Текст книги "На снегу розовый свет..."

Автор книги: Александр Дунаенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

ЗАМУЖЕМ

Мелкие, горячие, мокрые капельки вырываются из душа и летят к Роксане. Она пронежилась до одиннадцати в постели, и выспалась, и надремалась. Горячий душ – что может быть приятнее в выходной день.

В этой неделе выходной день у Роксаны пришёлся на среду, и в этом тоже была своя прелесть. Муж на работе, дети – у бабушки. Короткий миг одиночества до обеда (пока придёт муж) – как напоминание детства. Когда родители на работе, а в школе отменили уроки.

Свобода и одиночество в малых дозах приятны на вкус.

После обеда у Роксаны было назначено свидание. Герард, заведующий магазином «Электрон», будет ждать её на улице Лачугина в квартире–маломерке. Роксана испробовала и использовала всю косметику, все возможные охмурительные средства, которые нагло навязывало всем нам телевидение. Батарея из разноцветных пузырьков на туалетном столике сделала по ней сокрушительный залп и – чистенькая вся, стройненькая, она залюбовалась собой, сидящей в зеркале, напротив, в одних тончайших иранских плавочках.

К парикмахеру она не пойдёт: пустое занятие, деньги на ветер. Неистовый Герард всё излохматит. Просто – заколка. Просто – распущенные длинные волосы. У неё. У распущенной.

И вовсе нет. Роксана очень взыскательно, очень избирательно относилась к своим любовным связям. После мужа Герард у неё был почти первым. Впрочем, для семейной жизни, для гармонии, вполне достаточно, чтобы был один муж и один любовник. Подруги говорят, что нужно больше. Но это, скорее, из зависти. Герард её любит, а это – главное…

Позвонили в дверь. Муж пришёл на обед. Простой военный, но обед у него министерский. И на два, и на три часа может задержаться дома. Роксана накинула халатик, побежала на кухню, накладывать окрошку. Лето, жара – нет ничего вкуснее кусочков колбасы и свежих овощей в холодном квасе.

Муж рассказывает о работе, слегка матерится. Он всегда матерится, но слегка. Работа у него такая. Военкомат, призывники, дембеля, водка, ночные дежурства.

Роксана, подавая на стол, продолжала собираться. Сумочка, помада. Сбросила халатик, примерила розовое платье. Нет, в нём будет жарко, на улице все тридцать градусов. Вот это, зелёное, расклешенное книзу. Коротковато? Ничего, пойдет. На улице нет ветра, пусть пара машин стукнется на перекрёстке. Муж поперхнулся. Роксана хлопнула его по спине ладонью. Ещё хлопнула. – Чай, «колу»? Муж полез ещё в кастрюлю с борщом за куриной лапкой. Может, надеть другие плавочки, построже? Всё–таки – короткое платье. Построже выглядели как–то совсем по–домашнему. Герард обсмеёт. В десятый раз переодевая на кухне плавочки, Роксана зацепилась за холодильник и чуть не упала. Муж опять подавился. Что–то он сегодня какой–то рассеянный.

Рассеянный муж вытер наспех руки бумажной салфеткой, и Роксана увидела на его лице выражение, понятное всякой замужней женщине. Дура, допримерялась… Пришлось здесь же, на кухне, побыть его любимой «козочкой». Слава Богу, недолго. Роксана ещё несколько раз провокационно вскрикнула, простонала, и – обмяк обладатель, скис. Вот и нечего. Для этого ночь есть и кровать.

Хлопнула дверь. Муж ушёл. Снова душ, снова…

После горячей воды улица показалась прохладной. Лёгкий ветерок приятно засквозил под платьем. Чтобы успеть, поддалась на уговоры «частника». На древней иномарке лихо подвёз к самому подъезду. Денег не взял, взял номер телефона, который Роксана выдумала на ходу.

У – наконец – вот оно, долгожданное, желанное, раз в неделю, свидание. Герард страстен, но учтив. Открыл дверь, впустил, терпеливо поцеловал. Квартира обшарпанная, но стол изыскан. Лёгкое, явно заморское, вино, отечественная икорка, наготове прозрачная кофеварка. С дороги девушка, перекусить – обязательно. «Пойдёшь в ванную?» – «Нег!!!» – закричала Роксана. И есть не хотелось. Выпить, пожалуй, да.

Что–то заскучала Роксана. Каждый роз повторялось это компактное великолепие. Сейчас они выпьют вина, заиграет музыка. Герард взглянет на неё так, как тридцать минут назад смотрел муж, и совершится опять всё по привычному, уже любовному, распорядку. Сначала – так. Потом – так. Потом попить кофе и ещё «так» и «так».

А потом Герард, развалясь на кровати, на принесённой с собой простыни, будет курить, и рассказывать о своей работе. О работе, о работе, о работе. Потом стрелка часов подскажет им, что нужно расставаться, уходить, и Роксана так и не успеет узнать, что намерены делать в «Электроне» с новой партией драного китайского товара. Узнает в следующий раз?

И сегодня Роксана отчего–то внутренне съёжилась от перспективы любовных, кажется, объятий. Съёжилась, но сопротивляться им не могла. Чего сопротивляться? Ведь пришла. Оделась, как куколка, и пришла. И уже разделась…

Когда Роксана вышла на улицу, к солнцу, день оставался прежним, но радость куда–то пропала. И лето, её любимое лето, грело и сияло вокруг домов, но эта радость природы не проникала внутрь её сердца. Не веселил слабый ветерок, теперь горячий и душный. Сама себе казалась Роксана измятой, использованной, ненужной.

Но какой–то молодой человек участливо заглянул ей в глаза, когда она переходила улицу. Приятный молодой человек спросил Роксану, что у неё случилось и, когда женщина, жена, мать и только что любовница, ответно на него взглянула, ей показалось, что – нет, не случилось ничего. И по–прежнему, а, может, ещё лучше, светит медовое солнце августа, брачно чирикают воробьи, и неожиданная пружинистость возникла опять в (правда, стройных) её ногах. Не может этого быть – промелькнуло в голове у Роксаны. Ну, не блудница же я до такой степени!

Но опять к мужчине, к молодому человеку, повлекли её гладко выбритые ноги.

И Роксана протянула ему ладонь, и между ними завязался бессмысленный и радостный словесный вздор, который, не обещая ничего, уже опутывал коварно золотыми нитями вымыслов и прекрасных догадок двух молодых людей.

Роксана вспомнила утро и опять захотела почувствовать себя школьницей. И – почувствовала. И ей показалось, что есть–таки, она, заветная возможность скрыться, убежать от запланированных уроков дня.

Когда родители ещё ничего не знают и, кажется, не узнают ни о чём никогда.

18–20 декабря, 96 г.

ПАПА

Папа выходит из дома. Перед этим он в передней становится на половичок и тщательно вытирает ноги.

– Папа, ты же из дома выходишь, а не заходишь в квартиру с улицы!..

– Ах, да, говорит папа. Дошаркивает левой ногой о половичок и выходит.

За папой всё время нужно следить. Как бы он чего не отчубучил. Проследить, что он надевает на себя перед тем, как пройтись по деревне, как он ходит, что собирается делать. От прежней городской жизни он вынес убеждение, что и тут, в забытом Богом отделении бывшего совхоза, а теперь А/О, он должен выглядеть интеллигентно и идти в ногу со временем. Поэтому он почти не расстаётся с фетровой шляпой, оставленной впопыхах сбежавшими в Германию друзьями–немцами. Шляпа изгрызена молью, что, по мнению папы, подтверждает её происхождение из дорогих натуральных материй. К нам в отделение ничего натурального уже давно не привозят, только забирают. Заезжие лица кавказской национальности, обративши внимание на папин простодушный вид, попытались выманить у него шляпу за леденец. То ли, как тряпку, то ли – как цветной металл. Папа запросил триста долларов, как за тарелку НТВ, чем ещё больше убедил смуглых пришельцев в том, что у него не все дома. Но шляпы они так и не получили. Только и поживились, что сняли ночью сердечники с поселкового трансформатора, да метров сто алюминиевого провода. Хотя, может, сердечники с проводами сняли и не они, потому что прошлый месяц в местную милицию взятку за лицензию на воровство цветмета возил наш, русский.

Папу не смущает, если из дома он выходит в разных ботинках и ему на это укажут. Носки он каждые два дня проворачивает на ноге на девяносто градусов. По его мнению, так пятка меньше изнашивается, а срок службы каждой пары увеличивается в четыре раза. Со свитерами сложнее. Их можно проворачивать только на сто восемьдесят градусов, т. е. надеть задом наперёд, чтобы не протирались рукава на локтях.

Папе ничего бы не стоило уйти из гостей в чужой обуви, но это невозможно физически: у папы очень большой размер ноги.

Обустраивая подворье, папа откуда–то приволок старые двери, высотой метра три или четыре, и с метр шириной. Откуда такие могли взяться, остается загадкой. Может, половинка от входа в опочивальню какого–нибудь великого князя? Тащили, тащили по степям белогвардейцы, да и бросили. Или тащили красные для опочивальни своего комиссара, грабанув и обосрав напоследок помещичью усадьбу?..

Конечно, дома такую вещь приспособить было негде, и папа установил свою находку во дворе, в центре забора, для удобства прохождения из огорода к сараю. Под сооружением осталось установить объёмную надпись: «Никто не забыт. Ничто не забыто». И водить туристов. Потому что второй такой в данном огородном контексте в мире больше не было. Дверь было видно за версту. Проезжающим по трассе шофёрам она стала служить ориентиром. Вначале на горизонте появлялась дверь. Потом – папин посёлок.

Однажды, загрузившись дустом, дверь сбил низко пролетавший над посёлком самолёт–кукурузник.

Папа забывает всё и про всё на каждом шагу. Встаёт в пять часов утра в мороз, в метель, уходит на работу, на маленькую газораспределительную станцию, передавать режим. Через час возникает из ночи, как снеговик: ключи забыл. Но дома их нет. Всей семьёй помогаем папе искать ключи. Находим у него же в кармане. Выражение муки и обречённости на лице папы сменяется детской радостью: «Ну, я, прям, опять – как чукча…».

Вообще работа у папы хорошая, не шибко обременительная, но то, что его вагончик с приборами ещё не взорвался, нужно считать откровенной милостью Божьей. Хорошо, что папа не курит, не любит играть со спичками.

Стремление папы идти в ногу со временем, в сочетании с его модной бразильской амнезией, производит подчас неожиданные эффекты. Так, папа узнал, что крутые мэны, или, там, мачо, не носят под джинсами никакого белья. Если бы ещё папа не забывал задёргивать на них металлическую шторку… Посёлок испытал на себе два или три сеанса. Встряска была ощутимой. До шока. Целомудрие местного населения, правда, не рухнуло, но пошатнулось. Даже замужние женщины впервые увидели при дневном свете ужасающие подробности устройства мужского организма. До этого они всё какие–то догадки строили, потому что поселковые мужья никогда жёнам при свете дня эту пакость показывать не решались.

Дома папе сделали замечание, которое пришлось ему, как об стенку горохом. Но не у всех же в семье амнезия. И стали папу проверять всякий раз, когда он собирался пройтись по посёлку.

Но, разве за всем уследишь?

Про следующий случай мне уже, как старшему сыну, папа рассказал сам.

Было это в выходной. Откушал он в обед супружниного борщику и прилёг отдохнуть в дальней спальне. Даже вздремнулось чуть–чуть. И сон пришёл. Но опять обидный какой–то, про еду. Опять – это потому, что уже не в первый раз такое снилось и всё об одном и том же. Будто собрался папа в буфете покушать. Был при себе и пластмассовый пузырь самогону на полтора литра. И еда–закуска уже стояла на столике, и тут папу зачем–то отозвали. Вернулся – а закуски–то и нет. Так и проснулся с чувством потери. И даже, несмотря на сытный обед, опять засосало под ложечкой. Одна радость: откуда ни возьмись – эрекция вдруг возникла. Да такая, что твой камертон: стукни чем железным, так и зазвенит звуком «ля» – четыреста сорок колебаний в секунду. Тут, кстати, из кухни раздалось позвякивание посуды, и потянулся запах блинчиков. Очевидно, супруга решила, по случаю выходного, порадовать своего муженька на полдник чем–нибудь вкусненьким. И папа решил, что и он может прийти сейчас на кухню не с пустыми руками. Пошёл вразвалочку, естественно, в чём мать родила, пытаясь придать ещё своему сокровищу вращательное движение. Так, кладенцом своим маша, и вошёл.

Жена, как и полагается, хлопотала у газовой плиты, а за столом, расширив глаза и забыв закрыть рот с блином, оцепенела соседка Вика Аляпкина. Девица двадцати восьми лет. Чёрт её принёс в это время в гости…

Думать, что экстравагантная папина выходка останется в ошалевшем сознании Вики Аляпкиной без оперативной ретрансляции – так это просто оскорбительно подумать о самой Вике. Кто ж из нормальных такую сенсацию, хотя бы на полчаса, в голове удержит?.. Но, после памятных папиных променадов с расстёгнутой ширинкой, у папы уже сложилась репутация человека, возможно, в чем–то и обиженного судьбой. И потому ещё один штрих, даже такой жирный, уже никак не мог ему повредить.

Правда, сказать, что папа у меня бабник, или какой–то там фиксированный эротоман, в посёлке не мог никто. Даже Вика Аляпкина. Которая однажды, на вечеринке, после всех перечисленных событий, пригласила папу выпить на брудершафт «Красного Востоку». А, после того, в обязательном поцелуе, пыталась недвусмысленно пососать папин язык, что ничего ей, кроме разочарования, не принесло. Как всегда, папа думал о чём–то другом, и про язык, терзаемый девственницей Аляпкиной, совсем забыл.

И, тем не менее, эротическая компонента в папе присутствует. Проявляется она традиционно, хотя уже и не по возрасту – в стихах. Причём, в большинстве своём, стихи и посвящаются Прекрасной Даме, с неизменным обращением к ней на «Вы». На самом деле никакой такой Прекрасной Дамы у папы нет. Есть жена, моя мама. Папа её любит, но стихов о ней не пишет. Говорит, что писать стихи о жене – это всё равно, что о партии, комсомоле, или об органах госбезопасности. Подхалимаж – и никакой благодарности в ответ. Одна подозрительность. Поэтому – Прекрасная Дама. Но стихи получаются такие, что читать их собственной жене папе неловко. Женщины – они всё понимают по–своему. Поэтому всякую информацию, которой владеет мужчина, для женщины нужно адаптировать. Где – дополнить. А где – и выкинуть пару абзацев. Я недавно женился, я знаю.

Ну, так вот о стихах. Несколько папиных короткостиший:

 
Вы, как всегда, прекрасны, всем желанны,
Умны, интеллигентны, иностранны
Большого плаванья большому кораблю,
А я – на пристани. Я Вас ещё люблю.
 

* * *

 
Не сорваться бы в крик…
В чём печали причина?
Я ещё не старик,
Я ещё – молодчина.
Вы при мне в неглиже:
Я любуюсь картиной,
Но для Вас я уже
Предыдущий мужчина…
 

* * *

 
Мой к Вам неюношеский пыл
Увы, ещё не охладился.
Я Вас себе не сотворил.
Я Вам осознанно молился…
 

И появляются–то подобные стихи, будто бы, безо всякой связи с внешним миром. Пошёл папа как–то в сарай, выгребать навоз от свиней и коров. Копошился часа три. Естественно, при шляпе. Потом пришёл, помыл руки, отвёл меня в сторону:

– Сынка, давай я тебе свежий стишок прочитаю?…

Я знаю, что главное для папы в этот момент – это, чтобы ему не успели сказать «нет». И я молчу. Я люблю своего папу. Слушаю:

 
С годами всё отчётливее грех
И жжёт сильней, чем ближе край могилы.
Я предал Вас, но Вы меня простили.
И тем за всё жестоко отомстили.
Хотя и были беззащитней всех…
 

Мой папа боится инспекторов ГАИ. Когда он приезжает из своей деревни в город на старенькой «Ниве», его обязательно останавливают. И не просто, позёвывая: – Куда едешь, что везёшь? – а по полной программе: – Руки на капот! Ноги расставить! Документы – медленно!..

Потом начинаются расспросы:

– Авессалом Евтихиевич… Странное какое–то имя. Еврей что ли?

– Нет, селькуп.

– Что–то развелось вас, черножопых.

– Мы белые. В центре Российской федерации…

Папа хочет показать жопу. Милиция хватается за пистолеты:

– А ну, дыхни! А ручник у тебя работает?

Всё равно пятьдесят рублей приходится отдать.

На работе у папы по–разному. Почему–то его невзлюбил мастер, которого папа старше, лет на двадцать. Когда мастер приезжает с проверками на папину газораспределительную станцию, он кроет папу матом и, как Ваньку Жукова, посылает в посёлок за самогоном.

Однажды, после пьяной проверки, которую начальник решил устроить прямо под Новый год, папа пришёл с работы, и на нём не было лица.

После этого он долго не читал мне стихов. Ежевечерне брился и потом подолгу смотрел на себя в зеркало. Для чего–то ещё надевал на себя свой старый твидовый пиджак и галстук цвета «мокрый асфальт» – давний подарок приятеля Фазлула из Бангладеш. Из бывшей советской республики Бангладеш…

А потом я собрался в областной центр. Нужно было оформлять гражданство, с которым у нас в районе никак не ладилось. Знакомые азербайджанцы сказали, что нужно было заплатить пять тысяч, и тогда бы сделали быстро и гражданство и паспорт. Но теперь Дума придумала о гражданстве новый Закон и цены повысились. Родителям пришлось продать корову, чтобы на этот раз всё получилось. Чтобы меня, сына российских граждан, мужа россиянки–жены, но – переселенца из Казахстана, поставили в многолетнюю очередь на получение российского гражданства…

На автовокзале меня провожает папа.

– Сынка, можно, я тебе свежий стишок прочитаю?..

– Можно, папа, можно…

 
В сарае курочка несчастная кричала:
На ней петух, нагой, без покрывала,
Вершил крутой, рабочий самосуд.
(По слухам, курочки от этого не мрут)
И за неё хозяйка не боялась.
Кричала курочка – хозяйка улыбалась.
 

И я тоже улыбаюсь. И улыбается папа. Шляпа на месте. На щеках пробивается привычная небритость.

– Папа, дома волосы из носа повыстригай… Да и с ушей тоже…Деньги есть? Возьми хоть пятьдесят рублей – может, ГАИ остановит. Возьми, мне должно хватить…

Вечером, в гостинице, снимая со своих больших ног туфли, я обратил внимание на то, что как–то странно у меня надеты, новые ещё, носки.

Пятками кверху.

Неужели когда–нибудь придётся писать стихи?

22.10.02 г.

НЕЛЮБИМАЯ

Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы.

Но вопиюще эротично всегда выглядела ты.

Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика.

Так было летом 75‑го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары, следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки.

Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый.

Ну, пришла мне на ум такая фантазия.

Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К двадцати годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали.

И ты ещё корчила из себя – ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков – наглый такой нудист – разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту нетроганной никем здесь, в отдалении, речки.

Ты, современная, ты и бровью не повела, бесцветной своей бровью, на моё бликующее сияние среди немыслимой для нашего века прозрачности речки. Я вышел из воды с кувшинками: подплыл к берегу, наступил на подводный обрывчик, встал в рост из воды, лицом к тебе, современно.

Ты и бровью не повела, бесцветной своей, почти отсутствующей, бровью.

Скользнула взглядом – бегло так – от моих колен до кувшинок в руках. Жарко – лицо порозовело твоё, но не хотела прыгнуть в воду – ах! – не захватила купальника.

Держала – уже теперь свои – кувшинки, а я, жалостливый, набрал в пригоршню воды, горячей, прозрачнейшей, той, что у берега лежала без движения, живой, сонной и горячей, с каплями солнца, я набрал в ладони этой воды и вылил на шейку тебе, набрал ещё и смочил плечи, и блузка, тонкая блузка, стала прозрачной, груди проявились розовыми сосочками через ткань, от тёплой воды оставшимися нежными, не затвердев.

Я лил ещё эту воду, эту первую ласку к тебе, и ты даже не двинула своей, почти отсутствующей, бровью, я тоже не выдал ничем волнения от тебя, от некрасивой, но мучительно, колдовски как–то притягательной.

Выдержанно, я чуть расстегнул мокрую твою блузку, и больше в тот день у нас не было ничего.

И даже потом, когда было, я не любил, не полюбил тебя. Я любил других, а к тебе приходил через годы и месяцы, как будто впереди была целая вечность, и мы не умрём никогда, и в любой момент я могу прийти к тебе, к нелюбимой.

А любимые женщины появлялись, потом терялись навсегда, я называл их любимыми. Называл сам, а тебя – раз или два, когда ты попросила об этом.

Что ты была одна и единственная, я понял тогда, когда ты, как умерла, уехала насовсем и из нашего города, и от речки Бутак, которую я с тобой, с нелюбимой, никак не могу забыть.

04.12.96 г.