Текст книги "За державу обидно"

Автор книги: Александр Лебедь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Неси, – приказал он.

Солдат принес.

Грудная и спинная пластины навылет.

– Гм – гм, а ну-ка на двести.

Отмерили, вывесили, обстреляли. Навылет. Отметили пробоины – вывесили на триста. Отделение обстреляло бронежилет сосредоточенным огнем.

Навылет...

Валерий Александрович потом долго плевался в "кулуарах".

– Когда принесли и увидел свежие пробоины, ну думаю, вляпался. Хотел достичь одного эффекта, а достиг чего-то диаметрально противоположного. Надо как-то выкручиваться, ну я им и сказал: "Орлы, какое же оружие делают наши тульские и ижевские умельцы! Ни один бронежилет в мире не держит ни на 100, ни на 200, ни на 300 метров. С таким оружием не пропадешь. Хоть бронежилеты и хреновые, зато оружие хорошее. Не носил я его никогда и носить не буду". Тем временем как-то незаметно и ненавязчиво разгорелся нешуточный бой. Пули щелкали по дувалам, деревьям, по стенам домов. "Агээсники" подавляли огневые точки. Я выдвинул на огневые позиции приданный танковый взвод, развернул минометный взвод батальона. Били с окружающих склонов, били с прилепившихся к этим склонам домов. Роты третьего батальона находились выше тщательно замаскированных нор и пещер и практически как-либо серьезно воздействовать на них не могли. Исход боя решили танкисты. Два десятка прицельно посланных снарядов заставили замолчать несколько огневых точек, а за ними смолкли и все остальные. Помогла и все более усиливавшаяся метель. В считанные минуты видимость упала сначала до 100-120 метров, а потом и того меньше. В этой разыгравшейся дикой круговерти батальоны ползли в горы трое суток.

Нам на дне ущелья было хорошо, а третьему батальону в горах еще лучше. Какие, к чертовой матери, вертолеты, какие сухпайки.

В завываниях и сполохах метели где-то звучали автоматные очереди, одиночные выстрелы. Кто в кого стрелял и с каким результатом?.. Не завалился ли где-нибудь в какую расщелину раненый или убитый солдат, и если так, то заметет в считанные минуты; и навеки вечные на убиенном рабе божьем будет висеть клеймо "без вести пропавший"; и на без времени постаревших и поседевших родителей будут смотреть с недоверием и неприязнью: "Как это без вести пропал? Как это вообще можно без вести пропасть? У него что, командира взвода или роты нет – сбежал, наверное, легкой западной жизни захотелось? Идите... Идите... Мы по понедельникам не подаем".

Мороз, тяжелая выкладка, беспрестанное движение, напряжение – все это отнимало много сил и требовало компенсации. Сухпайки быстро иссякли. Были подлизаны все корочки, крошечки, огрызочки. Метель и ... вперед, вперед! Вперед, она по прогнозу скоро кончится. А как только – так сразу – будут вам и вертолеты, будут вам и сухпайки, а пока – вперед.

Навсегда осталось тягостное ощущение своего бессилия перед природой. Что хочешь делай: стучись головой о скалу, волком вой, топай ногами. Можешь в истерике забиться. А ей, природе, на тебя – пигмея – наплевать, ей угодно вот так вот завывать и систематически насмешливо швырять пригоршни колючего снега в твою обветренную физиономию с лопнувшей и раздвоенной, как у зайца, нижней губой.

В застывших в метельной круговерти кишлаках не было дикого и ничего; ни людей, ни скота, за исключением козлов – черных, лохматых, похожих на чертей, с налитыми кровью глазами. Козел, он и есть козел. В нормальном человеческом обществе он как продукт питания – ничто, на них, на козлов, так по привычке и смотрели. Несколько позже, когда все, от комбата до солдата, убедились, что ничего другого нет и, судя по делам в небесной канцелярии, в ближайшем обозримом будущем не предвидится, козлы предстали в совершенно ином свете. С них стали сноровисто снимать шкуры. Сначала тебя тошнит от того, что нестерпимо хочется есть, потом от того, что ты без хлеба и соли откусил кусок бывшего козла. Народ и тут приспособился. Пальцами одной руки, как прищепками, зажимал нос, а второй сноровисто убирал козлятину. Тут главное – не принюхиваться. Так, воюя невесть с кем, добрались почти до середины ущелья, до того места, где оно резко сужалось и раздваивалось.

Тут сразу масса позитивных событий произошла: прекратилась, наконец, чертова метель, удалось совершенно точно сосчитать людей и с великой радостью убедиться, что все живы, никто никуда не завалился, не выпал. Спустился с гор осатаневший от голода и холода третий батальон. Сел долгожданный вертолет с вожделенными сухпайками. Но сели, наконец, и аккумуляторы. Тоже нестрашно. Ширина ущелья, по которому мне предстояло лезть дальше, не превышала 250 метров, а это уже и голосом управлять можно. Не без напряжения, но можно. В общем, все хорошо. Тут еще доктор подрулил:

– Товарищ капитан, вот вертолетчики комбату посылку передали!

– Что это за добрая душа? Неужели командир полка?

– Нет, не командир!

– А кто?

Они чего-то сказали, но я за грохотом движка не расслышал.

– Ладно, все равно спасибо! Раздели, Гера, промеж всех по-братски,сказал я.

Гера был настоящий десантник. Он знал два действия арифметики: отнимать и делить. Он тут же отлистнул всему управлению по восхитительно оранжевому апельсину, по паре галет и куску колбасы. После козлятины это было чудо.

– О, товарищ капитан, а тут на дне, похоже, здоровенный шматок сала!

При слове "сало" солдаты разом прекратили чистить апельсины.

– Не, не, это вечером, – возразил я, – это не спеша. Дружный горестный вздох по поводу такой жестокости. Последний солдат отшвырнул от себя корку и вытер о штаны пальцы. Жизнь снова была прекрасна и удивительна. Солдат-десантник, вооруженный сухпайком, непобедим!

Третий батальон, отзавтракав, отобедав и отужинав за три дня, понежился на солнышке полчасика и полез в свой отрог. Разделились афганцы. Их две роты и управление ушли с третьим батальоном, одна рота осталась у меня. Все в соответствии с ранее разработанным планом. Тронулись в гору и мои: первая и вторая роты.

Какой-то философ представлял жизнь в виде полос: черного, серого и белого цвета разной ширины. Пожалуй, он прав. Расслабились немного – и будет! Не успели мы продвинуться по ущелью и семьсот метров, как подорвался на фугасе танк. Достаточно удачно наехал на мину внешней стороной гусеницы: улетело два катка, метра полтора гусеницы, экипаж впал в состояние "повышенной веселости".

Подрыв послужил как бы сигналом к открытию огня. Со склонов, из домов по нам били со всей пролетарской ненавистью. Но без метели уже проще. Находящиеся на склонах подразделения обозначили себя дымами. Авианаводчик навел на цель две пары вертолетов МИ-24. Одновременно огонь вели два уцелевших танка, "Агээсники", минометчики. Один из танков Т-62 вел огонь, заняв позицию на небольшом, очень плоском поле под чисто символическим прикрытием двух или трех чахлых деревьев. До взвода афганцев сосредоточились под прикрытием танка и достаточно беспорядочно вели огонь по склонам. Особенность Т-62 состоит в том, что стреляная гильза экстрагируется наружу через небольшой лючок, находящийся сзади башни.

Танкист медленно поводил стволом, ища цель. Нашел. Выстрел. Башня выплюнула гильзу, которая угодила в лицо и грудь афганскому солдату. Двое его товарищей, поставив автоматы на предохранитель и переведя их в положение за спину, поволокли ушибленного куда-то в тыл. Остальные еще плотнее сгрудились за танком и еще энергичнее продолжили огонь. Выстрел. Очередной солдат словил гильзу, и два боевых товарища поволокли его в тыл. На моих глазах в течение одной минуты взвод растаял на одну треть, воистину, чудаки украшают мир.

Общими усилиями огневые точки подавили. "Веселые" танкисты более-менее пришли в себя и сноровисто занялись ремонтом танка. Высланные вперед саперы в течение десяти минут извлекли три стандартные итальянские мины и один самодельный фугас. Я заставил их еще раз проверить участок дороги и обочины. В это время высланная вперед разведка доложила, что в четырехстах метрах выше по ущелью дорога непроходима. Трудолюбивые душманы отвели с горы на нее ручей, и участок дороги метров пять-шесть был полностью размыт и не-проходим ни для какого вида техники. За размытым участком на дороге демонстративно красовались произвольно набросанные огромные глыбы весом на глаз в тонну-полторы. Некоторые даже больше. Горячий лейтенант-танкист предложил расстрелять их кумулятивными снарядами. Я остудил его пыл:

– Сколько глыб, сосчитал?

– Сосчитал: 37!

– Сколько у тебя в боеукладке кумулятивных?

– Пять.

– Значит, если со всех танков собрать, будет 15. Вы расстреляете все кумулятивные, а заодно осколочно-фугасные. Промоину вам не преодолеть. А если и преодолеете, на кой черт вы там мне без боеприпасов нужны?

Лейтенант остыл.

Я принял решение продвигаться дальше в пешем порядке. Технику оставить, рассредоточив, насколько возможно, под охраной. Командир полка решение утвердил. Перегруппировались. Без особых проблем продвинулись километра на полтора. Вошли в достаточно обширный кишлак. Как это ни странно – народу в кишлаке было, как селедок в бочке. Всякого, как положено, мужского и женского пола – всех возрастов. На входе в кишлак разведку встретила демонстративно открыто стоявшая группа "аксакалов". Они объяснили, что кишлак мирный, ни с кем не воюет. Люди сильно напуганы близкой стрельбой. Шурави готовы пропустить (эта фраза в исполнении Азимова мне особенно понравилась). Поскольку в кишлаке было очень много детей и женщин, то желательно было, как бы это помягче сказать, чтобы шурави просто прошли через кишлак.

Через переводчика я довел до аксакалов, что так не бывает. Женщины и дети – это не по моей части. У меня к ним вопросов нет. А вот мужиков – всех в кучу. Разберемся, что за нечистая сила стреляет.

Довольно быстро собралось человек 70. Из них человек 50 – молодых, крепких, здоровых. Смотрели ни весело, ни печально. Вели себя непринужденно. Напряжения не чувствовалось. Откуда-то вывернулись командир и замполит приданной мне афганской роты. Доложили, что у них есть приказ всех жителей мужского пола соответствующего возраста после профилактической работы призывать в ряды Народной армии. Попросили дать им возможность поработать.

– Работайте! Всем перекур, – распорядился я.

Слово не воробей – вылетит – не поймаешь. Ротный, замполит и присоединившийся к ним хатовец (представитель органов госбезопасности) отработали вопрос лихо, на моих глазах, за время, пока у меня горела сигарета. Смысл их работы состоял в том, что они построили публику в две шеренги, прежде всего выгнали из строя всех пожилых и изможденных. Остались все те же 50 с чем-то человек. Замполит обратился к ним с вопросом:

– Душманы есть?

Строй отрицательно затряс головами и загудел: "Не, где, мол, нам, дуракам, чай пить!"

– Кто желает служить в Народной армии, два шага вперед– шагом марш!

Строй, ни секунды не колеблясь, стремительно единодушно сделал два шага. Карманом за ручку не зацепился ни один! Взгляд у всех просветленный, готовность полнейшая, "энтузиазм" абсолютный!

Ротный, замполит и хатовец расцвели улыбками. На их лицах читалось: "Вот это работа! Вот это класс! Есть о чем доложить!" Новообращенных правительственных солдат повернули направо, придали им пятерых сопровождающих, и они с воодушевлением потопали вниз по ущелью. Больше я их никогда и нигде не видел и ничего о них не слышал. Общая же практика подобного рода призыва была такова. Если "молодое" пополнение все-таки вливалось в ту или иную часть, переодевалось в соответствующую форму и получало оружие, то войско это было предельно ненадежным. Наиболее глупые, таковых было немного, бежали, захватив с собой оружие в первые же дни, когда бдительность отцов-командиров и хатовцев была высока. Таких, как правило, отлавливали. Поступали с ними по-разному, в зависимости от обстановки. Основная масса благоразумно выдерживала двухнедельную паузу, становилась "своими" и ловила конъюнктурку, тоже сообразуясь с обстановкой. Кормят, одетые, обутые, при оружии. Сегодня-завтра не воюем – почему бы не послужить? Если бой – основная масса отлынивала от него под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами. Определенная часть стремилась уйти, но не просто так, а прихватив с собой голову какого-нибудь прямого начальника типа командира роты, еще лучше голову и погоны советника – шурави. В любой банде – почет и уважение: парень не промах. Советники, работающие непосредственно в войсках, эту милую особенность части своей паствы знали и благоразумно старались ночевать вместе с земляками, чтобы не получилось, как в анекдоте: по коридору психбольницы бежит псих весь в крови, в руках окровавленный нож и заливается счастливым смехом. Отловили, нож отобрали: "В чем дело?" – Вот смеху-то будет: Ванька утром проснется, а голова – в тумбочке.

Избавившись от неожиданной обузы, батальон возобновил движение вверх по ущелью и к вечеру благополучно достиг его верховьев. Я с управлением расположился в предпоследнем доме. В самом последнем сосредоточилась третья рота без взвода. Последний дом – выше него ни одного строения в ущелье не было.

Первая, вторая роты мучились на склонах. От последнего дома вверх по резко суживающемуся ущелью уходила узкая извилистая тропа. Не успели мы до конца осознать и прочувствовать тот приятный факт, что вот – лезли и долезли наконец ("Если звезды зажигают, – как сказал поэт, – значит, это кому-то надо"). Если батальон посылают в ущелье с задачей добраться до самого его конца значит, это точно кому-то надо. Мы добрались. Надо – не надо, понятно – не понятно, но добрались – приятно.

Так вот, не успели мы до конца сей приятный факт прочувствовать, как окончательно стемнело. И почти одновременно со стороны тропы по нашим домам прогулялись несколькими длинными очередями. Третья рота мгновенно ответила. Треску много, а толку никакого. Братья-душманы лупят наугад в темноте, наши наугад отвечают. Осветили местность. Но афганцы не те ребята, которых можно взять на такую дешевку. Склоны, тропа – все пусто, никого, ни души. Все успокоилось и затихло, но ненадолго. Стукнула короткая очередь. Вслед за ней высокий голос с характерным акцентом пролаял несколько матерных ругательств. К нему присоединились несколько других голосов тональностью пониже.

Понять что-либо конкретное в этом хоре было затруднительно, но общий смысл был ясен: нам от всей мусульманской души желали всего самого-самого: провалиться, сгинуть, загнуться и т.д. И не только нам, но и всем нашим ближайшим родственникам. Все понятно: беднягам холодно сидеть в верховьях, и они развлекались и согревались, как могли. Заодно развлекали и нас. Изредка стучали очереди, перемежающиеся матерщиной и угрозами. Третья рота лениво отвечала. Патроны я приказал экономить и отмахиваться изредка, когда уж совсем назойливо будут себя вести. Вся эта канитель продолжалась до рассвета. С рассветом матерщинники благоразумно убрались. Где-то около 7.30 командир третьей роты доложил, что вниз по тропе движутся четыре старика. Кричат, чтобы не стреляли. Да я и сам уже эти вопли услышал. Я приказал доставить дедов ко мне. Аксакалы коротко и горестно поведали о том, что в верховьях ущелья находится большое количество женщин, детей, стариков. Забрались они туда от великого испуга, все замерзли, многие больны. Просьба: разрешить им спуститься вниз и пройти к своим домам. Душманов в этой толпе нету. Я хмыкнул: "Уважаемые отцы, а кто же мне всю ночь мозги сушил?" Деды дружно пожали плечами. Они шли сюда почти час, может быть, конечно, кто-нибудь там и есть, но они за них не в ответе, а наверху нет никого. Только женщины, дети, пожилые люди.

– Значит так, уважаемые. Сюда вы шли почти час, назад я вам даю полтора. Еще полтора на то, чтобы спуститься толпе. Вы выходите последние. И когда вы мне доложите, что за вами никого нет, я найду возможность "прочесать" это пустое ущелье. Вопросы?

Деды затребовали на всю эту операцию никак не менее шести часов. Я напомнил им, что все устали и замерзли. Расчет времени гуманный. На моих часах без пяти восемь – я их жду назад в одиннадцать. Мне непонятно, почему они тратят впустую драгоценное время.

Деды откланялись и резво удалились. Я отдал необходимого распоряжения, наступило томительное ожидание. Но длилось оно недолго, около часа. В девять с минутами на связь вызвал командир полка:

– Сидишь, ждешь?

– Сижу, жду.

– Ну вот что, бросай все, собирай батальон. Задача: как можно быстрее спуститься к технике, развернуть колонну и в полном составе прибыть в распоряжение начальника штаба армии. Штаб армии развернут... – Командир полка указал координаты. – Афганцев оставишь на развилке. Передашь им приказ поступить в распоряжение комбата-3. Выполняй!

– Товарищ подполковник, да я же вам докладывал. Ультиматум. Время!

– Плевать я хотел на твой ультиматум. Бросай все и сыпь к машинам!

И мы посыпали. Представляю себе физиономии аксакалов, когда они явились к установленному времени и нашли окурки, банки от сухпайков, гильзы и никого. "Перегрелись, видать, шурави", – решили, надо думать, деды.

За два с небольшим часа батальон добрался до машин. Колонна стояла построенная, готовая к движению. Предельно резво и удачно, без единого подрыва спустились к началу ущелья. Долгий и гнусный путь вверх при движении обратно показался до обидного коротким.

Командир полка, пожалуй, зря и координаты указывал. Штаб армии был как на картинке. Масса штабных фургонов, развернутые окрест дивизионы, батареи, связисты, разведчики... Я выбрал более или менее свободную площадку, втянул на нее батальон, распорядился, чем заниматься, и убыл докладывать. "В бабочке", которую мне указали, начальника штаба армии не оказалось, и вообще никого не было, за исключением оперативного дежурного. Позевывая, полковник осведомился: "Комбат-один триста сорок пятого?

Я подтвердил:

– Комбат-один.

– Начальник штаба приказал тебе технику обслуживать, людей накормить, отдых организовать. Перышки – почистить. Ждать! Задача будет поставлена позже!

– Позже? Что значит позже? Чего я тогда впереди собственного визга летел!..

– Капитан! Что ты пылишь? Сказано отдыхать – иди и отдыхай. Бороду сбрей. Был бы начальник штаба, он бы тебя уже отчистил по первое число. Иди, капитан, отдыхай и жди.

Полковник с удовольствием до хруста в костях потянулся и со вкусом зевнул. Я вышел. Команда-то в общем приятная – отдыхать, правда, и ждать, но первое – отдыхать. Но все равно меня душила какая-то горькая злоба. Вспомнил, как постыдно и поспешно я ссыпался вниз по ущелью, и разозлился еще больше. Тут еще родной батальон под прикрытием армейской мощи расслабился. Беспробудным, тяжелым сном спали все без исключения, в том числе и часовые.

Я поднял начальника штаба батальона и предельно жестко и резко высказал ему все, что я думаю по поводу службы войск в батальоне. Начальник штаба толкнул ротных, те – взводных. Минут через 30 батальон снова спал, только теперь уже за исключением часовых.

Под Махмудраками

Маленько отоспались, обслужили технику, привели в порядок оружие, соскоблили щетину. Некоторые нахалы начали дерзко вслух мечтать о бане. Наступил вечер. Никто меня не вызывал. Я справедливо рассудил, что, поскольку стою на видном месте, вызвать меня проблемы нет, а раз не зовут значит, не нужен, и произвел в батальоне отбой.

Прошла ночь. Утром часов в 9 меня вызвали к начальнику штаба армии. Его на месте почему-то опять не оказалось, зато меня встретил полковник, представившийся заместителем начальника оперативного отдела армии, и сказал, что ему поручено поставить мне задачу. Заключалась она в том, чтоб батальон, действуя в качестве передового отряда армии во взаимодействии с отрядом обеспечения движения, должен был обеспечить отход из ущелья армейских частей: – Когда выйдете вот на этот участок, – полковник сделал две отметки на карте, между которыми на глаз было километра четыре, – отряд обеспечения движения встретит и прикроет, – он назвал подразделение, – вы же займете оборону вдоль дороги и обеспечите отход колонны главных сил плюс ориентировочно 600 афганских колесных машин. Отойдете последними.

– Кто будет отходить последним, – уточнил я, – и по каким признакам я их узнаю?

– Что за глупый вопрос? Конечно, техническое замыкание и подразделение прикрытия, наше или афганское.

Как я понимаю, полковнику на сей вопрос внятно ответить было нечего, поэтому он счел возможным разозлиться.

– У вас в ВДВ что, все такие умные?.. Что ты мне такие идиотские вопросы задаешь? Хрен его знает, кто тут последний отойдет!.. Сориентируешься по обстановке.

Но тут я уперся:

– Я машины на дороге считать не буду. На то вы и штаб, чтобы спланировать, кто отойдет последним – афганцы, наши. Дать мне время. А то при таком подходе на этих четырех километрах можно рогами упираться до второго пришествия!

Полковник снизу вверх (а он был примерно на полголовы ниже) свирепо уставился на меня. Мы скрестили взгляды. Я подумал: "Цезарь, ты сердишься, значит, ты не прав". Я придал лицу нагло-спокойно-уверенное выражение. Не добившись перевеса в дуэли взглядов, полковник сменил тон:

– Может, ты, капитан, и задачу выполнять не будешь? Это прозвучало внешне смиренно, но за этим смирением таилась угроза.

– Нет, почему, – ответил я, – буду. Но я дождусь начальника штаба армии, доложу ему, что постановкой задачи не удовлетворен, и попрошу уточнить некоторые моменты.

Я даже сам почувствовал, какой наглостью и самоуверенностью веяло, от моей фигуры. Полковник сломался. Деловито взглянул на часы и произнес: "Прибудешь сюда же через полчаса".

Через полчаса я получил частоты, позывные и даже порядок следования подразделения в хвосте как нашей, так и афганской колонны. Как ни старались позже мои связисты на указанных частотах с позывными выйти на связь, им это не удалось. Но "прихоть" мою полковник удовлетворил.

– Теперь все понятно?

– Все!

– Ну, счастливо! Движение начать через час.

В течение часа, пока батальон готовился к маршу, мы с начальником штаба уяснили задачу, довели ее до командиров рот. Энтузиазма, честно говоря, задача не вызвала. Есть там, под Баграмом, километрах в семи, населенный пункт под названием Махмудраки. Жили там исключительно крутые мужики, которые с фанатичным упорством, всеми доступными средствами долбили любые дерзнувшие проехать по священной земле любимого их кишлака колонны: не важно, был ли это танковый батальон или афганская пехотная рота на автомобилях.

Долбили, прямо скажем, не без искусства. Творчества и инициативы у них было хоть отбавляй. Так вот, отмеренные мне четыре километра и перекрывали полностью эти самые Махмудраки. Компания обещала быть нескучной, общество радушным и гостеприимным.

Мы встретились, познакомились, оговорили вопросы взаимодействия с подполковником-сапером, командиром отряда обеспечения движения, совместными усилиями построили колонну. Подполковнику, как выяснилось позже, был 41 год. Но смотрелся он на все шестьдесят. Что тому причиной – не знаю, но выглядел он форменным дедом и даже некоторая оторопь брала, как такой пожилой человек в армию попал?

Подполковник определил позицию:

– Ты, капитан, десантник?

– Десантник!

– Вот у вас там все резкие да резвые, а кто понял жизнь – тот не спешит. Понял, капитан?..

– Понял!

– Ну, давай, докладывай, будем трогаться.

– Я доложил, и мы поползли. Именно поползли. Саперы " во главе с подполковником действовали неторопливо, плавно, размеренно. Это было нечто напоминающее замедленную киносъемку. Я начал злиться: "Такими темпами мы до маковкина заговения до Махмудрак добираться будем!" Но злился я недолго. Уже на третьем километре подполковник доказал, что был прав, откопав на повороте дороги "итальяшку". Когда вышли к серпантину, дело пошло еще бойчее. На подступах к нему, на самом серпантине, было снято еще шесть мин.

Оставил автограф на афганской земле механик-водитель первой роты рядовой Идрисов. Машины еле ползли по серпантину. Такой темп движения действует убаюкивающе. Идрисов вздремнул, машину вовремя не довернул, а когда проснулся, было поздно. Перепад высот между петлями серпантина был метров 70, крутизна склона 60 градусов. По всем законам физики и тактико-техническим характеристикам машина должна была перевернуться, скатиться по этому склону (не исключено, что и еще ниже), явив собой в конечной точке падения коллективный гроб для Идрисова и еще трех находящихся в машине человек. Что делал Идрисов, и делал ли он вообще что-нибудь, неизвестно. Позже он ничего так и не смог вспомнить. Но БМД выписала на склоне какую-то весьма замысловатую ижицу, обрушив на дорогу град камней, и удивительно мягко, под острым углом, соскользнула на нижнюю петлю серпантина. Проехала еще метров пять – семь и остановилась. Когда я подоспел к месту происшествия, Идрисов стоял у машины, глядя безумными глазами на оставленный им след. Потом как-то медленно и вяло опустился на колени и рухнул ничком на камни, разбив лицо. Остальные трое в машине, по их словам, даже испугаться не успели. Идрисова привели в чувство, перебинтовали разбитый лоб. Я торжественно объявил его лучшим механиком-водителем воздушно-десантных войск. И колонна продолжила путь. Я в чудеса не верю, но смею настаивать: то, что Идрисов удержал машину на склоне – чудо! То, что под обрушенный им камнепад не попал ни один человек, и ни одна машина чудо! В рассуждениях о чудесах и превратностях судьбы прошло минут десять. На грешную землю всех вернул мощный взрыв сзади нас. На дороге, по которой прошло уже более 10 машин, при всей плавной тщательности работы саперов, следовавший 13-м или 14-м "Урал" отыскал правым задним колесом мину и теперь стоял некрасиво, противоестественно, вздыбив левое переднее колесо. Рядом на собственных ногах (что положительно) стоял и неостановимо часто икал (что отрицательно) бледный водитель. Импровизированная комиссия в составе старика подполковника, меня и еще трех офицеров-саперов поставила "Уралу" смертельный диагноз: восстановлению не подлежит. Машину разгрузили, водитель и пришедшие ему на помощь братья по совместной борьбе с бездорожьем резво открутили с двигателя все, что можно открутить, слили солярку, а машину столкнули в пропасть. Она тяжело и косо покатилась, дробясь на мириады бывших своих составляющих. Двигаться нам было не скучно!

Пока мы преодолевали всяческие объективные и субъективные трудности, погода как-то незаметно испортилась, и пошел сначала мелкий, а потом все усиливающийся дождь. Казавшаяся прямой родней бетону дорога прямо на глазах начала стремительно раскисать. Жидкая грязь покрыла сначала подошвы сапог, потом носки, а через два часа все ходили в ней уже по щиколотку. Машины, люди – все представляли из себя комья сплошной грязи. Побольше ком – машина, поменьше – человек. Конец февраля, март, отчасти начало апреля – самое гнусное время в Афганистане. Грунт, который обычно поддается усилиям человека предельно неохотно (отрыть и оборудовать окоп для стрельбы лежа проблема) , чудовищно раскисает. Грунтовые дороги перестают быть доступными для любого вида колесного транспорта, даже танки и БМП зачастую пасуют перед так называемой дорогой. Сапоги вызывают тоску и уныние. Надел их с утра пораньше, ступил за порог – сразу по щиколотку. Прошел тридцать метров, уже и сапог не видно, и не понятно, во что ты обут. Помоешь их – они раскиснут. К раскисшим сапогам грязь пристает еще более прочно, и так бесконечно. Счастливцы, умудрившиеся каким-то путем обзавестись резиновыми сапогами, вызывают поголовную зависть и частично раздражение. Кому-то может показаться смешным, что предметом зависти могут быть самые примитивные резиновые литые сапоги. Чтоб это понять, надо полазить по той грязи, когда к вечеру начинаешь испытывать чувство сродни исступлению. Грязь застит белый свет, грязь везде: жидкая, липкая – и начинает казаться, что так уже будет всегда. Именно в такую грязевую кашу и попали мы, спустившись с серпантина.

С началом дождя минно-розыскные собаки категорически прекратили всякую деятельность и мокрые, с поджатыми хвостами, виновато поглядывали на людей. Саперы еще больше замедлились. Так мы продвинулись еще километра на полтора. Дождь уже стоял сплошной стеной, дорога утратила свои очертания, местами, на участках до 150 метров, сплошь покрылась водой. Тут уже в сердцах сплюнул даже упорный подполковник. Решили становиться на ночь. Все были мокры до трусов: ни те согреться, ни те обсушиться. Палатки даже и ставить не стали бесполезно. Выставили караулы, оседлав близлежащие высотки. Людям было приказано размещаться на отдых по машинам. Холодно, грязно, мокро, сыро, отвратно. Ну что тут еще скажешь!..

Оживление внес взвод материального обеспечения батальона. Руководимые властной рукой старшего прапорщика Костенко, поварята в рекордно короткие сроки вскипятили чай, а пока оголодавший батальонный народ грыз сухари, запивая их обжигающим напитком, сварили и отвалили всем по двойной порции восхитительно – вкусной гречневой каши с мясом. Я лично такой каши ни до того, ни после того не едал. Все наелись, согрелись. И погода вроде стала казаться не такой гнусной, и дождь не таким сильным, и грязь вроде перестали замечать. Немного же человеку для счастья надо!

Ночь прошла спокойно. На острове Мумбу-Юмбу по ночам, по воскресеньям и в скверную погоду не воюют.

К утру дождь ослаб, стал нудно-моросящим. Но дело он свое уже сделал. Колонна еле ползла. Два километра в час – не более. Я мрачно размышлял о том, сколько же мне придется сидеть в Махмудраках, пока из Ниджрабского ущелья выйдут все войска. Особое раздражение вызывали афганцы. Техника у них была "классная", сплошь колесная, преимущественно ГАЗ-53. Я смотрел, с какой натугой двигались мои дизельные "Уралы", пытался представить на их месте афганские машины, но представлялось одно: только на буксире за тяжелой гусеничной техникой. На подступах к Махмудракам нас как-то лениво и нехотя обстреляли, мы ответили. Обстрел внес некоторое оживление, но против ожидания по Махмудракам мы прошли без особенных проблем.

Насквозь промокший, покрытый громадными лужами, частично разрушенный кишлак казался вымершим.

– Ну, капитан, мы с тобой тут, наверно, вместе торчатьбудем.

– По такой погоде и при такой дороге – черта лысого встретят, подполковник сплюнул.

Но нет, ничего, обошлось. В установленном месте уже ждала усиленная мотострелковая рота на БМП. Я передал под ее опеку отряд обеспечения движения, мы тепло и дружески попрощались с подполковником и его саперами. Мы им пожелали счастливого пути, они нам "счастливо оставаться".

Вот ведь странно: во все время совместных действий у нас отношения с подполковником были сухие, корректные, деловые, а тут при расставании вдруг выяснилось, что у нас с ним сильнейшая взаимная приязнь. Его, похоже, даже слеза прошибла, а может, и нет – под дождем не видно. Тысячу раз был прав Владимир Семенович Высоцкий, когда писал: