Текст книги "За державу обидно"

Автор книги: Александр Лебедь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Слесаря тряслись, как осиновые листочки на ветру. На основании действующего положения я арестовал их в административном порядке на 30 суток и уже как арестованных, под конвоем, отправил ликвидировать безобразие. Перепуганные мужики-азербайджанцы менее чем за два часа устранили все недостатки, вызванные пожарные машины смыли лужи с площади и примыкающих улиц. Уборочные машины подмели и выскребли все и вся, и очищенная жизнь потекла дальше. Слесаря были тут же амнистированы и, донельзя счастливые, отправились по домам.

На третий день было установлено, что многие предприятия работают вполовину своих возможностей, а то и менее, по той причине, что на подступах к ним рабочих встречают здоровенные мордовороты и вполне конкретно обещают отвернуть голову тем, кто будет продолжать работать. Пришлось организовывать патрулирование, дополнительную охрану предприятий. В общем, клубок забот с каждым днем рос, рос и рос. Все это невозможно описать детально. С каждым днем все более поражала позиция местных правоохранительных органов. Местная милиция в отношении армянского населения в самом лучшем случае занимала нейтральную позицию. В большинстве случаев армянин, попавший в руки милиции (неважно, в качестве кого: ответчика или истца), будь он тысячу раз прав, подвергался оскорблениям, унижениям, избиениям. Ни о какой справедливости, презумпции невиновности и речи идти не могло. В отношении соотечественников, людей других национальностей, но не армян, однозначно просматривалось одно стремление – обобрать как липку. Вызванный мною начальник районного отдела КГБ прибыл ко мне в полной униформе Шерлока Холмса: черное длиннополое кожаное пальто, черная кепка-"аэродром", широкий черный шарф, закрывающий нижнюю половину лица до носа, промежуток между кепкой и шарфом занимали черные очки – не хватало трубки. Не снимая ни одного из атрибутов униформы, в течение часа с многозначительным видом он выслушал все, что я ему говорил, в конце хрипло каркнул: "Все будет, шеф!.." и... исчез. Больше я его не видел, докладывали, что в какой-то командировке. Ничего, естественно, не было им сделано. В воздухе витало насилие, дикое, первозданное, звериное. Никто никому не верил. Ни друг другу, ни начальству, ни партийным, ни советским властям. Митинг на площади все продолжался. Визиров все не выходил и слово народу не молвил. Недоумение и удивление по этому поводу сменились презрением и ненавистью. Количество людей на площади волнообразно прибывало и убывало. Здесь же резали баранов, здесь же жарили шашлык, здесь же валялись внутренности, концентрация смрада все возрастала, специалисты санэпидемстанции представили выкладку, согласно которой 100 тысяч человек способны разово на-гора выдать 30 тонн мочи. Все эти тонны оседали под окружающими площадь кустиками и деревами. Кустики и дерева сохли. Напряжение прирастало в значительной мере все прибывающими беженцами из Армении. Оборванные, зачастую избитые, как правило, без гроша за душой и без корки хлеба, истеричные, рыдающие, скрежещущие зубами – это были страшные, одновременно вдвойне несчастные люди. Страшные нетерпимостью, доведенные до крайней точки злобы, с горящей в глазах жаждой мести, неспособные уже слушать и воспринимать что-либо позитивное. Несчастные вдвойне потому, что вынужденные спасать свою жизнь, жизнь своих детей, бежавшие от средневекового насилия и жестокости, они в одночасье лишились всего, что составляет сущность жизни человеческой: крыши над головой, скота, мебели, одежды, денег. Позади было так много всего, что в обыденности своей не замечалось и не ценилось, а мгновенное лишение всего этого, осознание пустоты, безысходности и бесперспективности грядущего бытия провело в душах людских страшную борозду. Вторая половина несчастья состояла в том, что, как выяснилось, и "исторической Родине" они были даром не нужны. Жившие веками на территории Армении, во многом утратившие язык, обычаи, нравы, они сразу же были наделены презрительной кличкой "Ераз" – ереванский азербайджанец и превратились в касту неприкасаемых. К ним относились преимущественно презрительно, в лучшем случае с брезгливым состраданием. Власти ограничивались выдачей 50 рублей на душу беженца, на том участие и заканчивалось.

Когда кошку загоняют в угол, она становится тигром. Если государство не принимает меры и ставит своих граждан на грань физического выживания или умирания, отчаяния и нищеты, граждане начинают принимать меры сами. Пошли самопроизвольные захваты армянских квартир и домов. Если семья и проживала на месте, ей ставился ультиматум с самыми жесткими сроками: "Убраться через час, два, в лучшем случае через сутки". Нас выгнали из наших домов, с нашей земли – мы выгоним вас! "Око за око, зуб за зуб! Убирайтесь!" К слову, аналогичное отношение существовало в Армении к армянам, бежавшим из Азербайджана.

И опять насилие, насилие, насилие... При очередной вспышке самопроизвольного заселения я в поисках начальника милиции попал во дворик частного дома и стал невольным очевидцем следующей картины. Посредине дворика – еще не остывший труп мужчины лет тридцати. Голова развалена мощным ударом, здесь же валялся кусок витой арматуры длиной сантиметров 70 и толщиной 20-22 миллиметра, с остатками крови и волос. Во дворике начальник РОВД, полковник милиции, фамилию не помню, врач, майор, сержант.

Я зашел в момент, когда стоящий ко мне спиной полковник диктовал сержанту: "Причина смерти – инфаркт миокарда". Я взбеленился: "Это вы про кого такое пишете? Про этого?"

– Так точно!

– Какой тут, к чертовой матери, инфаркт миокарда!.. Вотарматура, его убили, и он мяукнуть не успел!

Невозмутимо глядя на меня черными без блеска глазами, полковник заявил: "Товарищ полковник, вы не понимаете. Его ударили, в результате удара образовался инфаркт, в результате инфаркта он умер. Вот и врач подтверждает".

Врач закивал.

Страстно захотелось взять автомат и одной доброй очередью положить и скотов-милиционеров, и "знающего" эскулапа. Я повернулся и вышел.

Если отбросить всю эмоциональную шелуху, то причина потрясающего свинства была на поверхности. Не привыкшие утруждать себя чрезмерной работой ребята-милиционеры, твердо знающие, что любому правонарушению и даже преступлению существует в природе денежный эквивалент, попали в пиковую ситуацию. Концентрация правонарушений и преступлений на квадратный километр в единицу времени возросла тысячекратно, подходы же и мерки остались прежние: процент раскрываемости, злой дух соцсоревнования, лучший милиционер района и города, лучшее районное отделение, честь мундира или отсутствие таковой, квартальная премия и ее размеры... Вот и лепили, как говорится, и с моря, и с Дона... Констатируй полковник насильственную смерть – уголовное дело возбуждать надо, следствие вести, убийцу искать. На таком криминогенном фоне его черта лысого найдешь, значит, процент раскрываемости упадет, значит, соцсоревнование проиграешь, а тут спасительница-старушка, благодетельница – естественная смерть! Через три дня отпоют этого цветущего мужика, которому, по его кавказскому долголетию, еще лет 60-70 жить бы!.. А через четыре дня забудут. Никакая сила в мире уже не докажет, что погиб человек на пороге собственного дома, защищая свою семью от зверского удара куском арматуры. Благодетельный, спасительный инфаркт. Очень жаль, и земля пухом, и точка.

Надо, пожалуй, остановиться на двух эпизодах того времени. Они, на мой взгляд, как нельзя лучше характеризуют атмосферу, царившую тогда в городе. Около 21 часа, в самом конце ноября, в Армянском хуторе погас свет. Армянский хутор представлял собой район компактного проживания армян. Размеры его, если привести к условной прямоугольной форме, километр на полтора. Но это к условной, а так – это нагромождение домов, домиков и откровенных хибар, пересекаемое в самых произвольных направлениях узкими и кривыми улочками с множеством тупиков, проходных тропинок. Населяли хутор самые разные люди, начиная от самых добропорядочных, кончая самыми криминогенными. Жил этот хутор, как осаженная крепость, экономили все и вся, никаких лишних движений, и вот прекращается вечером подача электроэнергии, в головах мгновенно аналогия: февраль, Сумгаит, тоже прекращение подачи электроэнергии, и через двадцать минут начало дикой резни. Хутор встал на дыбы! Мужчины с топорами, кольями, дробовиками, воющие какими-то нечеловеческими голосами женщины, зашедшиеся в диком, истерическом плаче дети. Солдат охранявшего хутор батальона буквально рвали на части. Каждому хотелось, чтобы танк стоял у него во дворе. Танками почему-то называли БМД, объяснять разницу было бесполезно. Главное, говорили они, башня, гусеницы, пушка есть – значит, маленький танк.

Каждый требовал, чтобы в его дворе было минимум два солдата, лучше отделение. Солдат спрашивали: "Научил ли тебя дяденька взводный стрелять? Сколько у тебя патронов?" Сколько бы ни было патронов, все равно говорили: "Мало!.. Бери еще..."

Напряжение и истерика стремительно нарастали. Я поднял по тревоге весь батальон, оцепил район, привел в готовность номер один все резервы и пошел к первому секретарю райкома Афиятдину Джалиловичу Джалилову. Афиятдин Джалилович мужчина был крупный и видный, с исключительно откормленной физиономией и дивным цветом кожи. В районе он был до определенного момента царь, бог и даже несколько выше, но в сложившейся обстановке как-то потух и съежился. Тем не менее многолетние привычки и традиции продолжали действовать. Все без исключения посетители, включая второго и третьего секретарей, входили к нему, за три метра до двери согнув спину в вежливом поклоне, примерно в 30 градусов. Неслышно открывая на себя первую дверь, ведущую в кабинет, деликатно постучав костяшкой согнутого пальца во вторую, и выходили тоже задом, принимая нормальное положение в какой-то одной им известной точке, метрах в трех от двери. Когда я спрашивал его, почему к нему, первому секретарю райкома, входят, как к султану, он пожимал плечами и объяснял, что так уж сложилось исторически.

Мне доставляло массу удовольствия входить к нему. Первую дверь я открывал шумно, без стука нажимал пальцем на ручку второй и открывал ее ногою. Здоровался с порога и проходил без приглашения, садился к столу. Его это дико злило, это было видно по его лицу, с которого при каждом моем приходе исчезал здоровый румянец, но он мне ничего не говорил. Я, по его понятиям, был не рядовой хам, но за моей спиной была сила!..

Я вошел, присел и начал: "Афиятдин Джалилович, в Армянском хуторе погас свет!.. Там дикая паника. Давайте будем меры принимать..."

В общем, я зашел к нему озабоченный одним – поскорее подать электроэнергию, прекратить этот вопиющий кошмар. Я рассматривал его как союзника в этом. Встречен же я был лучезарным взглядом и ответом, который поразил меня до глубины души.

– Александр Иванович! Ну что вы беспокоитесь, надо же экономить электроэнергию.

На меня мгновенно накатила волна дикой, но почему-то холодной злобы. Я достал пистолет, положил его перед собой. В руках я его удержать не мог, он почему-то жег пальцы.

– Ты летать умеешь? – проговорил я.

Он начал заикаясь: "Кы-кы-как?" – "Розы" на щеках его увяли.

– А вот так, если сейчас с балкона – вверх или вниз полетишь?..

Что-то в моей природноласковой физиономии и голосе было такое, что крылья носа и лоб Афиятдина Джалиловича мгновенно покрылись испариной. Сработало, очевидно, все вместе: "ты", пистолет, голос, выражение лица. В воздухе повисла тяжелая пауза...

– Так вот, если летать не умеешь, бери любые телефоны извони. Через час свет должен быть. Ни слова по-азербайджански. Первое предупреждение рукояткой по зубам, второго – не будет.

Как он звонил – это была симфония!.. Исключительно на русском языке в считанные минуты он отдал десятки указаний. Через 42 минуты подача электроэнергии была восстановлена, напряжение спало, люди медленно, но успокоились, разошлись по домам.

При желании везде и во всем можно найти смешную сторону. Здесь смешным было то (насколько я назавтра разобрался), что имела место рядовая авария на подстанции. И при любых других условиях обстановки она была-бы спокойно и без суеты исправлена, побурчали бы немного и тут же забыли. Но насилие, зримо и ощутимо висящее в воздухе, сыграло свою роль.

И второй эпизод, который произошел в это же время. Доложили, что прибыли мужчина и женщина, очень хотят видеть коменданта по срочному делу.

– Ну, давай их сюда, – приказал я.

Вошел среднего роста мужчина, со следами побоев на лице и перевязанной правой рукой, сопровождаемый горько плачущей женщиной;

– Садитесь, – сказал я. – Фамилия?Пришедший назвал.

– Вы же вроде не армянин?

– Да, я осетин.

– Так в чем же дело? Осетин вроде, по моим данным, нетрогают?

А суть дела состояла в том, что после почти 20-летнего стояния в очереди этому человеку выделили квартиру. Состав семьи: сам, жена, двое детей-погодков – трех и полутора лет и парализованная мать.

До этого он проживал в маленьком финском домике на двоих с соседом, а в квартире, которую ему выделили и потребовали немедленно заселиться, не было ни электроэнергии, ни тепла, ни газа. Он пошел в домоуправление возмущаться: как же ему с маленькими детьми и парализованной матерью въезжать в такую квартиру? По планам начальника ЖЭУ, в половине домика осетина предполагалось разместить то ли какой-то склад, то ли каптерку, потому начальник был крут: сутки времени на выселение и никаких разговоров!

Осетин воспротивился и не съехал. Подрыва единоначалия начальник ЖЭУ не потерпел и для восстановления законности и правопорядка прибыл к домику осетина во главе войска, состоящего из живой силы – семи слесарей и боевой техники – крановой установки с металлическим шаром на тросу, весом примерно полтонны. Осетин, будучи мужчиной гордой кавказской крови, забаррикадировался в своем жалком жилище вместе с женой, детьми и бабкой.

– Осетин, выходи! – раздались угрожающие крики.

В ответ гордое молчание человека, готового умереть, но не сдаться.

Начальник ЖЭУ открыл боевые действия. Слесаря разломали забор, побили стекла, обрезали электроэнергию, отключили газ. Но действия это не возымело. Тогда подключили тяжелую артиллерию. С криками "Осетин, выходи!" пустили в дело установку с пятисоткилограммовой металлической бабою и нанесли ею удар по крыше дома. После третьего удара тяжелой артиллерии по дому сильно пораненный осколками стекла осетин осознал бесполезность сопротивления и сдался вместе с семейством на милость победителей. Но торжествующие победители милосердия не проявили: порядка для навешали ему по фонарю под каждый глаз и разбили нос. В отношении перепуганной семьи ограничились только словесными выпадами. Старательно перебили всю черепицу на крыше и под гром фанфар удалились.

– Живи теперь, скотина, если сможешь! Знай, кто тут начальник!

Финский домик такая конструкция, что, когда бьешь по несущей балке и один конец идет вниз, второй, естественно, идет вверх. Посему, громя "преступного" осетина, попутно молодчики из ЖЭУ разгромили и ни в чем не повинного соседа.

Одна опергруппа отправилась за председателем исполкома и замом по строительству, вторую я послал за начальником ЖЭУ. Джалилов, кем-то оповещенный, явился сам. Охал, ахал, негодовал, обещал разобраться. Первым доставили начальника ЖЭУ. Вид у него был скверный. Дело в том, что я уже имел сомнительное удовольствие с ним познакомиться при обстоятельствах весьма пикантных. Ко мне на прием пришел человек, который самым серьезным образом убеждал меня заставить начальника ЖЭУ взять взятку 25 рублей за оформление документов по обмену квартиры. Человек по-русски говорил плохо, от природы обладал повышенным темпераментом и плюс еще был взвинчен: "Понимаэш, товарыш камондыр, я ему говорю только два листочка, двадцат пят рублэй даю. Он мне гаварыт: У менэ чертожнык мэнще ста не бэрот. Я ему говорю – два листочка, двэ мынуты – двадцат пят рублэй. Он мнэ говорыт: "Пошол вон!" Товарыш командыр, пуст он возьмет двадцат пят рублей и оформыт докумэнты".

Тогда начальник ЖЭУ был доставлен вместе с секретаршей, печатью и бланками. Начальника усадили за стол, перед секретаршей поставили машинку, а мы с начальником штаба дивизии полковником Н. Н. Никифоровым демонстративно громко и шумно поспорили. Я утверждал, что на оформление документов с постановкой печати хватит двух минут, а Николай Николаевич был уверен, что никак не менее двух с половиной. Ударили по рукам. Время пошло. Начальник ЖЭУ был по-своему хорошо воспитанным человеком, в специфическом, естественно, смысле. По выражению его лица я понял, что мой выигрыш – дело его чести. И я действительно выиграл с результатом одна минута пятьдесят три секунды. После чего я его слегка пожурил, и мы расстались.

Теперь, с интервалом три или четыре дня, от второй встречи со мной он, естественно, ничего хорошего ждать не мог.

Вслед за начальником ЖЭУ подвезли первого заместителя председателя исполкома и зама по строительству. Председатель мудро затерялся где-то между домом и райисполкомом. Афиятдин Джалилович попытался взять бразды правления в свои руки: "Ну, я забираю их к себе, сейчас мы разберемся!"

– Нет, теперь уже я буду разбираться! – ответил я. – Всех троих в кабинет с городским телефоном. Под охрану. Выпустить, как только осетин и его обездоленный сосед продемонстрируют мне ордера на квартиры и доложат, что они ими довольны. А вам, Афиятдин Джалилович, спасибо за участие.

В течение первого часа в отведенном кабинете стоял сильный шум на чистом азербайджанском языке. Преобладали голоса двух замов. О чем шел крик, не знаю, ни один из моих солдат азербайджанскую мову "не розумил", но, надо думать, начальнику ЖЭУ крепко досталось. Через 18 часов явились счастливые осетин с соседом. Представили мне ордера, доложили, что получили квартиры в доме улучшенной планировки и даже уже въехали. Наговорили много теп

лых слов об очень душевных и вежливых работниках райисполкома. Я не стал их огорчать известием, что главные "душки и благодетели" сидят по соседству. Поздравил с новосельем и отпустил с миром.

Обстановка на площади Ленина и вокруг нее тем временем продолжала накаляться. Тревожное ожидание чего-то непоправимого, тягостного, угроза насилия зримо ощущались в атмосфере площади, и концентрация их все нарастала. Одновременно катастрофическими темпами надвигалась антисанитария на площади и вокруг нее. В ночь с 3-го на 4-е декабря было принято решение силами дивизии имени Дзержинского очистить площадь. Поскольку, как я уже упоминал, вверенный мне район прилегал к району 26 Бакинских комиссаров, на меня была возложена задача блокирования района прочески. Было приказано всех беспрепятственно выпускать, но никого не впускать. Операцию планировали какие-то "эмвэдэшные" чины, в подробности я не вникал. Тогда считал и сейчас считаю: не армейское это дело – заниматься внутренними беспорядками. Не потому, что здоровья не хватит, как раз наоборот, от его избытка. Но возложение полицейских функций на армию вообще, и на воздушно-десантные войска в частности есть величайшее унижение армии. Армия психологически не готова к такого рода деятельности, и если ее все же к ней понуждают, это приводит только к одному результату – дикой озлобленности и тяжелым и незаслуженным оскорблениям армии толпой.

Как там было по плану, не знаю, а события развивались следующим образом. Находящимся на блокированной площади людям неоднократно в течение часа предлагали оставить ее пределы с гарантией неприкосновенности личности и указывали маршруты и проходы. Плотные шеренги рослых, одетых в бронежилеты и каски, с щитами и дубинками дзержинцев подействовали отрезвляюще, и подавляющее большинство людей через указанные проходы покинули площадь. Большое значение, на мой взгляд, имело то обстоятельство, что за сутки до этого из суммы, собираемой на нужды народного фронта, какой-то "сокол" или "соколы" умудрились украсть полтора миллиона рублей. По тем временам это была сумма! Поиски воров ни к чему не привели, и толпа, по которой быстро расползся слух о таком колоссальном хищении, была морально сломлена. Осталось человек 800 самых непримиримых. Солдаты внутренних войск, позванивая дубинками о щиты, играючись прошлись по площади. Все оставшиеся были арестованы, никто там никого не убивал. Нескольким самым ретивым досталось дубинкой по тому месту, где спина теряет свое благородное название. Замысел состоял в том, чтобы посадить всех арестованных в автобусы, вывезти в ИТК, километров за 20 от города, и там со всеми предметно разобраться. Была подана большая колонна автобусов. Операция по очистке проводилась с трех до четырех утра. К 5 часам все были рассажены по автобусам, и колонна тронулась. Кто там за что отвечал, я не знаю, но пять автобусов поднялись от площади на три квартала вверх, ушли от установленного маршрута влево, проехали еще пару кварталов, остановились и радушно распахнули двери:

– Свободны, ребята!

Уже к семи часам утра город был оклеен листовками: "Солдаты на площади убили более ста человек! Отечество в опасности! Люди, вставайте!" И народ встал. С тротуара перед Насиминским райкомом полого уходящая вверх улица Ленина просматривалась кварталов на пять, и все это пространство, сколько хватало глаз, "от дома до дома", было забито взволнованными, негодующими, нервными людьми. На улицы вышел пролетариат Баку. В абсолютно подавляющем большинстве своем это были порядочные, честные люди. Негодование их было искренним. Только ему не предшествовало "убийство более ста человек". Необходимо вспомнить, что это был 1988 год. Это были первые беспорядки такого масштаба в стране. И солдаты, воспитанные в духе интернационализма, были добры и деликатны. Озверение подкатит потом. От деликатности не останется и следа, когда трупы этих "интернационалистов" будут пачками отправлять в российские, белорусские, украинские города и села.

Всякие резкие движения были недопустимы и могли превратить и без того вышедшую из-под контроля ситуацию в кровавый хаос. Я циркулярно дал команду: "Без крайней необходимости никаких силовых действий! Убеждать, объяснять, выбирать из толпы наиболее горластых, проводить их на площадь и демонстрировать отсутствие трупов, крови и других следов массового убийства".

Пошел на улицу и сам. Обстановка все более наэлектризовывалась. То тут, то там раздавались истеричные вопли, рыдания. В толпе, не стесняясь, шныряли "очевидцы", откровенно сознавая свою безнаказанность, и вели разрушительную работу.

Я взобрался на какую-то тумбу и громко, перекрывая шум толпы, объявил, что слух о массовом убийстве – ложь, попросил соблюдать спокойствие и выдержку, предложил выбрать делегацию из трех человек и заявил, что лично отвезу их на площадь, чтобы они убедились в моей правоте. Как всегда в таких случаях, самых честных и принципиальных набралось более чем достаточно. На заднее сиденье УАЗика влезли пятеро. Задворками, переулками, в двух местах через клумбы, я вывез их на площадь, миновав несколько постов внутренних войск. Десятка три разнокалиберных тапочек и туфелек, чей-то зонтик, пуговицы, окурки, какие-то тряпки – вот и все, что увидели привезенные мною люди. Пыл спал. Той же дорогой я вернулся обратно, жестко потребовав от них громко и внятно рассказать то, что они видели. Они добросовестно и безропотно взялись за дело. Один из них влез на ту же тумбу, на которой недавно красовался я, и таким же примерно голосом начал громко кричать по-азербайджански. Толпа, поняв, что ее одурачили, начала медленно успокаиваться.

Аналогичную работу везде, где это было возможно, проводили подчиненные мне офицеры. Слух о том, что массовые убийства – чудовищная ложь, быстро прокатился по всему двухмиллионному городу. Обстановка разрядилась. Люди облегченно вздыхали, кто-то плакал, кто-то смеялся. Но в целом все, успокоенные, расходились по домам. К 14 часам, за весь город судить не берусь, но вверенный моему попечению район почти принял свой обычный нормальный вид. Но бой, как известно, действо двухстороннее. И, как показывает практика, до окончательной бесспорной победы расслабляться не рекомендуется. Убедившись, что колоссальная провокация успеха не имела, возбудить огромные массы людей и бросить их в пучину кровавой вакханалии не удалось, соответствующие силы резко изменили тактику. Одним предложением суть ее можно охарактеризовать так: "В бой идут одни юнцы!"

Наспех проинструктированные, запихнув в карман отсчитанные сребреники, кучки, стайки, шайки подпоенных, наколотых молодых людей (возраст в основном 15 -18 лет) попытались организовать массовые беспорядки в районах компактного проживания армян. Батальоны дали жесткий отпор.

Тогда вся эта погань рассеялась по всему району и организовала массу всевозможных бесчинств. Ловили и смертным боем били армян, заодно евреев, осетин, грузин и всех кто в той или иной степени был на армян похож. Били, что называется, по лицу, а не по паспорту. Громили и грабили квартиры и магазины, всевозможные мелкие лавочки, принадлежащие армянам. За считанные минуты превращали в груды металлолома легковые автомобили. Телефоны звонили не переставая. Окровавленные, избитые, ограбленные жалобщики шли потоками. Вой, стон и плач стояли непрерывные. Предпринятые попытки воззвать к здравому смыслу с целью прекращения бесчинства успеха не имели.

Мне страшно не хотелось повторно в течение одного дня взрывать обстановку, с такими великими трудностями приведенную к почти нормальному состоянию, но выхода не было. Тогда мной был отдан приказ: "Всеми возможными силовыми средствами, при необходимости вплоть до применения оружия, воспрепятствовать и остановить бесчинства хулиганствующих элементов. Всех, захваченных на месте преступления, доставлять в помещение комендатуры с краткими описаниями совершенных "подвигов" и с указанием фамилий свидетелей". Застоявшиеся солдаты и офицеры, которым до внутренней дрожи надоело наблюдать всю эту сплошную картину преступления и увещевать пьяных негодяев, энергично принялись за дело. Тут выяснилось, что я несколько недоучел масштабы происходящего и потенциальное количество задержанных. В течение примерно часа в помещение комендатуры было доставлено 57 человек. Брали их на месте преступления, все они, как уже было сказано ранее, были либо пьяны, либо наколоты. Терять им было нечего, и сопротивление они оказывали самое яростное. Надо сказать, что я до сих пор с гордостью вспоминаю тех моих солдат: 88-го, 89-го, 90-го годов. Какие это были солдаты! Десантные волки, для которых не было задач невыполнимых. В самых сложных ситуациях они с презрением отметали искушение применить оружие,а если и применяли его, то не по прямому назначению, а как средство, чтобы отбить лом, обрезок трубы, кол, нож. Высокая профессиональная подготовленность, не менее высокая убежденность в необходимости скорбного их труда позволили им в достаточно короткие сроки вначале серьезно сбить, а потом и практически полностью погасить вспышки насилия. Потери с нашей стороны были мизерные: семь или восемь легко травмированных. Супротивная сторона являла собой зрелище жалкое, печальное и отвратительное: расставленные вдоль стен, окровавленные, пьяные, злобные, они выли, стонали, скрежетали зубами, матерились. Кровь на полу, кровь на стенах, кровь на лицах.

– Доктор, вытаскивай, сколько можешь, своих докторят всех рангов и мастей. По два человека охраны каждому, и начинайте их штопать и перевязывать, – распорядился я. – Начальнику штаба разобраться и обеспечить доставку этих красавцев в ближайший СИЗО, организовать уборку помещения. Не райком, а какое-то гестапо. Черт знает что!..

Доктор развернулся быстро. Он сам, все находящиеся под его рукой врачи, санинструкторы с разных концов обширного помещения взялись за дело. Технология была проста. Сопровождавшие доктора солдаты отслоняли от стенки очередного пациента и усаживали на стульчик. Доктор колдовал над его головой, лицом и, по предъявлению жалоб, над другими частями тела. Дело пошло бойко. С каждым новым перевязанным количество и качество матов, угроз, скрежетаний и рыданий пошло на убыль. Убедившись, что процесс отлажен, я ушел в свой кабинет, заслушал доклады командиров полков, начальников родов войск и служб. Все докладывали, что обстановка стабилизировалась. Начальник штаба дивизии полковник Н. Н. Нисифоров разбирался с вызванными милиционерами. Позади был очень трудный и тяжелый день. Я вышел в коридор. Тотальный косметический ремонт злостных хулиганов и преступников близился к концу.

Начмед дивизии лично обрабатывал пятого по счету пациента, громадного детину с шальными глазами. Это был могучий мужчина лет под тридцать, судя по нечленораздельному мычанию, вобравший в себя какой-то наркотик. О том, какое он оказал сопротивление и каких трудов стоило скрутить его и доставить в комендатуру, говорила разбитая во многих местах голова и лицо, представлявшее собой сплошной синяк. Доктор заканчивал перевязку. Результатом его творчества был сплошной кокон из бинтов с двумя дырками для правого глаза и рта.

Доктор облегченно вздохнул: "Все! Следующий!" Перевязанный детина неожиданно резко вскочил на ноги и с глухим низким рычанием, потрясая покрытыми ссадинами волосатыми кулаками весьма внушительных размеров, двинулся на отскочившего доктора. Стоявший сбоку солдат молниеносным, точным и сильным движением ударил детину прикладом автомата чуть выше левого уха. Детина взвыл и рухнул на пол. На коконе выше левого уха проступило кровавое пятно.

Развязка этой сцены была трагикомичной. Доктор, чье здоровье, если не жизнь, несколько секунд назад подвергались самой серьезной опасности, ринулся с кулаками на... солдата. Я еле успел поймать его за шиворот. Из его сбивчивых, яростных объяснений уяснил, что он, доктор, полчаса времени положил на то, чтобы промыть, заштопать и забинтовать многочисленные дырки на наркотической голове дылды. Это труд и труд квалифицированный, а он, то бишь солдат... Доктор опять яростно зашипел на солдата. Тот, как ни странно, оценив ситуацию, рассмеялся. За ним захохотал остывающий доктор, далее сбежавшиеся на шум санинструкторы и комендачи, а за ними и стоящие вдоль стен свежеперевязанные преступники. Какой-то дурной, по-другому его трудно назвать, смех, в своей порочности заразительный, минуты три-четыре сотрясал весь этаж. Мне до сих пор крайне неприятно, когда я вспоминаю этот смех. Странный и страшный смех людей с поехавшей где-то и в чем-то крышей. Совместный смех людей, являющихся гражданами одной страны и еще несколько часов назад готовых убить друг друга. И все-таки, какой бы он ни был, этот смех как-то разрядил ситуацию. Детину подняли, посадили, разбинтовали. Обидчивый доктор сноровисто заштопал ему свежеприобретенную дырку, забинтовал.