Текст книги "На снегу розовый свет..."

Автор книги: Александр Дунаенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВСТРЕЧИ

«Или начать так: «Я очень баб люблю, они смешные и умные…».

Веничка Ерофеев.

Поднимаюсь по ступеням. Одиннадцатый этаж. Лифт, конечно, не работает. В элитных домах всё тоже, как у людей. В карманах у меня бутылка коньяка, шоколадки. Нужно бы цветы, но вдруг муж дома. Один раз уже нарвался. Инны дома не оказалось, дверь открыл муж. От неожиданности сунул ему шоколадки: «Это вам с Инной Сергеевной…». Вообще шоколадки предназначались детям – Алёнке и Катеньке. У Инны Сергеевны, кроме прекрасной груди и умненькой головки ещё есть две дочурки. И – муж. Павел Антонович, бизнесмен. Наверное, средний. Потому что в его элитном доме не работает лифт. Но зато на лестничной площадке телекамера. Сейчас, когда я доберусь до этого проклятого одиннадцатого этажа, на меня вначале будут смотреть через маленький телевизор.

Инна Сергеевна – очаровательная молодая женщина, преподавательница всяческих литератур в университете. Защитила кандидатскую по Набокову. Читала мне отрывки. Мужу такое читать бесполезно. А мне полезно.

Когда Инна Сергеевна читает, я даже её не слушаю. Она красива. Это и субъективная, и объективная оценка её внешности. Мягкие – я думаю, я никогда их не касался – мягкие, слегка вьющиеся, тёмные волосы. Почти всегда открытые плечи. Не шея – шей–ка.

Я не слушаю Инну Сергеевну, когда она читает мне про своего Набокова. Я ей любуюсь. «Посмотри, как я любуюсь тобой – как Мадонной Рафаэльевой!..». Сказать, что я в неё влюблён – нет. Я себя уже спрашивал об этом – нет. Но мне нравится смотреть на неё, слушать. Это я, конечно, слукавил, что тексты этой милой женщины я пропускаю мимо ушей. Есть взаимосвязь: она для меня становится красивее с каждой фразой. Когда она рассказывает о Набокове, Гоголе, её ноги удлиняются на глазах. Талия становится уже. Голубые глаза – ярче. Я думаю: «Где ещё можно найти, встретить такую женщину? – Нигде!».

У Инны Сергеевны потрясающий папа. Он учёный–физик. Чего–то там изобрёл, и в Канаде использовали его прибор при очистке Великих озёр. У нас бы убили.

Папа Инны Сергеевны однажды решил, что всякому культурному человеку необходимо в жизни знать 100 стихотворений. Иначе – что это за жизнь?

Он их выучил. Как–то я стоял с этим сумасшедшим, вечно вдохновенным физиком на автобусной остановке и в его исполнении слушал малоизвестного Лермонтова. Стихи были длинными. Мы пропустили два автобуса.

Папа Инны Сергеевны чуть старше меня. Он бегает по утрам, и уже в третий раз женился. На своей студентке, которая родила ему мальчика и продолжает смотреть на своего кумира восторженными глазами, кажется, до сих пор ещё не веря своему счастью.

Я же всё никак не соберусь побежать. Зимой жду лета, осенью – весны. Бегаю по бабам. Это всесезонно. Тащусь вот, сейчас, на 11‑й этаж, кряхтя, проклиная всё лифтовое хозяйство. Нет, ну, раньше с этими этажами было всё–таки попроще. «Было небо ближе, были звёзды ярче…». А небо – оно, пожалуй, стало ещё ближе. Ну – не рукой пока ещё подать, но высота уже чувствуется – разрежённый воздух…

В кармане у меня две шоколадки. Я предварительно звонил. Мужа дома быть не должно. Уехал за товаром. Инна Сергеевна рассказывала, что у него есть пистолет. Так, маленькая подробность, деталь. Везёт же мне. Как–то дружил с девушкой, у которой, как я узнал чуть позже, муж сидел в тюрьме за убийство.

Может быть, этого тоже посадят. Жалко – такой молодой. Ему бы ещё жить да жить. И жизнь–то – только начинается. Джакузи недавно установил. Этот Павел Антонович легко может оказаться жертвой болезненных домыслов, беспочвенных подозрений.

Ведь у нас ничего не было и нет с Инной Сергеевной. Мы даже не целовались. То, что я смотрю на Инночку, когда она читает про своего Набокова, что я представляю её всю, какая она есть, под кофточкой и джинсами, когда она в кофточке и джинсах, и какая под халатом, когда она в халате, ещё ничего не значит, и этого к делу не пришьёшь.

Коснуться, провести кончиком пальца по кофточке там, где под тканью, напротив – сплюснутый лифчиком сосочек…

Все мужчины чего–то всегда себе представляют, можно прийти в ужас, если показать это по телевизору, но это норма, без которой мужчина как вид существовать не может.

Инна Сергеевна открывает дверь. Я сразу вижу её улыбку. Главное, из–за чего человек может понравиться сразу – это от улыбки. Вот Инна Сергеевна мне когда–то так сразу и понравилась.

У меня хобби – я смеяться люблю. Инна Сергеевна тоже. Значит, у нас много общего. Кстати, о весёлом: какие сегодня на Инне Сергееве плавочки?.. Красный тесноватый топик, короткая джинсовая юбка, колготок нет, всё по–домашнему. Черные бровки, конечно, подведены, реснички распушены где–то в пятикратном размере от первоначального состояния. Подрумянены ли щёки? Или это румянец естественный? От радости, от волнения, что меня, задыхающегося от счастья, увидела?..

Тут же под ногами начинают путаться Катя и Алёнка. Берите, детки, шоколадки. Интересно, как они про меня потом папе рассказывают? Подозреваю, что существует какая–то особенная женская порука. Не нужно обманываться, будто пяти, тем более семилетняя девочка – это такой несмышлёныш, которому можно запудрить мозги любой складной байкой. Это уже Тайная Планета, это уже Женщина. Планета – Полная-Тайн…

Привет, говорю, Инна Сергеевна. Я тебе принёс Веничку Ерофеева.

Мы проходим на кухню. На столе уже что–то из лёгких закусок. Меня ждали. Мелочь, а приятно. По чуть–чуть коньячку. Инна Сергеевна написала небольшой рассказик, ей хотелось мне его прочитать. Она забыла, что один раз я его уже слушал, а я, улыбаясь, промолчал. И прослушал ещё. И в этот раз её коротенькая вещица понравилась мне ещё больше. И я был рад, что не нужно напрягаться, придумывая слова одобрения. Новые, искренние слова нашлись сами собой, Инна Сергеевна радовалась, как ребёнок.

Я не влюбился в Инну Сергеевну, мне просто нравится на неё смотреть. Она сидит на стуле и ощущает мои глаза на своих голых коленках.

Так в каких же плавочках сегодня этот ребёнок, мать, жена и кандидат наук?

– Слушай, – зачитываю я ей из Ерофеева:

«Окно в Европу было открыто Петром в 1703 г. и 214 лет не закрывалось».

Я знаю, что Инне Сергеевне это должно понравиться, как и мне, и произношу фразы так, будто передаю чего–нибудь вкусненькое, чего попробовал сам и теперь хочу, чтобы и она ощутила этот замечательный вкус.

Я читаю ещё:

«А я глядел ей вслед и ронял янтарные слёзы».

«И ещё раз о том, что тяжёлое похмелье обучает гуманности, т. е. неспособности ударить во всех отношениях, и неспособности ответить на удар».

«Ценить в человеке его способность к свинству».

Конечно, как тут не улыбнуться. Инна Сергеевна делает это вслух, по–детски хихикает. У этой малышки весьма эротический смех.

Между нами стол. Я нахожу возможным пересесть поближе, рядом, чтобы невзначай поцеловать оголённое плечико Инны Сергеевны. Это такой пробный поцелуй. Если Инна Сергеевна позволит себе мне это позволить, то потом можно и в шейку.

У нас, у мужиков, всё одно на уме.

Веничка:

«Когда камыш только шумит, гнутся деревья».

«в чём–то соглашаюсь с Вильямом Шекспиром, но кое в чём и нет».

А поцеловать можно и в смеющиеся губки.

«Ведь блядь блядью, а выглядит, как экваториальное созвездие».

«Когда Господь глядит на человека, он вдыхает в него хоть чего–нибудь. А тут он выдохнул».

Неожиданно Инна Сергеевна начинает красиво плакать. Не клеится у неё семейная жизнь. Ну, это и козе понятно.

Надо бы как–то помочь. Сажусь опять напротив, наливаю по коньячку.

– Может, говорю, нам сексом заняться? К тому моменту я уже разглядел: розовые, весьма непрочные. Потянулась Инна Сергеевна за чайничком, утратила бдительность, короткая юбочка ещё сдвинулась кверху. Потом расплакалась – до того ли, чтобы следить за всем – тут вообще жить не хочется.

Ну, не умирать же? – Может, говорю, нам сексом заняться?

Полноватые груди Инны Сергеевны расстегнули топик до перемычки, соединяющей чашечки бюстгальтера.

– Нет, отвечает Инна Сергеевна. Я люблю мужа. И у меня месячные.

– А, если – орально? – я не оставляю своей затеи каким–то образом помочь молоденькой женщине восстановить душевное равновесие.

– Нет, орально мне не нравится, – всхлипывая, шепчет моя милая умница.

Я снова подсаживаюсь, помогаю её грудям: расстёгиваю две последние пуговички, и они чувственно расправляются в тонком розовом белье. Инна Сергеевна испуганно спохватывается: «Дети!..». Детей удаётся уговорить пойти на улицу, погулять. Всегда рвутся, а тут им вдруг захотелось дома посидеть. Но – уговорили. Прогулку профинансировали. «Сникерс» хотим – пожалуйста! Куклу хотим – пожалуйста! Минут сорок у нас в запасе есть.

Я укладываю Инну Сергеевну на диванчик в комнате для гостей. Она дошла ватными своими ногами и «без чувств» на него опустилась. Не диванчик – диванище! Раньше такими делали залы в хрущобках.

Касаюсь губами щёк, плеч, шеи, груди. Закрытых глаз. Полуоткрытых губ. У меня 40 минут, но я не тороплюсь. Дай, Инна Сергеевна, наглядеться на тебя в эти минуты, дай возможность приближаться к тебе постепенно, по чуть–чуть, чтобы растянуть эти мгновения. Нет, я не влюблён. Я взрослый и опытный. И знаю, что я не второй у Инны Сергеевны. И не последний. Муж не в счёт. Нужно ли обманывать себя тем, что лежит она тут сейчас передо мной такая по–женски слабая из–за того, что вдруг потеряла голову, безумно в меня влюбилась? Нужно быть реалистом. Хотя бы в зеркало на себя посмотреть. И я целую Инну Сергеевну, целую осторожно, нежно просто потому, что где женщина – там Бог. А я – человек верующий…

Я стягиваю с Инны Сергеевны розовые плавочки. Наконец–то я их рассмотрел. Ничего особенного, но как было интересно! Да, правду говорила Инна Сергеевна, у неё действительно месячные. Стало быть, не исключено, что и мужа она любит.

Теперь, милая, одну ножку сюда, а другую – сюда. Да… Окрасился месяц багрянцем… Второй день?.. Я стал свидетелем глубокой внутренней драмы. Инна Сергеевна, как мне помнится, родилась под знаком Козерога, значит, боли бывают сильные.

Я целую женщину в нежный промежуток кожи, туда, где живот переходит в бедро. Потом – ниже. Ещё ниже. На вкус ничего, вполне съедобно. Провожу языком по окровавленным лепесткам, Инна Сергеевна стонет – я погружаю всё лицо…

В дверь звонят. Муж? Нет, он в отъезде. Не может быть, что это он. Иду к двери. Положено, конечно, хозяйке, но она «без чувств». Ей, по–видимому, всё равно. Мне не всё равно. Однако, если я открою дверь в таком виде, то муж, если это он, может подумать, что случилось что–нибудь страшное.

Но это не муж. И не дети. Я вижу в экранчике телевизора папу–физика.

Простите, папа, при всём пиетете, при всём моём безграничном к вам уважении, дверей я вам не открою…

Я вернулся к Инне Сергеевне. И употребил весь свой многовековой опыт, чтобы чувства у неё проснулись. И мне это удалось.

Когда наступил период, о котором можно сказать «когда всё закончилось», Инна Сергеевна, прекрасная и усталая, спросила: «Ты так и не разденешься?..». У неё появились основания говорить мне «ты».

– Нет, – я ответил. – Ведь у меня может не получиться, и тогда я всё испорчу…

Какое продолжение может, могла иметь такая история? Да никакого.

И, тем не менее, мы встретились с Инной Сергеевной ещё раз. Потом ещё. Кончилось тем, что она бросила мужа и перебралась жить ко мне. С девочками. Мы сочетались гражданским браком.

И жили потом недолго, но счастливо.

ГОСТЬЯ

Без предупреждения, как снег на голову – секретарша даже и рта не успевает раскрыть – Ланка. Пнув своей очаровательной ножкой дверь, врывается в мой кабинет. Морщится: – Ф–ф–ффуу! – Как у тебя здесь накурено! Садится – падает в кресло напротив. Садится обычно, как все, но кажется, что ноги свои она кладёт мне на стол. Но это только кажется.

Ланка достаёт из сумочки зеркальце, невнимательно в него смотрит. Чего смотреть – и так хороша. И так на 20 лет моложе меня. И выходит, если поглядеть правде в глаза, то я на столько же её старше.

– Кофе нальёшь?

Достаю чашечки. Включаю кофеварку. Секретарше говорю, что на какое–то время меня ни для кого нет. Про себя думаю: – Нет, милая Ланочка, на этот раз у тебя ничего не выйдет.

Ланка пьёт кофе, рассказывает: – Представляешь? – иду по улице, а навстречу он, Олег, со своей выдрой. Идёт открыто, никого не стесняется. Морда такая довольная, наглая. Я к ним подошла, перед выдрой извинилась, и попросила Олега отойти со мной в сторонку. Подпрыгнула, вцепилась руками к нему в волосы и высказала всё, что о нём думала: – Подлец! Бросил меня с ребёнком! Променял на какую–то шлюху подзаборную!

А его накрашенная стерва стояла в двух шагах и делала вид, что её это не касается.

Кажется, я даже материлась.

Здесь нужно отметить, что Ланка и Олег, официально чужие люди. Они развелись полгода назад, с чем я, будучи другом бывшей семьи, Олега поздравлял трое суток. Потому что расстаться с такой женщиной, как Ланка – великое счастье.

Миловидная, невысокого роста, незаурядная умница, Ланка, кроме того, была мощнейшим энергетическим вампиром. Если перевести на киловатты, то, в период её очередной подзарядки, потухла бы Братская ГЭС, и вода бы вокруг неё высохла. Но, если в единицах человеческого терпения, то одного влюблённого по уши мужика для поддержания формы ей вполне хватало.

Олег прожил с Ланкой полтора года и всё–таки не выдержал. Молодая супруга выкачивала из него энергию, вперемешку с кровью, тоннами, цистернами, и он не успевал восстанавливаться.

В конце концов – не выдержал. Сбежал. Измождённый, худой, небритый, он несколько дней отлёживался на диване в моей холостяцкой квартире. Много со мной выпил водки. Когда я, с ним чокнувшись, выпивал одну рюмку, он опрокидывал две. А потом третьей закусывал. Говорят, водка выводит всякие яды, спасает от радиации. Олег был пропитан и тем и другим. После непрерывного, запойного пьянства, Олег неделю спал.

Таким образом он вышел из этого, практически, смертельного пике – сожительства с нашей маленькой милой Ланочкой.

Я говорю «нашей», потому что до того, как Лана вышла замуж за Олега, у нас с ней был головокружительный роман. Сейчас я думаю: головокружительный – для кого? Для Ланочки, по–моему, всё, как с гуся вода. Бывали, правда, мелкие огорчения. Буквально на второй или на третий день после пышной свадьбы с Олегом, она прибежала ко мне вся расстроенная, чуть ли не в слезах: – Я с ним никак не могу кончить, он всё делает не так! – Ну, чем я‑то могу помочь? – задал я такой глупый и неуместный вопрос. В это время Ланочка, в нижнем уже белье, расстилала на моём холостяцком лежбище чистую свежую простыню, которую предусмотрительно прихватила из подарочного свадебного набора. Само собой, никто моего согласия не спрашивал.

И так она приходила потом до тех пор, пока всё у них с Олегом не наладилось.

А ещё годом ранее Лана отдала мне свою невинность. Да, – вот так вот, – бери, пожалуйста! К её потере она была давно готова и, оказывается, чуть ли ни с первого дня нашего знакомства, уже принимала противозачаточные.

Ну, я не то, чтобы сразу накинулся и взял. Я так не могу. И что толку потыкаться в тело девушки, если женщина в ней ещё спит? Я стал будить в Ланке женщину. Будил по–ленински: шаг вперёд, два шага – назад. После свиданий она становилась, как выжатый лимончик – обессиленная от ласк. Тихая. Нежная. Благодарная. И – невинная.

Мы целовались полуодетыми, потом – совсем обнажёнными. И однажды, совершенно естественным и незаметным образом оказавшись между Ланочкиных ног, я позволил себе провести кончиком головки там, по ослизлым губкам.

А в нашу следующую встречу, я уже в губки головку слегка окунул.

И в каждое последующее свидание я, делая осторожные поступательные движения, погружался чуть глубже, но – не более сантиметра.

Потом, чего, впрочем, и следовало ожидать, все–таки как–то не сдержался и, так сказать, одним махом ушёл в Ланочку весь. И многократно, грубо, совсем потерявши над собой контроль, эти махи повторил.

На простыню капнуло несколько капелек крови. Почему не раньше? Не знаю.

– Я теперь твоя любовница? – прикрыв большой пухлой грудью обмякшее орудие моего преступления, и трогая пальчиком красные пятнышки, – спросила меня Лана.

А, до этого, выходит, мы в салон красоты играли: в конце наших целомудренных встреч я разбрызгивал на Ланочку вскипающее семя, а она его по–хозяйски втирала в кожу груди, живота, лица (если попадало и туда). Она считала, что это весьма полезно для здоровья.

Я и сейчас смотрю на неё, на Ланку – самоуверенную, нахальную, стильную, смотрю на её персиковые щёчки, личико… Наверное, курс косметических процедур молодая женщина проходит регулярно.

Наконец, Ланка досказала свою историю про выдру и Олега. В общем, за волосы она его потаскала, в лицо ему всё, что о нём думала, высказала, и лицо поцарапала.

Ланка вскакивает с кресла и пружинисто, как кошка, проходит по кабинету. Что–то ёкает у меня в груди, но я говорю себе: – Саша, спокойно, всё равно у неё ничего сегодня не выйдет.

На улице апрельская весна. Вот–вот наступит тепло, но пока трудно определиться в выборе одежды. Не понять – это весна с оттенком лета, или же вдруг из–за многоэтажки может дунуть ветер, а с ним и дождь, и мокрый снег…

И Ланка, видимо, пришла ко мне, чтобы посоветоваться, что сейчас удобнее носить. Она опять проходит по кабинету, остановившись, кружится и спрашивает – можно ли уже ходить в таком коротком? Расклешённое платье послушно разлетается. Тонкие тёмные колготки. Сквозь них успел заметить элегантные белые плавочки. Носят ли белое под тёмными колготками?

В джинсах у меня возникло опасное шевеление. Нет, Саша, не выйдет у неё сегодня ничего.

Ланка морщит нос: и почему у тебя нет здесь зеркала? Открывает дверцу шкафа, находит зеркало и пытается прикинуть, насколько ещё можно укоротить платье. Приподнимая его край чуть выше, – Ах! – нет, – видно трусики. То – чуть ниже. И тогда опять хочется покороче.

Хорошие ножки, что ни говори.

Это становится невыносимым. Мои плавки сейчас треснут. Если бы не джинсы, их бы сейчас, точно, разорвало. Нет, наверное, и джинсы сейчас не выдержат…

Ланка опять плюхается в кресло.

– Нет, Саша (это я себе).

– Иди сюда (А это уже Ланка).

Наши глаза встречаются. Всё. Я иду к Ланке, как к удаву кролик. И, конечно, как и кролик, чувствую, знаю наперёд всё, что произойдёт дальше.

Ланка привычно, со знанием дела, расстёгивает мне ремень, дёргает молнию и освобождает напряжённого, скрюченного узника. Распрямившись, он ударяет её по щеке. Ланка в ответ ему улыбнулась и поймала разбухшую головку своими, уже далеко не девственными, губами.

Да, тут ей, пожалуй, равных не найти. Ланка делает невозможное.

Опять сладко в ней погибая, я подумал: или у неё такой глубокий рот, или я до смешного какой–то недоросль – Ланка, не морщась, впускает меня всего.

И раньше, когда на неё потом смотрел со стороны, мне казалось, что конец мой в таких случаях должен приходиться где–то на уровне желудка. И, если на нём закрепить видеокамеру, то параллельно можно получить подробную информацию обо всех его, желудка, заболеваниях. Хотя, какие там, у Ланки, в её возрасте, заболевания.

Но к идее закрепить видеокамеру она отнеслась с интересом. И даже капризно настаивала. Не обязательно, чтобы совсем миниатюрную.

Но только чтобы потом – не в желудок.

Вот и всё. Сцена в кабинете закончилась. Через несколько минут Ланка уже как будто про меня забыла. Опять достала зеркальце, губную помаду. Подкрасила розовым свои половые губки, припудрила носик.

– Ну, ладно, я пошла, – бросила у двери. На секунду приостановилась, о чём–то задумалась, глядя в угол комнаты: – Странно всё–таки, – сказала, растянув в полуулыбке розовую щель на молодом лице, которое я когда–то так сильно любил, – странно, – повторила она, – и так уж нужно было тащиться из одного конца города в другой всего–то из–за глотка спермы?..

И дверь за ней захлопнулась, больно прищемив мне сердце.

Всё–таки разбудила. Разбередила старую рану. А я не устоял. Не нашёл в себе сил. Она опять меня поимела. И опять – бросила. И уже, да, забыла. До тех пор, пока ей не захочется опять достать меня, как старую игрушку, из ящика воспоминаний. Как старого ободранного мишку с вынутым глазом. Поиграть – и, взявши за лапку, бросить обратно в ящик.

И я знаю, что Ланка придёт опять. Придёт ко мне домой, на работу, появится в купе поезда за пять минут до отправления. И, наверное, у неё получится поиметь меня ещё разок–другой.

Ей, уходящей сейчас, сегодня, я смотрю вслед из окна. Я знаю, я почти уверен, что, когда–нибудь, я просто её убью.