Текст книги "Встречи"

Автор книги: Александр Воинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– Будем грести досками, – сказал он.

– Ну а как же их отломить? – спросил я.

– Отломить – отломим! – спокойно ответил он. – Вот эту – с краю!.. И вот эту – в центре. Они метров по пять будут… Как, подойдет?

– Подойдет, – сказал я, еще не понимая, каким же образом он сможет их отломить.

– Так. Можно отделять?

– Можно.

Логинов подошел к доске там, где она была наглухо прибита толстым штырем к бревну, и дал длинную очередь. Полетели щепки. Через несколько секунд доска уже лежала на плоту. Таким же образом мы получили и второе весло.

– Ну, шофер, давай рули. Спускай доску сзади да держи крепче. А я буду загребать влево.

Шофер повиновался и опустил доску ребром в воду, стоя в конце плота. Логинов примостился с левой стороны и принялся орудовать своей доской как веслом. Доска была тяжелая и все время скользила. Я решил прийти ему на помощь, но Логинов сухо отказался:

– Вы, товарищ командир, мне не мешайте. Я человек привычный – сам справлюсь… Эй, шофер! Держи правее!.. Еще правее!.. Больше, больше налегай!..

Шофер животом лег на доску, которая так и рвалась у него из рук. Я бросился на помощь к нему, и вдвоем мы кое-как справились. Плот медленно повернул к берегу. Мы вышли из быстрины и попали в тихое течение, с которым было уже гораздо легче сладить.

Вдруг шофер взглянул вдаль и дернулся, словно хотел бежать.

– Горит!..

Я посмотрел туда, куда он показывал, и чуть не выпустил доску, – она больно ударила меня по подбородку. То, что я увидел, было действительно страшно.

По реке широкой полосой, почти от берега и до берега, на нас быстро надвигалось яркое, красное пламя, чадящее черным едким дымом. Я вспомнил про баржи с нефтью, которые прошли на Саратов, очевидно, их разбомбило, и горящая нефть растеклась по Волге.

– Греби быстрее, товарищи! – крикнул я.

Теперь, когда плот повернулся к берегу, вторая доска тоже могла выполнить роль весла. Мы поставили ее с правого борта и работали изо всех сил.

Но плот все-таки был слишком тяжел, а мы уже были изнурены. Берег приближался, но гораздо медленнее, чем пламя.

Логинов греб, сильно и равномерно взмахивая своим веслом. Он делал свое дело гораздо искуснее нас с шофером. Видя, как нам трудно, он начал считать, чтобы придать движению какой-то ритм. Но наша доска все время скользила вниз, и мы за ним не успевали.

До берега оставалось еще метров двести. Я решил привязать баул с документами ремнем к доске, и пусть Логинов бросается с ним в воду. Документы должны быть спасены во что бы то ни стало. А мы с шофером привяжем себя к другой доске и тоже попробуем спастись вплавь.

Но тут я вспомнил о полковнике и на несколько секунд оторвался от весла, чтобы посмотреть, жив ли он? Полковник при моем прикосновении шевельнул головой, приоткрыл глаза и что-то пробормотал. Это сразу же сорвало все мои планы. Я не мог оставить его в огне. Пусть плывут Логинов и шофер, а я останусь. Но когда я сказал об этом шоферу, тот испуганно затряс головой – он не умел плавать. Таким образом, плот мог покинуть только один Логинов.

Я приказал ему быстро привязать баул к доске и плыть с ним к берегу. Но тут опять произошло нечто такое, чего я не ожидал. Логинов упрямо взглянул на меня.

– Товарищ командир, и я не поплыву! – тихо сказал он.

– Почему? – закричал я. – Плыви, я приказываю!..

– Потому что вы без меня погибнете.

– Я приказываю спасти документы!..

Логинов стоял, вцепившись в доску, лицо его было бледным.

– Товарищ командир, подумайте, что вы говорите! Самое худшее – документы сгорят или утонут. Они ведь не попадут к противнику. А мы сможем спасти жизнь полковнику…

– Мы будем грести без тебя, – настаивал я.

Он покачал головой:

– Без меня не справитесь.

Несколько мгновений мы стояли, в упор глядя друг другу в глаза. Я, конечно, мог бы схватить автомат и силой заставить его выполнить приказание. Но ведь не от трусости он поступал так, а от великого мужества, какого я в нем и не подозревал.

Я повернулся и пошел к своему веслу. Шофер, казалось, терял последние силы. Он едва держался на ногах и несколько раз чуть не упал в воду. Было самое время сменить его.

Я перенес баул на середину плота, который был шагов пять в длину и шесть в ширину. Если принять во внимание неровно обломанные доски, то он представлял собой неправильный четырехугольник. Полковника я подвинул к середине, а рядом с ним положил баул. И вдруг впервые в жизни я подумал о том, что могу погибнуть. Ведь со мной погибнет и пакет. Куда его деть? Если бы Логинов поплыл к берегу, пакет можно было бы отдать ему. Но теперь?..

Мне казалось, что мы попали в какой-то проклятый заколдованный круг. Жизнь каждого из нас зависела от другого, а жизнь полковника – от всех нас. Говорят, у людей есть второе дыхание. Я не знаю, правда ли это. Но вот откуда у нас взялись силы управляться с тяжелыми досками, мне до сих пор непонятно.

До берега оставалось каких-нибудь сто метров, когда огонь догнал наш плот. Сначала он протянулся к нам длинным и узким клином. Нам даже показалось, что мы можем от него уйти. Но через минуту мы были уже со всех сторон окружены пляшущими языками пламени. Если бы кто-нибудь до войны сказал мне о том, что Волга может гореть, я бы счел этого человека, мягко говоря, фантазером. Бывают же такие люди – с богатым воображением. Но это была не фантазия, а правда, и мы были уже совсем на краю гибели.

Густой черный дым мешал нам дышать, слепил глаза, вызывал судорожный кашель. При каждом покачивании плота горящая нефть попадала на доски, и они уже стали дымиться, по ним поползли змейки огня. Наши весла горели…

Вдруг шофер схватился за грудь и упал без сознания лицом вниз, рядом с полковником. Теперь мы остались с Логиновым вдвоем. Он по одну сторону плота, я – по другую.

Я оглянулся. Он стоял, весь черный от копоти, и откидывал доской горящую воду. На какое-то мгновение невысокие волны оказывались узким барьером между плотом и нефтью – тогда он начинал грести. Я тоже попробовал по его примеру воевать с пламенем. Но это было дьявольски трудно. Тяжелая доска не повиновалась мне, она так и стремилась навсегда уйти под воду.

Но теперь у нас началось глухое, отчаянное соревнование. Нет, я не мог уступить, и не потому, что я был командир, и не потому, что помнил о том, что нас разделяло. В эту минуту я забыл обо всем на свете, кроме одного. Мы все должны жить.

Несколько горящих капель упало на баул, и он начал тлеть. Надо было потушить брезент немедленно, но я не решался выпустить из рук доску. Чуть только я переставал отбрасывать горящую нефть, как пламя сразу же бросалось к настилу. Меня охватило отчаяние. И вдруг я увидел, что Логинов, не выпуская из левой руки доску, изогнулся и, ловко схватив правой баул за ручку, быстро окунул его в воду и бросил назад.

Неожиданно плот обо что-то ударился, и я едва устоял на ногах. Позади раздались крики:

– Осторожнее!.. Сюда!.. Сюда!..

Я оглянулся. Несколько бойцов на железном баркасе, с баграми в руках подошли к нам вплотную. Двое из них быстро перепрыгнули через борт, подбежали к полковнику, осторожно перенесли его в лодку, а затем вернулись за шофером. Я бросил доску и схватил баул. Но его у меня тут же отобрал Логинов.

– Товарищ командир! Залезайте быстрее. Я вам его подам, – и вскочил за мной в лодку.

Мы вернулись к себе на батарею поздно вечером. Обе руки у меня были забинтованы. Только на берегу я почувствовал боль от ожогов. Начальник политотдела уже знал обо всем, что произошло, и считал и нас и документы погибшими. Но я передал ему и баул и пакет для командарма, и у меня еще хватило сил добрести до своего блиндажа…

А на другой день утром я встретил на тропинке Логинова. Он чистил на куске газеты автомат. Увидев меня, он встал.

Я подошел к нему и сказал:

– Слушай, Василий!.. Вот что я тебе, друг, скажу… Тебя, конечно, представят к награде. Но это дело особое. А мне очень хочется дать тебе рекомендацию… Не откажи!

Он улыбнулся:

– Не откажу, товарищ командир.

Вечером мы единогласно приняли его в партию, а на другой день начальник политотдела Сергеев пришел к нам на батарею и вручил ему партбилет. Один из тех, что был в спасенном им бауле. А еще через несколько дней мы выбрали уже постоянного парторга, Соколенка, освободив от этой обязанности Фомичева…

Вот и конец этой давней истории. Мы говорим иногда: «школа жизни», но не всегда до конца понимаем смысл этих слов. Подлинная зрелость приходит к нам в суровых испытаниях.

С этого дня я перестал утверждать, что стоит мне взглянуть на человека, и я вижу его «насквозь»…

ЖОЗЕФИНА

Березкин неожиданно нажал на тормоз. Машина заскрипела. Курбатова качнуло вперед, и он больно ударился лбом о ветровое стекло.

– Вот черт! – вскрикнул Курбатов. – Потише не можешь?

На обочине дороги, привалившись спиной к большому тополю, полулежала молодая женщина в клетчатом пальто. Руки бессильно откинуты в стороны. Во всем облике беспомощность и обреченность.

– Я сам, – сказал Курбатов, вылез из машины и пошел к дереву.

Когда он приблизился, женщина вялым движением отвела от лица волосы. В глазах ни удивления, ни испуга.

Ее лицо показалось Курбатову как будто знакомым. Это ее они сегодня чуть не задели крылом машины, когда утром Курбатов спешил в дивизию, дравшуюся у моря.

Они встретили колонну людей, растянувшуюся на добрый километр. Впереди шел пожилой человек в синем берете, держа в руках флажок, какими украшают елку. Увидев военную машину, он поднял флажок.

Люди занимали всю ширину дороги, тащили рюкзаки, узлы и чемоданы. По шоссе брела Европа – обездоленная, униженная, измученная гитлеровцами.

Молодая женщина, в клетчатом пальто, с рассыпавшимися волосами, бежала, не обращая внимания на ехавшую навстречу машину. И Березкину пришлось затормозить, чтобы не зацепить ее крылом.

Да, несомненно, это она.

– Что с вами? – спросил Курбатов по-английски.

Она пожала плечами и покачала головой.

– Что с вами? – спросил он, переходя на французский.

– Не могу больше шагать.

– Вы француженка?

– Да.

– А где же все ваши?

Женщина неопределенно махнула рукой.

– Садитесь в машину. Мы отвезем вас на сборный пункт, – сказал Курбатов, с трудом подбирая нужные слова.

Француженка не обрадовалась и не оживилась. Кивнула головой и медленно поднялась. Березкин протянул руку, помог сесть в машину, потом нажал на газ.

Березкин тихо посвистывал за рулем. Когда-то он был водителем такси и даже называл себя «вольным охотником», но за четыре года войны привык к субординации. Начальство молчит – первым не заговаривай.

Потом в небе появился самолет. Какому-то немецкому летчику взбрело в голову сбросить последнюю бомбу на пустынном шоссе. Может быть, увидев вынырнувших из-за облаков «лагов», он просто решил избавиться от груза.

Курбатов услышал свист летящей бомбы. Почти одновременно с этим заскрежетали тормоза машины. В одно мгновение Курбатов выскочил и, схватив француженку за руку, бросился вместе с ней в кювет. Березкин с автоматом в руках залег в придорожной канаве.

Разрыв громыхнул рядом. И совсем близко от головы Курбатова пролетело и воткнулось в землю смятое колесо.

Когда Курбатов поднялся на ноги, Березкин понуро стоял около груды перекореженного металла. Это были останки их многострадальной «эмки».

– Так! Приехали, значит, – озадаченно произнес Курбатов. Он обошел вокруг искалеченной машины. – Ну-ка, Березкин, погляди, может, мешок с едой сохранился.

Березкин постоял, повздыхал, потом отогнул кусок опаленной жести, служившей прежде крышкой ящика, вытащил оттуда вещевой мешок; сквозь брезент бугрились консервные банки.

– Ну вот, – уже не так грустно произнес Курбатов. – И за это спасибо. Заправимся – и в путь на собственных колесах. А вот как быть с нашей дамой? На руках ее нести, что ли?

– Взвалили на свою голову! – уныло отозвался Березкин. – Не остановились бы, и машина уцелела бы.

– Хватит! – строго сказал Курбатов. – Открывай консервы, есть хочется.

Они расположились на траве.

– Прошу вас! – Курбатов протянул француженке банку тушенки и большой кусок хлеба.

Им вдруг овладела беспричинная веселость, как это бывает после большого напряжения или пережитой опасности. «А жизнь все-таки неплохая штука! – думал он. – Может быть, эта бомбежка – одно из последних испытаний, а дальше – мир, дом, большая любовь, которой у меня еще никогда не было, и черт его знает что еще!» Курбатову захотелось, чтобы и спутникам передалось его хорошее настроение.

– Уж раз мы с вами оказались в ресторане за одним столиком, разрешите узнать, как вас зовут? – спросил он француженку, не беспокоясь больше о своем плохом произношении.

– Жозефина… Жозефина Молье, господин офицер, – ответила она и неожиданно улыбнулась.

– Я – Курбатов, а это – Березкин. Вот мы и познакомились. За ваше здоровье! – И он шутливо поднял кверху свою банку с тушенкой.

Жозефина быстро справилась со своей долей.

– Ну что ж! – сказал Курбатов. – Теперь у нас будут силы… Что вы намерены делать?

– Останусь здесь!.. Может быть, мне еще раз повезет и какая-нибудь машина снова подберет меня, – она слабо и грустно улыбнулась.

– Понятно, – сказал Курбатов. – Хотите отдаться на волю слепого случая?

Лицо ее снова приняло выражение полного безразличия, как тогда, когда Курбатов увидел ее на обочине дороги.

– А я вам не верю! – вдруг резко сказал он. – Да, не верю. Просто вы считаете нас недостойными спутниками… Неужели же вам не нравится такой красавец, как Березкин? А ну, Березкин, подтянись, покажи себя! – проговорил он по-русски.

Березкин поднялся, лениво одернул гимнастерку и надвинул на лоб фуражку, решив, что майор просто-напросто ухаживает за француженкой и хочет показать ей свою власть над ним, Березкиным.

– Каков, а? Таких в Париже не сыщешь!

– Конечно! – улыбнулась Жозефина. – Будь другое время, я бы его нарисовала.

– Вы художница?

Жозефина кивнула.

Курбатов вытащил из полевой сумки карту местности. Порывистый ветер рвал края, хлопал, надувал, стремясь вырвать карту из его рук.

– Сборный пункт репатриантов в Дюссельдорфе… Отсюда километров двадцать, – прикинул он, – но в километре на север есть развилка дорог. Если мы повернем налево, то значительно сократим расстояние.

Он поднялся, отломил от дерева толстый сук, обрезал перочинным ножом ветки и подал Жозефине.

– Вставайте, Жозефина! Пошли! – сказал он решительно. – Если палки будет недостаточно, можете опереться на любого из нас.

Березкин в последний раз похлопал «эмку» по смятому крылу, поправил на своем плече автомат и зашагал по дороге вслед за Курбатовым и Жозефиной.

Жозефина брела медленно, опираясь на палку, и Курбатов старался приспособить к ее шагу свой.

Березкин нагнал их и пошел, соблюдая некоторую дистанцию, подчеркивая этим, что он проявляет в отношении майора мужскую солидарность.

– Откуда вы? – спросил Курбатов. – Из лагеря?

– Нет, я жила в Кенигсберге. Работала у фабриканта Морица Гецке. Нянчила его детей.

– Почему вы не отправились на запад?

– Разве рабы добровольно следуют за своими хозяевами? Я ушла…

– Куда же?

Жозефина остановилась. Курбатов подумал, что ей стало плохо, и протянул руку, чтобы поддержать ее, но она мягко отстранилась.

– Нет, нет, мне теперь гораздо лучше… Просто ваш вопрос…

– Вам не понравился мой вопрос?

– Не знаю, поймете ли вы меня. Ведь у вас, русских, кажется, другие взгляды на любовь…

Курбатову стало неловко.

– Простите меня, я не думал… – проговорил он.

– А может быть, и поймете, – перебила его Жозефина; она на мгновение задумалась. – Я ушла к человеку, которого любила больше жизни. Вокруг горе, смерть, бомбы рвутся… А я была так счастлива, как никогда до тех пор…

– Была? Значит, он погиб? – спросил Курбатов. Судьба Жозефины показалась ему совершенно ясной: неожиданно вспыхнувшая любовь, короткое счастье, гибель любимого человека, отчаяние и желание умереть самой. Такие истории он уже не раз слышал во время войны.

– Нет, он жив.

Видимо, его интернировали фашисты или они с Жозефиной просто потеряли друг друга на дорогах войны, и теперь ей кажется, что они никогда не увидятся.

– Не огорчайтесь, Жозефина, вы еще встретитесь и будете счастливы.

– Разве вы не поняли, что все кончено?

Остается только предположить, что она влюбилась в гитлеровского офицера.

– Если бы вдруг случилось так, что я полюбила гитлеровского офицера, я была бы готова к самому худшему, – ответила Жозефина на вопрос Курбатова. – Нет, он француз. Известный музыкант Поль Венсан. Ему предложили концерт в Кенигсберге, и он согласился: он говорил, что его дело – только музыка…

Березкин неожиданно прибавил шагу и стал тревожно насвистывать.

– Ты чего? – спросил его Курбатов.

– Я так думаю, товарищ майор, уж больно много по дорогам этих иностранцев ходит. Как бы не задержали продвижение наших войск!

– Это мы с тобой войска, что ли? – засмеялся Курбатов. Жозефина вопросительно посмотрела на него. – Он боится, что без него Кенигсберг возьмут!

На развилке они свернули влево. Это была уж совсем пустынная дорога.

Жозефина молчала. Она стала прихрамывать. Курбатов рассчитывал, что лишь часа за три им удастся добраться до ближайшей тыловой части.

Под облаками строгим строем прошли на Кенигсберг двенадцать «петляковых». Издалека доносился гул артиллерийской стрельбы.

– Скоро мы все заживем мирной жизнью! – сказал Курбатов. – Березкин вернется в Москву… Ох и плохо тебе, Березкин, на первых порах будет. Тут ездишь, никаких правил уличного движения тебе нету. А там начнут милиционеры штрафовать!

– Ничего! – ответил Березкин. – Я как увижу первого милиционера, так на радостях полезу с ним целоваться!

Курбатов перевел его слова Жозефине, и она улыбнулась.

– А вы, Жозефина, вернетесь во Францию, возьметесь за свою живопись и постепенно все забудете…

– Не знаю, – задумчиво ответила француженка. – Мое сердце теперь мертво.

Курбатов взглянул на ее бледное лицо, подернутое тенью усталости, и подумал: война надломила эту женщину. Найдет ли она в себе силы преодолеть те испытания, которые ей еще предстоят, – ведь надо начинать жизнь сначала…

– Товарищ майор! – вдруг крикнул Березкин. – Смотрите!

Под облаками летел тяжелый немецкий транспортный самолет. Он пробивался к Балтийскому морю. С двух сторон его зажали «миги». Они кружились вокруг него, посылая пулеметные очереди. Ю-50 маневрировал: он то опускался, то поднимался, все время стремясь войти в облака. Но облака были мелкие, весенние, пронизанные солнцем. Они служили плохой маскировкой для огромного фюзеляжа с ярко-желтыми крестами.

– Сейчас собьют! – крикнул Березкин. – Обрубят ему хвост, прошьют бок, и закувыркается…

Правый мотор Ю-50 задымился, и самолет резко пошел на снижение. Шоссе здесь было прямое, а по бокам ни дерева, ни телеграфного столба, только низкорослые кусты, покрытые молоденькими мелкими листьями.

– Черт подери! – воскликнул Курбатов. – Он летит прямо на нас. Смотрите, он выпускает шасси!.. Ложитесь!

Ему снова пришлось схватить Жозефину за руку. Они отбежали от дороги и опустились за кустами. Курбатов вытащил пистолет, а Березкин приготовил автомат к стрельбе.

Ю-50 коснулся колесами шоссе, мягко подпрыгнул и стремительно побежал по асфальту, оставляя за собой шлейф белого дыма. Огромный фюзеляж поравнялся с кустами. В окнах замелькали лица людей. Кто-то прижался к стеклу, высматривая местность.

Пробежав еще метров пятьдесят, самолет остановился, гудя и сотрясаясь от продолжающих работать моторов.

– Стрелять? – обернулся к Курбатову Березкин.

– Подожди.

– А вдруг улетит?

– Не улетит, – сказал Курбатов, – того и гляди взорвется.

Березкин щелкнул затвором своего автомата и, пристраиваясь поудобнее, плотно прижался к земле. За спиной Курбатова хрустнула ветка. Он обернулся. Жозефина подползла к нему и, сдвинув брови, острым взглядом смотрела на шоссе.

– Назад! – строго сказал он. – Получите шальную пулю.

И, махнув рукой Березкину, перебежками от дерева к дереву он стал приближаться к машине.

Моторы заглохли. Дверь приоткрылась. Сквозь небольшую щель осторожно просунулась круглая голова. Человек осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, спрыгнул на землю. Ему сбросили автомат. Затем один за другим спрыгнули еще три гитлеровца. Двое из них были в комбинезонах летчиков.

– Сколько же их там? – сказал сам себе Курбатов. Он понял, что нельзя терять время – врагов много, они могут занять круговую оборону, – и первым выстрелил в тучного немца, который медленно и осанисто шел вдоль самолета.

Гитлеровец повалился на бок. Березкин дал длинную очередь по остальным. Они тоже упали.

Несколько минут из самолета никто больше не показывался. Казалось, там уже никого не осталось. А может быть, выжидают. Курбатов подполз еще ближе. Дым медленно стелился вдоль шоссе, сначала он был плотный, потом ветер начал рвать его на клочки, и они постепенно рассеивались, путаясь в ветвях кустарников.

Курбатов вдруг увидел, что толстый гитлеровец, судя по мундиру, полковник, которого он считал убитым, пытается приподняться. Он хотел еще раз выстрелить в него, но побоялся себя обнаружить.

Эта осторожность спасла его. В дверях самолета показался высокий, худощавый человек в светлом плаще, отнюдь не военного образца. Он взмахнул рукой, и в сторону кустов, где прятался Березкин, полетела ручная граната. Она еще не успела взорваться, как коротко ударил автомат, человек в плаще схватился за плечо и полетел вниз на гудрон шоссе.

Курбатов поднял пистолет и стал яростно стрелять по окнам самолета. Он словно дал выход пламени, оно вырвалось из разбитых стекол и стало лизать обшивку. Теперь Курбатов больше не сомневался – в самолете никого не могло быть.

Толстый полковник не шевелился. Но тот худощавый, в плаще, что бросил гранату, медленно полз по направлению к кювету, оставляя за собой кровавый след.

С минуты на минуту Ю-50 взорвется, а тогда погибнет и этот. Курбатов выругался. Спасать врага, рискуя собственной жизнью. Чего только на войне не бывает!

Курбатов подавил в себе последние колебания, вскочил на ноги и, держа на всякий случай пистолет наготове, опрометью пробежал мимо горевшего самолета к краю кювета, до которого успел доползти раненый. Раненый не сопротивлялся и громко стонал. У него было худощавое бледное лицо с черными усиками. Курбатов ощупал его карманы – оружия не было. Он взвалил раненого на себя и, спотыкаясь от тяжести, потащил в кусты. Но вдруг тот словно очнулся и стал судорожно рваться, до боли царапая шею Курбатова.

– Да тише вы! – крикнул Курбатов, уже не в силах больше терпеть боль.

Скинул с себя беспокойную ношу, и раненый шмякнулся на траву у дерева. Его узкое лицо исказилось от боли.

Курбатов вытащил платок и приложил к саднящей шее.

Из кустов выскочил Березкин и, увидев в руках Курбатова окровавленный платок, яростно вскинул автомат.

– Березкин! – закричал Курбатов. – Не смей!.. Опусти автомат!.. Опусти, приказываю!

Березкина била дрожь. Все напряжение последних часов: ожидание смерти под свистом бомбы, злость за потерю машины, усталость от долгого пути – требовало бурной разрядки.

Курбатов сильным ударом выбил автомат из рук Березкина, и раненый вдруг, охнув, откинулся к дереву.

– Перевяжи его!

Березкин медленно приходил в себя.

Курбатов разглядывал раненого. Подвижное лицо, лохматые черные брови, удивительно не соответствующие тоненькой, тщательно подбритой полоске усов. Курбатов невольно заметил небольшую ладонь с длинными пальцами. Почему-то эти длинные пальцы с коротко остриженными ногтями вызвали у него обостренное недоброе чувство. Холеные ручки, только что метнувшие гранату!

– Перевяжи его! – повторил он.

Березкин скорее автоматически, чем послушно, опустился на колени и, вынув из кармана бинт, нагнулся к пленному; ухватил обеими руками рубашку ниже ворота, и она затрещала, разрываясь до самого низа; затем разом стянул с плеч вместе с рубашкой и плащ и пиджак, обнажив впалую грудь, поросшую рыжим пушком.

Пуля прошла чуть выше локтя, очевидно задев кость. Раненый взглянул на руку и вдруг заплакал.

Удивительное дело, Курбатов, ожидавший чего угодно, но не этих слез, вдруг почувствовал, что злость постепенно уступает чувству, к которому примешано ощущение сочувствия. Он привык ненавидеть врага, но, когда увидел перед собой узкие плечи, вьющиеся колечки рыжеватых волос на груди, увидел слезы, смутился.

– Что это он? – спросил Березкин. – Рехнулся?

– Бинтуй! – со злостью приказал Курбатов.

Березкин развернул бинт, но раненый отшатнулся и истерически закричал:

– Убейте меня! Убейте!..

– Тоже француз? – спросил Березкин; бурное сопротивление его озадачило.

– Но! Но! Я не фашист, – вдруг сказал человек, протягивая здоровую руку ладонью вперед, словно отгораживая себя от несправедливого обвинения. – Я музыкант!

– Музыкант! – удивился Курбатов и вдруг пожалел, что, рискуя, тащил его на себе. – Когда вы бросали гранату, – зло сказал он, – вам казалось, что вы бьете в барабан!.. Бум!.. Вы и в самом деле музыкант? – переспросил он.

– Да, был им еще десять минут назад, – проговорил француз, – теперь для меня все кончено. Музыкант Поль Венсан прекратил свое существование…

Поль Венсан! Курбатов невольно посмотрел в ту сторону, где находилась Жозефина. Он начиная понимать многое. Несколько мгновений молчал, как-то заново рассматривал человека, которого старался представить себе совсем недавно, когда шел по дороге. Почему-то он представлял себе его совсем иным. Каким, точно сказать не мог бы, но совсем иным…

Курбатов расстегнул сумку, вынул из нее записную книжку и карандаш.

– Как вы оказались в самолете? – спросил он.

– Меня пригласил полковник Гецке, – ответил Венсан, следя за рукой Курбатова, записавшего ответ.

– Откуда летели?

– Из Кенигсберга.

– Куда?

– В сторону Мюнхена.

Курбатов помедлил.

– Вы женаты? – вдруг спросил он.

Длинные пальцы Венсана крепче сжали полы пиджака на груди. Его знобило.

– Я был женат, – проговорил он.

– Так, – сказал Курбатов и снова поглядел в сторону кустов. – Почему же все-таки вас вывозили из Кенигсберга с таким почетом?

– Музыка не имеет национальности, – сказал Венсан напыщенно.

– Вы думаете? – задумчиво спросил Курбатов. – А вот я знаю женщину. Она любила одного знаменитого музыканта, но когда узнала, что он предатель-фашист, то бросила его…

Поль Венсан молчал. Он смотрел перед собой, о чем-то напряженно думая.

– Вы меня убьете? – вдруг спросил он.

Курбатов усмехнулся:

– Нет, зачем же, музыкант Поль Венсан, по-моему, сам покончил с собой…

Вдали на шоссе Курбатов вдруг заметил темную точку. Она приближалась. Нет, он не обманулся. До него донесся шум машин. Он выбежал на шоссе. Надо остановить их подальше от дымящегося самолета. Теперь он уже явственно различил вездеход, а за ним полуторку с солдатами. Когда машины были уже метрах в двухстах от него, Курбатов бросился им навстречу, размахивая руками.

В вездеходе сидел комендант штаба армии Фисунов. В сопровождении целого отделения солдат он петлял по дорогам, разыскивая подбитый немецкий самолет.

Через несколько минут Поль Венсан лежал в полуторке, на шинелях, которые скинули с себя солдаты.

Курбатов попросил Фисунова немедленно отправить машину вперед, а вездеход немного задержать.

Он нашел Жозефину там, где ее оставил. Она сидела на поваленном дереве, и по ее острому взгляду он понял, что она тревожно ждала его.

– Ну, Жозефина, – сказал он, улыбаясь, – сейчас мы поедем.

– Кто-то остался жив? – спросила она.

– Да, одного раненого мы отправили в госпиталь. Ранение неопасное… Будет жить… Ну, пошли, Жозефина.

Когда они отъехали километра три, позади раздался взрыв страшной силы. Жозефина невольно вздрогнула. Это наконец взорвался самолет.

…Еще один поворот шоссе. И машина вышла на прямую. Теперь до штаба было уже недалеко.

– До свидания, Жозефина, – сказал Курбатов.

Жозефина не сразу поняла его. Она сидела, немного подавшись вперед, и была где-то далеко в своих мыслях. Тогда Курбатов пожал ее руку, лежавшую на сиденье машины, и она повернула к нему свое измученное лицо. В ее глазах не было уже ни прежнего безразличия, ни отрешенности, – только печаль много пережившего человека.

– До свидания, господин Курбатов! – Жозефина придвинулась к нему и неожиданно крепко поцеловала…

На развилке дорог Курбатов вышел из машины и пошел к штабу. Через несколько шагов он оглянулся. Вездеход уже удалялся на большой скорости, и он разглядел лишь вскинутую кверху руку Жозефины. Она прощалась с ним…

А позади скрипели шаги Березкина.

– Товарищ начальник, – сказал он, приближаясь, – уж вы похлопочите, чтобы командир автобата выдал другую машину…

Курбатов вздохнул, похлопал Березкина по плечу и прибавил шагу…