Текст книги "За державу обидно"

Автор книги: Александр Лебедь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

"Если он не скулил – не ныл,

Если хмур был и зол, но шел..."

Я приступил к освоению отведенного мне участка дороги. Должен сказать, что 4 километра дороги на батальон, в котором чуть больше 200 человек, – это много. Когда разобрались с зонами, участками ответственности, секторами обстрела боевых машин, "агээсников", минометчиков, пулеметчиков, гранатометчиков, стало ясно, что не только на три, но и на две смены людей не везде хватало. Урезали, объединили. Меньше двух смен иметь было нельзя, сколько стоять – неизвестно... Утрясли... Выставили посты, я доложил о занятии участка и о готовности пропуска колонн.

Последовал лаконичный приказ: "Ждать". К вечеру подул ветер, разогнал тучи, дождь прекратился. За какой-то час погода стремительно изменилась. Кругом стало пронзительно ясно, значительно похолодало. День был 8 марта. Офицеры шутили, что жены нас помнят, любят, добра желают, их коллективная просьба в небесной канцелярии услышана – отсюда и погода.

Мне не давала покоя репутация Махмудраков. Было непонятно, почему нам так легко дали войти в кишлак. Батальон, растянутый вдоль дороги – одна машина на 120 -150 метров, прижатый к дувалам и обочинам (проезжая часть должна быть свободна), представлял собой лакомый объект для нападения. За все время, пока я рекогносцировал местность, нарезал зоны, участки, сектора, нигде не мелькнуло ни живой души. Эта подчеркнуто демонстративная опустошенность и омертвелость будили смутное чувство тревоги. Я ее в себе задавил, зубоскалил, отдавал десятки ненужных, но создающих необходимый психологический настрой указаний и распоряжений и всячески старался подчеркнуть обыденность, незатейливость полученной задачи: постоим, пропустим, отойдем. Но это мало помогало. Тревога читалась на лицах офицеров, солдат. Шутки повисали в воздухе – неприятно, когда ты, на твой взгляд, удачно пошутил, а в ответ не привычный хохот и улыбки, а мрачные, напряженные лица, тревожные глаза. Наступила ночь. Я проверял караулы сам, посылал начальника штаба, периодически заслушивал доклады командиров рот все было спокойно. Час спокойно, два-три... Ночь, тишина, мореные солдаты, еще более мореные офицеры. Ночь успокаивает, убаюкивает, рассеивает тревогу. Веки сжимаются, возникает опасное ощущение – все хорошо, и все будет хорошо. Можно на пять минут забыться сторожким и чутким сном – все же хорошо. Душманы из Махмудраков поступили просто и мудро: с вечера спокойно выспались, пока мы бдили, а под утро, с рассветом, когда казалось, что уже все прошло, подкрались так, как это умеют делать только они: гордые, горные воины – неслышно, как кошка по ковру.

Подкрались, сосредоточились и практически одновременно дали залп по колонне не менее чем из десяти гранатометов, сопроводив его густым ружейно-пулеметным огнем.

Еще несколько секунд назад стояла почти абсолютная тишина; готовилась проснуться природа; на многих постах поникли каски, и как ты по этим каскам ни стучи и что ни говори – бесполезно. Смотрят на тебя из-под каски глаза смертельно усталого мальчишки, и ругаться уже не хочется а ругаться надо. Пожалей мальчишку и выкажи ему свое сочувствие, и он в знак благодарности и признательности уснет прямо у твоих ног. И, может, уже не проснется а вместе с ним не проснутся никогда взвод, рота, батальон. Мат – основа управления общевойсковым боем. Не нами сказано – и никуда от этого не деться.

Залп взорвал тишину. Ухнули в ответ пушки, застучали пулеметы, автоматы. По всем четырем километрам творилась дикая вакханалия. Длилась она минут пять но эти пять минут – дорогого стоят. Я руководил боем, а самого неотступно грызло: "Прошляпили, все-таки прошляпили!"

Коротко стукнула где-то и оборвалась последняя автоматная очередь.

– Командирам рот доложить обстановку и потери – распорядился я.

Первая: обстановка нормальная, потерь нет.

Вторая: прямым попаданием гранаты убит спавший в "бэтээре" наводчик станкового гранатомета, ранен контужен механик-водитель. Как ранен медицина разбирается.

Третья: Норма, потерь нет.

Я ожидал самого худшего. Я готовился услышать доклад не менее чем о десятке убитых и двух десятках раненых, поэтому я не поверил:

– Проверить и еще раз доложить.

Через несколько минут первая и третья роты подтвердили доклады, вторая уточнила: в момент попадания гранаты механик-водитель выбрался из кормового люка на силовое отделение, поэтому схлопотал несколько осколков в ноги сзади. Ничего страшного – до свадьбы заживет. Повезло парню.

Мною владело какое-то странное чувство. С одной стороны было жаль наводчика. Я его хорошо знал. Рослый видный, по-хорошему нагловатый, он носил АГС-17 как игрушку, в бою вел себя раскованно и свободно, был смел, обладал природной военной косточкой, талантливо скрывая расчетливость и хладнокровие за напускной удалью и презрительно наплевательским отношением к душманам. И вот такой прирожденный Воин пал во сне, не обнажив, что называется, меча. С другой стороны, настроившись на куда более существенные потери, я испытал огромное облегчение. С третьей стороны, как это ни странно, где-то там внутри пульсировала какая-то радостная жилка: "Не зря! Не зря!" Чего "не зря" – черт его знает.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове, пока я в течение трех минут блаженно расслаблялся, уткнувшись лбом в прибор наблюдения. "Все, хватит", я выбрался из люка по пояс, прихватив с собой автомат. Холодный рассвет еще только поднимался, окутывая землю клочковатым туманом. Спереди, слева, сзади – все спокойно, никаких движений. Справа... "Кашаэмка" стояла, прижавшись правым бортом к невысокому, но удивительно мощному дувалу.

Над дувалом возвышалась верхняя часть машины – сантиметров 40 – 50, не более. За дувалом метров на сто расстилалось поле, которое заканчивалось строениями непонятного назначения. И вот на этом поле, на фоне строений, я увидел силуэт человека. Правее его, метрах в 8 – 10, еще два силуэта, стоявших практически рядом.

Первая мысль была: какой идиот послал туда солдат? Дувально-кяризная война диктовала свои правила. Действовать на удалении зрительной связи, возможности прикрытия огнем. Если одиночный солдат в дувальных лабиринтах терялся и удалялся от родного отделения на 100 метров и более, в 9 случаях из 10 он становился покойником. Наверное, из-за свежепережитых острых ощущений на меня накатила волна злобы. В крайне невыгодном статичном положении, с малыми потерями отбить утреннюю атаку, а теперь потерять людей по чьей-то дури... Идиоты!

– Вы! – я захлебнулся от злобы, резко повернув люк вправо.

Одиноко стоящий силуэт сноровисто проделал ряд характерных движений, после которых по антенне, по емкости хлестнула автоматная очередь.

Двое других присоединились к нему. С расстояния 90-100 метров они били по мне из трех автоматов из положения стоя. Когда чуть позже я анализировал ситуацию, я пришел к выводу, что наделал массу глупостей. Во-первых, нечего было орать не разобравшись, во-вторых, не делать резких движений, в-третьих, немедленно после начала обстрела надлежало нырнуть в люк, в-четвертых, если уж остался, начинать надлежало с двоих. Их легко можно было положить одной очередью. Это если действовать, как говорится, по уму. Но во мне буйствовала какая-то холодная и одновременно истеричная и детски-смешная злоба. Я не нырнул в люк: "Кто первый начал? Этот!" Автомат взлетел к плечу. Длинная очередь трассирующих пуль смела, смяла, швырнула наземь одинокую, продолжающую стрелять фигуру. Две другие упали. Мозг четко и холодно зафиксировал по бугоркам, по какому-то бурьяну, где они упали. Я мстительно разрядил по этому месту остаток магазина. Сноровисто присоединил новый, и еще 30 пуль унеслись в поле. Ко мне присоединились механик-водитель и двое связистов. Они не видели, что произошло, но били наугад, ориентируясь по направлению посылаемых мною трасс.

– Прекратить огонь, – сказал я.

Все смолкло. Я приказал одному из связистов, механику-водителю, наблюдать за строениями, спрыгнул на землю и закурил:

– Давай, Володя, разбирайся, что они тут наковыряли.

Быстро повзрослевший в условиях Афганистана, выпускник училища образца 1981 года, начальник связи батальона лейтенант Галабурдов сноровисто принялся за дело. Осмотрел антенну, брезент, люки, бросил короткий взгляд на емкость, в сердцах швырнул ее наземь и спрыгнул с машины сам. 100-литровая емкость, штатное место которой на броне правее командирского люка, представляла собой решето. Удивительно густо была изгрызана пулями. Латать что называется – не за что хватать.

– В антенне насчитал одиннадцать отметин, – доложил лейтенант. – В брезенте тоже штуки три, дома посчитаем. А это, – Володя в сердцах пнул дефицитную емкость ногой, – сейчас досчитаю.

Пока Володя исследовал емкость, я стоял, курил и блаженно-расслабленно размышлял о том, какой я идиот, что торчал в люке под огнем, как замечательно хорошо, что в емкости давно высохла последняя капля бензина. Прикидывал: любому из нас, грешных, независимо от габаритов и физической силы достаточно одной пули, а вокруг меня их летали десятки. И какое это все-таки чудо, что ни одна из них не нашла меня. Я был фаталистом всегда, но фаталистом, что называется, неосознанным. Но тогда, на рассвете 9 марта 1982 года, фатализм перешел в какое-то иное качество, стал своего рода религией. Сущность ее сформулирована коротко и емко (если мне не изменяет память, Ярославом Гашеком): "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет".

– Плюнь, Володя! Хватит считать, загрузи ее на место,

если не залатаешь, будет, что сдать. Или на память об Афганистане с собой заберешь по дембелю.

Володя, по-видимому, представив, как он будет выглядеть с подобного рода сувениром, засмеялся. Засмеялся механик-водитель, засмеялись связисты. Очередная страница жизни перевернулась. И все! – проехали... А фатализм остался!.. Мне вдруг нестерпимо захотелось разобраться: как это получилось, что, несмотря на внезапный массированный обстрел, батальон в этой рассветной катавасии потерял только одного человека.

– Заводи! – приказал я.

Мы поехали вперед вдоль колонны, останавливаясь и вникая во все подробности обстрела. Чем больше я вникал, тем больше пропитывался под настроение фатализмом. Из выпущенных душманами более чем двух десятков гранат в цель попала только одна, унеся жизнь наводчика. Остальные легли правее, левее, выше, ниже. Две или три срикошетили от машин. На многих БМД виднелись свежие пулевые отметины. Старушка смерть встала над колонной, готовая собрать обильную жатву, но... не получилось. Почему не получилось? Везение, удача, случай, выучка или все вместе взятое – да черт его знает! Главное – не получилось. Будем жить! Дальше началась проза жизни. Двое суток почти беспрерывной лентой мимо нас текли отходящие из ущелья войска. По раскисшей, чудовищно разбитой дороге танки, самоходки БМП – тащили на буксирах колесную технику всех видов и мастей: свою же, афганскую. Все было залеплено грязью, ревущие на пределе возможности двигатели, рычащие и исступленно матерящиеся водители и командиры – все это рывками, импульсивно, но двигалось, двигалось, двигалось... Так врезались в память эти двое суток: грязь, мат, исступление. Батальон держал дорогу чутко и жестко, реагируя на малейшие попытки возобновить обстрел. Что там у душманов случилось – не знаю, но больше они нас серьезно не тревожили. Несколько раз по мелочи постреляли – получили сдачи, и все успокоилось.

Я расположил командный пункт батальона в хвосте колонны, связисты тщетно шарили в эфире на указанных частотах и позывных, пытаясь обнаружить техническое замыкание.

К вечеру второго дня на командный пункт вышла довольно стройная колонна, состоящая из нескольких танков, танковых тягачей, на крюках – три машины; прикрывала колонну мотострелковая рота на пяти БМП. Колонна остановилась, из головного тягача тяжело спрыгнул на землю серо-зелено-щетинисто-грязный полковник, представился – и.о. начальника бронетанковой службы армии, и как-то очень просто и буднично сказал: "За мной никого. Меня пропустишь и отходи, капитан". Информация замечательная, но по молодости лет и десантной наглости я попытался что-то сказать о частотах, позывных и вообще, какого черта никто не выходил на связь!

Находящийся на грани человеческих возможностей, смертельно уставший полковник, по-моему, меня даже не понял:

– Счастливо, капитан!

Колонна тронулась, я выждал еще полчаса и дал команду на отход. Отошли без приключений. Ниджрабская операция кончилась.

Гарнизонные будни

В связи со стойко державшейся непогодой наступило относительное затишье. В течение недели батальон приводил и привел себя в порядок. Все наконец-то соскребли с себя вшей, отоспались, отъелись, обслужили технику, вооружение. Зная пагубность влияния безделья на солдатские души, я утвердил у командира полка план боевой подготовки батальона и приступил к его реализации. Чтобы подзадорить, создать интерес, план предусматривал множество всевозможных боевых состязаний. Соревновались все без исключения специалисты батальона. Наградой победителю (или победителям) были вымпел с приложением к нему нескольких банок тушенки, сгущенки, калька конфет. Мелочь, как говорится, но приятная.

Все зашевелились, родился азарт. Тушенку, в принципе, можно было съесть и просто так, но это – не то. Совсем другое дело, когда лучший наводчик, оператор батальона ест призовую тушенку. И вкусовые ощущения другие, и моральные! Причем боевая подготовка – это не чемпионат мира – проиграл в этом году – жди следующего. Проигравшие экипажи, расчеты, понукаемые собственным командирским самолюбием, вносили коррективы в свои действия, устраняли недостаток слаженности, учили материальную часть и зачастую через день-два отыгрывались ко всеобщему ликованию подразделения. Победители старались не сдать позиций, занятия превратились в увлекательный спорт, все шло весело и даже хорошо.

Но все хорошо не бывает. Где-то в конце марта одно за Другим произошли два события, которые могли бы, при известном стечении обстоятельств, круто изменить мою судьбу. В один из дней в наряд по охране городка заступила боевая, заслуженная, увешанная всевозможными лаврами и съевшая больше всех призовой тушенки третья рота вверенного мне батальона. Кто там кого менял и почему – не помню, но рота приступила к выполнению боевой задачи. Один из постов, где расположилось отделение, возглавляемое лучшим сержантом батальона, непосредственно примыкал к расположению батальона материального обеспечения 108-й мотострелковой дивизии. А в батальоне – развернутый хлебозавод, которым руководил прапорщик-искусник – пек совершенно восхитительный хлеб. Этот хлеб шел "на ура" у всех, от солдата, что называется, до маршала. Какие там торты, пирожные и прочие прелести кулинарного искусства. Вот хлеб из ОБМО – это да! Лучший в мире сержант решил оказать хлебопекам честь, отведав их бесподобной продукции. В этих целях снарядил к ним двух, как выяснилось несколько позже, совершенно бездарных дипломатов.

Прояви "дипломаты" обходительность, галантность и вежливость, может быть, они и вернулись бы с хлебом, но их сгубил десантный шовинизм. Они прибыли на хлебозавод с весьма внушительных размеров мешком, обложили отборными словами весь коллектив этого достойного заведения и не терпящим возражения тоном потребовали в кратчайшие сроки наполнить мешок горячим хлебом. Хлебопеки свой труд уважали, постоянно общаясь с таким хлебом, фигуры имели могучие, характеры крутые. Не говоря худого слова, "дипломатам" навешали фонарей, расквасили носы, слегка проредили зубы и на пинках вынесли с подконтрольной территории.

Послы явились пред светлые очи пославшего их начальника в самом жалком и непотребном виде. Такого унижения своих подчиненных сержант не потерпел и сыграл "боевую тревогу". БМД с основной позиции, с которой хлебозавод не просматривался и, соответственно, не простреливался, переместилась на запасную позицию. Расчет занял штатные места, хлюпая расквашенными носами, развернулась пехота. Все эти действия сопровождались громогласными и недвусмысленными угрозами. Хлебопеки, имея гордость и достоинство, приняли вызов, с их стороны занял боевую позицию КамАЗ, в кузове которого была закреплена ЗУ-23-2. Расчет по-боевому, кто в чем был, попрыгал в кузов КамАЗа, "Зушка" хищно поводила стволами.

Как я позже ни старался вспомнить, что меня побудило пойти проверить именно этот пост, я так и не вспомнил, но что-то побудило. Я пришел на пост именно в тот момент, когда дуэлянты пребывали в некоторой нерешительности. А...Б... В... Г... Д... и многие другие буквы и их всевозможные сочетания были уже сказаны. Не хватало одного слабонервного задохлика, который бы выстрелил: не важно куда – пусть даже в воздух. И полудетский фарс мог обернуться трагедией. Думаю, и мне бы сейчас не о чем было писать.

Запомнился наводчик "Зушки": в белом фартуке, с полотенцем за поясом и в каске. Без штанов, так сказать, но при галстуке. Кто бы победил в этой дуэли – трудно сказать, машины располагались на совершенно открытой местности метрах в 120 друг от друга, но есть общий принцип: последним смеется тот, кто стреляет первым. Дуэль, к счастью, не состоялась.

Я ревел, как раненный в корневую часть медведь. Обе противоборствующие стороны постыдно бежали, но, к чести их, не бросая личного оружия. Боевая техника немедленно была переведена в боевую готовность "постоянная". Лучший в мире сержант стал лучшим в мире рядовым. Отделение от выполнения боевой задачи было отстранено.

Позже, в конце мая, восстановленный в пораженных правах сержант, увольняясь в запас, честно признался, что мое появление было для него как манна небесная. Мужики загнали сами себя в угол: все было сказано и сделано, оставалось только открыть огонь, но достойного выхода из создавшегося дурацкого положения не просматривалось. Не станешь же, в самом деле, кричать: "Хлебопеки, мы сдаемся!" или там "Нам слабо, разряжай!" Не станешь! Гордыня десантная не позволит. А тут вдруг откуда ни возьмись – разъяренный комбат, суть превосходный, достойнейший повод выйти с честью из создавшегося весьма щекотливого положения.

Сержант закончил так: "Бежал от вас, товарищ капитан, с таким легким сердцем, так мне было радостно, что вас сюда занесло! Если б вы даже чемпионом мира по бегу были, все равно вам меня тогда б не догнать. Вы уж извините, не поминайте лихом!"

Извинил. Сержант, несмотря на некоторые издержки, был замечательный.

Вторая неувязочка образовалась через два дня после вышеописанного случая. В шесть часов десять минут при построении на физическую зарядку все люди налицо, а в 8.15, при разводе на занятия, в первой роте нет одного солдата. Солдат прослужил год, гагауз по национальности, характеризуется положительно. Тем больше было оснований для беспокойства. Доложил командиру полка. Юрий Викторович мгновенно распорядился: "Все бросить и искать!" Развернули поиск по полной схеме. 9 – нет, 10 – нет, в 11 часов – нет. В 11.30 командир полка распорядился расширить зону поиска, для чего привлечь второй батальон капитана Серикова.

Второй батальон несколько месяцев просидел в Бамиане и явился оттуда, сменившись, два дня назад. Из-за непогоды две последние недели продукты батальону не доставлялись. Батальон нес службу, грызя сухари НЗ в весьма ограниченных количествах. Благодаря этому обстоятельству все, от комбата до солдата, пришли в такое состояние, что по ним очень удобно было изучать строение человеческого скелета.

Подстегнутые заставшей их врасплох командой, "дистрофики" начали было развертываться, но тут поиски кончились, а обстановка, как выяснилось чуть позже, накалилась. Около штаба полка остановился уазик, из которого с победоносным видом вышел заместитель командира полка по тылу подполковник Слава Жуков и элегантно, двумя пальцами, за шиворот извлек из машины потерявшегося солдата. Солдат стоял понурый и несчастный. Жуков распорядился: "Поискам отбой! Все в кабинет командира полка".

Отдав указания о свертывании поисков, я с начальником штаба батальона майором В. И. Ливенским пошел в кабинет командира полка. Владимир Ильич Ливенский вошел в Афганистан в июне 1979 года и, таким образом, добивал третий год своего пребывания в этой замечательной стране. Это был один из самых уважаемых офицеров полка. Он обладал массой всевозможных достоинств, но его служебный рост сдерживался прямым, резким и жестким характером. Лизать Владимир Ильич не умел, а это в те времена далеко не всем нравилось.

Кабинет был невелик – примерно три на три. Посредине Т-образный стол, у стенок несколько стульев, карта-портрет-сейф. Все как обычно.

Подполковник Жуков сидел за приставным столиком, солдат с убитым видом стоял у порога. Самого командира не 132

было. Не успели мы с Ливенским, что называется, и рот раскрыть, как сзади прогремело: "Смирно!" – и в кабинет буквально ворвался командир полка.

Юрий Викторович был предельно возбужден, хотя, на мой взгляд, это его нормальное состояние. Начал он предельно круто:

– Вы! Начальники! Докомандовались! Солдаты, как зайцы, разбегаются!..

– Товарищ подполковник, давайте разберемся сначала. Солдат... – начал было я.

– Что? Разберемся? Не-е-е-т, господа начальники. Теперь я сам разберусь. А вы пошли отсюда на ...

На это простецкое предложение мы с Владимиром Ильичом отреагировали по-разному. В считанные секунды Ливенский стал смертельно бледен. Мне же, наоборот, кровь ударила в голову. Я задохнулся: "Куда-а-а?"

– Что, заложило? Я сказал – на ... – взревел Кузнецов. Вскочивший Жуков нервно пощипывал ус. Солдат в углу съежился и, похоже, перестал дышать.

Кабинет был невелик: через порог один шаг. Поэтому я первым делом вышвырнул из него Ливенского, пальцы которого что-то судорожно искали на поясе. И остановился за порогом, держа в правой руке ручку распахнутой двери. Глядя в упор на командира, еще раз переспросил: "Куда?.."

– На ... – был ответ.

Со всей отпущенной мне природой силой, удвоенной яростью, я захлопнул дверь. Перегородки в штабе были фанерные, слегка зашпаклеванные и выкрашенные водоэмульсионкой. Удар вызвал массу шумных последствий. Как-то странно перекосилась сама дверь, из многочисленных щелей вылетела шпаклевка, рухнула и разбилась доска документации дежурного по полку. Слетела со своей подставки жестяно-стеклянная керосиновая лампа и глухо звякнула о пол. В осколках стекла расплылась керосиновая лужица. Остолбенели дежурный и его помощник. Я стоял и ждал, что командир сейчас вылетит на этот шум, и тема получит развитие...

Командир, по-видимому, в воспитательных целях, из-за двери не появился. Мы для него не существовали. Прихватив за рукав онемевшего от ярости начальника штаба, я ушел к себе. Как выяснилось позже – дело не стоило выеденного яйца, но при известной талантливости из всякой мухи можно изготовить препорядочного слона. Еще ночью у солдата заболел живот. Явление в Афганистане широко распространенное. Животы болели у отличников боевой и политической подготовки и злостных нарушителей воинской дисциплины, у пьяниц и трезвенников, у коммунистов и беспартийных – то есть у всех. Я лично не знаю ни одного человека в Афганистане, который хотя бы раз не испытал на себе всю прелесть животоболения. Набегавшись за ночь и по дисциплинированности своей с трудом отмаявшись на физзарядке, солдат подался в полковой медицинский пункт. Там он попался нормальному военному доктору. Тот в ответ на его жалобу выдал ему цветистую фразу, смысл которой можно перевести на русский язык примерно следующим образом: "Сынок, читай распорядок дня и неукоснительно им руководствуйся, служи по уставу, завоюешь честь и славу; ступай и не кашляй; в установленное распорядком время не забудь книгу записи больных".

Покоробленный такой черствостью жреца Гиппократа, солдат припомнил, что в двух с половиной километрах от полка есть госпиталь. Дорога туда исключительно вдоль наших частей, мимо нашего родного заборчика, а уж там-то жрецы как жрецы! Живот продолжал болеть с нарастающей силой. Солдат решился и, перемежая свой путь перебежками и многочисленными приседаниями, направил свои стопы в госпиталь. Когда он туда добрался, другой, не менее военный доктор, убил в нем веру и надежду одновременно: "После обеда по распорядку и с дежурным врачом!" Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

Оценив свои силы и поняв, что добраться назад здоровья ему уже не хватит, солдат принял единственно верное решение: скоротать где-нибудь время до обеда, дождаться прибытия дежурного врача и при его участии получить, наконец, медицинскую помощь. Во исполнение принятого решения он отыскал на хоздворе госпиталя туалет типа сортир, окопался вблизи него и принялся циркулировать. Приспичит – он в скворечник, поотпустит – он на солнышко. Поисковая группа в госпитале была. Она добросовестно опросила дежурного врача (правда, это уже был другой врач – сухарь и педант сменился), медсестер, больных и раненых. Порядка для – прогулялась по территории госпиталя. Все, естественно, бесполезно – никто ничего не видел и не слышал, визуально же объект поисков нигде не просматривался. На хоздвор никто не заглянул. Зам по тылу полка, проводя на территории госпиталя какие-то свои исследования, угодил на хоздвор в тот момент, когда солдат стремглав летел (в который уже раз) с облюбованного им лужка в ставший ему почти родным скворечник. Терпеливо дождавшись страдальца, скомандовал: "Стой, фамилия?"

Солдат, не без некоторых трудностей приняв строевую стойку, представился. Дальше, что называется, дело техники. Вот из-за этой дерьмовой в прямом и переносном смысле слова истории я и начальник штаба сподобились быть посланными командиром полка очень далеко. Оно, конечно, демократия в армии в том и состоит, что, когда тебя посылают на ... то ты поворачиваешься и идешь, куда хочешь. Но на все нужна привычка, а привычка – это приобретенный инстинкт. Не правда ли?

Со мной, за время моей офицерской службы, такой казус произошел первый раз, с Ливенским, как выяснилось, тоже. Попытка разрешить проблему с помощью двери с последствиями успеха не имела. С непривычки было тяжело, и теперь мы сидели в моей комнате-кабинете, угрюмо глядя друг на друга.

К первому способность рассуждать хладнокровно и здраво вернулась ко мне:

– Ильич, нас с тобой послали?

– Послали, – мрачно подтвердил НШ.

– Далеко?

– Далеко!

– Мы и так на нем, только ножки свесили! Так?

– Так! Только к чему все это?

– А к тому! Дневальный!

– Я!

– Зампотеха ко мне.

– Есть!

Минуты через три явился зампотех.

Я коротко объяснил ему ситуацию: "Нас послали, мы сидим и ждем, когда командир полка вернет нас обратно и поставит в строй! Посему, Вячеслав Васильевич, с сего момента и до возвращения нас в строй, буде таковое последует, вы командуете батальоном! Вопросы?"

Вопросы у зампотеха имелись. Они просто не могли у него не быть. Зампотех – человек во всех отношениях хороший и порядочный. У него золотые руки и голова, он окончил с отличием академию бронетанковых войск, но он обладал одной особенностью, которая сводила на нет все его достоинства: он начисто был лишен дара управлять людьми. Если дать ему в подчинение одного нахального солдата и прийти через 15 минут, можно свободно застать такую картину: задница майора торчит из силового отделения боевой машины, руки у него по локоть в масле, майор вдохновенно трудится, а солдат, покуривая и поплевывая, сидит на башне и лениво-снисходительно подает советы, на которые, впрочем, майор не реагирует. Посему, при таком характере, перспектива командовать батальоном хотя бы час Вячеславу Васильевичу не улыбалась. Я ждал вопросов. Зампотех, будучи человеком тактичным и хорошо воспитанным, оценил выражение наших физиономий. Спрашивать ничего не стал. Четко сказал: "Есть!" – и попросил разрешения идти.

Почему выбор пал на зампотеха при таком его характере? Да просто потому, что на тот период ни первого заместителя, ни замполита в батальоне не было. Осталось нас на батальон три начальника – сто процентов – 66,6 были посланы куда не следует и, естественно и логично, что управление войсками возлагалось на уцелевшие 33,4 процента.

Так незаметно наступил вечер, нас никто не тревожил. Прошла ночь, наступило утро. Солдаты протопали, на физзарядку, умылись, позавтракали. В этот день развод был полковым. Под окном раздалось: "Равняйсь! Смирно! Равнение налево!"...

Старательное печатание строевого шага, короткий корректный стук в дверь. На пороге возник Вячеслав Васильевич:

– Товарищ капитан, батальон для следования на развод построен. Все люди налицо! Зампотех батальона майор... Удрученный свалившимся на него командованием, прекрасно отдающий себе отчет в том, что если он выведет батальон на полковой развод, то однозначно окажется без вины виноватым, Вячеслав Васильевич решил сделать вид, что ничего не произошло. По-человечески его понять можно и даже ему посочувствовать, но делать было нечего. Он являл собою незапятнанные пока еще 33,4 процента. Я занял предельно официальную позицию:

– Вячеслав Васильевич, я поручил вам командовать батальоном и даже объяснил причины этого. Идите, товарищ майор, и командуйте.

Зампотех потоптался несколько секунд на месте, глубоко вздохнул, махнул рукой и вышел.

С улицы донесся его тенор: "Отставить равнение! В походную колонну".

Под окнами, в направлении плаца протопал родной батальон. Мы с Ливенским обменялись взглядами, и с удовлетворением я у него, а он у меня прочитали взаимно: "Зашли далеко, отступать некуда и не отступим!" Говорить было не о чем. Владимир Ильич нашел неожиданный выход: – Командир, давай в креста.

В углу моей комнатенки стоял неизвестно кем, когда и откуда принесенный небольшой столик на высоких ножках, покрытый толстым отшлифованным стеклом. Внимательный замполит майор Голубев в заботе о моем досуге достаточно давно положил в стоящий под койкой ящик комплект всевозможных настольных игр.

Досуга практически не было, на комплекте, что называется, не сидела муха, и вот совершенно неожиданно домино пригодилось. Поставили столик, сели друг против друга и старательно, демонстрируя азарт, принялись играть. Что там и как докладывал командиру полка Вячеслав Васильевич, покрыто мраком тайны: ни я, ни Ливенский его никогда об этом не спрашивали, а сам он никогда об этом не говорил. Но минут через 15 он ввалился в комнату без стука, взмокший и запыхавшийся:

– Товарищ капитан, вас вызывает командир полка!

– Доложите командиру полка, что я и начальник штаба находимся в непрерывном движении в том направлении, куда он нас послал, одновременно в ожидании, когда назад в строй поставит. Идите, товарищ майор!