Текст книги "Чужие грехи"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– Онъ изъ поповичей? вдругъ спросила она про Рябушкина.
Олимпіада Платоновна отвѣтила, что да. Княгиня сказала, что это и замѣтно, что у него „нѣтъ манеръ“.
– Кланяется и встряхиваетъ волосами, какъ гривой… Что-же ты хочешь, чтобы вышло изъ мальчика, который видитъ, какъ долженъ держаться мужчина, только изъ примѣра этого поповича, изъ примѣра прислуги да изъ примѣра мужиковъ?
Она стала говорить о силѣ привычекъ, о значеніи переимчивости. О, дѣти такія обезьянки!
– Ты, Olympe, конечно, присмотрѣлась къ мальчику, но онъ разговариваетъ и держитъ руки засунутыми за ремень блузы, замѣтила княгиня. Но все это еще не важно, отъ этого онъ отвыкнетъ со временемъ. Важнѣе всего то, что мальчикъ долженъ поскорѣе сблизиться, сдружиться съ дѣтьми „изъ ихъ крута“. Они ему могутъ пригодиться въ будущемъ, онъ долженъ сдѣлаться не чужимъ въ ихъ кругу, онъ долженъ пораньше запастись дружескими связями. Они, эти брошенныя родителями дѣти, такъ бѣдны! Кто знаетъ, что ихъ ждетъ впереди! Положимъ, теперь они и счастливы, и не нуждаются ни въ чемъ, но… Княгиня Марья Всеволодовна съ искреннимъ участіемъ сжала руку Олимпіады Платоновны.
– О, мой другъ, еслибы мы могли располагать и жизнью и смертью! проговорила она съ тяжелымъ вздохомъ.
Олимпіада Платоновна слушала съ опущенною головой эти рѣчи. Ей и самой такъ часто-часто во дни легкихъ недуговъ становилось страшно за будущность дѣтей. Что будетъ съ ними, если она вдругъ умретъ? Съ чѣмъ они останутся? Послѣднія деньги она отдала ихъ отцу. Ея крошечная землица давно отказана ею по духовному завѣщанію ея бывшимъ крестьянамъ. Положимъ, ради дѣтей можно уничтожить это завѣщаніе и оставить эту землю дѣтямъ. Но много-ли это принесетъ имъ дохода? Этого едва хватитъ на ихъ образованіе. Она нѣсколько разъ толковала обо всемъ этомъ даже съ Петромъ Ивановичемъ. Онъ совѣтовалъ отдать Евгенія въ гимназію; онъ говорилъ, что у иныхъ дѣтей и того нѣтъ, что останется на долю Евгенія; онъ утверждалъ, что только тѣ и выходятъ истинно честными людьми, которые сами пробиваютъ себѣ путь. Но развѣ Петръ Ивановичъ знаетъ жизнь! Онъ живетъ все еще по своимъ книжкамъ! Истинно честными людьми, по его мнѣнію, бываютъ тѣ люди, которые сами пробили себѣ путь? Но не чаще-ли бываютъ истинными подлецами именно тѣ, которымъ самимъ пришлось пробивать себѣ путь? По этому пути доходитъ до цѣли одинъ Ломоносовъ и тысячи кулаковъ, міроѣдовъ, откупщиковъ и ростовщиковъ, да и Ломоносовъ, можетъ быть, и былъ бы такъ искалѣченъ, если бы онъ не прошелъ по этому тяжелому пути…
Всѣ эти думы, мелькавшія уже не разъ въ головѣ Олимпіады Платоновны, теперь поднялись съ новою силою и зловѣщая мысль о приближающейся смерти неотступно тревожила ее. Это было, конечно, простымъ слѣдствіемъ толковъ о покойникѣ, приготовленій къ похоронамъ, ожиданія, когда привезутъ тѣло племянника, но тѣмъ не менѣе это memento mori безпокоило и волновало Олимпіаду Платоновну, какъ какое-то пророческое предчувствіе. Она внутренне бранила себя за беззаботность, за то, что не уничтожила и не передѣлала духовнаго завѣщанія, за то, что не пришла ни къ какому серьезному рѣшенію на счетъ будущности дѣтей.
Подъ вліяніемъ этихъ думъ въ ея душѣ отзывались какимъ-то упрекомъ серьезныя и ясныя замѣчанія княгини на счетъ воспитанія дѣтей вообще.
– О, воспитаніе дѣтей – это такая сложная и часто непосильная для насъ задача, говорила княгиня. – Тутъ мало одной любви, одного желанія сдѣлать добро. Тутъ нужно знаніе и умѣнье предусмотрѣть и взвѣсить всѣ мелочи. Недостаточно сдѣлать ребенка добрымъ, честнымъ и знающимъ человѣкомъ, – нужно подготовить ему почву, на которой онъ могъ бы дѣйствовать, нужно ознакомить его съ средой, въ которой онъ будетъ вращаться…
Княгиня вдругъ оборвала эти отвлеченныя разсужденія и обратилась прямо къ положенію Евгенія.
– Ты, Olympe, сдѣлала ошибку, уѣхавъ съ дѣтьми сюда, сказала она. – Здѣсь дѣти совершенно отрѣзаны отъ того круга, въ которомъ имъ придется жить. Здѣсь подъ вліяніемъ неразборчиваго чтенія и этого семинариста въ нихъ могутъ развиться совершенно превратныя понятія о жизни. Это можетъ принести имъ въ будущемъ излишнія и безплодныя страданія…
Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ разсужденій Олимпіада Платоновна совсѣмъ растерялась. Въ, какія-нибудь одни сутки она словно постарѣла и опустилась; на нее было больно смотрѣть, точно тяжелая утрата молодого родственника ближе коснулась ее, чѣмъ его мать. Окружающіе ясно видѣли это и перешоптывались между собою.
– Хотя бы скорѣе все это кончилось! говорила со слезами на глазахъ Софья Петру Ивановичу.
– Да по крайней мѣрѣ и ворона уѣдетъ, грубо отвѣтилъ онъ, хмуря брови.
– Какая ворона? спросила въ недоумѣніи Софья.
– Да ваша блаженная мученица, княгиня Марья Всеволодовна, отвѣтилъ онъ рѣзко.
– Что это вы, батюшка, выдумали такое! съ упрекомъ сказала Софья. – Вы не вздумайте сказать этого Олимпіадѣ Платоновнѣ. Задастъ она вамъ!
– Да какъ же не ворона, горячо отвѣтилъ Рябушкинъ, – только и знаетъ, что каркать… Вѣдь Олимпіада Платоновна теперь только о своей смерти и толкуетъ… И страшно-то умирать, и надо-то умирать, и не знаешь, когда умрешь!.. Чортъ знаетъ что такое!.. Жили-жили, о живомъ думали, а теперь на-поди сами себѣ отходныя читаемъ.
Онъ сердито плюнулъ.
– Да вѣдь смерть-то не за горами, а за плечами! вздохнула Софья.
– Ну, и вы туда-же! сердито сказалъ учитель. – Чего-жь вы шьете-то, если умирать надо? Такъ и бросьте все, мы, молъ, братцы, умирать задумали!
– Ну, васъ совсѣмъ! улыбнулась Софья при этой выходкѣ учителя. – Выдумаетъ тоже!
– Да что, право, злость беретъ! Ухлопалъ себя одинъ балбесъ, а цѣлый домъ ноетъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ. – Да еще погодите, эта ворона какой-нибудь бѣды накаркаетъ.
– Да за что вы ее браните-то? спросила Софья.
– А за то, что идолъ она, идолъ!.. Вы смотрите, какъ она говоритъ, какъ кланяется, какъ ходитъ! Вѣдь такъ и кажется, что хочетъ сказать: что-жь вы не замѣчаете моей святости! Ладономъ отъ нея пахнетъ!
Долго еще сердился и ругался Петръ Ивановичъ, старавшійся ускользать отъ княгини и уводить отъ нея дѣтей. Наконецъ, желанный день приблизился: въ сельскую церковь Сансуси привезли останки князя Николая Алексѣевича Дикаго; начались панихиды, совершилось погребеніе; наступилъ и день отъѣзда княгини Марьи Всеволодовны.
Снисходительно привѣтливая, милостивая ко всѣмъ, она не забыла никого, простилась со всѣми, протянула руку для цѣлованія каждому изъ слугъ, поцѣловала головки дѣтей и на прощаньи напомнила Олимпіадѣ Платоновнѣ:
– Значитъ до будущаго года? Въ будущемъ году пора отдать Олю въ институтъ. Я похлопочу заранѣе…
Дѣйствительно, Олю пора было уже отдать въ институтъ и этотъ вопросъ былъ рѣшенъ окончательно. Княгиня Марья Всеволодовна, не смотря на свое собственное горе, настоятельно потребовала отъ Олимпіады Платоновны рѣшенія этого вопроса до своего отъѣзда, говоря, что дѣвочка можетъ „выйдти изъ лѣтъ“ для поступленія въ институтъ, что надо ловить случай и время, покуда еще есть кому хлопотать о ребенкѣ, что играть участью дѣтей ради того, что жаль ихъ отдать изъ дома, есть великій грѣхъ. Олимпіада Платоновна сознавала справедливость всѣхъ этихъ мотивовъ и дала слово привезти черезъ годъ Олю въ Петербургъ. Княгиня уѣхала и всѣмъ стало какъ будто легче, хотя никто не рѣшался этого высказать, когда всѣ снова по старому сошлись вечеромъ въ кружокъ въ кабинетѣ Олимпіады Платоновны. Только Петръ Ивановичъ, взявъ книгу, чтобы продолжать прерванное этими событіями чтеніе, проворчалъ:
– Я даже и забылъ на чемъ мы остановились наканунѣ этого кошмара…
V
И опять полетѣли дни за днями – дни замкнутой однообразной деревенской жизни, похожіе одинъ на другой, какъ двѣ капли воды. Такіе дни люди переживаютъ, вовсе не замѣчая перемѣны въ самихъ себѣ, въ своихъ отношеніяхъ, въ своей обстановкѣ, и ихъ не мало удивляетъ, когда кто-нибудь, давно не видавшій ихъ, скажетъ имъ: «о, какъ вы поздоровѣли! какъ выросли ваши дѣтки». Они глядятъ на себя въ зеркало, глядятъ на своихъ дѣтей и удивляются, какъ это они до сихъ поръ сами не замѣтили и того, что они сами пополнѣли, и того, что ихъ дѣти выросли. Такіе дни переживалъ и семейный кружокъ княжны Олимпіады Платоновны, вовсе не замѣчая происходившихъ въ его членахъ перемѣнъ, и ему казалось, что онъ словно вчера только перебрался въ деревню. А время между тѣмъ летѣло и летѣло надъ нимъ, дѣлая свое дѣло, и старое старилось, молодое росло. Здѣсь жилось такъ тихо, такъ хорошо, что всѣ какъ будто старались умышленно обмануть себя, увѣрить себя, что такъ можно прожить еще годы и годы, вдали отъ житейскихъ дрязгъ и треволненій. Только Олимпіада Платоновна во дни легкихъ недуговъ нахмуривала свои брови, задумываясь объ участи дѣтей. Нельзя же вѣчно держать ихъ въ деревнѣ, нельзя же продолжать ихъ отчужденіе отъ общества, нельзя же ограничить ихъ образованіе тѣмъ домашнимъ образованіемъ, которое можно было дать имъ въ деревнѣ. Эти думы вызывали въ душѣ старухи какую-то неопредѣленную, смутную тревогу. Иногда княжнѣ казалось, что она сдѣлала сгоряча непростительную ошибку, вырвавъ дѣтей изъ общества, хотя въ тоже время она старалась оправдать себя, говоря, что иначе нельзя было поступить: этого требовало здоровье дѣтей, необходимость сократить расходы, потребность избавить дѣтей отъ встрѣчъ съ отцемъ и матерью. Порой при воспоминаніи объ отцѣ и матери этихъ дѣтей ей становилось жутко, когда она спрашивала себя: а легко-ли отзовется на дѣтяхъ встрѣча съ родителями теперь, когда эти дѣти понимаютъ больше, когда ихъ можетъ поразить то, что ускользнуло-бы отъ ихъ вниманія тогда? Бывали минуты, когда она была готова рѣшиться не ѣхать въ Петербургъ, поселиться въ Москвѣ, отдать дѣтей тамъ въ училища, чтобы только спасти дѣтей отъ всякихъ случайныхъ встрѣчъ съ отцемъ и матерью, отъ слуховъ объ этихъ людяхъ. Но развѣ можно вполнѣ застраховать ихъ отъ этихъ случайностей? Развѣ можно надѣяться вполнѣ на то, что она доживетъ до окончанія ихъ образованія и успѣетъ поставить ихъ на ноги? Не слѣдуетъ ли прежде всего сблизить ихъ съ ихъ родней, найдти имъ среди этой родни защитниковъ и покровителей, открыть имъ широкій путь при помощи этой родни? Всѣ эти вопросы, пробуждавшіе въ душѣ княжны и упреки, и страхъ, и уныніе, мучили Олимпіаду Платоновну теперь все чаще и чаще и въ концѣ концовъ она постоянно приходила къ одному и тому же заключенію, что всему виной тутъ ложность положенія этихъ дѣтей. Эти тревоги становились тѣмъ сильнѣе, чѣмъ чаще, чѣмъ подробнѣе писала о дѣтяхъ княгиня Марья Всеволодовна сестрѣ своего мужа. Она вдругъ вся прониклась желаніемъ «спасти» этихъ дѣтей, доставить имъ «положеніе въ обществѣ», обезпечить ихъ будущность. Она писала Олимпіадѣ Платоновнѣ, что именно теперь, когда у нея погибъ старшій сынъ, она вполнѣ ясно поняла всю святость обязанности матери и воспитательницы, что она въ память этого погибшаго юноши дала себѣ слово не только заботиться о своихъ дѣтяхъ, но и содѣйствовать, гдѣ только возможно, спасенію чужихъ дѣтей. Она много распространялась «о нравственной неустойчивости нашей молодежи», «о несистематичности нашего воспитанія», «о вредномъ вліяніи непризванныхъ воспитателей», «о серьезномъ направленіи въ дѣлѣ воспитанія». При этомъ она постоянно прибавляла: «О, еслибы ты знала, Olympe, какъ я боюсь за твоихъ маленькихъ дикарей!» Этотъ припѣвъ повторялся такъ часто, что и сама Олимпіада Платоновна начала не на шутку опасаться за участь «этихъ маленькихъ дикарей»…
А время все летѣло и летѣло впередъ…
Еще одна зима смѣнилась лѣтомъ…
Въ одинъ изъ ясныхъ дней все женское общество барскаго дома въ Сансуси собралось въ столовой къ завтраку и Олимпіада Платоновна уже начала безпокоиться, куда пропали Петръ Ивановичъ и Евгеній, когда мимо окна столовой мелькнули ихъ фигуры верхомъ на взмыленныхъ лошадяхъ. Черезъ минуту Евгеній уже появился въ комнатѣ.
– Нѣтъ, ma tante, съ Петромъ Ивановичемъ невозможно ѣздить! весело заговорилъ онъ. – Онъ никогда не научится ѣздить верхомъ!
– Да у меня это наслѣдственное неумѣнье ѣздить верхомъ, со смѣхомъ замѣтилъ Петръ Ивановичъ, появляясь тоже въ столовую. – Хорошо какъ у васъ воѣ предки наѣздниками были, а мои отцы-дьяконы, можетъ быть, никогда и близко-то къ лошади не подходили…
– Однако, и ты не очень наѣздничай, еще свалишься когда-нибудь, замѣтила Олимпіада Платоновна Евгенію.
– Я? Свалюсь? воскликнулъ Евгеній. – Да развѣ я маленькій, ma tante?
Княжна Олимпіада Платоновна ласково улыбнулась и замѣтила со вздохомъ:
– Да, да не маленькій! Это и посторонніе замѣчаютъ. Вотъ и княгина Марья Всеволодовна объ этомъ напоминаетъ…
– Посланіе, вѣрно, отъ ея сіятельства опять получили? спросилъ учитель, зорко взглянувъ на княжну и покачавъ головою при видѣ невеселаго выраженія ея лица.
– Да, отвѣтила княжна. – Княгиня напомнила, что скоро намъ надо подниматься въ путь изъ своего гнѣздышка.
Петръ Ивановичъ поморщился.
– Грустно, а дѣлать нечего, проговорила Олимпіада Платоновна. – Княгиня была такъ добра, что похлопотала объ опредѣленіи Оли въ институтъ. Дѣйствительно, дѣвочка можетъ изъ лѣтъ выйдти для поступленія въ институтъ. Надо и Евгенія пристроить. Тоже самъ говоритъ, что не маленькій…
Олимпіада Платоновна съ любовью смотрѣла на Евгенія грустными глазами. Онъ, точно, сильно возмужалъ и выросъ за послѣднее время. Это былъ уже не тотъ слабенькій и худенькій ребенокъ, которому Софья разсказывала по вечерамъ сказки про «Гусей-лебедей», про «Лягушку-царевну». Онъ былъ ростомъ съ Петра Ивановича. Его стройная фигура вполнѣ сформировалась. Его покрытое загаромъ розовое лицо изъ подъ густыхъ, безпорядочно вившихся и подавшихся на лобъ волосъ дышало свѣжестью и здоровьемъ. Видно было, что гимнастика, верховая ѣзда, прогулки на охоту, деревенскій воздухъ, сдѣлали свое дѣло. Это былъ одинъ изъ тѣхъ выкормленныхъ, здоровыхъ и сильныхъ барчуковъ, какіе развиваются только въ довольствѣ, на свободѣ, въ деревнѣ.
– Княгиня пишетъ, что пора познакомить дѣтей съ жизнью, ввести ихъ въ ихъ кругъ, сблизить ихъ съ ихъ сверстниками-родными, замѣтила Олимпіада Платоновна, – и она права… Она даже упрекаетъ меня, что я не сдѣлала этого раньше, и, можетъ быть, упрекаетъ не безъ основанія. Я думаю, и вы, Петръ Ивановичъ, согласны, что нельзя-же вѣчно такъ жить, внѣ общества?
Трудно было-бы рѣшить, что было-бы больше по душѣ Олимпіадѣ Платоновнѣ – отрицательный или утвердительный отвѣтъ на этотъ вопросъ. Она, можетъ быть, была-бы очень рада, если-бы Рябушкинъ заспорилъ и доказалъ ей, что уѣзжать вовсе не нужно, что можно и здѣсь жить. Но Петръ Ивановичъ не спорилъ.
– Кто объ этомъ говоритъ! сказалъ онъ. – Хочешь научиться плавать, такъ бросайся въ воду…
– Грустно, только-то, что не знаешь впередъ, дѣйствительно-ли научишься плавать, бросившись въ воду, въ раздумьи сказала Олимпіада Платоновна.
– Бываетъ тоже, что, какъ камень, ко дну пойдешь, замѣтилъ учитель. – Ну, да вѣдь всю жизнь нельзя такъ прожить, значитъ, и толковать нечего. Страшно, не страшно, а полѣзай въ омутъ, если внѣ его жить нельзя… Впрочемъ, что же это мы на плаксивый ладъ настроиваемся! вдругъ перемѣнилъ онъ тонъ. – Это оттого, что жили-жили вмѣстѣ, а вотъ теперь разъѣдемся… Нѣтъ, дѣйствительно, зажились мы въ своемъ затишьѣ, пора и на жизнь взглянуть…
– И вѣдь какъ быстро пролетѣли эти четыре года! со вздохомъ сказала княжна. – Иногда мнѣ кажется, что мы чуть ли не вчера прибыли сюда въ своемъ ковчегѣ…
– О, счастливые дни никогда не замѣчаются, сантиментально сказала миссъ Ольдкопъ.
– Да, вотъ также, какъ не замѣчаешь своихъ рукъ и ногъ, покуда онѣ не изволятъ заболѣть да заныть, съ улыбкой сказалъ Петръ Ивановичъ
Ему хотѣлось придать бесѣдѣ шутливый тонъ, но это у него не вышло и все общество окончило завтракъ въ невеселомъ настроеніи. Всѣмъ было тяжело сознавать, что волей-неволей имъ придется скоро подняться съ насиженнаго гнѣзда, гдѣ жилось такъ хорошо, такъ мирно. Всѣ чувствовали, что эта жизнь должна скоро кончиться и кончиться навсегда, безвозвратно. Послѣ завтрака у Петра Ивановича и Евгенія были учебныя занятія. Но Евгеній замѣтилъ Петру Ивановичу:
– Жарко и душно сегодня, Петръ Ивановичъ…
– Что-жь, пойдемте бродить по парку, сказалъ Петръ Ивановичъ, угадавъ сразу, что Евгенію не до занятій.
– Да… Вамъ вѣдь тоже не до книгъ, проговорилъ Евгеній.
Они вышли изъ дома на завѣтную дорогу.
Это была большая алея, тянувшаяся черезъ весь паркъ, старый, густой, заросшій, похожій на лѣсъ. По обѣ стороны дороги стѣной стояли столѣтнія деревья, бросавшія на дорогу густую тѣнь. Сотни разъ измѣривали въ послѣдніе три года эту алею ученикъ и учитель. Здѣсь обмѣнивались они своими мыслями, чувствами, надеждами; здѣсь прочли они десятокъ книгъ, толковали о прочитанномъ, спорили и соглашались; здѣсь созрѣли и окрѣпли ихъ дружескія отношенія; здѣсь каждое мѣстечко было полно воспоминаній для Евгенія, пережившаго всѣ фазисы первой чистой и идеальной дружбы. Теперь, проходя по этимъ мѣстамъ, Евгеній какъ-бы прощался съ ними навсегда, точно отъѣздъ изъ Сансуси былъ уже назначенъ на завтра. Спутники обмѣнивались изрѣдка отрывочными фразами на счетъ погоды, на счетъ того, что въ такіе знойные дни тяжело работать въ полѣ. Разговоръ какъ-то не вязался, фразы произносились какъ-бы нехотя, были отрывочны. Казалось, обоимъ было лѣнь или не хотѣлось говорить, точно ихъ утомилъ этотъ зной лѣтняго дня. Наконецъ, они дошли до конца парка. Здѣсь дорога круто опускалась внизъ и лентою вилась и ныряла среди холмистыхъ полей и нивъ, гдѣ шла крестьянская работа, гдѣ мелькали фигуры бабъ и мужиковъ, гдѣ поднимали столбы пыли проѣзжавшія телѣги.
– Жарко тамъ, проговорилъ Евгеній.
– Что-жь, ляжемъ въ тѣни, сказалъ Рябушкинъ.
Они прилегли въ тѣни, на откосѣ, у опушки парка, на спины, подложивъ руки подъ головы, и замолчали. Передъ ними разстилалась широкая, необъятная даль съ волнующеюся травою, съ наливающеюся рожью, колыхавшеюся, какъ волны въ морѣ. Надъ ними, въ голубомъ небѣ, быстро бѣжали бѣлыя, тающія облака прихотливой формы. Они смотрѣли въ небо, слѣдя за этими измѣнчивыми облаками, обгонявшихъ другъ друга, таявшими въ синемъ воздухѣ.
– Да, тамъ не то будетъ! вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанья.
– И вы о томъ-же думали? сказалъ Евгеній, не поворачивая головы. – Я вотъ все время объ этомъ раздумывалъ… Страшно мнѣ что-то, Петръ Ивановичъ… очень страшно!..
– Какъ не страшно: тамъ волки живьемъ людей на улицахъ ѣдятъ, только рожки да ножки и оставляютъ, насмѣшливымъ тономъ проговорилъ Петръ Ивановичъ.
Евгеній молчалъ, но въ его головѣ промелькнула мысль, что и Петръ Ивановичъ боится возврата въ городъ и сердится на себя, ругаетъ себя въ душѣ за эту боязнь. Евгеній давно привыкъ угадывать мысли Петръ Ивановича по выраженію его лица, по тону его голоса.
– А вотъ что мы на печи залежались да на доровыхъ хлѣбахъ заѣлись – это вѣрно! продолжалъ Рябушкинъ, все тѣмъ-же тономъ ироніи и неудовольствія. – Еще-бы годика два здѣсь пожили и совсѣмъ бы обабились да одичали. Гдѣ это – у Тургенева, кажется? – говорится о человѣкѣ, который обабился до того, что подолъ сталъ поднимать, переходя черезъ грязь… Ну, вотъ и мы скоро дошли-бы до этого!.. Нѣтъ, ея сіятельство княгиня Марья Всеволодовна права, что Олимпіадѣ Платоновнѣ блажная мысль пришла переселиться въ деревню да уединиться отъ общества. Шутка-ли, четыре года по своему прожили, а теперь привыкай опять по-людски жить!
Евгеній улыбнулся.
– А какъ-же мы-то жили, если не по-людски? спросилъ онъ.
– А кто его знаетъ, по человѣчески, должно быть, все на откровенностяхъ да на сантиментахъ проѣзжались, сказалъ Рабушкинъ, – а въ людяхъ на этомъ далеко не уйдешь. Скажи подлецу, что онъ подлецъ, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ, если силы хватитъ!.. Вонъ попробуйте ея сіятельству княгинѣ Марьѣ Всеволодовнѣ откровенно сказать, что она не святая, а ханжа, такъ она вамъ этого по гробъ не забудетъ. Вѣдь, чтобы не вооружить ее противъ себя, нужно въ душѣ ее хоть къ чорту посылать, а для виду умиляться да преклоняться передъ ней. А это тоже не легкая штука – лгать-то! Къ этому пріучиться нужно, тоже наука. Да иной и хотѣлъ-бы ее постигнуть, такъ не можетъ. Вонъ у меня физія такая подлая, языкъ, пожалуй, и солгалъ-бы, такъ рожа выдастъ, сейчасъ въ этакую ядовитую улыбку скривится. Еще въ дѣтствѣ мнѣ за эту улыбку доставалось. Былъ у насъ такой преподаватель иностранецъ, ехидная бестія и ничего не зналъ. Я бывало улыбнусь, когда онъ что нибудь сморозитъ, а онъ мнѣ сейчасъ: «Ряпушкинъ, ви знаетъ, что я не люблю улибующійся физіономи», и крутитъ нули…
Евгеній опять улыбнулся.
– Да, ваша улыбка всегда выдастъ васъ, если вамъ что не по душѣ, сказалъ онъ.
– Да, батенька, пріучишься улыбаться, какъ тутъ неправда да тамъ несправедливость, какъ сегодня бьютъ да завтра порятъ, сказалъ Рябушкинъ. – На мнѣ только печки не было… Тутъ поневолѣ или, какъ Демокритъ, посмѣиваться надо всѣмъ будешь, или, какъ Гераклитъ, оплакивать всѣхъ станешь… а то бываетъ и хуже: научишься съ волками жить, по волчьи и выть… Это ужь совсѣмъ послѣднее дѣло…
– А вы еще подшучиваете, что я боюсь въ Петербургъ ѣхать! проговорилъ Евгеній.
– Ну, васъ-то тамъ это не ждетъ, ни бить, ни драть не станутъ, сказалъ Рябушкинъ.
– Знаю, что не будутъ сѣчь, проговорилъ Евгеній. – Меня не это и пугаетъ, а то, что я совсѣмъ не знаю, что меня тамъ ждетъ…
– Ну, батенька, смертнаго часа и никто не знаетъ, шутливо отвѣтилъ Рябушкинъ. – Такой уже предѣлъ человѣку отъ Господа положенъ, что завѣса будущаго закрыта…
Евгеній перевернулся лицомъ къ Рябушкину и, приподнявшись на локтѣ, прямо взглянулъ на него.
– А вы не знаете, какъ васъ встрѣтитъ мать? спросилъ онъ.
Рябушкинъ искоса взглянулъ на него и отвѣтилъ:
– Экую штуку выдумали? Еще-бы мнѣ этого не знать.
– Ну, а вотъ я этого не знаю, проговорилъ горячо Евгеній. – Я не знаю, какъ меня встрѣтитъ мать, какъ встрѣтитъ отецъ, не знаю вообще, встрѣчу-ли я ихъ.
Петръ Ивановичъ поморщился.
– Эхъ, опять вы родителей поминаете! проворчалъ онъ. – Десятки разъ я вамъ говорилъ, что это бросить надо. Ну, разъѣхались тамъ почему-либо фатеръ съ мутершей, отдали васъ тетенькѣ на воспитаніе, – ну, и отлично!..
– Вы совсѣмъ не то думаете, Петръ Ивановичъ, что говорите, тихо, но твердо проговорилъ Евгеній, принимая прежнее положеніе.
Петръ Ивановичъ сталъ что-то насвистывать. Наступило тяжелое молчаніе. Евгеній заговорилъ первый. Но онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ будто не обращался ни къ кому постороннему и уяснялъ вслухъ самому себѣ извѣстное положеніе.
– Хуже всего то, что я о нихъ ничего не знаю. Кого ни спросишь о нихъ, всѣ или отмолчаться стараются, или солгутъ что-нибудь. Почему они такъ вдругъ уѣхали, почему бросили насъ, почему даже не пишутъ намъ, – ничего не знаю. Гдѣ они, какъ живутъ, – отвѣта ни отъ кого не добьешься. Вотъ теперь поѣдемъ въ Петербургъ, – увидимъ-ли мы ихъ, возьмутъ-ли они насъ опять къ себѣ?
– И не увидите вы ихъ, и не возьмутъ они васъ къ себѣ, потому что тоже не особенная радость съ вами имъ возиться, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ сердито. – По пусту вы только ворошите эти вопросы. Брали-бы примѣръ съ сестры, она, я думаю, и имена-то забыла вашихъ фатера и мутерши.
– Оля – ребенокъ! отвѣтилъ Евгеній!
– А вы – мужъ, убѣленный сѣдинами, что-ли? Слава Богу, только двумя годочками съ небольшимъ старше ее.
– Такъ-то такъ, да вонъ ей и теперь еще миссъ Ольдкопъ читаетъ «про неряшливаго мальчика и про чистоплотную дѣвочку», а она слушаетъ, замѣтилъ Евгеній.
Собесѣдники смолкли. Имъ было не по себѣ. Нѣсколько разъ они пробовали обмѣниваться фразами о тѣхъ или другихъ предметахъ, но разговоръ тотчасъ-же падалъ и обрывался. У обоихъ въ головѣ вертѣлся одинъ вопросъ, что ждетъ ихъ впереди. Оба они не могли дать отвѣта на этотъ вопросъ, не зная, какъ распорядится судьба ихъ участью. Куда отдадутъ Евгенія? Останется-ли и въ Петербургѣ Петръ Ивановичъ при мальчикѣ? Придется-ли Петру Ивановичу искать новое мѣсто? Поступитъ-ли Евгеній куда-нибудь на полный пансіонъ или будетъ только ходить въ какое-нибудь училище? Всѣ эти вопросы тяготили ученика и учителя.
– Да, да, байбаками мы совсѣмъ сдѣлались! вдругъ проговорилъ Петръ Ивановичъ, потянувшись и поднимаясь съ мѣста. – Ужь это натура у человѣка такая подлая: дай ему пожить годика два въ холѣ да въ довольствѣ, не думая о томъ, гдѣ онъ завтра чего-нибудь пожрать добудетъ;– и раскиснетъ сейчасъ человѣкъ, и страхи у него сейчасъ явятся, если въ перспективѣ онъ не видитъ готоваго угла и съ периною, и съ явствами, и со всякими благодатями!
Онъ поднялся съ мѣста.
– Нѣтъ, батенька, продолжалъ онъ, – вы благодарите еще Бога, что княгиня Марья Всеволодовна рано глаза открыла Олимпіадѣ Платоновнѣ на счетъ вашего положенія, а то бы вы тутъ мохомъ обросли въ Сансуси-то этомъ самомъ! Тоже хорошую воспитательную систему придумали: увезли дѣтей на необитаемый островъ, стали ихъ поить, кормить да холить, начали ихъ это всего оберегать да ублажать… Да этакъ только индюшекъ воспитать можно и то потому, что ихъ на убой готовятъ… А дѣти-то должны силами да выносливостью запастись, чтобы не подставлять головы подобно цыплятамъ подъ ножъ перваго попавшагося повара…
Евгеній улыбнулся. Онъ понялъ, что Петръ Ивановичъ опять сердится на себя за боязнь передъ будущимъ, за тоску о прошедшемъ мирномъ житьѣ, однимъ словомъ, за «сантименты», какъ обыкновенно выражался въ подобныхъ случаяхъ самъ Петръ Ивановичъ.
Но какъ ни храбрился Петръ Ивановичъ, а «подлая трусость» давала себя чувствовать на каждомъ шагу, тоска росла все сильнѣе и сильнѣе, неизвѣстность будущаго пугала все болѣе и болѣе. Петръ Ивановичъ ругалъ себя за «тряпичность натуры», называлъ себя «обабившимся байбакомъ», стыдилъ даже себя тѣмъ, что «только кошкѣ пристало такъ привыкать къ мѣсту, но отъ тяжелаго чувства отдѣлаться не могъ, видя приготовленія къ отъѣзду, слыша постоянные вздохи женщинъ о „покидаемомъ гнѣздышкѣ“, видя задумчивое, невеселое лицо Евгенія.
– А ужь и унынія-же мы на себя столько напустили, что страсть! пробовалъ онъ, шутя, замѣтить Олимпіадѣ Платоновнѣ.
– Что-жь, здѣсь еще это можно, осудить некому, отвѣтила Олимпіада Платоновна. – А вотъ въ Петербургъ пріѣдемъ, такъ тамъ такія маски равнодушія надѣнемъ, что изъ-подъ нихъ никакое чувство не проглянетъ… Тамъ, голубчикъ, люди родную мать хоронятъ да стараются потише плакать, чтобы не показаться неприличными, ну, а здѣсь… здѣсь даже и голосить можно…
– Эхъ, проговорилъ Петръ Ивановичъ, махнувъ рукой, – нынче сколько разъ ни начинай за здравіе, а все сведешь за упокой!..
Съ тѣхъ поръ какъ начались сборы къ отъѣзду, Олимпіада Платоновна все болѣе и болѣе недружелюбно относилась къ Петербургу. Онъ страшилъ ее болѣе, чѣмъ кого-нибудь изъ ея кружка. Она понимала необходимость ѣхать въ столицу, ввести дѣтей въ кругъ ихъ родственниковъ, закончить ихъ образованіе, поставить ихъ на твердую почву, но въ тоже время она сознавала вполнѣ и то, что у этихъ дѣтей есть мать, живущая въ Петербургѣ, и отецъ, могущій пріѣхать въ Петербургъ, – и это страшило ее. Оставятъ-ли эти люди въ покоѣ своихъ дѣтей, не напомнятъ-ли они какъ-нибудь о себѣ этимъ дѣтямъ, что будутъ отвѣчать эти дѣти, если ихъ спросятъ, отчего ихъ бросили родители, или если имъ разскажутъ о какихъ-нибудь продѣлкахъ этихъ родителей? Бросить дѣтей родителямъ было легко. Но не такъ легко уничтожить всякую связь между родителями и дѣтьми. Попробуйте представить кому-нибудь молодого человѣка и сказать, что это сынъ извѣстнаго вора, извѣстнаго сыщика, извѣстнаго разбойника, извѣстнаго палача, – и вы увидите, съ какимъ недовѣріемъ взглянутъ на этого юношу. Вѣдь кто его знаетъ, можетъ быть, и онъ многое унаслѣдовалъ отъ своего родителя, можетъ быть, и это яблоко недалеко укатилось отъ яблони… „Положимъ, дѣти не могутъ отвѣчать за родителей, но все же нельзя особенно довѣрять молодымъ отпрыскамъ гнилыхъ корней“… Такъ всегда разсуждаютъ люди… Олимпіада Платоновна сознавала это отлично, не даромъ же она вращалась десятки лѣтъ именно въ той средѣ, гдѣ существуетъ болѣе всего осторожности и предубѣжденій въ отношеніяхъ къ ближнимъ. Какія-то зловѣщія предчувствія наполняли душу старухи и не разъ, тяжело вздыхая, повторяла она мысленно при видѣ Ольги и Евгенія:
– Бѣдныя, бѣдныя дѣти, что-то васъ ждетъ впереди?
