Текст книги "Встречи"
Автор книги: Александр Воинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Ватутин отбросил карандаш в сторону и протянул подписанную сводку Иванову.
– Немедленно передайте в Ставку, – хмуря брови, сказал он. – Я бы пока воздержался сообщить точную цифру окруженных. Там сами подсчитают по всем трем фронтам. – Он задумчиво посмотрел в окно. – Несомненно, окруженная группировка гораздо больше, чем мы предполагаем. Может быть, до трехсот тысяч. – Прищурившись, Ватутин взглянул на Иванова, и тот уловил в его глазах затаенное беспокойство.
– А значит, и сильнее, – сказал Иванов, склоняясь над картой; он понимал, что тревожит Ватутина.
Теперь предстоит сжать кольцо окружения. Но это не так-то просто. Противник продолжает подтягивать войска к Боковской и Нижне-Чирской. У Большой Донщинки пытается наступать сильно потрепанная 22-я немецкая танковая дивизия. Вблизи Больше-Набатовского Вейхс бросил в бой сто восемьдесят танков и мотомехпехоту, надеясь с северо-запада прорвать фронт наших войск. Атаки отбиты, повреждено двадцать восемь танков. И все же это признак того, что борьба далеко не закончена.
Ватутин рассеянным взглядом коснулся карты, встал и задумчиво остановился у края стола.
– Намерения их совершенно ясны, – сказал он, смотря в напряженный затылок Иванова. – Они будут стремиться удержать за собой Песковатку и Вертячий… Что ж, посмотрим!.. Передайте приказ командирам частей – не допускать прорыва. Давайте еще плотнее сомкнемся с частями Сталинградского и Донского фронтов… Что вы там смотрите, Семен Павлович? – вдруг рассердился он.
Иванов смущенно улыбнулся:
– Просто, товарищ командующий, смотрел, какой мы за эти дни прошли путь.
Ватутин задумчиво и как-то удивленно посмотрел на Иванова.
– Путь, говорите вы? – переспросил он и похлопал ладонью по краю стола. – Да, за этим вот столом я прошел большой путь. – Он усмехнулся. – Странно! Всего пять дней. А сколько передумано и прочувствовано…
Иванов прислонился к стене, сжимая в руках папку с документами.
– Сегодня говорил с Москвой, – сказал он. – Мне сообщили… – и вдруг смущенно запнулся.
– Что сообщили? – вскинул голову Ватутин.
– Говорят, Николай Федорович… Вам готовят новое звание…
Ватутин досадливо махнул рукой:
– Эх, Семен Павлович! Разве в званиях дело!.. Мы гитлеровцев – или они нас. Вот как поставила вопрос история… – Он обошел вокруг стола и присел на стул, показав рукой, чтобы садился и Иванов. – У вас есть мать, Семен Павлович? – вдруг спросил он.
– Есть, – ответил Иванов, подсаживаясь к столу.
– И у меня есть… А может быть… была… Осталась у немцев, в деревне… И сестры там остались… В общем, почти вся семья. – Ватутин помолчал. – Тревожит меня, Семен Павлович, что с ними!
– Скоро и там начнем наступать.
– А я перед матерью виноват, – хмуро сказал Ватутин, – не вывез. Вернее, не успел!.. Отступил быстро, а назад иду медленно… Меня и старики казаки ругали… – Он опять помолчал. – Много земли нашей должны мы отвоевать. Ох как много. А знаете что, Семен Павлович, – вдруг круто повернулся он к Иванову, – не идет у меня из головы Бильдинг. Веселый, самодовольный генерал. А что ему до меня, до моей матери, до нашей беды. Союзник!.. На тушенку хочет выменять дружбу! Но как только заговорили о втором фронте, так лисой, лисой – да в кусты… А сколько бы мы матерей спасли, если бы союзники меньше пили коньяк у нас по блиндажам, а открывали бы скорей второй фронт…
Слушая Ватутина, смотря в его суровое и усталое, посеревшее лицо, с глубокими складками между бровей, Иванов подумал о том, как предельно устал этот человек, как сложна его душевная жизнь; обычно она загоняется им куда-то вглубь, чтобы не мешала…
Даже сейчас, в эту минуту откровения, он сидит привычно подобранный, и ничто, казалось бы, не выдает в нем человека, которому тяжко оттого, что он ничего не знает о судьбе своей матери. И только глаза, в них все – и боль, и усталость, и затаенная тревога…
Вдруг Ватутин взмахнул рукой, словно прогоняя какие-то назойливые мысли.
– Ну, так! Идите же, Семен Павлович, на телеграф. Я еду к Коробову. Если будут звонить из Ставки, доложите, что я буду у него в штабе часа через два!.. Беру с собой радиостанцию! Распорядитесь…
2
Шофер резко затормозил машину. Дорогу преграждал большой щит, на котором крупными черными буквами было написано: «Мины». Рядом со щитом стоял лейтенант и что-то кричал.
Увидев машину и разглядев в ней генерала, он быстро подошел, одергивая туго подпоясанный полушубок.
– Здесь дорога закрыта, товарищ генерал, – сказал он, отдав торопливое приветствие. – Одна мина на другой. Вторые сутки мучаемся…
Ватутин взглянул на рябоватое, в синих точках лицо лейтенанта и покачал головой.
– А как глаза-то остались целы?..
– Успел прикрыть рукавом, товарищ генерал, – сказал лейтенант, и его обветренное лицо, покрытое множеством мелких морщинок, сразу как-то потеплело.
– Повезло, – улыбнулся Ватутин. – Говорят, что сапер ошибается только один раз. Значит, можно и два раза.
– Изредка можно, – серьезно ответил лейтенант.
– Вы из какой части?
– Полка Дзюбы…
– Ах, вот как! – Ватутин вдруг вспомнил о Павле и молча сидел, вглядываясь в дорогу за щитом. Там, вдалеке, маячили саперы.
– Ваши люди?
– Мои, товарищ генерал.
Ватутин улыбнулся.
– А меня знаете?
Лейтенант нагнулся к машине и как-то весело ответил:
– Знаю, товарищ генерал. Вы наш командующий. К Павлу приходили!..
– А где Павел?
Лейтенант указал вдоль дороги, за щит.
– Вот он! Видите, мину за обочину бросил. Это и есть Павел.
К машине быстро подошел Семенчук, который посовещался с командиром охраны и начальником радиостанции.
– Товарищ командующий, разрешите повернуть назад?
– Поворачивайте! – сказал Ватутин и опять взглянул туда, где на белом снегу двигались черные точки. Какая из них – Павел?
Машины быстро развернулись и пошли в объезд другой, намеченной Семенчуком дорогой…
Подставив лицо холодному ветру, Ватутин думал о своей семье… Как разбросала ее война… Смертельно ранен Афанасий, навряд ли выживет… Далеко от него и Татьяна, и Лена… Большая была семья, да вот рассеялась по свету… Война есть война, и никто из них, братьев Ватутиных, от нее прятаться не будет… Не время сидеть на печке. Да, в прошлом их, братьев, многое разделяло. И расстояние, и положение, и круг интересов, которыми они жили все эти годы. Но именно сейчас он почувствовал, что нити, которые их связывали, стали, как никогда, крепкими…
Вдруг внезапно и неожиданно отчетливо он представил себе Павла, который, сутулясь, держа в руках щуп, медленно идет вдоль дороги. Тяжелые испытания не кончились. Придет время – и война останется в прошлом, а саперам еще долго надо будет трудиться. Снимать и снимать мины… Снимать и снимать…
На обочине дороги сидел раненый боец. Большой, видно, путь он уже прошел и присел немного передохнуть, дать отдых раненой ноге, перетянутой ниже колена побуревшим от крови бинтом.
Зажав в кулаке кисет, боец медленно раскуривал самокрутку, прикрывая огонек ладонями от степного ветра. Взглянув на него, Ватутин вдруг вспомнил, что так и не послал Павлу обещанного табачка…
____________________
Р А С С К А З Ы
____________________
НОЧИ ПЕРЕКОПА
Сиваш!.. Гнилое море!.. Бездонные топи!..
Когда мой дед рассказывает о Перекопе, его лицо молодеет; мысленно он вновь стоит на берегу залива и всматривается вдаль, где в мареве тают очертания Литовского полуострова.
Чонгарский мост… Сивашский мост… Армянский базар… Караджанайский мыс… Юшунь… Для деда все эти названия полны затаенного смысла. И когда я смотрю на старую фотографию, на которой он изображен молодым, лет двадцати, в изодранной шинели, опирающимся обеими руками на эфес кавалерийской шашки, я как-то не могу поверить в то, что этот крепыш, веселый парень и есть мой дед. А когда он начинает предаваться воспоминаниям, я невольно перевожу взгляд на фотографию, и тогда мне кажется, что и сам переношусь в ту, давнюю эпоху, – и как бы оживает молодой боец, уверенным движением поправляет саблю и весело кричит:
– А ну, Алешка!.. Вперед!.. Штурмуй Перекоп!..
Моему деду уже под восемьдесят. Но он сохранил память, зрение его остро, и ходит он без палочки… И я не знаю – седой ли он, потому что каждый месяц он бреет голову в парикмахерской, и розовая кожа на его голове кажется такой отполированной, что отражаются солнечные блики.
И хотя я уже имею взрослых детей, для деда я все еще Алешка, малый.
Он участник двух войн – гражданской и Отечественной и ему есть о чем вспомнить и о чем рассказать.
Вот я и записал несколько рассказов моего деда Никифора Антоновича Круглова, политрука 15-й стрелковой дивизии, преодолевшей Сиваш в ноябрьские дни давнего двадцатого года.
Подумать только, сколько лет прошло! Праздновали мы третью годовщину октября… Да, третью… В двадцатом… И застал нас этот день у Перекопа… Врангель засел в Крыму и думал, что мы его оттуда не выкурим. А за зиму он наберется сил, да как начнет наступать, так до Москвы и докатит…
Перекоп врангелевцы укрепили сильно. Над нашими позициями летали их «фарманы», разбрасывали листовки. А там писалось, что белые отошли в Крым по «стратегическим соображениям». Мы-то знали, сколько врангелевцев полегло в Северной Таврии. А сколько их сдалось! На соседнем участке поднял руки целый батальон дроздовской дивизии. А эта дивизия состояла почти из одних офицеров…
На фотографии я еще одет молодцом. Посмотрел бы ты на меня, когда мы на берег Сиваша вышли. Левая нога в разодранном лапте, правая в ботинке, – в подошве дыра – во!..
А ели мы баланду. Если кто найдет щепотку махорки, так всему взводу праздник. А спи – где хочешь. Хоть на берегу, хоть окоп себе в мерзлой земле выкапывай. В Строгановке, где мы остановились, во всех хатах не продыхнуть. Бойцы спят вповалку. Кричат во сне, от маяты кости ломит.
Я прикорнул в сенях крайней хаты, где наша рота расположилась, ждал, когда кого-нибудь вызовут, – всякие дела возникали по ночам: то обоз разгружать, то в карауле кто-нибудь заболевал, на подменку брали.
Ну и ночь!.. От инея затвердел воротник шинели. Сидел, помню, смотрел в сторону Перекопа, как темное небо полосуют лучи прожекторов.
Врангелевцы подступы к Турецкому валу просматривают, а там у них – главные укрепления.
Молодой, конечно, я был тогда парень. Как началась революция у нас на Урале, многие мои однолетки в Красную Армию вступили. А когда убили белые Малышева, секретаря Екатеринбургского обкома партии, мы подали заявления в РКП(б) – так тогда называлась партия наша. А потом нас послали на юг России, добивать Врангеля. Сначала держались вместе, а в боях многие погибли, получили тяжелые ранения, эвакуировались в тыл. Так помаленьку оставшиеся и начали примыкать к другим частям.
Вдруг, слышу, скрипнула калитка, кто-то приближается к крыльцу, в темноте так и прыгает искорка самокрутки. Взглянул, и под ложечкой засосало. Есть же на свете счастливцы!
У калитки маячит Матвей Ерохин, тоже сибиряк, – моя шинелишка против его – бобровая шуба. А сам он так отощал, что под винтовкой сгибается. Но держится, и голос, когда надо, подаст с острасткой.
– Стой, кто идет?!
– Свой!.. Свой!.. – отвечает из темноты комиссар полка Кириллов.
И направляется прямо к хате. Только начал подниматься по ступеням – р-раз – и об мои ноги зацепился.
– Будь ты неладен, – бурчит. – Ты кто?
– Я? Круглов!..
– Чего ты тут людям ноги ломаешь?.. Другого места спать не нашел… Подь сюда, раз уж я тебя встретил…
Спустился с крыльца, я за ним. Молча выходим за калитку.
– На затянись, – и комиссар тычет мне в пальцы бычок.
Какое же это было счастье хоть разок затянуться махрой! Самым, что называется, злоядовитым самосадом. Курнул – и помирать можно!..
– Вот что, Круглов, – говорит комиссар, – ты ведь партийный?
– Партийный, – говорю. – Хочешь, документ покажу?
– Не надо мне твой документ! Я своих людей без документов знаю… Вот что, Круглов!.. Иди за мной!..
Взвалил я винтовку на плечо и пошел за комиссаром. И тут я только заметил, что он припадает на левую ногу. Вспоминаю, ребята говорили, что его еще неделю тому назад в лазарет отправили. А вот – идет… И даже отдыха Себе не ищет. Подумал я об этом и даже как-то о холоде забыл.
– Как же так, – говорю, – товарищ комиссар, вы же ранены, по такой дороге мне здоровому и то трудно идти… Вы только скажите, я мигом все сделаю!..
– Молчи, Круглов, – говорит, – не твоего ума дело!
Так мы и идем от одного двора к другому, и наша команда все увеличивается. Наконец набралось человек десять. Вышли мы к приземистому зданию школы, тут комиссар остановился и приказал обступить его теснее, да подальше от плетня, чтобы не могли слышать посторонние.
Сомкнулись и слушаем.
Он говорит:
– Товарищи!.. К нам в село прибыл товарищ Фрунзе. Здесь будет его штаб. Разместился он в доме над оврагом… Враги рядом. Надо усилить охрану. Ваша задача патрулировать по селу до самого рассвета.
Разбил он всех на две смены. А меня назначил начальником караула и приказал безотлучно находиться в коридоре школы. О том, чтобы спать, нужно забыть!.. Если что случится, сразу же бежать к нему, а он неподалеку – в штабе бригады.
А рассвет наступает. Чернеет вдали Сиваш, пробежит искорка по гребням волн – погаснет, а через мгновение опять подмигнет, загвоздится и уже колет взгляд пронзительными иглами.
Неужели войне скоро конец?! Скинут Врангеля в Черное море?! К этому призывала нас партия. На одном из плакатов был изображен солдатский сапог, скидывающий генерала Врангеля с обрыва в бушующие волны.
Я слышал, как на митинге Михаил Васильевич говорил о том, что, пока Врангель в Крыму, остается под угрозой Донецкий бассейн.
После октябрьских боев Врангелю удалось вывести остатки своей армии в Крым. Он еще надеялся на помощь капиталистов.
За Перекопом Врангель начал организовывать сильную оборону. По его приказу был разрушен мост через пролив, отделяющий Арабатскую стрелку от полуострова.
Помню, нам читали приказ Фрунзе, в котором говорилось, что мы захватили двадцать тысяч пленных и огромные трофеи – сто орудий, сто паровозов, две тысячи вагонов, почти все обозы и склады.
И все же положение оставалось крайне напряженным. Белополяки тянули с заключением мира. Антанта снабжала Врангеля всем необходимым.
Казалось, Перекоп неприступен. Белые отсиживаются в укрытиях, обнесенных многими рядами колючей проволоки. Пулеметы и орудия заранее пристреляны. А нам нужно наступать по открытой степи, изрезанной балками. За два дня до наступления на передовую прибыли посылки с теплыми вещами – это нам посылали подарки рабочие Москвы и Петрограда. Фуфаек и рубашек было вдосталь, а вот обуви маловато. То и дело приходилось кого-то отправлять в госпиталь с отмороженными ногами…
Подумал об этом и вдруг почувствовал, что у самого ноги занемели. Притопнул раз, другой. Вдруг слышу, кто-то бежит вдоль плетня, хрустко трещит ледок под ударами каблуков.
– Стой!.. Кто таков?!
Вижу совсем молодого паренька, недавно прибывшего в нашу роту, – Семена Бушуева. Держит винтовку наперевес и, видно, сильно запыхался, пока бежал.
– Ну, что тебе?
– Меня до тебя послал Кириллов! Иди, говорит, на подмену, а Круглова пошли в штаб! К овражку.
К овражку? В штаб дивизии? Удивительно!..
– А зачем – не говорил?
– Ты, говорят, из этих мест?
– Мелитопольский. А что?
– Иди! Иди!.. Поторапливайся.
– Пароль знаешь?
– Знаю… Список патрулей давай.
Отдал я ему список и пошел к овражку.
«Вот, – думаю, – беда. Вызовет еще к себе Фрунзе, что я ему скажу?! Да и показаться в такой обувке – срамота».
У домика сразу ощутил присутствие большого начальника. Много верховых коней, автомобили. Группами стоят бойцы.
Кириллов возник из тьмы внезапно. А может, я, заметив, как в темноте встрепенулся уголек цигарки, сам двинулся в ту сторону в смутной надежде, что и мне перепадет разок затянуться.
Кириллов не курил. Он тянул на плече какой-то тяжелый сверток, направляясь к штабу.
– Круглов! – увидя меня, он приостановился и перекинул сверток на другое плечо, видно, тащил издалека, а тяжесть немалая.
– Давайте подсоблю, – отозвался я.
Его голос внезапно подобрел:
– Да тут недалече… Летчики ждут у штаба.
Я все же забрал сверток и сразу понял по габаритам и увесистости, что в нем листовки.
– Контру пропагандировать будем?
– Может, у кого совесть проснется… Не одни же там офицеры…
Действительно, на крыльце штаба нетерпеливо ожидали двое летчиков, их сразу можно было узнать по кожаным шлемам, обтягивавшим головы, с большими поблескивавшими очками.
– Ребята, держите!..
Кириллов отобрал у меня пакет, пристроил его на верхнюю ступеньку крыльца и ножом вспорол тонкую обертку.
– Как рассветет, постарайтесь вылететь, – говорил он, наблюдая за летчиками, которые торопливо делили между собой листовки. – Рассчитайте хорошенько ветер, чтоб полетели за Турецким валом. А то разлетятся по оврагам, где зайцы да лисы бегают… И все наши труды без пользы…
Наконец летчики, заверив, что все будет сделано как нужно, ушли, а Кириллов вспомнил обо мне.
– Вот что, Круглов! Ивана Ивановича Оленчука знаешь?
– Не слыхал о таком!
– Удивительно! Ты же, говорят, все тут знать должен.
– Да я не строгановский…
– Ах, вот как… Ну все равно, раз ошибка вышла – вместе поправим. Отправляйся-ка по деревне да поскорей разыщи Оленчука. А как найдешь, веди сразу в штаб. С ним Фрунзе будет разговаривать…
Много лет прошло с тех пор, но не забуду, как метался я по деревне в поисках Ивана Ивановича Оленчука, который всю жизнь прожил на берегу Сиваша и знал все капризы «Гнилого моря». Помог мне дежурный по ревкому Вдовченко, как оказалось, тоже коренной строгановец. Привел он меня к неприметной бедняцкой хате и говорит:
– Вот тут и живет Оленчук.
А навстречу нам со скамейки поднимается уже немолодой крестьянин и ждет, что мы ему скажем.
Вдовченко говорит:
– Идите, Оленчук, до штабу. Вас там требуют.
– Иду, – сказал Оленчук и зашагал по дороге.
Я к этому времени уже сидел на коне, которого ради срочного выполнения приказа мне дали на время в штабе. Оленчук так быстро шагал, что конь отставать начал.
Привел я Оленчука к штабу, и его сразу пригласили к Фрунзе. Удивительно, что в этом мужике такого ценного, что даже сам Фрунзе его разыскивал? О чем они там говорили? Помню, вышел наконец Оленчук из хаты и показывает бумажку:
– Прочти!
Читаю. Написана в ней всего одна фраза: «Иван Иванович Оленчук занят по делам службы». И подпись: М. Фрунзе.
– Чуешь? Значит, ни в подводы, никуда!.. – говорит Оленчук, а в глазах тревога. – Семь душ семьи у меня… Их надо упредить… Убьют меня, что тогда получится?
Неспроста, оказывается, приказал Фрунзе его разыскивать. Оленчук поведет бойцов через Сиваш во время отлива с детства известными тропами между чеклаками и темными пятнами, где песок особенно зыбкий и тонкий.
Оленчук торопливо ушел, чтобы обсудить положение с женой. И уже через неделю, когда седьмого ноября мы двинулись по дну Сиваша в сторону Литовского полуострова, я вновь увидел его шагающим впереди колонны, рядом с разведчиками. Он был в шинели, на спине, привязанный к вещевому мешку, погромыхивал солдатский котелок.
Но за час до выхода на Сиваш к нам в ночи пришел Кириллов и собрал всех коммунистов.
– Товарищи! – сказал он. – Наша 15-я дивизия получила приказ товарища Фрунзе наступать на врангелевцев, укрепившихся на Перекопе… За последние два дня сильный ветер выгнал из Сиваша много воды в Азовское море, и поэтому дно обнажилось. Мы пойдем в обход противника в тыл перекопским укреплениям врангелевцев. Рядом с нами пойдут 52-я стрелковая дивизия и две бригады 51-й дивизии. Остальные силы будут наносить удар с фронта… Товарищ Ленин ждет, когда мы покончим с бароном, освободим Крым!..
За несколько дней до начала сражения в партию вступили тысячи бойцов. Все знали, что врангелевцы сильно укрепили Перекоп. Поэтому готовились к штурму со всей серьезностью, понимая, что жертвы неминуемы. И шансов не вернуться из боя у коммунистов, которые будут возглавлять наступление, больше. Но все требовали, чтобы и их считали коммунистами.
Было время, когда старыми большевиками мы считали тех, кто вступил в партию в первое десятилетие века, потом – вступивших до революции, и вот уже я – в партии с девятнадцатого – тоже старый коммунист…
А тогда мы все еще были молодыми. Даже комиссар Кириллов, который вступил в партию за Невской заставой в двенадцатом году. Подумать только, его партстаж – восемь лет, но по испытаниям, через которые прошел Кириллов, равнялся многим десятилетиям.
Признаться, я не сразу привык к его манере говорить отрывисто, к тому, что он, словно бы не доверяя другим, везде старался поспеть сам. А потом все больше понимал, что Кирилловым движет стремление самому отвечать за порученное дело и он еще не умел распределять его между другими. А в то же время он все думал и думал о том, как сплотить бойцов.
– Кто знает, – спрашивал он, стоя в центре толпы бойцов, – что такое Турецкий вал?
– Турки строили?.. – сразу уже кричат несколько голосов.
Конечно же ответ в самом названии, и думать не надо.
Кириллов улыбается. Лицо у него сухое. Губы на ветру потрескались. И под шинелью остро торчат худые плечи.
– Не только турки его строили, но и татары несколько столетий тому назад. А чтобы вы знали – длина вала почти двенадцать верст, высота – десять аршин, а ширина у основания – пятнадцать. А перед валом белые выкопали ров глубиной в десять аршин, а шириной более двенадцати. Да еще построили проволочные заграждения. Так что, товарищи, тем, кто пойдет в лобовую атаку, придется жарко…
После этих слов комиссара бойцам, которым предстояло перейти Сиваш, стало на душе как-то полегче. Как ни труден и опасен предстоящий поход, а все же сулит больше надежды на успех.
Рассвет. Холод такой, что кажется, что и версты не пройдешь, как совсем окоченеешь. Но в Строгановку втягиваются все новые и новые части, и вот уже во всех дворах дымятся костры, на которых греются чаны с водой. Скоро, совсем скоро дымящийся горячий котелок станет для нас недостижимой мечтой. Мы будем идти по качающемуся дну Сиваша, и будут хрипеть провалившиеся в трясину кони, и временами отчаянный крик потонувшего в тине человека полоснет по сердцу, как нервная судорога, и рядом побежит говорок:
– Спасай, ребята!.. Где он?! Вишь, голова торчит!.. Да как же это его? Ползком! Ползком!.. Кидай доску…
Одних успевали спасти, а другие так и исчезли бесследно.
Артиллерия со стороны Турецкого вала била со все нарастающей ожесточенностью. Кириллов и командир полка Астафьев стояли в ложбине у самого берега и о чем-то совещались. Потом Кириллов собрал политруков рот. Так получилось, что Петр Лаврентьев, политрук нашей роты, накануне упал с коня и сломал себе два ребра. Вместо него Кириллов назначил политруком меня. Признаться, с новым своим положением я освоился не сразу. Когда ты боец, то отвечаешь сам за себя, а тут почти сто человек, многие из них только что прибыли, ты их не только по фамилии, но и в лицо-то едва знаешь. А между тем приниматься за дело надо сразу. Кириллов потребовал проверить готовность каждого, а самое главное – соблюдать тайну. Куда идем и какая задача перед дивизией – сообщать только тогда, когда сойдем на дно Сиваша, тихим голосом, чтобы бойцы передали по цепочке от одного другому.
Когда спустилась тьма, Оленчук во главе первой колонны спустился к Сивашу. Нам помог густой туман, в котором утопали лучи белогвардейских прожекторов, изучающих темное дно залива.
Версты три от берега – дно сухое. Под ногами потрескивает схваченный морозом песок. А затем ноги начинают скользить по слякоти, и туман стал еще глуше. Ничего не видим.
А позади нас, в Строгановке, на берегу Сиваша пылают костры, зажженные для ориентировки, но и они, их красные пятна, постепенно размываются в полной мгле.
Врангелевцы непрерывно прощупывали Сиваш прожекторами. Но мы сумели примениться к обстановке. Как только лучи ложились на Сиваш, бойцы разбегались, объединяясь в небольшие группы, которые казались черными пятнами и не вызывали подозрения у противника.
Но вот мы наконец достигли первых рядов проволочных заграждений. Уже приготовлены ножницы, чтобы резать колючую проволоку.
– Начинай! Вперед! – слышу я голос командира полка.
Мы бросаемся на заграждения. В тишине слышно, как позванивает обрезанная проволока. Врангелевцы тотчас обрушивают на залив ожесточенный огонь всех калибров артиллерии и пулеметов.
Прицельно стрелять им мешает туман. А мы, переждав, как только огонь затихает, снова бросаемся на штурм.
Часто я читаю статьи, в которых говорится о массовом героизме. По-моему, массовый героизм рождается в тех сражениях, где победа даже при большом искусстве полководцев невозможна без сплоченного удара тысяч и тысяч бойцов, объединенных большой идеей.
Теперь уже все зависело от быстроты. Надо сделать как можно больше проходов в проволоке. А для того чтобы ее перекусить, нужна была не столько сила, сколько ловкость.
На другом берегу бойцы рыли окопы. До рассвета оставалось несколько часов, можно было передохнуть.
В маленькой хатке на хуторе Новый Чуваш собрались на совещание командиры бригад. Решали вопрос, когда и как начать наступление, чтобы отрезать Турецкий вал с тыла.
Кириллов снова собрал политруков рот. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, в землянке, вокруг грубо сбитого стола, на котором чадил каганец, бросая причудливые тени.
Комиссар объяснил обстановку.
– Взятие Перекопа, – говорил он, – должно быть подарком для трудящихся к третьей годовщине Октября. Мобилизуем бойцов вокруг лозунгов: «Даешь Врангеля!», «Даешь Перекоп!». Удар должен быть нанесен на Таганаш. Мы должны сбить с позиций кубанскую бригаду врангелевского генерала Фостикова. Эту задачу выполнит штурмовая колонна, состоящая из коммунистов. Во что бы то ни стало к утру нам нужно выйти к Ишуньским позициям белых, освободив весь Литовский полуостров и отрезав путь к отступлению врангелевцам, отходящим от Перекопа.
Сражение нарастало с каждой минутой. Белые действительно хорошо укрепились, они простреливали каждый метр простирающейся равнины.
Вскоре, после того как политруки разошлись по ротам, я обошел взвод за взводом, разъясняя бойцам обстановку. Вдруг меня вызвали в окоп командира роты. Там меня уже дожидался Кириллов.
Он пришел, чтобы дать мне новое, срочное задание. Все же я был в его представлении одним из тех, кто знал Сиваш лучше, чем другие.
Нужно как можно быстрее вернуться в Строгановку, явиться в штаб дивизии и сообщить, что ветер начинает меняться и гнать воду в Сиваш. Если не выстроить переправу, то войска будут отрезаны от снабжения.
Конечно, можно было послать Оленчука, но ему уже разрешили вернуться и он давно ушел.
И вот я двинулся в обратный путь. На подмогу мне дали еще одного бойца, физически покрепче, на случай, если попадем в беду – один другого вытащит из топи. И хотя я никогда до той ночи не переходил Сиваш по дну, все же, видно, сказалось, что я много слышал от стариков о его коварстве, – это помогло мне обходить стороной опасные места.
Сражение нарастало. Со стороны Турецкого вала канонада не прерывалась ни на минуту. Нам попался обоз со снарядами, и мы помогли найти верную дорогу командиру, упавшему духом потому, что в трясине погибли несколько бойцов, повозка с грузом и лошади.
Наконец-то забрезжили мерцающие пятна костров Строгановки!
…Фрунзе только что вернулся из Владимировки, где расположился штаб 15-й дивизии, и мы едва протиснулись к нему.
Нам навстречу вышел начальник штаба, грузный человек лет пятидесяти. Он хмуро выслушал мой доклад и коротко кивнул:
– Пойди обсушись! А то превратишься в истукана… А к утру – назад!
Но тут за его спиной вновь распахнулась дверь, и я увидел Фрунзе. Никогда его до того не видел, а сразу узнал по неспешности движений, по основательной коренастости плеч, по аккуратно подстриженной щеточке волос. Внимательным прищуром голубоватых глаз он взглянул на меня.
– Откуда товарищ? – спросил он начальника штаба.
– Да вот с того берега Сиваша – пришел доложить, что вода возвращается, – очевидно, все это уже в штабе известно, поэтому в голосе начальника штаба прозвучали сердитые иронические нотки: чего, мол, человек старался, и без него нам все известно.
Но Фрунзе меня не отпустил. Он пригласил меня в хату, где было полным-полно народу. На походном столе лежали карты, походные сумки, и было не продохнуть от самосада.
– Вода, значит, продолжает прибывать? – спросил он с тревогой, и все вокруг притихли.
– Так точно! Ветер непрерывно гонит ее с востока…
Взгляд Фрунзе уперся в карту. Он попросил соединить с Чаплининой и долго слушал донесение штаба 51-й дивизии. Положение осложнялось. Вторая решительная атака Турецкого вала отбита противником с огромными для нас потерями. Некоторые части 152-й бригады погибли целиком. Сейчас бойцы готовятся к третьей атаке.
О том, какая опасность нависла, я понял из коротких реплик, которыми Фрунзе обменивался с начальником штаба.
Фрунзе задумчиво поглаживал кончики усов. Он, конечно, понимал, что только крайние меры могут привести к успеху.
Я смотрел на лица командиров, сам напряженно думал, но так и не мог понять, какие силы могут не дать водам Сиваша вновь залить дно.
А Фрунзе медленно говорил. Его тонко отточенный карандаш чертил по карте.
– Если не преградить Сиваш, наши части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Главная наша задача – захватить вал! Атаковать непрерывно! – Фрунзе помолчал. – Немедленно мобилизовать всех жителей Строгановки, Владимировки и других близлежащих деревень, чтобы они в несколько часов построили предохранительные сооружения на бродах через Сиваш.
Перекрыть Сиваш!.. Этот приказ получили члены ревкома Строгановки Ливиненко и другие. Не прошло и десяти минут, как вся Строгановка пришла в движение… Телеги выезжали из ворот, неслись к церковной площади. Здесь их уже ждала саперная рота.
И вот сотни людей вступили на дно Сиваша, вооруженные лопатами. Это было тоже сражение, упорное и отчаянное. Вода наступала, как враг. И с ним сражались, преграждая ему дорогу.
По приказу начальника штаба дивизии я перевозил на другую сторону Сиваша обоз с водой и продовольствием.
Глоток воды!.. Его ждали бойцы. Он был не менее важен, чем оружие. Вода «Гнилого моря» для питья непригодна, а там, где сражались наши дивизии, колодцев не было.
В эту ночь решился исход сражения. Выход на позиции по дну Сиваша оказался решающим. В напряженных боях постепенно иссякала сила вражеских дивизий. Врангелевцы все больше понимали, что они зажаты и спасти их может быстрое отступление.
