Текст книги "Эстафета разума (сборник)"

Автор книги: Александр Шалимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Как много вы всего знаете! – вырвалось у Тимофея.

– В сущности, ничего мы, дорогой мой, по-настоящему не знаем, – усмехнулся Воротыло. – Предположения, предположения, модели, формулы. А истинная картина мира остается величайшей загадкой. Начальный взрыв, пространство, время, кто объяснит, что все это такое…

– Ну, пространство и время – это формы существования материи, – несмело возразил Тимофей.

– Это-то конечно, – весело согласился профессор, – а дальше?

– Что дальше? – не понял Тимофей.

– Их свойства, особенности, законы, которыми они управляются. Вот, скажем, время. Что мы с вами о нем знаем? Что оно течет? А куда оно течет и откуда, и почему? И можно ли его ускорить, замедлить, остановить, сжать, растянуть, повернуть вспять?

– Можно, – решительно заявил Тимофей.

– Почему вы так думаете?

– Я… просто знаю…

– Как это – знаете? Каким образом? – удивился профессор.

– Ну, чувствую…

Воротыло задумался.

– Конечно, ваши ощущения должны быть совсем особенными, сказал он наконец. – Полгода летаргии… Интересно, ощущали вы как-нибудь свое существование в это время?

– Ощущал, – ответил Тимофей не очень уверенно.

– А что именно ощущали?

– Ну, вроде бы смену дня и ночи, – сказал он, вспомнив мигания, которые пробовал считать.

– А ощущали вы само течение времени?

– Как это? – опять не понял Тимофей.

– Казалось ли вам, например, что время тянется медленно?

– Наоборот, казалось, что оно летит очень быстро…

– А вы не боялись?

– Чего?

– Что можете не проснуться.

– Нет… Я знал, что могу проснуться… когда захочу.

– Вот как? – удивился профессор. – И что же! Получилось?

– Получилось…

– Очень интересно… – покачал головой Воротыло, задумчиво глядя на Тимофея. – А вы не боялись, что вас… похоронят живым… или положат на анатомический стол?..

– А почему? Я же был живой.

– При летаргии это не всегда улавливается. Кроме того, врачи могли ошибиться. Бывали такие случаи.

– Ну-у, – испуганно протянул Тимофей и решил, что, ускоряя время, никогда больше не станет связываться с врачами.

Так они разговаривали подолгу, перескакивая с одной темы на другую. Мешал только прыщавый Игорь, который по-прежнему приходил со своей толстой тетрадью и продолжал «исповедовать» Тимофея. Ефим Францевич Воротыло быстро заметил, что при нем Тимофей стесняется отвечать на бесконечные вопросы молодого врача. Поэтому он вставал и уходил из палаты, как только Игорь появлялся. А Тимофей, оставаясь с Игорем наедине, продолжал плести ему свои небылицы.

Игорь, в конце концов, стал догадываться, что над ним потешаются. Он уже не записывал все подряд и начал возвращаться к записям, сделанным раньше, видимо, сопоставляя их со словами Тимофея. И когда Тимофей рассказал ему, что во время своего долгого сна видел другие планеты, и принялся объяснять, как там было, Игорь захлопнул тетрадь и, не глядя на Тимофея, сказал, что читал об этом… в «Стране багровых туч» братьев Стругацких. Тимофей не помнил, кто такие братья Стругацкие, однако смутился, потому что действительно рассказывал сейчас то, что вычитал в какой-то книжке. Игорь посидел немного, печально глядя в угол, потом встал и вышел из палаты. И после этого не появлялся несколько дней.

Впрочем, Тимофею скучать не пришлось… На другой день его навестили Вася и Тихон Терентьевич. Увидев двух посетителей сразу, Ефим Францевич Воротыло поспешно выскользнул из палаты.

– Здорово, Тим, – сказал Вася, подходя к кровати и протягивая руку Тимофею. – Ну ты даешь! Полгода на бюллетене… А выглядишь вроде нормально.

– В месткоме поговаривают, тебя надо на инвалидность, заметил от двери Тихон Терентьевич.

– А вы проходите, садитесь, – пригласил Тимофей.

– Ничего, могем и постоять, – Тихон Терентьевич прислонился к косяку двери.

– Он заразиться боится, – подмигнул Вася, присаживаясь в ногах Тимофея. – Я уж ему говорил – сонная болезнь – она не заразная.

– У меня никакая не сонная болезнь, – обиделся Тимофей. Летаргия. Сон такой.

– А какая разница? – удивился Вася.

– Большая… Ну а что в институте нового?

– Что у нас может быть нового? – развел руками Вася. Работаем… В чертежке понемногу нормы перевыполняем. Вспоминаем тебя…

– Суд решили на осень перенести, – вставил от двери Тихон Терентьевич.

– К тебе тут не пускали, – продолжал Вася. – Я много раз справлялся. А вчера сказали – можно… Ты как себя чувствуешь-то? Когда думаешь выходить?

– Не знаю, – сказал Тимофей.

– Ну, к осени-то выпустят, – заверил Тихон Терентьевич.

– Может, выпустят, а может, и нет… Очень моя болезнь врачей заинтересовала.

– Тогда, значит, на инвалидность, – кивнул Тихон Терентьевич.

– А судить меня как же? – поинтересовался Тимофей. – Если меня, к примеру, из института попрут по инвалидности, как же с товарищеским судом?

Тихон Терентьевич озадаченно заморгал, видимо, не находя ответа.

– У нас отпуска начались, – продолжал рассказывать Вася. – Сейчас многие в отпусках… Зойка тоже недавно в Крым уехала… Она часто в больницу ходила. Все справлялась о тебе.

– А Жорка? – поинтересовался Тимофей.

– Ух, он на тебя злой, – Вася даже зажмурился, чтобы показать, как зол Жорка. – Такое про тебя рассказывал, такое… Уж ребята и верить совсем перестали. И так он всем надоел со своими разговорами, что его в рабочий контроль выбрали. Теперь ходит всех проверяет.

– А к Зойке пристает?

– Нет… Она его так понесла на собрании… Он ее теперь боится.

– И правильно, – задумчиво сказал Тимофей.

Вася с недоумением посмотрел на него, потом встрепенулся:

– Знаешь, Тим, мы тебе яблок принесли, а внизу говорят нельзя… Ты на какой-то диете особой.

– А яблоки где? – спросил Тимофей.

– Внизу в портфеле. Сказали, ни в коем случае…

– Жалко…

– У меня тут осталось одно в кармане, но не знаю как…

– Давай, – Тимофей протянул руку.

Вася заколебался, оглянулся на Тихона Терентьевича, но тот изучал распорядок дня, вывешенный на дверях палаты.

– Ну ладно, – сказал Вася. – Бери. Только чтобы хуже не стало.

– Не будет, – заверил Тимофей, надкусывая яблоко, и тотчас спрятал его под одеяло, потому что в палату вошла сестра.

– Поговорили, – сказала она нараспев. – Вот и хорошо… А теперь собирайтесь, гости дорогие. Этого больного утомлять нельзя.

– Поправляйся, Тим, – сказал Вася, подавая на прощанье руку. – Я теперь буду заходить.

– Заходи, конечно. – Тимофей подтянул Васю за руку поближе и шепнул: – Ты, вот что, в следующий раз колбасы мне принеси. Только внизу не показывай.

– А тебе можно? – засомневался Вася.

– Мне все можно, – заверил Тимофей, – кроме того, что нельзя. А колбасу давно можно. Это я точно знаю…

Как только они ушли, возвратился профессор Воротыло.

– Товарищи с работы приходили? – поинтересовался он, укладываясь на свою кровать.

– С работы.

– Это хорошо.

– А что к вам не заходят? – спросил Тимофей.

Воротыло усмехнулся:

– Звонят иногда… Я, знаете, человек одинокий… Сварливый к тому же… Если придут с кафедры, начну расспрашивать, советовать, не дай бог, выругаю… А так: и им хорошо и мне спокойно…

Он продолжал улыбаться, но улыбка была печальная.

– А вы, значит, кафедрой заведуете?

– Заведую пока… Но уже недолго буду.

– А почему?

– Молодым надо дорогу уступать. У меня там вырос… один ученичок… Крайне ему не терпится место мое занять. А я вот ведь какой упрямый… И инфаркт меня не берет… Но придется уходить…

– А зачем? Вы же поправились.

– А затем, юноша, что хотелось бы еще несколько годков пожить. С жизнью ой как не хочется расставаться… Но давайте-ка лучше сменим пластинку… Вы мне вот что скажите: когда вы лежали в летаргическом сне, сны у вас были?

– Нет…

– Так… Значит, снов не было… Смену дней и ночей вы ощущали. И вам не казалось, что время тянется очень медленно.

– Нет, наоборот.

– Тогда, получается, что благодаря вашему состоянию вы как бы спрессовали время и перескочили из начала года прямо в его середину…

– Или ускорил течение времени, – сказал Тимофей и испугался, как бы эта магическая формула не сработала.

– Нет, слово ускорение тут не подходит, – возразил профессор. – Время ускорить или замедлить нельзя. А вот сжать его, спрессовать, по-видимому, человек может. И ваш летаргический сон – одна из подобных возможностей, подсказанная самой природой… Есть и другие, – задумчиво продолжал он, например, анабиоз… И все это – возможные пути в будущее… – Он вздохнул. – Для желающих, конечно.

– Вы думаете, люди в будущем научатся управлять временем?

– Как управлять?

– Ускорять, замедлять, останавливать.

– Нет, это невозможно… Убежден, что невозможно…

– Даже и через тысячу лет?

– Даже и через десять тысяч. Время неуправляемо, юноша.

– Нет, тут я с вами не согласен, – решительно возразил Тимофей.

– Это почему же, позвольте спросить?

– Потому что я могу…

– Что можете?

– Ну, управлять… Немного… Замедлять или наоборот…

– Вы имеете в виду вашу летаргию. Но ведь она – выпадение из нормы. Болезнь, если угодно. Никто не знает, почему вы заснули. И дай бог, чтобы это не повторилось.

– Нет, я сам. Захотел… и заснул. Могу и опять.

– Чудеса изволите рассказывать… И знаете ли, хочу рекомендовать: врачам не надо об этом. А то они вас еще в психиатрическую клинику упрячут.

– Знаю…

– К сожалению, время не только неуправляемо, но и бесконечно загадочно, юноша. Может быть, именно в нем – главная загадка бытия… Вот, например, время в микромире. Что мы знаем о нем? Мы пытаемся измерить его долями нашей секунды. Но ведь это, строго говоря, абсурд. Там свое течение времени, своя длительность процессов. Ничтожные доли нашей секунды могут соответствовать тысячелетиям микромира… Или время в большом космосе. Мы тоже измеряем его земными мерами. А что такой земной час или год в окрестностях Веги, Арктура, в бесконечности межзвездных пространств?

Тимофей покачал головой:

– Я не про то, Ефим Францевич. Я про свое время, которое мне дано. Мне, к примеру, сейчас двадцать девять. Сколько еще проживу? Пусть столько же… Значит, до двухтысячного года.

– Больше проживете.

– Пусть до две тысячи десятого, если атомной войны не будет… А я в трехтысячные года хочу, и еще дальше – полный коммунизм посмотреть, как у И. Ефремова. Вы «Туманность Андромеды» читали?

– К сожалению, не успел. В моей науке сейчас столько фантастики, что на литературную уже и времени не остается.

– Вот видите, времени… Вашего, Ефим Францевич, а не того – в космосе или еще где. Для человека главное его время. И чтобы правильно им распорядиться. Одним словом – управлять. Вот я, к примеру, это могу…

– Да вы не волнуйтесь, Тимофей.

– А я и не волнуюсь… Вы мне не верите и зря. Хотите докажу? Вот вы новый журнал сейчас принесли. Я его и в руках не держал. Давайте какой хотите рассказ или повесть, за секунды прочитаю и все вам расскажу.

– Это вы так называемое быстрое чтение имеете в виду?

– Да нет… А хотя, – Тимофей задумался, – может, оно так и получается. Тогда, значит, не я один такой…

Он замолчал, и в этот день Ефим Францевич, как ни пытался, уже не смог разговорить его.

* * *

Тимофея выписали из больницы в середине лета. Еще перед этим ему дали инвалидность и уволили из НИИ «по собственному желанию». Заявление он передал с Васей, и Вася же принес в больницу деньги, полученные по бюллетеням, и трудовую книжку.

Краснолицый Юлий Афанасьевич напутствовал Тимофея множеством совершенно бесполезных советов. Долго распространялся, какой режим Тимофей должен соблюдать; что есть, чего ни-ни, не касаться; какую работу выбрать…

Посоветовал постоянно носить в кармане карточку с фамилией и адресом, на которой должно быть написано, что он – Тимофей Иванов – предрасположен к летаргии и в случае нового приступа должен быть немедленно доставлен в ближайшую больницу.

– А уж оттуда, не беспокойтесь, мы вас сразу заберем к себе, – пообещал Юлий Афанасьевич.

Тимофей вежливо поблагодарил.

– И про Игоря не забывайте, – добавил Юлий Афанасьевич. Он остается вашим опекуном. Не реже раза в месяц напоминайте о себе. Являйтесь прямо сюда – в отделение.

Выйдя из больницы, Тимофей прежде всего отправился в институт. Вечерний деканат был закрыт. По опустевшим коридорам, засыпанным опилками и заляпанным известкой, бродили студенты в рабочих спецовках. В институте шел ремонт, никого из администрации на месте не было. Уже при выходе Тимофей встретил знакомую студентку, и она сказала, что, кажется, его отчислили по состоянию здоровья…

Таким образом, первый опыт ускорения времени обошелся Тимофею потерей работы и исключением из института Тимофей, правда, не сомневался, что в НИИ его снова взяли бы, но возвращаться туда не хотелось.

На другой день Тимофей отправился навестить профессора Воротыло, который вышел из больницы двумя неделями раньше. Однако дверь в квартиру профессора оказалась опечатанной, и какой-то мужчина, спускавшийся по лестнице, объяснил Тимофею, что профессор умер.

– Три дня как похоронили, – добавил он и попросил у Тимофея закурить.

Услышав, что Тимофей не курит, мужчина неодобрительно покачал головой и поинтересовался, не родственник ли Тимофей старого профессора, а узнав, что нет, потерял к нему всякий интерес и удалился.

Выйдя из дома профессора, Тимофей присел в сквере напротив День был душный, солнце неярко светило сквозь белесые разводы облаков. На западе над крышами громоздились тучи. Собиралась гроза. В сквере по пыльным дорожкам бегали и кричали дети. Бабушки с вязаньем в руках степенно переговаривались, сидя в тенечке напротив чахлого фонтана.

Тимофею было ужасно грустно и горько. Пожалуй, еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким. С первых дней знакомства с Ефимом Францевичем Тимофей испытывал к нему необъяснимую симпатию. Они почти подружились. Старый профессор, покидая больницу, пригласил Тимофея навещать его. И вот что случилось… Тимофей остро пожалел, что не может вернуться в свое прошлое. Если бы мог, он обязательно разыскал бы Воротыло еще до того, как тот заболел. Тогда может, удалось бы уберечь старика и от инфаркта и от того, что произошло несколько дней назад… Тимофей обязательно разыскал бы и «ученичка», который выживал Воротыло с кафедры. Ух, он и проучил бы его. почище, чем тех бандюг… Но время нельзя повернуть вспять как часто говаривал Ефим Францевич. Тут он был прав… А вот насчет ускорения и замедления ошибался. Почему Тимофей прямо не рассказал ему о своих удивительных способностях? Сколько раз он собирался сделать это, когда они разговаривали по ночам. Возможно, Воротыло не поверил бы… Объяснил бы все заболеванием Тимофея. И все-таки следовало рассказать… Даже и сегодня, идя к профессору, Тимофей колебался – рассказывать или нет. Может, и рассказал, если бы Воротыло был жив. Единственный раз повстречал человека, которому можно было довериться, и не воспользовался такой возможностью…

«Даже владея чудом, остаюсь неудачником, – думал Тимофей. – А что, разве не правда? Обладая резервом замедленного времени, я мог бы стать и знаменитым ученым и великим музыкантом, даже писателем… Выдающимся мастером любого дела».

Мог бы… Но, как и всякий раз, когда он начинал думать еб этом, в памяти всплывали самодовольная морда Жоры и перекошенная от хитрого любопытства усатая физиономия Тихона Терентьевича… Перспектива воображаемых свершений сразу тускнела и утрачивала свою привлекательность.

Конечно, он мог еще улететь в какую-нибудь далекую страну, стать там, например, неуловимым гангстером или смелым революционером – борцом за права угнетенных. Подходящих мест немало: хотя бы в Чили или где-нибудь в Центральной Америке. Он мог бы действовать как Овод, Фидель или Че Гевара… Однако и тут таилась загвоздка – язык. Способностей к языкам у него не было – это Тимофей знал точно.

«Надо же случиться, что удивительнейшее свойство – управлять своим временем – прорезалось именно у такого недотепы, как он. Просто насмешка судьбы! Ведь любой другой на его месте… – Тимофей тяжело вздохнул. – Единственное, что в его силах – заглянуть подальше в будущее… До полного коммунизма включительно. Это он обязательно попробует сделать, если, конечно, чудо сохранится».

Потемнело, зашумел ветер, начал накрапывать дождь. Бабушки сзывали внучат, торопливо уходили.

Тимофей тоже поднялся. Подгоняемый порывами ветра, поплелся домой. Дождь стал сильнее, загремел гром, и пришлось укрыться в каком-то парадном.

Пока Тимофей пережидал грозу, ему вдруг пришло в голову, что возможность проучить «ученичка», который вогнал в гроб старого профессора, еще не потеряна. Что-что, а уж это он сможет осуществить. Даже обязан… Надо только узнать, где и на какой кафедре работал Ефим Францевич Воротыло. Тимофей решил, что займется этим в ближайшие дни, одновременно с поисками новой работы. Предстояло найти такую работу, которая облегчила бы следующий шаг в будущее. Больницу и помощь врачей Тимофей теперь исключал.

* * *

Изучая многочисленные объявления, которые приглашали на работу, Тимофей для начала остановился на двух вариантах детская библиотека и Исторический музей. Кстати, о спокойной работе в какой-нибудь библиотеке упоминал, расставаясь с ним, и Юлий Афанасьевич. Музей же привлекал тем, что там рабочий день начинался в десять утра. Детская библиотека отпала сразу: Тимофею не понравилась заведующая, которая чем-то напоминала Тихона Терентьевича…

В Историческом музее нужен был ответственный дежурный или попросту дневной сторож в отдел археологии Востока. Работа, как сказали в отделе кадров, была совсем не трудная: сидеть в одном из залов, когда он открыт для посетителей, и смотреть, чтобы никто не трогал руками экспонатов. Правда, платили совсем мало, но деньги у Тимофея пока были, а там видно будет. Он сказал, что место его, пожалуй, устраивает, взял анкету и обещал прийти в понедельник.

С поисками «ученичка» профессора Воротыло оказалось гораздо сложнее. Тимофей не знал, где работал старый профессор, а вузов в городе было много. Заглянув в несколько институтов, Тимофей ничего не выяснил. Приемные экзамены еще не начинались. Повсюду шел ремонт, бродили бледные, пугливые абитуриенты. Все, кого Тимофей пытался спрашивать, недоуменно пожимали плечами.

Тимофей решил попробовать через адресное бюро. В будочке на центральной улице он попросил справку об адресе Ефима Францевича Воротыло, семидесяти лет. Через двадцать минут ему вручили письменную справку. В ней был адрес, который Тимофей хорошо знал. Тогда он сказал, что хотел только уточнить адрес; квартира по этому адресу закрыта, а Воротыло ему очень нужен. Поэтому он просит дать адрес места работы.

Старушка в будке посмотрела на Тимофея с сомнением.

– Вообще-то мы не даем таких адресов, – сказала она, хмурясь. – Но профессор Воротыло человек известный. Я сама слушала его лекции в обществе «Знание». Только, кажется, он умер. А работал он в университете…

Тимофей поблагодарил и отправился в университет. Потом он не раз сам удивлялся, что заставило его пойти туда сразу же, хотя был близок конец рабочего дня. Выяснилось, что факультеты разбросаны по всему городу. Факультета Тимофей не знал. Он решил обратиться в отдел кадров. Трудовая книжка была при нем, он мог сказать, что ищет работу, сослаться на профессора Воротыло. Девушка в отделе кадров, критически оглядев Тимофея, процедила сквозь зубы, что надо поговорить с начальницей отдела кадров, а она занята… Тимофей решил подождать.

В маленькой комнате, откуда дверь вела в кабинет начальницы, еще две девушки сидели за пишущими машинками. Они оживленно разговаривали, а когда Тимофей зашел и присел на свободный стул, застучали по клавишам машинок, недовольно поглядывая в его сторону. Прошло минут двадцать. Девушки все чаще поднимали глаза на Тимофея: наконец одна, перестав печатать, насмешливо сказала:

– Так вы никогда не дождетесь. Постучите.

– А можно? – спросил Тимофей.

– Конечно, можно, – сказала девушка, а другая добавила: Даже нужно. Там у нее профессор с кафедры физики; он может сидеть часами. Рассказывает, какой он хороший…

Девушки захихикали, а Тимофей, услышав слово «физика», насторожился. Что, если ему вдруг повезло? Он поспешно встал, подошел к двери и постучал. Внутри что-то сказали, и Тимофей осторожно приоткрыл дверь. В просторном кабинете за большим письменным столом восседала полная широколицая женщина с неестественного цвета оранжевыми волосами в очень ярком платье. Напротив в глубоком кожаном кресле сидел, развалясь, длинноногий спортивного вида мужчина средних лет в сером костюме с узким бледным лицом, тонкими губами я крохотными рыжеватыми усиками. Мужчина небрежно перебирал похожие на анкеты карточки, которые вынимал из деревянного ящика, стоящего возле кресла на полу.

– Вам что? – спросила женщина очень низким, грубоватым голосом.

– Я насчет работы… – начал Тимофей.

– Подождите… Хотя, – она вопросительно посмотрела на сидящего перед ней мужчину.

Тот, не глядя на Тимофея, махнул рукой:

– Пусть заходит. Мне он не помешает.

– Ну, заходите, – басом сказала женщина с оранжевыми волосами.

Тимофей вошел, объяснил, что ищет работу, и протянул трудовую книжку.

– Чертежник, значит, – сказала женщина, листая книжку. Чертежники сейчас не нужны.

При слове «чертежник» мужчина в сером костюме встрепенулся и мельком взглянул на Тимофея. Тимофей успел заметить, что глаза у мужчины бесцветные, круглые, холодные и очень внимательные.

– Я могу и другое, – заметил Тимофей, косясь на мужчину в кресле.

– Что именно? – спросила начальница.

– Лаборантом… или…

– Вас рекомендует кто-нибудь? – отрывисто перебила она, с неудовольствием поглядывая на Тимофея. – Если рекомендует, скажите кто?

– Я недавно в больнице лежал с одним вашим профессором, сказал Тимофей, переминаясь с ноги на ногу, – он посоветовал мне узнать на кафедре, только я забыл, какая кафедра.

Тимофей заметил, что при словах «больница» и «профессор» мужчина в кресле насторожился и стал внимательно слушать, прикрыв глаза.

– А фамилию профессора помните? – спросила женщина.

– Помню… Ефим Францевич Воротыло.

Мужчина подскочил в кресле и уставился на Тимофея. Взгляд у него был ужасно неприятный, Тимофею почему-то вдруг вспомнился взгляд змеи… Женщина за столом развела руками:

– К сожалению, наш Ефим Францевич…

– Я слышал, – сказал Тимофей.

– Просто не знаю, что вам сказать, – продолжала она, свободных штатных мест сейчас нет. Вот разве по безлюдному фонду? Вы, Петр Степанович, говорили, что вам нужен чертежник на кафедру.

– Даже очень, – сказал мужчина в кресле неожиданно приятным, каким-то бархатным голосом, – очень, Евдокия Кирилловна. Крайне.

– Так, может, поговорите с молодым человеком? – благосклонно кивнула орачжевоволосая Евдокия Кирилловна. – Это новый заведующий кафедрой, профессор Петр Степанович Овратов, – пояснила она. – Вместо покойного Ефима Францевича.

«Вот это да! – мелькнуло в голове Тимофея. – Впервые в жизни так повезло…»

Петр Степанович некоторое время внимательно изучал Тимофея, пристально глядя на него льдистыми, бесцветными глазами.

– Давно знаете Ефима Францевича? – спросил он наконец, отводя взгляд к потолку.

– Я его совсем не знаю, – простодушно сказал Тимофей. Мы… несколько дней рядом лежали в больнице.

– Раньше вы с ним не встречались?

– Никогда.

– Ну хорошо, – бархатно сказал Петр Степанович, поднимаясь. – Пойдемте ко мне на кафедру побеседуем.

– Прямо сейчас? – удивился Тимофей.

– А разве сейчас вам неудобно?

– Нет… Почему же… Могу и сейчас.

– Вот и прекрасно. Сразу обо всем и договоримся. Работа не любит ждать. – Он улыбнулся Тимофею, но глаза остались ледяными. – Будьте здоровы, Евдокия Кирилловна. Я завтра еще загляну к вам.

– Всегда вам рада, Петр Степанович.

Через час Тимофей вышел из университета с целой папкой эскизов и толстым рулоном ватмана. Эскизы он должен был как можно скорее превратить в красочные чертежи, которыми Петр Степанович предполагал украсить стены коридоров на своей кафедре.

Прошло два месяца. Наступила осень. Деревья на бульварах пожелтели, все чаще хмурилось небо. У Тимофея теперь не оставалось времени скучать… Днем он дежурил в музее, а вечерами чертил – дома или на кафедре Петра Степановича.

Странная это была кафедра. Странная во всем, начиная с названия… Называлась она кафедрой общей и теоретической физики, сокращенно КОТФ, а на студенческом жаргоне – КОТ.

– Пошли, ребята! Следующая пара у кота, – слышал не раз Тимофей, когда развешивал в коридорах свои чертежи.

Непонятно было, то ли прозвище относилось к кафедре, то ли к Петру Степановичу, которого все называли заведующим, но который пока лишь исполнял обязанности заведующего кафедрой. И чем больше Тимофей присматривался к Петру Степановичу, тем больше он казался ему похожим на длинного худого кота, который постоянно находился в движении, что-то выслеживал, вынюхивал, копал и закапывал, ластился к начальству и тотчас же шипел на тех, кого считал ниже себя. Хмурый, каверзный кот с круглыми змеиными глазами. Студенты его явно не любили, на его лекции ходили плохо. Впрочем, лекций у него было мало. Всего два раза в неделю: раз в утренние часы, раз в вечерние. Тимофей, работая вечерами на кафедре, иногда осторожно заглядывал в его аудиторию. Петр Степанович, сидя за столом, что-то говорил своим красивым бархатным голосом, а за партами дремали, заслонившись портфелями, шестеро-семеро студентов. Тем не менее, возвращаясь после лекции на кафедру, Петр Степанович каждый раз, словно невзначай, бросал дежурной лаборантке:

– Сегодня у меня опять комплект. Полная аудитория!

Или:

– Хорошо ребята ходят. Сегодня только одного не досчитался.

И иногда добавлял:

– Не понимаю, почему Ефим Францевич утверждал, будто вечерники плохо ходят на лекции…

Тимофей, как-то оставшись наедине с лаборанткой, осторожно выразил сомнение в справедливости слов профессора.

Лаборантка пожала плечами, но промолчала. Тимофей поинтересовался, сколько же студентов числится на вечернем потоке, где читает Петр Степанович.

– Побольше, чем ходят, – усмехнулась лаборантка.

– А все-таки?

– Человек пятьдесят…

Тимофей ахнул:

– Так у него больше десяти в аудитории я не видел.

– И на дневном так же, – шепнула лаборантка и испуганно оглянулась. Дверь в кабинет заведующего кафедрой была плотно закрыта, и лаборантка добавила, наклоняясь к самому лицу Тимофея:

– Он потому и не читает сам… Все лекции доцентам отдал. Разве такое при покойном Ефиме Францевиче возможно было! – И она безнадежно махнула рукой.

– А Ефим Францевич хорошим был заведующим? – поинтересовался Тимофей.

– О-о, – сказала лаборантка, и голос ее дрогнул. – Такой был человек, такой человек… Пусть земля ему будет пухом. Умный, сердечный, справедливый, все сам умел делать. Дачу собственными руками из бревен срубил – конечно, когда был помоложе. А как он лекции читал! Яблоку упасть было негде… Из других вузов приходили. – Она вздохнула. – В одном ошибся…

– В чем?

– В этом. – Лаборантка кивнула на закрытую дверь профессорского кабинета.

– А почему? – спросил Тимофей.

– Голову заморочил. Обхаживал, льстил, поддакивал, твердил направо и налево, что он ученик Ефима Францевича, а защитил докторскую, утвердили – все. Сразу когти показал…

– А он и вправду на кота похож, – заметил Тимофей после короткого молчания.

– Кто это на кота похож? – ласково прозвучало у них за спиной.

Тимофей страшно смутился, а лаборантка, даже не оглянувшись, спокойно сказала:

– Наш новый вахтер. Усы, как у кота. Вы обратите на него внимание, Петр Степанович.

– Ах, вот что, – протянул исполняющий обязанности заведующего кафедрой и, склонившись над чертежом, только что законченным Тимофеем, принялся рассматривать его.

– Неплохо, неплохо, – пробормотал он и, окинув их настороженным взглядом, снова удалился в свой кабинет, плотно закрыв дверь.

– Когда успел войти? – шепнул Тимофей.

– А вот так, – сжала губы лаборантка. – Сколько раз зарок давала: не распускать слюни… Господи, только бы до пенсии дотянуть. Еще год и три месяца…

Это был самый откровенный разговор за все время, проведенное Тимофеем на кафедре покойного Ефима Францевича. Народу на кафедре числилось человек пятнадцать, но кто-то находился в командировках, кто-то в декретном отпуске, и во время заседаний обычно собиралось человек восемь-девять.

Заседания кафедры тоже проходили странно. Говорил обычно один Петр Степанович. Кто-нибудь из преподавателей писал протокол. Остальные сидели и молчали. Ассистенты во время заседаний торопливо проверяли студенческие работы. Петр Степанович по каждому вопросу говорил долго, обстоятельно, со вкусом; подробно описывал новые мероприятия, осуществленные в последние месяцы, хотя они и так всем были известны, ненавязчиво подчеркивал свои личные усилия в деле придания кафедре «известности и научного блеска», как он любил выражаться. И в заключение всегда призывал к единству взглядов и устремлений, к дружескому сплочению для создания здорового творческого коллектива.

– Тем более, – многозначительно добавлял он, – что теперь для этого созданы все условия…

После того, как призывы к сплочению кафедры прозвучали в девятый или десятый раз, Тимофей, который во время вечерних заседаний часто чертил в углу за шкафами, поинтересовался у одного из доцентов, существовал ли здоровый творческий коллектив при старом заведующем.

– Идите-ка вы, Тимофей, знаете куда… – невежливо, но решительно сказал доцент и добавил, наклоняясь к самому уху Тимофея: – У меня эти разговоры знаете где сидят?..

Так как Тимофей не знал, он показал, где у него сидят эти разговоры, и ушел.

Тимофей уже с первых дней заметил, что сотрудники кафедры почти не разговаривали друг с другом. Приходят к занятиям или к заседаниям, сидят молча по своим углам, что-то там делают, а окончив дела, торопятся исчезнуть.

Тимофей не слышал ни научных споров, ни обсуждения новых книг, ни сообщений на научные темы. На заседаниях обычно говорилось о текущей успеваемости студентов, о выполнении графиков контрольных работ, о посещении студенческих общежитии, о новых креслах и гардинах для кафедры. Однажды кто-то из преподавателей заикнулся о приборах в одну из лабораторий. Петр Степанович долго объяснял тогда, что кафедра в основном теоретическая; это направление они и должны развивать, следовательно, приборы – не самое главное…

При всей антипатии к Петру Степановичу Тимофей не мог не признать, что на кафедре именно он – фигура самая активная. Он обычно приходил рано и уходил позже всех. Без дела не сидел: что-то писал в своем кабинете, разговаривал по телефону или бегал по университету, подолгу пропадая у ректора, проректоров, в ученом совете. Тимофей не раз видел, как он, остановив в коридоре кого-нибудь из старых профессоров, деликатно брал его под локоть, отводил в сторону и подолгу убеждал в чем-то, придерживая за пуговицу пиджака. Еще до начала учебного года на глазах Тимофея на кафедре заменили столы, шкафы, настольные лампы. Тимофей сам помогал Петру Степановичу принести со склада телевизор, который затем был установлен в кабинете заведующего кафедрой. Вскоре на кафедре появились ковры и диваны, таскать которые снизу пришлось преподавателям во время специально назначенного субботника. Петр Степанович лично следил за чистотой в помещениях кафедры и, не довольствуясь работой уборщиц, требовал, чтобы лаборантки стирали пыль на подоконниках, столах и витринах, а иногда вечерами сам брал тряпку и стирал пылинки с листьев фикуса и с абажуров настольных ламп.