Текст книги "За державу обидно"

Автор книги: Александр Лебедь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Товарищ полковник, генерал Сердечный с вашим адъютантом учинили стрельбу, ранен человек, обстреляна машина. Оба с места происшествия скрылись!

– Ну вы, товарищ прокурор, артист!.. Ну все, все – поверил. С первым апреля!

– Какое первое апреля? Передо мной пистолет Сердечного и штаны пострадавшего – все в крови.

– Аркадий! Хватит этих душераздирающих подробностей из жизни кроликов, я же сказал – поверил. С первым апреля!

Прокурор продолжал упорствовать, наращивая все новые и новые подробности. Я разозлился: "Я сейчас, конечно, подъеду, но если товарищ прокурор наврал и это все первоапрельская шутка, тогда, ну, прокурор, погоди!"

Вызвав машину, я поехал в прокуратуру. Прокурор, человек небольшого роста и обычно энергичный, веселый, жизнерадостный, выглядел подавленно. Перед ним на столе лежал "ПМ", рядом обойма, на табурете – окровавленные брюки. С первого взгляда стало ясно, что прокурору не до шуток. Весь вечер я посвятил разбирательству, в результате которого явственно проступила следующая картина. По наследству от Сердечного мне достался адъютант старший прапорщик Виктор Алексеевич Величкин. Человек исключительной порядочности и честности, глубоко убежденный в том, что генерал – это человек, стоящий где-то рядом с Богом, и уж такой-то человек ничего противозаконного сделать не может. Во время своих многочисленных разъездов адъютанта я с собой брал редко: постоянно не хватало места в машине или вертолете. Сердечный, зная о моих отлучках и по старой памяти, частенько по-тихому прихватывал адъютанта для выполнения каких-то своих задач. Так произошло и в октябре 1988 года. Я отлучился, Сердечный пригласил Величкина и ласково попросил: "Витя, я хочу дочке "Жигуля" купить, у меня, ты знаешь, есть, если два взять – не поймут. Поэтому давай-ка оформим его на тебя".

Что сказал генерал – для Величкина это свято. Машина была приобретена и оформлена. Истинный хозяин – Сердечный – положил в карман ключи от машины и от гаража, а мнимый хозяин – Величкин – отправился восвояси с чувством выполненного долга.

В эту мою отлучку Виктор Алексеевич был приглашен повторно. Речи уже были другие: "Знаешь, Виктор, на дачу не хватает, поэтому придется машину продать. По документам, хозяин – ты. Поэтому – не обессудь". Сказано сделано. С утра первого апреля Сердечный с Величкиным смотались в Москву, в Южный порт.

Сердечный договорился с двумя какими-то проходимцами из Харькова и пригласил их встретиться в 16.00 в Туле, у магазина "Стрела". Потенциальные покупатели к указанному времени прибыли. Этой встрече предшествовала пикантная подробность. На 15 часов в облвоенкомате было назначено партсобрание, где с докладом должен был выступать облвоенком, то бишь Сердечный. Почему на 15 часов в субботу и первого апреля (!!!) – история умалчивает. Замполит военкомата прибыл напомнить "шефу" о собрании и принес подготовленный доклад. "Шеф" порекомендовал ему проводить собрание самостоятельно, заявив, что ему необходимо срочно пострелять в тире.

Вызвал первого заместителя, приказал ему получить и принести пистолет. Сунул его в карман кожаной куртки и убыл, оставив замполита в величайшем недоумении по поводу того, как можно променять доклад на партсобрании на стрельбу в тире...

Добросовестный и честный Виктор Алексеевич Величкин решал у кассы с одним из покупателей официальную Часть задачи, ни сном, ни духом не ведая, что творил его недавний начальник и командир. А в салоне машины, по словам одного из потерпевших, разыгралась следующая сцена. Шло бойкое обсуждение суммы "навара". После относительно непродолжительного диспута высокие договаривариющиеся стороны достигли консенсуса. Один из покупателей достал весьма внушительных размеров пачку пятидесятирублевок и отсчитал оговоренную сумму – 5000 рублей. Внешний вид пачки мало изменился. Соотношение отсчитанной суммы и оставшейся было столь разительно велико, что Сердечный мгновенно сделал вывод, что продешевил, и потребовал по крайней мере еще полстолько, аргументируя тем, что "у тебя их много". Хозяин денежной суперпачки резонно возразил, что сколько б ни было – все мои. Атмосфера в салоне мгновенно накалилась. Сердечный достал пистолет и порекомендовал не доводить до греха. Хозяин пачки уперся. Сердечный и один из покупателей вылезли из машины, Второй остался за рулем. Последовал кратковременный "обмен любезностями", благодаря которым Федор Иванович, по-видимому, накалился до предела. Есть все основания так полагать, потому что вслед за этим сразу раздался выстрел с расстояния примерно полутора метров в голову сидящего за рулем человека. По счастливой случайности пуля попала в перегородку между стеклами кабины и не пробила ее. Угоди она на сантиметр полтора правее, человек был бы, несомненно, убит, в лучшем случае тяжело ранен. Но она попала – куда попала. Покупатель с перепугу дал по газам и с максимально возможной скоростью скрылся с места происшествия. Вслед ему раздалось еще три выстрела, одним из которых, как выяснилось позже, было пробито заднее колесо. Убедившись, что самая вредная птичка улетела, разъяренный генерал Сердечный обратил свой взор ко второму онемевшему и остолбеневшему от неожиданности покупателю: "Ну, ты у меня за все ответишь!" Последовало два выстрела под ноги. На третьем выстреле то ли рука у Сердечного дрогнула, то ли покупатель поступил как в известной байке: "Идет человек с разбитым вдрызг лицом. Его спрашивают: "В чем дело?" – "Да меня хотели по заднице ударить, а я увернулся". В общем, что там произошло судить трудно, но пуля попала в бедро, навылет, без повреждения кости. Человек упал и закричал. Сердечный опамятовался. Поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман и сделал знак водителю. Подкатила черная "Волга", и Федор Иванович убыли с места происшествия, оставив в толпе зевак потрясенного до глубины души Величкина.

Сердечный был одет по гражданке, зато водитель был в форме и номера на "Волге" – военные. Начались поиски, прокурор пошел по следу. Искать-то особо было нечего, черных "Волг" с военными номерами в Тульском гарнизоне в тот период было четыре: у командира воздушно-десантной дивизии, облвоенкома, начальника артучилища, у предводителя военных строителей. Прокурор начал почему-то с меня. В штабе дивизии ему быстренько объяснили, что комдив уже неделю как в командировке, "Волга" с места не трогалась, и показали саму машину. В общем, пока прокурор добрался до Сердечного, тот успел с устатку и для разрядки пропустить не менее двух стаканов чего-то горячительного. На жизнь смотрел философски, пистолет прокурору отдал, объясняться отказался по причине душевного стресса и нетрезвого состояния. Ничего не дала и попытка заручиться какими-то свидетельскими показаниями. Толпа на месте происшествия была здоровенная, место это в Туле бойкое, но бессмертный Остап Бендер был тысячу раз прав, когда, выручая бездарного Паниковского, нацепил милицейскую фуражечку и начал записывать свидетелей пофамильно. Аналогичный случай произошел с тульским военным прокурором. Все в той или иной степени что-то видели, охали, возмущались, восхищались, но когда дело дошло до персоналий, сразу выяснилось, что тот или иной индивидуум стоял или спиной, или боком, или далеко. Слышал, стреляли – но кто, в кого? Бог весть. В общем, отвяжитесь! Все это несколько сумбурно поведал мне прокурор, поставив извечный российский вопрос: "Что делать?" Второй извечный российский вопрос не стоял. И тут опять возникла тема равенства всех граждан Союза перед законом. Натвори нечто подобное солдат, прапорщик, офицер – прокурор бы недрогнувшей рукой санкционировал арест и был бы тысячу раз прав, но здесь ситуация сложилась ну очень нестандартная! Областной военный комиссар, генерал-майор, депутат областного совета, член суженного заседания облисполкома. Представить себе такую личность сидящей в одиночной камере на гауптвахте у нас с прокурором не хватило фантазии. И напомнил прокурору о существующей депутатской неприкосновенности, порекомендовал установленным порядком возбудить уголовное дело и доложить по команде. Прокурор воспринял это предложение с облегчением. Было видно, что принимать какие-либо более крутые меры ему совершенно не улыбалось. Он остался запускать юридически-бюрократическую машину, а я поехал в штаб. Там меня ждал убитый, уничтоженный, растоптанный Величкин. Вид у него был настолько потерянный, что все то резкое, что я намеревался ему сказать, застряло в горле. Толком говорить он не мог, только бессвязно повторял: "Как же так, он же говорил, Витя, зачем комдиву знать, он же говорил, ничего противозаконного! Он же генерал, как же так!" Глаза у Виктора Алексеевича были, как у очень больной собаки, и источали боль и муку.

– Иди, Виктор Алексеевич, домой. Остограмься и ложись спать. Ничего не будет, – сказал я.

– Как же не будет? Он – генерал, я – прапорщик, и я получаюсь хозяин машины. Все будет на мне.

Я разозлился: "Я сказал, шагом марш домой! Ничего не будет. То, что за дурака тебя использовали, это понятно, но вины-то на тебе никакой".

Во взоре Величкина проступило величайшее недоверие. "Есть", – сказал он и так, с недоверием в глазах, сразу сгорбившийся, ушел какой-то шаркающей, деревянной походкой. Ровно через 15 минут выяснилось, что Витя знал своего бывшего шефа значительно лучше меня. Я посидел, покурил. Вся эта первоапрельская дикость как-то не желала укладываться в голове. Раздался телефонный звонок.

– Полковник Лебедь, слушаю вас!

На том конце – сопение в трубку и вместо приветствия пьяный угрожающий голос: "Прапор должен все взять на себя!.."

Я слегка опешил от такой наглости.

– Что все?..

– А все, в том числе и стрельбу.

Прапорщик получит от меня строгий выговор за то, что якшается вне службы со всякой сволочью. В остальном я буду отстаивать его перед командующим, министром, перед Господом Богом!

– "Ты!" – Трубка зашлась трусливой матерной ненавистью. Я нажал на рычаг.

В понедельник, при докладе о случившемся, командующий ВДВ генерал-лейтенант Ачалов сказал, что облвоенкомы – это епархия командующего округом, а командующий округом, которому, как я понял, уже все было известно, коротко буркнул: "Разберемся!" И наступила типичная тишина. Почему типичная? Я неоднократно сталкивался с тем, что, когда происходило что-нибудь неординарное, нерядовое, не вписывающееся ни в какие рамки и вышестоящее руководство не знало, что делать, оно совало голову в песок и делало вид, что ничего не произошло. Авось рассосется, само обойдется. Процесс, действительно, тронулся было в этом направлении. Была предпринята попытка запустить сказку о сером волке-прапорщике, погрязшем во всевозможных грехах и пороках, совратившем с пути истинного невинную овечку генерал-майора. Сказку донесли аж до министра обороны Маршала Советского Союза Дмитрия Тимофеевича Язова. К чести Дмитрия Тимофеевича, он приказ подмахивать не стал, а позвонил мне и приказал доложить суть дела. Я доложил. Величкина из приказа убрали. Прибыл симпатичный статный майор, следователь из главной военной прокуратуры. Пришел, представился. На колодке – орден Красной Звезды и медаль "За отвагу".

– Афганец?

– Афганец.

– Скажи по совести, как офицер, с какой задачей прибыл: разобраться или замять?

Опустил глаза, несколько секунд помедлил, поднял глаза, скрестили взгляды: "Приказано замять. Тошно, но приказано!"

Харьковские проходимцы сообразили, что им эта громкая слава ни к чему. Резко начали вести переговоры с Сердечным и менять показания. Картина начала вытанцовываться благостная. Что-то вроде того, что хорошие старинные приятели немного хватили лишнего, погорячились, но, придя в память и остыв, готовы простить друг другу все-все-все, включая и простреленную ногу. Необходимо напомнить, что то был период интенсивного поливания армии грязью, и выдавать рыскающей в поисках "жареных армейских каштанов" "свободной демократической прессе" такого козырного туза командующему округом, конечно же, не хотелось. Сердечный это почувствовал и оживился. Родился и пополз слушок о том, как мужественный генерал Сердечный отражал нападение рэкетиров. И уже дело начало представляться так, что не он продавал, а ему продавали. Пошел в ход и широко обыгрывался довод об отсутствии свидетелей. В общем, военно-бюрократическая машина подспудно работала на смягчение, размазывание, замятие. Оно, может быть, и прошло бы, случись подобное лет десять назад. Но время уже изменилось, и изменилось местами круто и необратимо. Во-первых, возмутились офицеры военкомата, хорошо знавшие своего "вождя" и как никто владевшие информацией об истин-ном положении дел. Во-вторых, сделала все-таки свое дело пресса. Не помню, в какой газете, кажется, в "Известиях", появилась издевательская статья "Генерал в адъютантах". В-третьих, приободрившийся Сердечный имел неосторожность позвонить моей жене и попытался в выражениях, весьма далеких от парламентских, высказать все, что он обо мне думает.

Изумленная таким "галантерейным" обхождением, жена от неожиданности прослушала часть речи и бросила трубку. Выяснив направленность и характер речи (пересказать ее дословно жена не взялась), я попытался найти Сердечного. Генерал мудро пропал. Я далеко не самый горячий, но тут во мне все кипело. Я снял трубку "засовского" телефона и попросил соединить с командующим округом. Командующий откликнулся быстро: "Слушаю, Александр Иванович!"

Сдерживаясь, сухо и лаконично доложил суть дела, заключил просьбой: "Товарищ командующий, прошу вас принять меры к воспитанию облвоенкома, в противном случае я его просто пристрелю. Я вам это гарантирую".

Трубка онемела. Я уже было решил, что связь прервалась. Но ...

– Хорошо, разберемся, не горячись, – послышалось наконец.

В конечном счете уголовное дело в отношении генерала Сердечного было прекращено, на каких основаниях и как – не знаю, ибо у прокурора гарнизона дело как забрали, так он его больше и близко не видел. Генерала Сердечного уволили из Вооруженных Сил по дискредитации. Насколько мне известно, после августа 1991 года он пытался восстановиться, представляясь жертвой политических репрессий, инвалидом перестройки, но номер не прошел. Все это оставило в душе предельно мерзостный осадок, который не прошел до сих пор. Достаточно сложное чувство: здесь и презрение, здесь и брезгливость, здесь омерзение, но здесь и досада: во что может превратиться прошедший нелегкий служебный путь генерал, когда все те возвышенные чувства, которые воспитывались в нем годами, десятилетиями, под влиянием сложившихся обстоятельств и моральной атмосферы в обществе вытесняются и заменяются одной, всепоглощающей страстью – жаждой наживы. Что такое военкомат в условиях бесконтрольности, при витающей в воздухе коррупции на фоне страшных рассказов о царящих в армии произволе и беззаконии? Это золотое дно. Можно больного сделать здоровым, а здоровенного жеребца представить дистрофиком с пороком сердца, ревматизмом, мигренью и ... хроническим воспалением хитрости. Можно призвать сегодня, можно через год, можно не призвать вообще. Кто их считает, этих Педро! Одних можно призывать на сборы каждый год и даже в год два раза, а другие и близко к этим сборам не подойдут. Только крутись. И вот уже человек втянулся, и ему уже плевать на честь и совесть, и он уже с легкостью необыкновенной использует служебное положение в корыстных целях, и он уже шантажист и вымогатель на государственной службе, и люди для него поделены на две категории: которые могут и которые не могут, другими словами, на голубую кровь и черную кость. И вот такие скоты, стоящие при входе в армейский Храм с жадно протянутой рукой и рыскающими глазами, наносят армии, пожалуй, самый большой, часто невосполнимый, моральный ущерб. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в стране с населением без малого 150 миллионов человек катастрофически не хватает солдат. Скотов – их не так много, но они энергичны, деятельны, изворотливы. Они брызжут инициативой, они всегда стремятся занять командные высоты. Благодаря их мутной деятельности в общественном сознании складывается грубо искаженный облик всего офицерского корпуса, большинство которого – смею это утверждать составляют умные, мужественные, любящие и знающие свое Дело, беззаветно преданные своему Отечеству и готовые за него умереть люди. Не оскудела и не оскудеет на воинов земля наша.

Тбилисская смута

Болтаться во всеоружии по столицам союзных государств с полицейскими функциями – удовольствие, прямо скажу, сомнительное, а если взять в учет то обстоятельство, что проведенные невесть где месяцы практически полностью выпадают из учебного процесса и латать образовавшиеся дыры приходится тебе посредством всевозможных ухищрений, то и вообще никакого удовольствия в этом нет. Можно и нужно заниматься боевой подготовкой и в "горячих" точках, более того, это обязательное условие поддержания на должном уровне воинской дисциплины, сохранения необходимой боевой формы рот и батальонов. Но чем можно заниматься с солдатами, которые вырваны из привычного, нормального режима жизни и службы? В усеченном виде строевой, физической, огневой, технической подготовкой, можно изучать уставы, отрабатывать нормативы по защите от оружия массового поражения. Само собой, политзанятия. Политзанятия, пожалуй, можно поставить и на первое место, так как в ходе их приходилось, в меру сил и возможностей, объяснять, что случилось с дружбой народов, какая холера искусала интернационализм, как стало возможным, что национальный вопрос, который мы давным-давно закрыли, все же остался, оказывается, открытым и почему, в конечном счете, мы вынуждены защищать одну часть новой общности людей от другой части советского народа. Жизнь заставляет и подсказывает, чем заниматься, но, по большому счету, это так, оранжевая заплата на зеленых штанах. Вроде и дырка не светится, а вид – не тот. Посему по возвращении в надежде на лучшие времена и отсутствие социальных катаклизмов почти полтора месяца было затрачено на восстановление, возобновление и отлаживание порушенного учебного процесса. Вести из Баку были утешительные, в середине марта вернулся и остававшийся там Костромской полк с опергруппой но... все, как когда-то у нас в ВДВ посмеивались, как всегда началось неожиданно. 5 апреля резко обострилась обстановка в Тбилиси. По просьбе тогдашнего первого секретаря Коммунистической партии Грузии Патиашвили для ее стабилизации было принято решение ввести в Тбилиси войска. Какие войска? Ну, конечно же, воздушно-десантные. Хорошо укомплектованные, мобильные, крутые. Первым задачу получил бывший отдельный "Баграмско-афганский", а на тот период вошедший в состав 104-й воздушно-десантной дивизии с пунктом постоянной дислокации в Гяндже (бывший Кировабад) 345-й парашютно-десантный полк. Здесь необходимо сделать маленькое отступление. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. В качестве производной от этого принципа можно сделать вывод, что есть фатально несчастные люди, невезучие машины и даже невезучие парашютно-десантные полки. 345-й уцелел при расформировании 105-й воздушно-десантной дивизии в 1979 году, в числе первых вошел в Афганистан, с июня 1979-го по февраль 1989 года воевал, без него не обходилась ни одна мало-мальски значимая операция. В Баграмской долине и ее окрестностях он был, что называется, в каждую дырку затычка. 15 февраля 1989 г. полк последним оставил Афганистан и был выведен. Куда? Да в Гянджу Азербайджанской ССР. Если припомнить Карабах, Баку, Сумгаит и развертывавшиеся там события, можно однозначно сказать, что полк поменял одно "теплое" место на другое. Сейчас полк дислоцируется в Гудауте (Абхазия). В общем, по принципу – кто везет, того и погоняют. Вот этот полк, 15 февраля 1989 г. последним ушедший из Афганистана, 6 апреля 1989 г. получил задачу: совершить 320-километровый марш из Гянджи в Тбилиси и своими опытными штыками поддержать шатающийся режим Патиашвили.

Полку было не привыкать. Он имел колоссальный боевой опыт. За сутки полк совершил этот марш и вошел в столицу Советской Грузии, а если точнее, то сосредоточился на подступах к Дому правительства. Легко можно понять настроение офицеров и солдат. Не прошло и двух месяцев, как был оставлен Афганистан, попали на совершенно неподготовленную базу в Гянджу: ни тебе квартир, ни тебе казарм, ни парков. В условиях тотального отсутствия денежных средств предстоит проделать колоссальную работу по благоустройству на новом месте, а тут тебе такая миленькая полицейско-жандармская задача.

Полк блокировал подступы к Дому правительства и площадь перед ним, на которой вторые сутки бушевал южный, горячий, нервный митинг. Подступы к площади были забаррикадированы большегрузными машинами, наполненными отборной щебенкой с кулак величиной. Прикрывались эти импровизированные баррикады боевичками самого разного происхождения, вооруженными чем попало, но очень агрессивно настроенными. Полк, беспрестанно воевавший почти десять лет, знал цену жизни, цену крови и, обладая этим сокровенным знанием, не спешил. Хлебнув военного лиха, полк был, что называется, без комплексов. В бою профессионально жесток и беспощаден. Но то в бою!.. А здесь полк не видел противника. И все его навыки были, казалось бы, ни к чему. Да и задача-то была поставлена так, как это было принято в эпоху М. С. Горбачева: совершить марш по маршруту... к такому-то времени сосредоточиться там-то... Это конкретно и понятно. А дальше... голубая муть типа: действуя по обстановке, оказать помощь и содействие партийным и правоохранительным органам в наведении порядка. Полк ждал! Одновременно судорожно разбираясь: что же от него хотят, что он должен сделать? Страсти на митинге продолжали накаляться. Митинг, как уже было сказано, шел вторые сутки. Участие в нем принимали люди обоих полов и самых разных возрастов. На газонах перед Домом правительства в лежачем положении располагались голодающие, протестующие и просто смертельно усталые, наиболее слабые участники митинга. Солдаты ждали... "Свобода", "Независимость", "Суверенитет", "Оккупанты", "Сволочи", "Ублюдки". Солдаты ждали... Ждали, стиснув зубы. Ты добросовестно, не щадя живота своего, воевал там, куда послала тебя Родина, в крови, в поту, в грязи. С честью вышел на родную землю и ... ублюдок, оккупант! От этой несправедливости можно было задохнуться, от нее сводило челюсти. Но они ждали... Кому-то были очень невыгодны терпеливые, стойкие, мужественные русские солдаты. Всякой революции или контрреволюции – черт их разберет нужны жертвенные бараны, это необходимая атрибутика. Они, бараны, должны своей кровью окропить революцию (или контрреволюцию) и освятить ее. Расчет прост: провокационные подробности, нюансы, детали скоро забудутся, точнее, будут ретушированы ловкими идеологами революции (или контрреволюции), а жертвы останутся. Останутся как символ, как знамя, как призыв: к борьбе, к мести. В солдат полетела отборная щебенка, заточки из арматуры. Полк терпеливо и мужественно отражал этот град, вытаскивал раненых. Поток брани, угроз и камней нарастал. Надо было принимать какое-то решение. И оно созрело. Захватить машины и тем самым избавиться от малоприятного камнепада. Полк сжал челюсти, атаковал и захватил грузовики. Ему нужны были только грузовики, но на пылающей страстями площади возникла паника. Огромное, потное, яростное тело митинга несколько раз плеснулось от края до края площади, давя и калеча наиболее слабых. В результате погибли 18 человек, из них 16 женщин в возрасте от 16 до 71 года. Горе, ярость, ужас, отчаяние, месть, злоба – все это слилось, сбилось в какой-то потрясающий, фантасмагорический клубок. Митинг растворился. Это было только начало. Потом будет Звиад с глазами лани, гестапо при Звиаде, расстрелянный и сожженный проспект Шота Руставели, Южная Осетия, Абхазия. Война всех против всех, с десятками тысяч жертв. Но они, эти жертвы, будут уже никому не интересны. Свобода, независимость, суверенитет обернутся холодом, голодом, безденежьем, тотальным разрушением цветущей страны и отбрасыванием ее на десятки лет назад. "Великий кормчий" Шеварднадзе останется с одним полуразрушенным Тбилиси, где газ, вода, электроэнергия станут пределом мечтаний. Но это все будет потом.

А пока 8 апреля, вверенная мне дивизия была поднята по тревоге, совершила марш к аэродрому, армада самолетов поднялась в воздух и перенесла три полка в солнечный Тбилиси. Я приземлился в одном из первых самолетов. Транспортники садились один за другим. На рулежках шла деловитая, без суеты, привычная работа. Разгружалась техника, вооружение, экипировались люди, все это строилось в колонны. Один транспортник сел вне плана. Из чрева транспортника важно выплыли два длинных-длинных, очень длинных правительственных ЗИЛа, вышли несколько человек, первым шел член Политбюро ЦК КПСС, министр иностранных дел СССР Э. А. Шеварднадзе. Их встретила достаточно многочисленная группа людей. После непродолжительного обмена Мнениями все резво расселись по машинам и растворились во мраке.

Дивизия приземлилась и начала выдвижение в назначенные зоны ответственности. Время было позднее, ночь с 9-го на 10 апреля. Я вел колонну по городу и поражался его мертвенному виду: погашенные окна, фонари, редко где мелькнет огонек, ни одного прохожего, ни одного милиционера, даже собак и тех не было видно. Вымерший город, гнетущая пустота, тишина, и в этой тишине один звук – лязг гусениц. Может, это ощущение родилось позже, а может, и тогда – теперь трудно сказать, но оно было, это ощущение, город, живущие в нем люди преступили грань дозволенного, перешагнули невидимую, но роковую черту и готовы ринуться в пучину кровавых страстей дальше, бездумно, безрассудно и безоглядно, независимо от чьей-то там персональной воли. С утра, как водится, началась свистопляска. Как выяснилось чуть позже, на вводе войск панически настаивал потерявший контроль над ситуацией Патиашвили. По его заполошным звонкам слетелось в Тбилиси ни много ни мало три воздушно-десантные дивизии. Командующий Закавказским военным округом генерал И.Родионов против этого категорически возражал. В марте 1989-го на выборах в Верховный Совет СССР за генерал-полковника Родионова проголосовали 96 процентов тбилисцев, а глас народа, как известно, глас Божий. Генерал Родионов – один из умнейших и образованнейших генералов советской, а ныне российской армии. Это интеллектуал, человек чести. Его авторитет и уважение к нему были огромны, но... При существовавшей на тот период системе у генерала Родионова при всем его уме и интеллекте не было шансов одержать верх над первым секретарем Коммунистической партии Грузии. Генерал был виноват потому, что он был генералом. Позднее М. С. Горбачев и иже с ним косвенно признали нелепость навешанных на генерала обвинений, назначив его начальником Академии Генерального штаба, но значительно позднее и именно косвенно. А тогда город украсился надписями: "Родионов – убийца!", "Смерть убийце Родионову!".

Раздавались требования отстранения от должности, предания суду. Не знаю, может быть, я не прав, но мне кажется, что генерал Родионов прямо тогда, по свежим следам, мог бы легко отмести все обвинения, но он для этого был слишком благороден и дисциплинирован. Страсти накалялись и бушевали, но из плоскости мордобоя они ушли в прлитичес-кую плоскость – присутствие трех воздушно-десантных дивизий действовало отрезвляюще. Там много было интересного, и вспоминать об этом можно долго, но целесообразно остановиться на двух характерных моментах.

На третий день по докладу командира полка я срочно выехал в зону ответственности костромичей. В зоне возник скандал. Дело в том, что одним из объектов, взятых под охрану, была личная резиденция Шеварднадзе. Для охраны ее приказано было выделить парашютно-десантную роту и не менее пяти боевых машин.

Прибыл я к резиденции вовремя, в кульминационный момент. Но сначала о том, что собой представляла резиденция: пятиэтажный особняк, перед ним симпатичный, тенистый подковообразный скверик шириной метров 50, длиной метров 100, с лавочками. По внешнему обводу скверика – дорога, другая дорога рассекала скверик пополам и вела непосредственно к особняку. Эта центральная дорога переходила в коротенькую, метров 40 – 50, улочку, которая заканчивалась Т-образным перекрестком. За обводной дорогой, жилые строения. На пятачке перед особняком сосредоточены пять боевых машин и около сорока военнослужащих.

Людей и машины командир роты капитан Левинсон расположил грамотно, насколько позволяла местность. А кульминация, на которую я попал, состояла в том, что три полковника (неизвестного происхождения) яростно, на двух языках (русском устном и русском матерном) требовали от Ле-винсона оборудовать в скверике окопы для машин.

Левинсон в ответ им доказывал, что, где машину ни закопай, дальше 50 метров огонь она вести не сможет, да и танковой атаки на резиденцию Шеварднадзе не ожидается. У окапывания будет два результата: полное отсутствие какой-либо маневренности и порча симпатичного скверика. Одному капитану против трех полковников приходилось туго. Уточнять я не стал, но по некоторым признакам можно было понять, что ребятки были из политуправления округа. Узнав, кто я такой, они с жаром переключились на меня и попытались мне доказать, что я лично ответственен за драгоценную жизнь Э. А. Шеварднадзе. Я их внимательно выслушал, кротко порекомендовал не совать нос не в свое дело, дал 15 секунд на то, чтобы убраться с охраняемой территории. По моим прикидкам, этого с лихвой должно было хватить, чтобы добраться до стоящего метрах в десяти УАЗика, завести и отъехать.

Лицо у меня было, по-видимому, достаточно выразительное – полковники сгинули секунд на пять раньше установленного срока. Левинсон доложил, что уже третий день систематически подвергается нападкам всевозможных военных и гражданских должностных лиц, которые в разных формах (советов, рекомендаций, требований и приказов) домогаются от него изменения системы охраны и обороны резиденции, причем сплошь и рядом одни требования диаметрально противоположны другим, что крайне утомительно. Я ему объяснил, что у нас страна Советов, советы не дорого стоят; посоветовал, порекомендовал, потребовал и уехал... Именно по этой причине (наличия большого количества советчиков) не сношаются на площадях. Приказал к исходу дня уточнить и утвердить у комбата схему расположения машин и постов. Всем советующим и рекомендующим говорить: "Есть!", но действовать согласно утвержденной схеме.