Текст книги "Чужие грехи"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
VIII
Евгеній, подходя къ дому, гдѣ жила его мать, испытывалъ совершенно новое для него, еще неизвѣданное имъ чувство. Это была трусость, это былъ страхъ ребенка, боящагося того, что ему скажутъ старшіе, распоряжающееся и имѣющіе право распоряжаться его судьбой. Можетъ быть, ему сдѣлаютъ строгій выговоръ, можетъ быть, на него станутъ кричать, можетъ быть, ему наговорятъ дерзостей. Что дѣлать? Что отвѣчать? Какъ держать себя? Онъ можетъ какой-нибудь неосторожной фразой раздражить еще болѣе мать и тогда… «Да не удержитъ-же она меня силой? Я не ребенокъ!» подбадривалъ онъ себя и въ то-же время тревожно спрашивалъ себя: «А если?» Онъ не зналъ матери, онъ забылъ ее, онъ помнилъ смутно, что она говорила капризнымъ голосомъ ему и Олѣ: «ступайте, вы надоѣли!» Больше онъ ничего не помнилъ теперь. Кромѣ того онъ сознавалъ, что мать, бросившая его, забывшая его надолго, не могла любить его. Добродушія и мягкости онъ не могъ ждать отъ той, которая по какому-то капризу хотѣла отнять брошенныхъ ею дѣтей отъ женщины, любящей ихъ горячо, отдавшей имъ всю себя. Все это не обѣщало ему ничего добраго во время предстоявшаго ему свиданія. Правда, Оля говорила ему мелькомъ, что мать плакала и нѣжничала при свиданіи съ ней, съ Олей, но онъ даже не вслушался тогда въ эти разсказы, не желая ни думать, ни говорить о матери, и не могъ составить себѣ теперь никакого яснаго представленія о характерѣ этой женщины. До сихъ поръ онъ слышалъ смутные толки о ея поведеніи, о ея замужествѣ – объ этомъ предметѣ говорилъ весь городъ, называя старика Ивинскаго «выжившимъ изъ ума», «сумашедшимъ» за его женитьбу на этой женщинѣ, бросившей мужа, доведшей до гибели перваго своего любовника, завязывавшей интрижки съ кѣмъ попало, – но никто изъ говорившихъ про его мать не могъ ему описать ея характера и теперь это было ему досадно: онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать съ нею, не могъ подготовиться къ отвѣтамъ. Но идти было нужно въ избѣжаніе новыхъ писемъ къ княжнѣ, въ избѣжаніе какихъ-нибудь насильственныхъ мѣръ для водворенія его въ родительскій домъ. Княжна, какъ мы видѣли, очень серьезно отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, не менѣе серьезно взглянулъ на это дѣло и Евгеній, хотя онъ и не могъ понять, зачѣмъ онъ вдругъ понадобился матери.
У него дрожала рука, когда онъ взялся за ручку двери параднаго подъѣзда въ домѣ Ивинскихъ. Онъ едва совладалъ съ собою, чтобы сказать лакею спокойно и твердо, что онъ желаетъ видѣть Евгенію Александровну, и ясно назвать свое имя.
Не прошло и пяти минутъ, какъ въ одной изъ роскошно убранныхъ гостиныхъ, заставленной тропическими растеніями, зеркалами въ золоченныхъ рамахъ и дорогими фарфоровыми бездѣлушками, стройная и высокая женщина въ локонахъ, въ черномъ бархатномъ платьѣ, съ вырѣзкой на полной шеѣ, уже прижимала къ губамъ голову юноши, восклицая мягкимъ щебещущимъ голоскомъ:
– Eugène, mon enfant!
Евгеній не могъ себѣ дать отчета: поцѣловалъ-ли онъ мать, приложился-ли ей къ рукѣ, сказалъ-ли ей что-нибудь. Первая фраза, которую онъ услышалъ и которая нѣсколько озадачила его послѣ привѣтственныхъ словъ, было полное восторга восклицаніе Евгеніи Александровны:
– Mais comme tu es beau!
Она прежде всего увидала въ немъ красавца, а не сына.
Онъ уже сидѣлъ на мягкомъ диванѣ подлѣ этой все еще прекрасной женщины, казавшейся такою цвѣтущею въ черномъ бархатѣ, въ обильныхъ локонахъ, разсыпавшихся по ея шеѣ, по ея спинѣ. Отъ нея вѣяло тонкимъ ароматомъ духовъ, какою-то свѣжестью выхоленнаго женскаго тѣла. Ея мягкій и гибкій голосъ переливался такими нѣжными, ласкающими нотами.
– Злой, злой, до сихъ поръ не хотѣлъ дать мнѣ возможность взглянуть на себя! говорила она, положивъ къ себѣ на колѣни его руку и гладя ее своею мягкою выхоленною рукою.
– Я не зналъ, началъ онъ въ смущеніи и въ какомъ-то чаду.
– Вѣдь Оля тебѣ говорила, что я прошу тебя заѣхать?.. перебила она его. – Я сама не могла. Меня не пустили-бы къ тебѣ! О, Eugène, я такъ много, много выстрадала! Но ты уже большой, ты это долженъ отчасти понимать. Когда-нибудь я тебѣ разскажу все, все! Мы вѣдь будемъ друзьями? Такъ?
– Я постараюсь, опять началъ онъ, слегка наклоняя голову.
– Ты вѣдь останешься у меня, опять заговорила, она, не слушая. – Я такъ рада…
Онъ тихо и пугливо прервалъ ее.
– Но не сегодня, сказалъ онъ. – Я именно за тѣмъ заѣхалъ къ вамъ, чтобы предупредить васъ, что я не могу на нѣкоторое время бывать у васъ часто и оставаться долго. Ma tante умираетъ.
– Умираетъ? О pauvre vieille! съ искреннимъ чувствомъ воскликнула Енгенія Александровна.
Это восклицаніе опять озадачило его: тутъ было искреннее сожалѣніе и ни тѣни злобы или нерасположенія къ старухѣ. Казалось, Евгенія Александровна была искреннѣйшимъ другомъ княжны.
– Но что съ нею? спросила Ивинская.
– У нея параличъ, отвѣтилъ Евгеніи. – Вы понимаете, что ее нельзя бросить мнѣ въ такомъ положеніи… она постоянно зоветъ меня…
– Милый мальчикъ, я узнаю въ тебѣ мое сердце! воскликнула Евгенія Александровна и сжала руку сына. – Да, да, ты долженъ быть при ней, это твой долгъ! Люди прежде всего должны слушаться голоса своего сердца…
И вдругъ она перемѣнила торжественный тонъ на шутливый.
– Ну, а наше сердчишко уже начинаетъ биться? спросила она, дотрогиваясь нѣжно до груди сына. – Я слышала, что насъ уже окружаютъ не одни юноши, а и барышни?.. Конечно, мы заглядываемся на хорошенькія личики?
Въ эту минуту въ комнату вошелъ старикъ средняго роста въ черномъ фракѣ съ офиціально подстриженными сѣдыми бакенбардами, съ небольшой лысиной на головѣ. Это былъ Ивинскій.
– Ты готова? спросилъ онъ Евгенію Александровну и, увидавъ сидѣвшаго рядомъ съ нею юношу, вопросительно поднялъ брови.
– Жакъ, это мой мальчикъ! съ любовью проговорила Евгенія Александровна, указывая мужу на сына.– Eugène, c'est ton beau-père!
Евгеній вѣжливо раскланялся съ Ивинскимъ. Старикъ равнодушно пожалъ ему руку.
– C'est un brave garèon! продолжала Евгенія Александровна. – И взгляни, какъ онъ милъ? Не правда-ли?.. И еще эта Марья Всеволодовна осмѣливается говорить, qu'il n'а pas des manières! Mais il est adorable!.. А знаешь, бѣдная княжна въ параличѣ!.. Мнѣ такъ больно, что это случилось тогда, когда между нами возникла маленькая пикировка… Я посѣтила-бы ее, а теперь нельзя… это ее встревожитъ… Мнѣ такъ досадно, такъ досадно!..
Евгеній опять стоялъ въ недоумѣніи, слушая это щебетанье «о маленькой пикировкѣ», ради которой княжна, быть можетъ, должна была сойдти въ могилу.
– Что-же онъ поѣдетъ съ нами? Или ты останешься дома? спросилъ Ивинскій, взглянувъ на часы.
– Ахъ, какъ можно!.. Онъ спѣшитъ къ больной и ему не до концерта, торопливо заговорила Евгенія Александровна. – Онъ такой любящій ребенокъ… Но послѣ… Ты, Eugène, будешь моимъ спутникомъ вездѣ, въ театрахъ, на балахъ… Я воображаю, Жакъ, какъ всѣ будутъ говорить: «какъ прелестенъ вашъ братъ». «Братъ? Что вы! Это мой сынъ! Я уже старуха!..» Вѣдь, право, это трудно повѣрить. Взгляни, онъ даже выше меня ростомъ…
Она взяла Евгенія за руку и встала съ нимъ рядомъ передъ зеркаломъ.
– Да, да, выше! проговорила она. – Просто глазамъ не вѣрится… Да, Жакъ, я говорила тебѣ, что я старуха… ну, вотъ теперь и самъ видишь!.. Однако, пора!.. Ну, до свиданья!
Евгеній, стоявшій какъ на горячихъ угольяхъ, сталъ откланиваться.
– Eh bien? сказала Евгенія Александровна сыну.– Embrassez moi sur la joue.
Она подставила Евгенію свою розовую щеку и засмѣялась.
– Онъ, Жакъ, стѣсняется со мной, какъ съ молоденькой женщиной, забывая, что я мать! проговорила она и, взявъ двумя пальцами Евгенія за щеки, поцѣловала его въ губы. – Не извольте краснѣть и помните, что я ваша старуха-мать, а вовсе не молоденькая женщина! съ комичной строгостью сказала она и, вдругъ что-то вспомнивъ, добавила:– Ахъ, а я тебѣ и забыла показать нашихъ малютокъ… маленькія куклы!.. Но вѣдь ты скоро заѣдешь? Да?
Евгеній поблагодарилъ мать и откланялся.
Онъ вышелъ изъ дому Ивинскихъ съ какою-то пустотою въ головѣ, въ сердцѣ.
Такъ вотъ та женщина, о которой ходитъ столько позорныхъ слуховъ въ городѣ, та женщина, которая такъ бездушно бросила своихъ дѣтей, та женщина, письмо которой уложило въ постель княжну! Стоило княжнѣ приласкать ее – и никогда не вздумала-бы она брать къ себѣ дѣтей; стоило самому Евгенію десятокъ разъ поцѣловать ей ручки и губки – и она позволила-бы ему жить, гдѣ ему угодно, простила-бы ему всякіе пороки, всякія продѣлки. И именно теперь, сознавая вполнѣ, какъ легко было войдти во всякія сдѣлки съ этой женщиной, Евгеній ясно чувствовалъ, что княжна не могла ласкать ее, какъ друга, что онъ не можетъ цѣловать ее, какъ мать. Вспоминая всѣ мелочи этого свиданія съ матерью, онъ конфузился и краснѣлъ, самъ не понимая ясно, почему. Онъ стыдился за нее.
Евгеній вернулся домой, какъ въ воду опущенный. Онъ притихъ, какъ будто принизился и съёжился. Сдвинувъ брови, опустивъ глаза и покусывая ногти, онъ просидѣлъ довольно долго въ мрачномъ раздумьи у себя въ комнатѣ и, казалось, забылъ все на свѣтѣ, кромѣ своей встрѣчи съ матерью. Пришедшій въ домъ княжны Петръ Ивановичъ спросилъ Евгенія:
– Ну что, были у нея?
– Былъ, коротко отвѣтилъ Евгеній.
– На чемъ-же покончили?
– Ничего, все пустяки, я остаюсь здѣсь, разсѣянно сказалъ Евгеній.
– Значитъ, не очень горячились и злились.
– На нее нельзя сердиться…
Петръ Ивановичъ удивился.
– Ужь не сыновнія-ли чувства пробудились? насмѣшливо замѣтилъ онъ.
– Она жалка, коротко отвѣтилъ Евгеній.
– Ну, батенька, такихъ-то жалѣть – много будетъ. Довольно, чтобы сожалѣнья и на тѣхъ хватило, которые сидятъ безъ хлѣба…
– Ахъ да, вы все съ этой точки зрѣнія, разсѣянно замѣтилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ пристально посмотрѣлъ на него.
– Да что вы точно вареный или въ воду опущенный? спросилъ Петръ Ивановичъ.
– Право, не знаю… не по себѣ что-то, отвѣтилъ неохотно Евгеній.
– Смотрите, не расхворайтесь сами!
– Ну, вотъ еще!
Разговоръ не клеился.
Евгеній не испытывалъ еще никогда ничего подобнаго тому, что было теперь съ нимъ. Онъ ходилъ точно человѣкъ, потерявшій что-то. Ему не хотѣлось ни говорить, ни думать о матери. Сперва изъ отрывочныхъ слуховъ и толковъ онъ составилъ о своей матери понятіе, какъ о женщинѣ, кутящей, какъ о личности, умѣющей обдѣлывать свои дѣла, съ которой нужно быть на сторожѣ, держать, какъ говорится, ухо востро. Теперь передъ нимъ предстало такое полное нравственное ничтожество, съ которымъ было невозможно даже бороться. Онъ не могъ даже представить себѣ, что онъ станетъ дѣлать, если умретъ Олимпіада Платоновна и онъ неизбѣжно попадетъ въ домъ матери. Онъ сознавалъ, что она вовсе не заботится о немъ, какъ о сынѣ, что она вовсе не была-бы опечалена, если-бы онъ жилъ не у нея, но въ тоже время онъ видѣлъ ясно, что сказавъ ей: «я не хочу у васъ жить», онъ раздражитъ ее и заставитъ ее настаивать именно на томъ, чтобы онъ жилъ у нея. Но жить у нея спокойно и безпечально можно съ однимъ условіемъ – ласкаться къ ней, льстить ей и жить ея жизнью. Она не разсердилась-бы ни за какой его разгулъ и развратъ, но она стала-бы придираться къ нему и мелочно тиранить его, если-бы онъ не сталъ цѣловать ей ручекъ, если-бы онъ вздумалъ систематически отказываться отъ катаній и разъѣздовъ съ нею, если-бы онъ осмѣлился сдѣлать ей какое-нибудь замѣчаніе. Но онъ чувствовалъ, что онъ менѣе всего способенъ притворяться именно съ нею. Что-же онъ будетъ дѣлать? какъ будетъ поступать? На это онъ не могъ дать отвѣта: онъ искалъ этого отвѣта и не находилъ; въ душѣ была какая-то пустота, одно сознаніе, что онъ несчастливъ, что онъ можетъ только презирать эту женщину и стыдиться каждаго ея шага, каждаго ея движенія, каждаго ея слова. Рядомъ съ этими тяжелыми думами шли другія думы, вызванныя угнетеннымъ состояніемъ духа. Евгенію казалось, что и онѣ самъ такая мелкая, тряпичная, безсильная и безцвѣтная личность, изъ которой выйдетъ мало проку. До сихъ поръ у него бывали иногда эти минуты самобичеванія, минуты потери вѣры въ себя, но онъ, какъ говорится, подтягивался, подбадривалъ себя, старался бороться съ этимъ упадкомъ силъ. Теперь было не то: ему казалось, что его внутреннее безсиліе есть нѣчто роковое, неизбѣжное, неотразимое. Онъ вспоминалъ газетныя характеристики отца, какъ человѣка мелкаго, легкомысленнаго, ничтожнаго по нравственности и по характеру; онъ сознавалъ, что и его мать нисколько ни лучше, ни выше, ни сильнѣе его отца. Чѣмъ-же могли быть дѣти такихъ родителей? Могли-ли эти родители надѣлить дѣтей какой-нибудь силой, какими-нибудь хорошими задатками? А воспитаніе? Это была какая-то смѣсь случайностей и капризовъ. Единственно что было хорошаго въ этомъ воспитаніи, такъ это то, что оно находилось въ рукахъ добрыхъ людей. И тетка, и Софья, и Петръ Ивановичъ были добрыми людьми. Но и только, и только! И онъ, и Оля выросли тоже только добрыми дѣтьми: это была, какъ ему теперь казалось, ихъ единственная положительная добродѣтель. Они не были ни особенно умны, ни особенно свѣдущи, ни особенно трудолюбивы: они были только добрыя дѣти. Это такъ мало, съ этимъ далеко не уйдешь. Наконецъ, ему вспоминалась пословица: доброта хуже воровства. Но будетъ-ли онъ вслѣдствіе добродушія сначала сдержанъ съ матерью, чтобы не оскорбить ее; не поддастся-ли онъ потомъ по добродушію-же на тѣ или другія ея требованія, боясь уязвить ее; не затянется-ли онъ постепенно ради добродушія въ тотъ омутъ, въ который уже не разъ затягивала его мать многихъ и многихъ людей. Онъ рылся въ своей душѣ, онъ старался ясно разглядѣть свое будущее; онъ доходилъ до утомленія, перебирая и перетасовывая всѣ эти вопросы, какъ-бы въ какомъ-то чаду, въ бреду, во снѣ. Иногда онъ вдругъ, какъ-бы очнувшись, старался отогнать эти мысли, не думать ни о чемъ, жить изо дня въ день, не подготовляясь къ событіямъ, которыя еще не были ему извѣстны заранѣе. Но тутъ-же въ его головѣ являлась мысль: «это желаніе отогнать мысли, должно быть, наслѣдіе матери; она тоже старается ни о чемъ не думать, поступаетъ какъ Богъ на душу положитъ въ данную минуту; сперва выкинетъ штуку въ родѣ письма къ ma tante, а потомъ, когда эта выкинутая штука чуть не убьетъ человѣка, говоритъ: „ô pauvre vieille!“ Затѣмъ ему приходило въ голову, что такихъ людей, какъ онъ, надо воспитать въ суровой школѣ строгостей и лишеній, чтобы закалить ихъ, научить бороться, пріучить быть на сторожѣ и не распускаться, не расплываться. А его воспитали какъ разъ при другихъ условіяхъ: у него все было готовое, а близкіе люди только гладили по головкѣ и старались убаюкать его. Ему теперь было даже досадно, что главнымъ его руководителемъ былъ Петръ Ивановичъ, человѣкъ безспорно неглупый, честный и добрый, но слишкомъ юный, безхарактерный, слабый, неспособный повліять на другихъ, а самъ подчиняющійся чужимъ вліяніямъ. „Да, это точно, человѣкъ отрицательныхъ добродѣтелей и пассивной любви къ ближнимъ“, мысленно говорилъ теперь Евгеній про Петра Ивановича, вспомнивъ, что разъ въ минуту самобичеванія именно такъ назвалъ самъ себя, Рябушкинъ, прибавивъ къ этому: „И всѣ мы таковы русскіе сердечные люди и либеральные теоретики“. Такимъ-же прекраснодушнымъ теоретикомъ выйдетъ и онъ, Евгеній. Да и чѣмъ инымъ могъ онъ сдѣлаться подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ людей, про которыхъ говорилъ Петръ Ивановичъ: „всѣ мы честные люди – платковъ чужихъ не таскаемъ, потому что свои есть“, а Олимпіада Платоновна замѣчала: „еще-бы насъ не считать добрыми – сейчасъ грошъ близкимъ готовы бросить, чтобы они не надоѣдали намъ своими слезами“. Эти безплодныя, но тѣмъ не менѣе назойливыя Grübeleien все развивались и развивались въ умѣ Евгенія, точно нить какого-то безконечнаго клубка, не приводя его ни къ какимъ утѣшительнымъ выводамъ и рѣшеніямъ.
Хуже всего было то, что около Евгенія не было даже человѣка, которому онъ могъ бы высказать все то, что тревожило его. Правда, онъ могъ повѣрять всѣ свои тайныя думы Петру Ивановичу, но, къ несчастію, Петръ Ивановичъ многого не понималъ въ Евгеніи, на многое смотрѣлъ слишкомъ легко. Евгенію даже начинало иногда казаться, что они становятся все болѣе и болѣе чуждыми другъ другу, смотря на вещи съ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія. Всѣ ихъ разговоры теперь не приводили ни къ какимъ результатамъ, окончивались ничѣмъ, вызывали раздраженіе. Разъ какъ-то Петръ Ивановичъ посовѣтовалъ Евгенію поменьше утомлять себя, побольше заботиться о своемъ здоровьм.
– Вредно такъ насиловать себя, говорилъ Рябушкинъ.
– Ахъ, полноте!.. Вредно, вредно! проговорилъ раздражительно Евгеній. – Ну, что можетъ изъ этого выйдти?.. Умру? Ну, и слава Богу!.. Землю-то такъ коптить не очень весело…
– Да вы это кого своей смертью-то обрадовать хотите? спросилъ Петръ Ивановичъ насмѣшливо. – Госпожѣ Ивинской руки развязать хотите? Избавить господина Ивинскаго отъ лишняго пасынка желаете? Нашли о комъ заботиться!
– Вовсе я не о нихъ забочусь, а надоѣла эта глупая жизнь какой-то тряпки, которою всѣ помыкать могутъ, отвѣтилъ Евгеній нетерпѣливо.
– А вы попробовали измѣнить эту жизнь? задалъ вопросъ Петръ Ивановичъ. – Нѣтъ, вы трусите да малодушествуете, голубчикъ, вотъ и все.
– Вотъ то-то и скверно, что во всемъ и вездѣ до сихъ поръ все трусилъ и малодушествовалъ, отвѣтилъ Евгеній и въ его голосѣ зазвучало презрѣніе къ себѣ. – Это значитъ у меня уже въ натурѣ, а съ такой натурой, лучше не жить…
– Ну, съ вами теперь и говорить-то нельзя, а то вы все сказку о бѣломъ бычкѣ повторяете: „натура дрянная, значитъ и жить нельзя; жить нельзя, потому что натура дрянная!“ сказалъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой. – Нервы это у васъ шалятъ… А вы вотъ постарайтесь попробовать жить да натуру-то переработать. На то у людей и мозги, чтобы переработывать свою натуру да не быть игрушкою какихъ-то стихійныхъ силъ. А такъ-то, смертью вопросъ о жизни рѣшая, только одного и дождешься, что надъ твоимъ трупомъ люди скажутъ: „дрянцо былъ человѣкъ, туда ему и дорога!“
– Ахъ, что мнѣ до того, что скажутъ обо мнѣ послѣ моей смерти! рѣзко проговорилъ Евгеній. – Точно я это услышу… Вы-же научили не вѣрить въ это…
– Все это вы говорите потому, что усилія надъ собой не хотите сдѣлать, замѣтилъ Петръ Ивановичъ.
– Сдѣлать усиліе надъ собой!.. повторилъ Евгеній. – Этотъ совѣтъ, Петръ Ивановичъ, еще у Дикенса, кажется, госпожѣ Домби ея родственница давала, – а госпожа Домби все-таки не вынесла родовъ и умерла…
По лицу Евгенія скользнула горькая усмѣшка.
Иногда среди этихъ разговоровъ, которые были довольно тяжелы для совершенно растерявшагося Петра Ивановича, не знавшаго, что дѣлается съ его любимымъ воспитанникомъ, Евгеній раздражался довольно сильно и замѣчалъ Рябушкину:
– Мы, Петръ Ивановичъ, во многомъ расходимся, многаго не можемъ понять другъ въ другѣ… Вы вотъ можете подшучивать, разсказывая о какомъ-то своемъ дядѣ-извергѣ и пьяницѣ, о какомъ-то его сынѣ мошенникѣ и мерзавцѣ, а я – во мнѣ все болитъ и ноетъ, когда я вспоминаю, что я сынъ вора, что я сынъ погибшей женщины… Вы вотъ часто съ шуточкой говорите, что вы со своимъ дядей-негодяемъ теперь первѣйшіе друзья, то есть что вы. спокойно принимаете этого негодяя къ себѣ и ходите къ нему, а я – мнѣ было бы противно быть даже въ одной комнатѣ съ тѣми, кого я призираю, кого я не могу любить… Я не знаю, кто изъ насъ правъ, но я знаю только одно, что я не могу понять вашихъ отношеній къ людямъ, а вы вѣрно никогда не поймете моихъ…
– Что-жь тутъ не понять-то: брезгливости барской у меня нѣтъ, добродушно отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
– А у меня, Петръ Ивановичъ, вашей бурсацкой неразборчивости нѣтъ, проговорилъ рѣзко Евгеній.
– Ну, батенька, набаловали васъ, сказалъ Рябушкинъ. – А если очень-то станете разбирать, такъ и одинъ, какъ перстъ, останетесь…
– А если не очень-то разбирать, такъ и съ головой уйдешь въ шайку негодяевъ, такъ-же рѣзко отвѣтилъ Евгеній.
Какъ-то разъ Евгеній спросилъ Петра Ивановича.
– Ну, вотъ умретъ ma tante, пожелаетъ мать, чтобы я переѣхалъ къ ней, что тогда дѣлать?
– Ну, можетъ быть, она и согласится, чтобы вы не жили у нея, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
– На какомъ основаніи я, откажусь жить или бывать у нея? Что я скажу ей въ оправданіе своего нежеланія быть у нея, видѣть ее? спросилъ Евгеній.
– Ну…
Рябушкинъ замялся, не зная, что сказать. Евгеній пристально посмотрѣлъ на него, вздохнулъ и отвернулся. Онъ понималъ, что отъ Рябушкина тутъ нечего ждать совѣтовъ.
– Я не думаю даже, чтобы она очень настаивала на вашемъ переѣздѣ къ ней, началъ, спустя минуту, Петръ Ивановичъ, – Что вы ей? На что нужны? Такія женщины рады только отдѣлаться отъ дѣтей. Если бы Олимпіада Платоновна тогда похладнокровнѣе отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, переговорила бы съ ней мирно и серьезно, ничего бы этого и не вышло…
Евгеній посмотрѣлъ на Петра Ивановича и усмѣхнулся.
– Странно какъ это, Петръ Ивановичъ, сказалъ онъ:– спросишь у васъ положительнаго совѣта – молчите, а дойдетъ дѣло до теоретическихъ разсужденій да размышленій – вы первый ихъ развивать готовы…
– Ссоримся мы что-то съ вами нынче, голубчикъ, часто, добродушно замѣтилъ Рябушкинъ. – Это нервы, нервы у васъ!..
– Нѣтъ, Петръ Ивановичъ, я васъ люблю по прежнему, но…
Евгеній остановился на минуту и потомъ кончилъ начатую фразу:
– Ужь очень вы не хитро на жизнь и на людей смотрите!.. Послушаешь васъ, такъ все такъ просто, а на дѣлѣ-то выходитъ далеко не то. Вотъ вы говорите: можетъ быть, мать и не пригласитъ меня къ себѣ, вѣроятно, она и согласится не видать меня… А я васъ спрашиваю: что сказать ей, если она пригласитъ меня къ себѣ? На это-то вы и не отвѣчаете.
– Ну, да ужь если надо непремѣнно жить у нея или видѣться съ ней, то переломите себя, сказалъ Петръ Ивановичъ. – Убудетъ васъ, что-ли, если вы покривите немного душой и будете съ нею хоть по внѣшности любезны…
По лицу Евгенія опятъ скользнула улыбка.
– Какъ это все легко, какъ это все легко! проговорилъ онъ. – А до какихъ границъ надо кривить душой? На сколько нужно быть любезнымъ?
– А на столько, на сколько это нужно для достиженія своей цѣли, то есть для возможности жить, а не умирать, сказалъ Петръ Ивановичъ. – Когда нужно отстаивать свое существованіе, – всѣ средства хороши.
– Да? спросилъ Евгеній не безъ удивленія.
– Да, отвѣтилъ Рябушкинъ. – Вонъ философъ Гоббезъ поумнѣе насъ съ вами былъ да и посильнѣе, а и онъ говорилъ: „если бы меня бросили въ глубокій колодецъ, а дьяволъ предложилъ бы мнѣ на помощь свою козлиную ногу, такъ я, не задумываясь, ухватился бы и за нее“.
– А у этого философа, Петръ Ивановичъ, нѣтъ свѣденій на счетъ того, что вы онъ сдѣлалъ, если бы дьяволъ, прежде чѣмъ вытащить его изъ колодца, заставилъ его ежедневно втеченіи многихъ лѣтъ обнимать и ласкать его, дьявола? спросилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ нетерпѣливо пожалъ плечами.
– Нѣтъ-съ, этого онъ, должно быть, не предвидѣлъ, проворчалъ онъ. – Нервы у васъ, батенька, нервы растроены!..
Петръ Ивановичъ очень часто повторялъ эту фразу, но едва-ли отъ нея успокоивались нервы Евгенія…
А Олимпіадѣ Платоновнѣ почти не становилось лучше. Языкъ ея выговаривалъ слова съ большимъ трудомъ; мозгъ, повидимому, дѣйствовалъ плохо и старуха какъ будто не вполнѣ ясно сознавала, что дѣлается вокругъ нея. Докторъ не подавалъ никакихъ надеждъ, а ограничивался глубокомысленными замѣчаніями на счетъ того, что „бѣда съ этими такъ называемыми крѣпкими натурами; крѣпки онѣ, крѣпки, а свалятся разъ, такъ потомъ и не поднимешь ихъ ничѣмъ“, и кромѣ того все настаивалъ на необходимости полнаго спокойствія, такъ какъ ударъ можетъ повториться и тогда конецъ всему. Но гдѣ было княжнѣ найдти полное спокойствіе, когда у нея были любящія родственницы. Евгенія мучило присутствіе этихъ родственницъ, сердобольной княгини Марьи Всеволодовны и мягкосердечной Мари Хрюминой. Эти женщины, какъ онѣ говорили, забыли все и ревностно тревожили больную своими посѣщеніями, совѣтами и разговорами. Онѣ желала ей всего хорошаго и на этомъ, и на томъ свѣтѣ и потому не оставляли ее въ покоѣ. Княгиня Марья Всеволодовна толковала больной о христіанскомъ долгѣ, о покаяніи, о необходимости исповѣдоваться и причаститься, такъ какъ это повредить не можетъ, а только принесетъ успокоеніе и просвѣтлитъ ея душу. Мари Хрюмина суетилась около больной и, когда той нуженъ былъ сонъ, приставала съ вопросами: „теточка, не нужно ли вамъ чего?“ Больная что-то усиленно бормотала, махала еще дѣйствовавшею рукой, дѣлала страшныя гримасы, но сердобольныя женщины не отходили отъ нея, чередовались у ея постели и въ своемъ кругу являлись съ утомленными лицами, съ разсказами о томъ, что онѣ боятся сбиться съ ногъ, ухаживая „за бѣдной больной.“ Софья злилась на нихъ, дѣлала имъ дерзости, но не принимать ихъ, не допускать ихъ къ больной она не могла – она была только служанка и больше ничего. Яснѣе, чѣмъ когда нибудь, понималъ Евгеній, какъ не любили, какъ враждебно встрѣчали его всѣ окружавшіе княгиню родственницы. У него съ ними не выходило ни крупныхъ ссоръ, ни рѣзкихъ столкновеній, но сотни мелочей раздражали его ежедневно, ежеминутно. Больная постоянно волновалась, когда онъ былъ не при ней, но быть при ней для него значило сидѣть рядомъ съ княгиней Марьей Всеволодовной или Мари Хрюминой. Если онъ случайно задѣвалъ за что-нибудь, ему говорили:
– Ахъ, Боже мой, до чего ты не остороженъ, ты можешь ее испугать!
Если онъ, погрузившись въ свои думы, тяжело вздыхалъ, ему говорили:
– Неужели ты не понимаешь, что это для больной тяжело!
Княгиня замѣчала, видя его у постели больной:
– Я думаю, у тебя есть занятія? Нельзя-же придираться къ случаю, чтобы ничего не дѣлать.
Потомъ она обращалась къ доктору, къ Мари Хрюминой, къ кому попало, и говорила:
– У меня Платона и Валеріана никогда и не увидишь внѣ ихъ класной. У нихъ тамъ всегда есть занятія.
Когда Евгеній, поработавъ надъ уроками, являлся въ комнату тетки и замѣчалъ Мари Хрюминой, что онъ можетъ смѣнить ее и остаться при больной, кузина говорила ему съ ироніей:
– Неужели ты думаешь, что ты можешь ходить за тетей! Тутъ нуженъ мягкій женскій уходъ!
Мелочность этихъ женщинъ доходила до смѣшного.
– Что это у тебя за привычка явилась грызть свои ногти, замѣчала съ брезгливостью княгиня. – На это противно смотрѣть!.. Я, право, удивляюсь, гдѣ ты могъ усвоить всѣ эти привычки…
Все это были мелкіе булавочные уколы, которыхъ Евгеній, занятый важнымъ для него вопросомъ о своихъ будущихъ отношеніяхъ къ матери, могъ вовсе не чувствовать и не чувствовалъ бы, если бы эти булавочные уколы не говорили ему: „вотъ тѣ люди, тѣ отношенія, которые будутъ окружать тебя не сегодня, такъ завтра.“
„Жить съ этими людьми, жить въ ихъ средѣ – нѣтъ, нѣтъ, ни за что, никогда!“ Мысленно восклицалъ онъ каждый разъ послѣ столкновенія съ этими родственницами. Но какъ же отдѣлаться отъ нихъ?.. Одна надежда оставалась: выздоровленіе княжны. Ей точно становилось какъ будто лучше въ теплые весенніе дни; ея улыбка сдѣлалась осмысленнѣе, она говорила внятнѣе, ея Лицо кривилось при этомъ меньше прежняго. Княгиня Марья Всеволодовна сочла нужнымъ воспользоваться этимъ улучшеніемъ, чтобы спасти душу княжны, и въ одинъ прекрасный день явилась съ непреклоннымъ намѣреніемъ заставить больную призвать священника.
– Ты, Olympe, забыла о религіозныхъ обязанностяхъ, говорила она, – ты должна примириться со своей совѣстью!
– Хоронить… хоронить собрались! пробормотала княжна.
– О, развѣ исповѣдь ведетъ къ смерти! воскликнула княгиня, – тебѣ станетъ лучше, ты станешь покойнѣе, ты успокоишь свою совѣсть…
– Совѣсть… совѣсть!.. Я покойна… Не убивала… не грабила никого… я покойна, бормотала, волнуясь, больная.
– Olympe, мы всѣ грѣшны! настаивала княгиня. – Считать себя безгрѣшной – и это уже великій грѣхъ…
– Ну, и пусть… и пусть такъ, сердито сказала княжна. – Уйди… не надо мнѣ никого…
Княжна конвульсивно перебирала рукой одѣяло. Она, видимо, была страшно встревожена. Евгеній, бывшій въ той же комнатѣ, не выдержалъ и осторожно замѣтилъ княгинѣ:
– Докторъ просилъ ничѣмъ не тревожить ma tante!
Княгиня бросила на него строгій и холодный взглядъ.
– Я тебѣ совѣтую не вмѣшиваться не въ свое дѣло, сказала она. – Ступай!
Княжна сдвинула брови и сдѣлала знакъ Евгенію рукой, чтобы онъ остался.
– Уморить хотятъ… уморить! проговорила она съ тревогой. – И зачѣмъ вы здѣсь?.. Что вамъ еще надо?.. И такъ измучили… Я прошу… уйдите… уйдите…
Больная заметалась да постели. Евгеній съ злобой взглянулъ на княгиню.
– Да уходите-же, если вамъ говорятъ! тихо, но рѣзко сказалъ онъ, – Точно палачи какіе!
Княгиня чуть не лишилась чувствъ. Она хотѣла что-то сказать, крикнуть на мальчишку, но больная махала ей рукой, какъ-бы желая ее выгнать вонъ.
– Ma tante, успокойтесь… успокойтесь, милая! шепталъ Евгеній, наклоняясь къ больной.
Она хотѣла что-то сказать, хотѣла протянуть руку, но ни языкъ, ни рука не повиновались ей. Ея лицо опять перекосила страшная гримаса.
– Ступайте и скорѣе пошлите за докторомъ! рѣзко сказалъ Евгеній княгинѣ. – Не видите, что-ли, до чего довели!
Княгиня испуганно направилась изъ комнаты. Съ больной дѣйствительно случился второй ударъ… Вплоть до ночи провозились съ нею окружающіе. Къ ночи Евгеній, усталый и раздраженный, ушелъ къ себѣ въ комнату забыться хоть на время. Но его отдыхъ былъ не дологъ.
– Женичка, Женичка!.. Княжнѣ худо… очень худо! вдругъ раздался надъ нимъ голосъ Софьи.
Это было поздно ночью. Онъ только что забылся сномъ. Полуодѣтый, онъ вскочилъ съ постели, побѣжалъ въ комнату Олимпіады Платоновны. Она лежала въ агоніи. Онъ припалъ къ пнй, схватилъ ея за руки, сталъ всматриваться въ ея исхудалое лицо. Глаза были тусклы и мутны, точно сдѣланы изъ сѣраго стекла, губы, тонкія и блѣдныя, точно прилипли къ зубамъ, растянувшись въ какую-то гримасу, зубы были плотно стиснуты, что-то въ родѣ судороги едва замѣтно пробѣгало по губамъ, слегка вздрагивавшимъ. Евгенію казалось, что эти глаза смотрятъ на него, что эти холодѣвшія руки еще пожимаютъ его руки, что эти губы вздрагиваютъ, силясь что-то ему сказать. Но вотъ и губы перестали вздрагивать, и руки перестали сжиматься. Прошло насколько секундъ, послышался легкій вздохъ, что-то въ родѣ дрожи вдругъ пробѣжало по тѣлу больной и оно внезапно немного вытянулось, потомъ все стихло, какъ бы застыло.
– Скончалась! едва слышно, какъ вздохъ, послышался надъ Евгеніемъ голосъ Софьи.
Онъ какъ стоялъ на колѣняхъ, такъ и остался стоять и только обернулъ къ Софьѣ лицо съ вопросительнымъ взглядомъ.
– Да, да, голубчикъ, все кончено! прошептала Софья въ слезахъ и наклонилась къ тѣлу княжны.
Евгеній видѣлъ, какъ Софья дотронулась рукой до лба покойницы, какъ она поцѣловала усопшую.
Въ эту минуту въ комнату явились Мари Хрюмина и княгиня Марья Всеволодовна. Мари Хрюмина, увидавшая, что княжнѣ стало очень худо, успѣла съѣздить за княгиней. Эти женщины хлопотали такъ усердно во всѣ эти дни!
