Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Александр Полежаев

Влечение к духовной самореализации в ряде случаев – в силу избыточной субъективности авторского сознания и заботы о нескованном его претворении – не могло не противостоять привившимся традициям и нормам поэзии, а порой эта потребность вела к их ломке, даже к выходу за пределы искусства – вплоть до отречения от красоты формы и художественной логики образов.

Пример Полежаева, одного из основателей исповеднической поэзии, в этом отношении более чем показателен. Оценивая его наследие в исторической перспективе, мы вслед за Белинским не можем не признать, что творчество поэта отмечено резкими перепадами в уровне художественного мастерства, что лучшее из написанного им окружено вещами далеко не безупречными и просто слабыми. Потому Белинский настаивал на том, чтобы стихи Полежаева издавались с очень строгим отбором, с отсечением «балласта», дабы не повредить его писательской репутации. Действительно, мало найдется поэтов XIX века, лучшая часть творчества которых имела бы столь распространенную периферию. Тем не менее эта периферия составляет тот необходимый контекст, без которого не могут быть правильно поняты ни шедевры Полежаева, ни мир (точнее: миры) его творчества.

Стихотворное наследие Полежаева со всей своей разросшейся периферией – в высшей степени любопытное историко-литературное явление, обнажающее важнейшие социально-психологические стимулы и корни исповедальной поэзии. Суть поэзии Полежаева – самоутверждение личности автора в борьбе со всевозможными видами ее вытеснения из жизни – как внешними (социальное принуждение, обезличение, насильственная изоляция, угроза смертельного наказания), так и внутренними (аскетическая подавленность, ослабленное чувство бытия, одиночество, ожидание близкой смерти и полного уничтожения своего «я», неспособность привязаться к какому-либо положительному объекту или цели и т. д.). Поэт или давал отпор враждебным ему силам отчуждения, или освобождался от своих внутренних недугов тем, что выражал их в стихах, или спасался от мучительных состояний, погружаясь в поток «живой жизни» – в быт, причем погружался иной раз до такой степени элементарно, что принижал некоторые пробы своего пера до уровня явлений быта («Новодевичий монастырь», «Рассказ Кузьмы», отчасти «Сашка», «Нечто о двух братьях, князьях Львовых» и другие). Вместе с тем поэзия была для Полежаева и средством воссоединения разрозненных осколков своего «я», кладовой памяти, хранившей следы его прикосновения к жизни. Такие стихи зачастую превращались в прямой разговор с современниками и потомками как бы в расчете на их сочувствие, помощь и прощение своих «грехов».

Таким образом, в наследии Полежаева с предельной ясностью просматривается то, что называется «человеческим документом», причем «документом» в самом емком смысле этого слова. Не удивительно, что в наследии этом мы обнаружим больше человеческой исповеди, чем способно вместить в себя искусство поэзии.

Сам Полежаев не заблуждался насчет характера своего дарования: он знал, что может быть настоящим поэтом, но может писать и «гадкие стихи» («К друзьям»), от которых не собирался отказываться, знал, что ему не избавиться от искушения писать «для младенческой забавы», а «не для славы» и т. п. Еще он считал, что в творчестве важнее всего быть самим собой, то есть не приносить в жертву художественности неприкрашенную правду своей внутренней и внешней жизни. Искренность он даже противопоставлял изяществу формы и отделке стиха. Обращаясь к Лозовскому («Другу моему А. П. Л<озовскому>»), он выражал надежду, что тот оценит «сердце выше слов» – сердце не художника, а человека Александра Полежаева.

Как не вспомнить тут поэта XX века Марину Цветаеву, которая тоже различала в стихах «дар души» и «дар глагола». И, кстати говоря, Цветаева, чья поэзия также представляет собой род своеобразной исповеди, была убеждена, что путь истинных поэтов лежит в стороне от рационалистической обдуманности исполнения, от причинности дискурсивного мышления и сделанной красивости, что задача поэта – не утешать, а тревожить и потрясать читательское воображение:

 
……………… путь комет —
Поэтов путь. Развеянные звенья
Причинности – вот связь его. Кверх лбом —
Отчаятесь! Поэтовы затменья
Не предугаданы календарем…
 

 
…Поэтов путь: жжя, а не согревая,
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом —
Твоя стезя, гривастая, кривая,
Не предугадана календарем!
 

(«Поэт», 1923)

Так через весь XIX век протягивается нить от поэта пушкинской эпохи, одинокой «кометы в кругу расчисленном светил», к одному из крупнейших поэтов XX столетия.

В. Киселев-Сергенин

СТИХОТВОРЕНИЯ

2. Непостоянство

 
Он удалился, лицемерный,
Священным клятвам изменил,
И эхо вторит: легковерный!
      Он Нину разлюбил!
            Он удалился!
 

 
Могу ли я, в моей ли власти
Злодея милого забыть?
Крушись, терзайся, жертва страсти!
      Удел твой – слезы лить:
            Он удалился!
 

 
В какой пустыне отдаленной,
В какой неведомой стране
Сокрою стыд любви презренной?
      Везде всё скажет мне:
            Он удалился!
 

 
Одна, чужда людей и мира,
При томной песне соловья,
При легком веянье зефира
      Невольно вспомню я:
            Он удалился!
 

 
Он удалился – всё свершилось!
Минувших дней не возвратить!
Как призрак счастие сокрылось…
      Зачем мне больше жить?
            Он удалился!
 

<1825>

3. Воспоминание

 
Исчезли, исчезли веселые дни,
Как быстрые воды умчались.
Увы! Но в душе охладелой они
С прискорбною думой остались.
Как своды лазурного неба мрачит,
Облекшися в бурю, ненастье,
Так грусть мое сердце и дух тяготит.
Полина, отдай мое счастье!
Полина! О боги! Почто я узрел
Твои красоты несравненны?
Любовь без надежды – мой грозный удел.
Безумец слепой, дерзновенный,
Чтоб видеть улыбку на милых устах,
Я жертвовал каждой минутой
И пил не блаженство в прелестных очах,
Но яд смертоносный и лютый.
Невольно кипела горячая кровь
В мечтаниях нежных и страстных,
Невольно в груди волновалась любовь
И пламя желаний опасных.
Приятное иго почувствовал я,
В душе родилась перемена,
Исчезла свобода, подруга моя,
Не мог избежать я от плена.
Но что, о прекрасная, сталось со мной —
Волшебная прелестей сила! —
Когда тебя обнял я пылкой рукой,
Когда ты, мой друг, приклонила
На перси лилейные робко главу
И в страсти взаимной призналась?
И всё совершилось… Почто ж я живу?
Минута любви миновалась!
Далёко, Полина, далёко оно,
Восторгов живых упоенье;
Быть может, навек и навек мне одно
В награду осталось мученье…
Исчезли, исчезли веселые дни,
Как быстрые воды умчались.
Увы! Но в душе охладелой они
С прискорбною думой остались.
 

<1825>

4. Любовь

 
Свершилось Лилете
Четырнадцать лет;
Милее на свете
Красавицы нет.
Улыбкою радость
И счастье дари́т;
Но счастия сладость
Лилеты бежит.
Не лестны унылой
Толпы женихов,
Не радостны милой
Веселья пиров.
В кругу ли бывает
Подруг молодых —
И томность сияет
В очах голубых.
Одна ли в приятном
Забвенье она —
Везде непонятным
Желаньем полна.
В природе прекрасной
Чего-то ей нет,
Какой-то неясный
Ей мнится предмет:
Невольная скука
Девицу крушит
И тайная мука
Волнует, томит.
Ах, юные лета!
Ах, пылкая кровь!
Лилета, Лилета!
Ведь это – любовь.
 

<1825>

5. Новая беда

 
Беда вам, попадьи, поповичи, поповны!
Попались вы под суд и причет весь церковный!
За что ж? За чепчики, за блонды, кружева,
За то, что и у вас завита голова,
За то, что ходите вы в шубах и салопах,
Не в длинных саванах, а в нынешних капотах,
За то, что носите с мирскими наряду
Одежды светлые себе лишь на беду.
А ваши дочери от барынь не отстали —
В корсетах стянуты, турецки носят шали,
Вы стали их учить искусству танцевать,
Знакомить с музыкой, французский вздор болтать.
К чему отличное давать им воспитанье?
Внушили б им любить свое духовно званье.
К чему их вывозить на балы, на пиры?
Учили б их варить кутью, печь просвиры.
Коль правду вам сказать, вы, матери, не правы,
Что глупой модою лишь портите их нравы.
Что пользы? Вот они, пускаясь в шумный мир,
Глядят уж более на фрак или мундир
Не оттого ль, что их по моде воспитали,
А грамоте учить славянской перестали?
Бывало, знали ль вы, что значит мода, вкус?
А нынче шьют на вас иль немец, иль француз.
Бывало, в простоте, в безмолвии вы жили,
А ныне стали знать мазурку и кадрили.
Ну, право, тяжкий грех, оставьте этот вздор,
Смотрите, вот на вас составлен уж собор.
Вот скоро Фотий сам с вас мерку нову снимет,
Нарядит в кофты всех, а лишнее всё скинет.
Вот скоро – дайте лишь собрать владыкам ум —
Они вам выкроят уродливый костюм!
Задача им дана, зарылись все в архивы.
В пыли отцы, в поту! Вот как трудолюбивы:
Один забрался в даль под Авраамов век
Совета требовать от матушек Ревекк,
Другой перечитал обряды назореев,
Исчерпал Флавия о древностях евреев,
Иной всей Греции костюмы перебрал,
Другой славянские уборы отыскал.
Собрали образцы, открыли заседанье
И мнят, какое ж дать поповнам одеянье,
Какое – попадьям, какое – детям их.
Решите же, отцы! Но спор возник у них:
Столь важное для всех, столь чрезвычайно дело
Возможно ль с точностью определить так смело?
Без споров обойтись отцам нельзя никак —
Иначе попадут в грех тяжкий и просак.
О чем же этот спор? Предмет его преважный:
Ходить ли попадьям в материи бумажной,
Иметь ли шелковы на головах платки,
Носить ли на ногах Козловы башмаки?
Чтоб роскошь прекратить, столь чуждую их лицам,
Нельзя ли обратить их к древним власяницам,
А чтоб не тратиться по лавкам, по швеям,
Не дать ли им покров пустынный, сродный нам?
Нет нужды, что они в нем будут как шутихи,
Зато узнает всяк, что это не купчихи,
Не модны барыни, а лик церковных жен.
Беда вам, матушки, дождались перемен!
Но успокойтесь, страх велик лишь издали бывает:
Вас Шаликов своей улыбкой ободряет.
«Молчите, – говорит, – я сам войду в синод,
Представлю свой журнал, и, верно, в новый год
Повеет новая приятная погода
Для вашей участи и моего дохода.
Как ни кроить убор на вас святым отцам,
Не быть портными им, коль мысли я не дам».
 

1825

ГЕНИЙ

Кто сей блестящий серафим,

Одетый облаком лазури,

Лучом струистым огневым,

Быстрее молнии и бури

Парящий гордо к небесам?..

Я зрел: возникнувши из праха,

В укор судьбе, в укор векам,

Он разорвал оковы страха,

Удел ничтожный бытия,

Он бросил взор негодованья

На сон природы, на себя,

На омертвелые созданья.

«Я жив, – он рек, – я человек,

Я неразрывен с небесами!»

И глубь эфирную рассек

Одушевленными крылами.

Се он, божественный, летит,

Душевных сил и славы полный,

И под собой с улыбкой зрит

И твердь и океанов волны.

Уже он там, достиг небес,

Мелькнул незрим в дали туманной,

И легкий след его исчез,

Как ветр долин благоуханный,

Как метеор во тьме ночной.

Как сон от дневных впечатлений…

Кто ж он, сей странник неземной?

Великий ум, блестящий гений!

Раздайся, вечность, предо мной!

Покровы мрачные, спадите!

И в след за истиной святой,

Душа и разум мой, парите!

О гений мира и любви,

Первоначальный жизни датель,

Не ты ли неба и земли

Непостижимый есть создатель?

Не ты ли радужным перстом

Извлек вселенную из бездны,

Не ты ль в пространстве голубом

Рассеял ночь и день подзвездный.

Не ты ль Гармонию низвел

На безобразные атомы

И в хор пленительный привел

Дыханья малые и громы,

Чья невидимая рука

Могла ничто и всё устроить:

И смертного и червяка

Создать, взрастить и успокоить?

Кто есть начало и конец

Непостижимых устроений,

Ты добродетели отец,

Ты правота, могущий Гений.

О, дел бессмертных красота!

Венец премудрости глубокой.

Святой дар неба – правота,

Великих душ удел высокой.

В какой стране, в каких веках

Ты не была превозносимой?

В каких чувствительных сердцах

Ты не была боготворимой!

Надежду, счастье с тишиной,

Покой – отраду, мир приятный —

Всё, всё ты сыплешь под луной

Твоей рукою благодатной.

Пускай бестрепетный герой,

В кровавых битвах знаменитый,

Увенчан звучною молвой

И меч свой, лавром перевитый,

Во храм бессмертия несет,

Когда он чужд был сожаленья,

Что Правота произнесет?

Над ним достойное решенье:

«Герой! Повергни меч твой в прах!..»

Пускай вельможа горделивый,

Имея власть царя в руках,

Гнетет ярмом несправедливым

Пред ним трепещущий народ,

И сей, низринутый во прахе,

Его отцом своим зовет,

Окамененья в рабском страхе…

Раздайся, Правды приговор!

«Он был Злодей», – речет потомство,

И вечный, гибельный позор

Накажет лесть и вероломство.

Пускай блестящий лжемудрец

Своею славою надменной

Присвоит сам себе венец

К стыду обманутой вселенной.

«Ты – лживый гений!» —

Правота Ему речет, как глас громовый,

И где твой блеск и красота,

Венец лжегения лавровый?

Так, божий дар, ты возгремишь

Умам кичливым в наказанье,

И ложь и злобу разразишь.

Так, правда – бога достоянье!

Восторг в груди моей кипит,

Я полн возвышенных мечтаний,

Творец, твой дух со мною спит,

Я исполин твоих созданий!

1825

6. Ночь

 
Умолкло всё вокруг меня,
Природа в сладостном покое,
Едва блестит светило дня,
В туманах небо голубое.
Печальной думой удручен,
Я не вкушу отрады ночи,
И не сомкнет приятный сон
Слезой увлаженные очи.
Как жаждет капли дождевой
Цветок, увянувший от зноя,
Так жажду, мучимый тоской,
Сего желанного покоя.
Мальвина, радость прежних дней!
Мальвина, друг мой несравненный!
Он жив еще в душе моей,
Твой образ милый, незабвенный.
Так, всюду зрю его черты:
В луне, задумчивой и томной,
В порыве пламенной мечты,
В виденьях ночи благотворной.
Твоя невидимая тень
Летает тайно надо мною;
Я зрю ее, но зрю как день
За этой мрачной пеленою…
Я с ней – и от нее далек!
И легкий ветер из долины
Или журчащий ручеек —
Мне голос сладостный Мальвины!
Я с ней – и блеска сих очей,
На мне покоившихся страстно,
В сиянье радужных лучей
Ищу в замену я напрасно.
Я с ней – и милые уста
Целую в розе ароматной;
Я с ней и нет – и всё мечта,
И пылких чувств обман приятный!
Как светозарная звезда
Мальвина в мире появилась,
Пленила мир – и навсегда
Звездой падучею сокрылась.
Мальвины нет! Исчезли с ней
Любви, надежд очарованье,
И скорбной участи моей
Одна отрада: вспоминанье!
 

<1826>

7. Вечерняя заря

 
Я встречаю зарю
И печально смотрю,
Как кропинки дождя,
По эфиру слетя,
Благотворно живят
Попираемый прах,
И кипят и блестят
В серебристых звездах
На увядших листах
Пожелтевших лугов.
Сила горней росы,
Как божественный зов,
Их младые красы
И крепит и растит.
Что ж, кропинки дождя,
Ваш бальзам не живит
Моего бытия?
Что ж в вечерней тиши,
Как приятный обман,
Не исцелит он ран
Охладелой души?
Ах, не цвет полевой
Жжет полдневной порой
Разрушительный зной,—
Сокрушает тоска
Молодого певца,
Как в земле мертвеца
Гробовая доска…
Я увял, и увял
Навсегда, навсегда!
И блаженства не знал
Никогда, никогда!
И я жил, но я жил
На погибель свою…
Буйной жизнью убил
Я надежду мою…
Не расцвел – и отцвел
В утре пасмурных дней;
Что любил, в том нашел
Гибель жизни моей.
Изменила судьба…
Навсегда решена
С самовластьем борьба,
И родная страна
Палачу отдана.
Дух уныл, в сердце кровь
От тоски замерла;
Мир души погребла
К шумной воле любовь…
Не воскреснет она!
Я надежду имел
На испытных друзей,
Но их рой отлетел
При невзгоде моей.
Всем постылый, чужой,
Никого не любя,
В мире странствую я,
Как вампир гробовой!..
Мне противно смотреть
На блаженство других
И в мучениях злых
Не сгораючи тлеть…
Не кропите ж меня
Вы, росинки дождя:
Я не цвет полевой,
Не губительный зной
Пролетел надо мной.
Я увял, и увял
Навсегда, навсегда!
И блаженства не знал
Никогда, никогда!
 

1826

8. Четыре нации

1

 
Британский лорд
Свободой горд —
Он гражданин,
Он верный сын
Родной земли.
Ни к<ороли>,
Ни происк п<ап>
Кровавых лап
На смельчака
Исподтишка
Не занесут.
Как новый Брут —
Он носит меч,
Чтоб когти сечь.
 

2

 
Француз – дитя,
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон;
Он царь и раб,
Могущ и слаб,
Самолюбив,
Нетерпелив.
Он быстр как взор
И пуст как вздор.
И удивит,
И насмешит.
 

3

 
Германец смел,
Но переспел
В котле ума;
Он как чума
Соседних стран,
Мертвецки пьян,
Сам в колпаке,
Нос в табаке,
Сидеть готов
Хоть пять веков
Над кучей книг,
Кусать язык
И проклинать
Отца и мать
Над парой строк
Халдейских числ,
Которых смысл
Понять не мог.
 

4

 
В <России> чтут
<Царя> и к<нут>;
В ней <царь> с к<нутом>,
Как п<оп> с к<рестом>:
Он им живет,
И ест и пьет.
А <русаки>
Как дураки,
Разиня рот,
Во весь народ
Кричат: «Ура!
Нас бить пора!
Мы любим кнут!»
Зато и бьют
Их, как ослов,
Без дальних слов
И ночь и день,
Пока не лень:
Чем больше бьют,
Тем больше жнут,
Что вилы в бок,
То сена клок!
А без побой
Вся Русь хоть вой —
И упадет,
И пропадет.
 

1827

9. Валтасар
Подражание V главе пророка Даниила

 
Царь на троне сидит;
Перед ним и за ним
С раболепством немым
Ряд сатрапов стоит.
Драгоценный чертог
И блестит и горит,
И земной полубог
Пир устроить велит.
Золотая волна
Дорогого вина
Нежит чувства и кровь;
Звуки лир, юных дев
Сладострастный напев
Возжигают любовь.
Упоен, восхищен,
Царь на троне сидит —
И торжественный трон
И блестит и горит…
Вдруг неведомый страх
У царя на челе,
И унынье в очах,
Обращенных к стене.
Умолкает звук лир
И веселых речей,
И расстроенный пир
Видит (ужас очей!):
Огневая рука
Исполинским перстом
На стене пред царем
Начертала слова!..
И никто из мужей,
И царевых гостей,
И искусных волхвов
Силы огненных слов
Изъяснить не возмог.
И земной полубог
Омрачился тоской…
И еврей молодой
К Валтасару предстал
И слова прочитал:
«Мани, фекел, фарес! —
Вот слова на стене:
Волю бога небес
Возвещают оне.
Мани значит: монарх,
Кончил царствовать ты!
Град у персов в руках —
Смысл середней черты;
Фарес – третье – гласит:
Ныне будешь убит!..»
Рек – исчез… Изумлен,
Царь не верит мечте,
Но чертог окружен,
И… он мертв на щите!..
 

Между 1826 и 1828

10. Ренегат

 
Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья
И не парит в края азийские душой?
Кто пылкий юноша, который в мире счастья
       Не жаждет век утратить молодой?
Пусть он летит туда, чалмою крест обменит
И населит красой блестящий свой гарем!
Там жизни радость он познает и оценит,
И снова обретет потерянный эдем!
 

 
              Там пир для чувств и ока!
              Красавицы Востока,
              Одна другой милей,
              Одна другой резвей,
              Послушные рабыни,
              Умрут с ним каждый миг!
              С душой полубогини
              В восторгах огневых
              Душа его сольется,
              Заснет – и вновь проснется,
              Чтоб снова утонуть
              В пучине наслажденья!
              Там пламенная грудь
              Манит воображенье;
              Там белая рука
              Влечет его слегка
              И страстно обнимает;
              Одна его лобзает,
              Горит и изнывает,
              Одна ему поет
              И сладостно дает.
              Прелестные подруги,
              Воздушны как зефир,
              Порхают, стелют круги,
              То вьются, то летят,
              То быстро станут в ряд.
              Меж тем в дыму кальяна
              На бархате дивана
              Влюбленный сибарит
              Роскошно возлежит
              И, взором пожирая
              Движенья гурий рая,
              Трепещет и кипит,
              И к деве сладострастья,
              Залог желанный счастья,
              Платок его летит…
 

 
О, прочь с груди моей исчезни, знак священный,
       Отцов и дедов древний крест!
       Где пышная чалма, где Алкоран пророка?
       Когда в сады прелестного Востока
       Переселюсь от пагубных мне мест?
       Что мне… что
       Карателя блаженства моего?
       Приятней в ад цветущая дорога,
Чем в рай, когда мне жить не можно для него.
              Погибло всё! Перуны грома,
              Гремите над моей главой!
              Очарования Содома,
              Я ваш до сени гробовой!..
              Но где гарем, но где она,
              Моя прекрасная рабыня?
              Кто эта юная богиня,
              Полунагая как весна,
              Свежа, пленительна, статна,
              Резвится в бане ароматной?
              На чьи небесные красы
              С досадной ревностью власы
              Волною падают приятной?
              Чья сладострастная нога
              В воде играет благовонной
              И слишком вольная рука
              Шалит над тайной благосклонной?
              Кого усердная толпа
              Рабынь услужливых лелеет?
              Чья кровь горячая замлеет
              В объятьях девы огневой?
              Кто сей счастливец молодой?..
              Ах, где я? Что со мною стало?
              Она надела покрывало,
              Ее ведут – она идет:
              Ее любовь на ложе ждет…
 

 
                           Он дышит
                     На томной груди,
                           Он слышит
                     Признанье в любви,
                           Целует
                     Блаженство свое,
                           Милует
                     И нежит ее,
                           Лобзает
                     Невинный цветок,
                           Срывает
                     И пьет ее вздох.
 

 
Так жрец любви, игра страстей опасных,
              Пел наслажденья чуждых стран
И оживлял в мечтаньях сладострастных
              Чувств очарованных обман.
              Он пел… Души его кумиры
              Носились тайно вкруг него,
              И в этот миг на все порфиры
Не променял бы он гарема своего.
 

Между 1826 и 1828