась, росла, какъ ростетъ дерево на хорошей почвѣ, подъ грѣющими лучами солнца. Сперва съ нею не говорили объ отцѣ и матери просто потому, что она сама не заговаривала, не вспоминала про нихъ; потомъ, видя ея беззаботное счастье, близкіе люди начали заботливо избѣгать всякихъ разговоровъ объ этихъ личностяхъ уже потому, что имъ было и совѣстно, и жалко смутить этотъ чистый миръ дѣтской души. Развитіе Оли было далеко не такимъ, какъ развитіе Евгенія. Когда онъ читалъ Донъ-Кихота, она играла въ куклы; когда Петръ Ивановичъ перечитывалъ съ Евгеніемъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова, – она слушала изъ устъ гувернантки нравственные разсказы «о неряшливомъ мальчикѣ и благовоспитанной дѣвочкѣ»; когда Енгеній задумывался надъ вопросомъ: «можно-ли вѣрить въ людскую любовь, когда даже отцы и матери не любятъ своихъ дѣтей?» – Оля бросалась всѣмъ и каждому на шею, потому что всѣ открывали ей объятія, говоря: «какое это прелестное дитя!» Евгеній всегда очень любилъ Ольгу – не даромъ-же она дала ему названіе своего рыцаря! – но только въ послѣднее лѣто онъ вполнѣ сознательно почувствовалъ, какое благотворное вліяніе оказываетъ она на него: она была единственнымъ существомъ, напоминавшимъ ему, что и онъ почти еще ребенокъ, что въ его возрастъ нужнѣе всего безпечныя игры, веселый смѣхъ. Она умѣла растормошить его, отвлечь отъ думъ и отъ книгъ, затянуть въ игру, заставить его бѣгать въ горѣлки, играть въ серсо. Инстинктивная потребность быть ребенкомъ еще не умерла окончательно въ Евгеніи, не смотря на всю ложность хода его развитія, но въ тоже время въ самомъ Евгеніи все рѣже и рѣже, безъ посторонняго толчка, появлялись эти порывы шаловливости ребячества, беззаботной веселости, и тутъ-то и являлась Оля со своими неисчерпаемыми шалостями, шутками, играми. Евгеній отдыхалъ съ нею и все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ ней.
Особенно часто началъ онъ проводить цѣлые часы съ нею въ послѣднее время, какъ-то инстинктивно ощущая потребность оторваться отъ думъ объ отцѣ, о матерѣ, о разныхъ Дикаго и Хрюминыхъ. Въ немъ все сильнѣе и сильнѣе пробуждалось желаніе увѣрить самаго себя, что ему нѣтъ никакого дѣла до всѣхъ этихъ людей, что онъ отрѣзанный отъ нихъ ломоть, что и въ будущемъ они не придутъ къ нему, если онъ самъ съумѣетъ избѣжать ихъ, не вспоминать о нихъ. Въ описываемый нами день, эта мысль еще сильнѣе утвердилась въ головѣ Евгенія, когда онъ узналъ, что его отецъ не будетъ болѣе безпокоить княжну и что его мать ни въ чемъ не нуждается, живетъ счастливо и совсѣмъ забыла о немъ, о своемъ сынѣ. Съ этого дня, еслибы присмотрѣться поближе къ Евгенію, можно было бы замѣтить въ юношѣ какую-то перемѣну: онъ словно ожилъ, сталъ веселѣе, искалъ веселья и чаще всего говорилъ о будущемъ – о гимназіи, о посѣщеніяхъ Оли въ институтѣ, о визитахъ къ Петру Ивановичу, о томъ, что онъ хотѣлъ бы бывать чаще въ театрѣ зимою, о чемъ и думалъ попросить тетку. Въ немъ явилось инстинктивное желаніе забыть все прошлое и жить будущимъ; какой-то тайный голосъ шепталъ ему: «твоя жизнь впереди и надо думать о ней». По странной случайности въ эти же дни и у Петра Ивановича въ душѣ происходила извѣстная тревога: два дня кутежа и бесѣдъ съ господиномъ Анукинымъ не прошли даромъ для Рябушкина. Мы уже сказали, какія странныя мысли роились въ головѣ молодого человѣка, когда онъ, усталый и невыспавшійся, возвращался изъ Петербурга въ Выборгъ. Внезапный кутежъ встряхнулъ его и навелъ на мысль: «съ чего это я пропьянствовалъ два дня и съ кѣмъ еще, съ первымъ встрѣчнымъ пошлякомъ?» За этой мыслью послѣдовала другая: «да и вообще съ чего я дѣлаю то или другое?» Петръ Ивановичъ какъ-то невольно, подъ вліяніемъ покаянія за кутежъ, а можетъ быть, и подъ вліяніемъ толковъ господина Анукина о честныхъ людяхъ вообще и о немъ, Петрѣ Ивановичѣ, въ особенности, задумался надъ вопросомъ: «какъ онъ живетъ, куда стремится, какимъ путемъ идетъ къ своей цѣли?» Отвѣтъ вышелъ крайне печальный. До сихъ поръ Петръ Ивановичъ жилъ изо дня въ день и плылъ впередъ, какъ лодка безъ кормчаго и безъ руля, по теченію, по вѣтру. Почему онъ взялъ первое попавшееся частное мѣсто гувернера и учителя у княжны, не подумавъ, что лучше пристроиться менѣе выгодно, но болѣе прочно? почему потомъ онъ опять таки взялъ первое-попавшееся казенное мѣсто учителя, не заботясь объ увеличеніи заработковъ, о какихъ нибудь связяхъ, о какомъ нибудь болѣе широкомъ и болѣе полезномъ приложеніи своихъ знаній? Во всемъ этомъ вовсе не было какого нибудь безкорыстія, а была простая распущенность, было какое-то разгильдяйство: что само плыветъ въ руки, то и берется, а за чѣмъ надо самому протянуть руку, то и проплываетъ мимо. Такъ далеко не уйдешь: ни другимъ не принесешь пользы, ни себѣ не принесешь выгоды. Таже самая распущенность и тоже самое разгильдяйство было и въ нравственномъ отношеніи: Петръ Ивановичъ самъ по себѣ не былъ ни развратникъ, ни кутила, ни пьяница, но онъ могъ и развратничать, и кутить, и пить, если подвертывался сердечный человѣкъ, склонный и къ разврату и къ кутежу, и къ пьянству. «Зайдемъ, братъ, выпить!» съ этой фразы начинались экскурсіи съ какимъ нибудь сердечнымъ человѣкомъ въ «злачныя мѣста», въ «мѣста, гдѣ раки зимуютъ», въ «мѣста утоли мои печали,» въ мѣста, куда безъ сердечнаго человѣка Петръ Ивановичъ могъ, безъ всякаго насилія надъ собой, не заглядывать по цѣлымъ мѣсяцамъ. Послѣ этихъ экскурсій, потративъ много денегъ, чувствуя тяжесть въ головѣ, ощущая какую-то нравственную гадливостъ, Петръ Ивановичъ обыкновенно если не каялся, то дулся на себя и даже не безъ ѣдкой ироніи, приглаживая передъ зеркаломъ волосы, замѣчалъ мысленно: «хороша рожа сдѣлалась, истинно гоголевскаго педагога физію пріобрѣлъ!» Но «рожа» принимала черезъ день старое, обычное выраженіе, мысль поглащалась будничными интересами, жизнь принимала обычное теченіе – и экскурсія со всѣми ея мерзостями забывалась до новаго «прорыва». Теперь было не то: слишкомъ ужь гадокъ былъ встрѣтившійся сердечный человѣкъ, слишкомъ ужь внезапно было сближеніе съ нимъ. «Этакъ вѣдь, пожалуй, первый встрѣчный карманникъ пригласилъ бы, такъ я и съ нимъ, благо, первую рюмку въ глотку опрокинулъ, на брудершафтъ пошелъ бы», озлобленно думалъ Рябушкинъ. «И еще на его счетъ кутилъ-то и пьянствовалъ, этакая мерзость!» продолжалъ онъ бичевать себя. «Правду Софья Ивановна говорила, что неряха я, – неряха и есть во всѣхъ отношеніяхъ». Отъ этихъ мыслей какъ-то невольно перешелъ Петръ Ивановичъ къ думамъ о томъ, что пора начать жить посерьезнѣе, построже относиться къ себѣ, болѣе дѣятельно, болѣе активно идти къ цѣли, а то, пожалуй… И въ головѣ промелькнула мысль, что ужь если онъ самъ уже сошелъ или случайности столкнули его съ того пути, по которому идутъ вполнѣ безкорыстные служители идеи, великіе подвижники, отдающіе себя всецѣло одному служенію ближнимъ, то нужно, по крайней мѣрѣ, не забирать все дальше и дальше въ ту трясину, гдѣ по горло въ грязи вырываютъ лично для себя и только для себя клады разные господа Анукины. «Хоть бы на золотой серединѣ-то удержаться, думалось Петру Ивановичу, – а если зря идти куда вѣтеръ дуетъ, такъ и съ этой дорожки собьется». Вѣроятно, подъ вліяніемъ этихъ мыслей, корда Евгеній начиналъ заговаривать съ Петромъ Ивановичемъ о гимназіи, объ ученьи, Петрр Ивановичъ отвѣчалъ ему:
– Да, да, батенька, подтянуться надо! Распустились мы съ вами! Сансуси въ насъ еще сидитъ!.. Истинно мы русскіе люди, теплоты въ насъ сердечной много до расплывчивости… Вотъ вы зубрить начнете, а я тоже за работу примусь. Вертится въ головѣ этакій планъ работишки ученой. Она, можетъ быть, и не важная выйдетъ, а все таки не безполезная для общества. Матерьялецъ вотъ соберу, оборудую все, какъ слѣдуетъ, и тисну. Тоже не боги же горшки-то обжигали. Отчего и намъ въ писательство педагогическое не пуститься?
И Петръ Ивановичъ развивалъ планъ своей работы. И Евгеній, и онъ мечтали, каждый по своему, каждый во имя своихъ особенныхъ мотивовъ, о новой жизни для себя.
