Текст книги "Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
Утро Государя в Ставке. – Последний доклад Алексеева.
А спал – опять хорошо, и сон возвращал здоровье духа. Потому спал хорошо, что как ни раздавлена душа, – а ничто не совершено против совести. Ужасный, крушительный шаг – а не против совести.
Ещё и потому стало много спокойней, что вечером, преодолев свою нелюбовь к телефону, просил попытаться соединить с царскосельским дворцом (это, очевидно, шло теперь не только через Петроград, но и через думский контроль). Долго соединяли – и вдруг удалось. И Николай услышал далёкий, слабый, еле внятный, непохожий – но голос своей Аликс. И – затрепетало сердце, как всегда волновался он при каждой новой встрече с ней. И – сжалось, что горько упрекнёт…
Но Солнышко Аликс не упрекнула его ни намёком, только хотела успокоить и передать любовь.
А ещё сказала, что казаки вовсе не предали, были на местах при дворце, это какая-то сплетня.
И от этого очень возродилось сердце. Ничто так не убивает, как измена. Ничто так не поднимает, как верность.
Во Пскове – ему изменили. Рузский – изменил. Оплёл, оморочил. (А как он верил ему! – и неудачу под Лодзью и на левом берегу Вислы свалили на Ренненкампфа. А виноват был Рузский.)
Николаша – изменил. Брусилов – изменил. И Эверт.
Не поворачивалась мысль упрекнуть и Алексеева. Столько работали вместе и так хорошо. Такой добросовестный, немудрящий, честный. Что-то он засуетился просто, напутал.
Сегодня утром пришла и дорогая телеграмма от Аликс, ободрительная. Вчерашняя, когда уже узнала всё.
И очень подбодрила ночная телеграмма Хана Нахичеванского. Ах, любимая гвардейская кавалерия!.. Ах, сколько верных и любимых оставлено!
Но почему подбодряющие голоса всегда опаздывают?.. Почему они не достигают вовремя?.. Как и в чёрный октябрь Пятого года…
И вопреки погоде, это редко: вчера, в ясный морозный день, стояло отчаяние колóм, холодной горой. А сегодня, в унылый ветреный, смягчилось.
Даже – проходило. Хотя в груди сплелась такая сложность – не высказать. И ещё хуже он понимал: что же произошло во Пскове?
Чего только не может вынести сердце! – даже проходило.
И дал телеграмму Аликс: что отчаяние – проходит. Чтоб и её укрепить.
А тут уже – подъезжала из Киева и Мамá, разделить его горе и одиночество.
Чего совсем не ожидал: что отречение не откроет ему пути в Царское Село. Теперь он – частное лицо, отчего же могут не пустить к семье? А вот получалось, что не пускали.
И неизвестно, кто запретил, а ехать нельзя. И неизвестно, к кому обращаться.
Сперва – туда, и чтобы дети выздоровели. А потом, очевидно, пока всё уляжется и до конца войны – надо будет уехать в Англию. Совсем недавно, в феврале, Николай написал хорошее письмо Джорджи. Он несомненно будет рад принять их всех в Виндзоре.
Что за судьба: их юная близость с Аликс началась в Виндзоре, – и вот старыми, усталыми, раскоронованными, с пятью детьми – они опять приедут туда.
Но после войны, конечно, надо вернуться в Ливадию. Ливадию-то оставят, не могут отобрать.
Чего самого простого Государь не догадался потребовать позавчера от депутатов – это безопасности, свободы передвижения – для семьи и для всей династии.
Как-то это само собой подразумевалось.
Да ведь он думал – Михаил будет царём. Кто ж мог подумать, что и Михаил отречётся?
Непонятно – в какое ж теперь состояние перешла Россия? Республика?
Продирал озноб от мишиного Учредительного Собрания. Какая пошлость – не стало в России трона!
Но уже то хорошо, что прекратились безпорядки в Петрограде. Лишь бы так продолжалось и дальше.
Значит – и не без пользы отречение. Значит – надо было.
И только обрывалось тяжко, когда вспоминал, что и любимый Балтийский флот заболел.
Но, даст Бог, оправится.
У себя на столе нашёл несколько опоздавших писем и телеграмм. Одна из них была – от английского военного представителя при Ставке генерала Хенбри Вильямса, да почти государева друга. Три дня назад отсюда посланная вдогонку, нигде не нашла и сюда же вернулась.
Хенбри писал: он – старый солдат, и Государю известна его личная преданность, только поэтому он смеет обратиться с советом. А совет сам – не был уловим, ничто не договорено, но кажется так: не посылать с фронта войска против волнений, но разделить с народом тяжесть бремени власти.
Ответственное министерство?.. Вот, даже и такой друг…
Всё. Теперь тяжесть не только разделена, а вся отдана.
С Вильямсом и другими сидеть за обедом – теперь Николаю не предстояло. Вчера вечером с Алексеевым в перескакивающем разговоре определяли, в чём же будет новый статут. И определили: никаких приглашённых лиц к царскому столу, в том числе и иностранных представителей.
Оно и легче. Оно и раньше, когда темно бывало на душе, – сколько усилий требовал перед завтраком и перед обедом церемонийный обход всех выстроенных в зале гостей, человек около тридцати, – шестьдесят усилий ещё что-нибудь сказать кроме общего обеденного, шестьдесят личных взглядов, шестьдесят рукопожатий.
Дико было видеть из окна кабинета – на той стороне площади на ратуше – красный флаг. Флаг, который раньше казаки вырывали, выбивали у незаконных сходбищ, – теперь по ветру туго плескался на высоком шпиле над губернаторской площадью. И два красных же куска материи свисали до земли у входа в земскую управу.
Около городской думы расклеен был на стене какой-то крупный лист – и около него сменяющаяся толпа всё время читала. И отходила, и подходили новые. Обменивались голосами, беззвучными через ветреную площадь.
Отречение…
И Государь смотрел на своё отречение, как из засады.
А между тем – подошло время обычного доклада у Алексеева.
Пока не приехал Николаша – разве не естественно продолжать исполнять обязанности? И значит – пойти на утренний доклад?
Очень хотелось! По крайней мере, ещё сегодня пойти, хоть в последний раз! Он так привык! Он не мог отказаться в один день.
И минута в минуту, как всегда, пошёл в квартирмейстерскую часть, сопровождаемый одним Мордвиновым.
«Маленький капитан» самозабвенно отрапортовал ему перед входом.
Всё как прежде, очень подбодрил.
Внизу поздоровался Николай – с полевым жандармом, со швейцаром.
И Алексеев – тоже спустился навстречу, как всегда, на пол-лестницы, хотя замешкался.
При оперативной части доклада всегда присутствовал генерал-квартирмейстер, потом уходил, оставляя Государя с Алексеевым наедине. Но сейчас в докладной комнате кроме Лукомского был и Клембовский. Зачем же двое? Оба они состояли в Ставке недавно, Николай к ним не привык, они его стесняли. Сегодня – лучше бы наедине с Алексеевым.
Это была комната рядом с оперативным отделением. Она называлась «кабинет Государя», хотя он приходил сюда только на доклады. И – кресло, в котором Государь всегда сидел, принимая доклад, несколько венских стульев вокруг стола с зелёным сукном и пять больших стоек для карт пяти фронтов.
Как любил Николай и этот тихо-бумажный кабинет, и это постоянное расположение, этот обязательный час в своём дне, даже в воскресенье, придававший смысл всем остальным двадцати трём часам. Тягуче-скриплым голосом, как будто недовольный, никогда не торопясь, со своей методичностью, Алексеев обычно перечислял главные события, главные принятые решения, главные перемещения частей, назначения лиц, ход и потребности снабжения, – а Государь кивал, одобрял, иногда немного поправлял насчёт лиц и их наград, и – всё запоминал, по свойствам памяти своей, и вообще цепкой, и особенно склонённой к военной жизни.
И сегодня он так же сел, и Алексеев так же, а те стояли двое по углам зачем-то. Похоже на прежнее, а ощущалось – что последний раз. Алексеев не сказал – «больше не приходите, Ваше Величество», но в краткости да и пустоте фраз, сильно расставленных паузами, – а при озабоченном лице особенно выдвигались острые брови Алексеева, – чувствовалось, что доклад этот досаден ему.
Да и что, правда, было говорить о фронте, когда там даже одиночные выстрелы не звучали, не то что военные действия. Немцы не воспользовались революцией, но замерли, давая ей совершиться.
Чередили недвижные названия и закоснелые военные формулировки.
А Николаю было – всё равно хорошо. Вот это покойное сидение и слушание, и пока он сидел и слушал – ещё как будто ничто не совершилось, ничто не лопнуло, не треснуло, не упало. А когда он встанет и уйдёт отсюда – он опять попадёт в свою непонятную, позорную пустоту.
И он хотел бы, хотел бы, чтобы доклад тянулся. Но по скромности не мог для того предпринять никакого хода.
Он с любовью смотрел на безхитростного, неблистательного, но честно преданного Алексеева, самоотверженного в труде. На его вечно надвинутые брови, наморщенный лоб, голый до темян, да и на голове еле растёт, нос картошкой, фельдфебельские расставленные и вскинутые усы.
Он – любил его. Как своё избрание, своё творение, не всем понятное.
Кажется – кончилось, и надо было… Надо было…
Николай медленно-медленно встал из кресла и сказал, волнуясь:
– Тяжело мне расставаться с вами, Михаил Васильич. Грустно быть на докладе последний раз… Но воля Божья – сильнее моей воли. Верю, что Россия одержит победу.
Крепко пожал руку (едва удержась от поцелуя).
И, уже стоя, стесняясь изложил последнюю просьбу: к кому бы теперь обратиться, с кем бы это согласовать: о проезде в Царское Село? А по выздоровлении детей – на Мурман и в Англию? Но так, чтобы после войны вернуться в Ливадию?..
414В Царском Селе после отречения. – Государыня покоряется. – Телефонный разговор с Государем. – Не падать духом. Экстаз.
Известие об отречении Государя произвело неожиданное движение в Сводном гвардейском полку, в защитниках царскосельского дворца: раз император отрёкся – то они теперь не связаны присягою. А раз так – то они должны подчиниться Временному правительству. И офицеры не могли спорить – они и сами стали думать так. (У них уже замечали и прежде левый тон.)
После этого не могла спорить и государыня. И она дала согласие, что от Сводного полка и от Конвоя будет послано по одному офицеру и по 4 нижних чина – «делегатами» в Государственную Думу. С вечера они и уехали, ночью были приняты там, – но, к счастью, подтверждено им: продолжать охрану дворца, – а могли бы и отменить?.. Впрочем, после этой поездки вся ситуация уже и изменилась – невидимо и беззвучно: если они отметились в лояльности новому порядку (безпорядку) – то вот уже дворец и был взят.
Сегодня такие же делегации в Думу поспешили послать дворцовая полиция и дворцовая прислуга…
Но начальника дворцовой полиции и начальника дворцового управления – арестовали тем не менее. И не выпустили генерала Гротена. Всех их держали, кажется, в Лицее.
Доктора Боткина чуть не арестовали в Петрограде у пациента.
А среди царскосельских гвардейских стрелков творилось что-то ужасное: сами выбирали себе командиров, не отдавали чести, курили прямо в лицо офицерам, да даже и арестовывали их направо и налево.
И агитаторы от них уже забраживали в дворцовые части, присматривались.
Кто ж мог теперь разделить: где черта?..
Приехали моряки от Гвардейского экипажа – и забрали своё оставленное знамя. И требовали своих офицеров.
И в таком окружении – уже начавшемся плену – предстояло теперь жить неизвестно как долго.
С прокалывающей болью распорядилась государыня сказать конвойцам: пусть отпарывают все царские вензели.
– Да как же это, Ваше Величество?! Сердце холодает!
– Снимайте, снимайте. Не хочу кровопролития. Меня опять будут винить во всём.
А ещё – просил принять его граф Адам Замойский, так растрогавший государыню несколько дней назад своим появлением. Теперь – с тем же независимым, гордым достоинством он заявил, что отречение – снимает с него звание флигель-адъютанта, снимает обязанность быть тут, – и просил отпустить в Ставку. И кроме того, теперь он, как поляк, должен отдать себя служению Польше.
Принесли во дворец малые газетки, теперь эти гадкие «Известия» вместо всех прежних (тоже дрянных) – и в ней на всю страницу только и поместилось что – два отречения крупно, двух братьев, одно за другим.
Теперь, когда уже не было сомнения, что всё именно так произошло, ничего не остановить, можно было вчитываться в достойные, благородные фразы никиного отречения.
Или удивляться странному решению Михаила: поклониться Учредительному Собранию. Неужели так может распорядиться монарх, получивший корону? Ах, Миша, Миша, слабый человек.
А во всём этом было и облегчение: бедный Алексей не получит корону, увы, но зато теперь он спасён ото всех мытарств, спасён для родителей. Теперь – он неразрывно будет с ними.
Все уверенно говорили, и в газете промелькнуло, что революция – и в Германии! Вильгельм – убит, сын его – ранен!
Насколько государыня до вчерашнего дня не верила решительно никаким слухам – настолько теперь она не могла уже в них и сомневаться. Началась в мире – ужасная полоса бед, и вот грянула и над Вилли – не досталось ему порадоваться русской революции!
А – что в Дармштадте? А – с братом Эрни что?
Весь мир пошёл крýгом, весь мир падает. И – почему так одновременно? Или это – масонский заговор? Безусловно так. Они и эту войну подожгли. Они и подрывались под монархии давно.
Но весь ураганный вихрь этих дней научил Александру – её безсилию. Последние годы – как рвалась она и напрягалась направлять государственный ход! Назначать лиц на должности и указывать им, что делать. Но вот открылось, что всё это было впустую, всё – тщета, и человек безсилен.
Есть ли ещё планы и бодрость у Ники? Но сама она – уже не сделает ни движения государственного. Не шевельнётся. Не существует. Научена.
А вчера поздно вечером вдруг позвали её к телефону – прямому из Ставки. О, современное чудо, о, облегчение – услышать прямой голос мужа, хотя ослабленный, как из-под земных пластов, наваленных на грудь.
Обещал, что скоро, скоро вернётся.
Голос, едва сильней дыхания, тени слов ещё различаются по каким-то контурам, а сам родной, любимый голос можно только сердцем угадать, по интонациям.
Но уже – не чувства его. И – о чём говорить, когда теперь всё подслушивают?
Как дети? Трудно: у Анастасии температура растёт, пятна всё больше, у Ольги плеврит, у Ани плеврит. Одна радость – Алексею лучше, он весел.
Знают ли дети? Нет, ещё не говорила…
Успела предупредить, чтоб не верил в измену Конвоя, это всё – недоразумение!
И успела узнать, кто же именно были те два – скота! – приехавшие вырывать отречение.
Измысленное дьявольское унижение! – послать именно этого хама, свинью Гучкова, личного мстительного врага. Ещё этой горечи недоставало в чаше страдальца!
Только растравилась разговором. Всё недосказано.
А утром сегодня – прорвалась телеграмма от Ники, из Ставки же. Он – получил её вчерашнюю телеграмму – о, счастье – восстанавливалась связь! Но у самого была фраза: отчаянье проходит.
Проходит? – да, слава Богу. Но то, что он, изумительно сдержанный, решился слово это поместить в открытую телеграмму, – распахнуло Александре всю чёрную бездну, пережитую мужем. Та была ещё черней, чем можно вообразить.
Сегодня днём в зелёной комнате со спущенными занавесками, где лежали все дети, дописывала вчерашнее письмо. Вчера та офицерская жена не уехала, и можно было ещё дописать с ней. Она бралась теперь ехать и дальше – в Могилёв, и передать письмо.
Боюсь думать, чтó ты выносишь? Как ты там – совершенно один? – это сводит меня с ума. (О, догадается ли тем временем – прислать письмо вот так же, с кем-нибудь, с нарочным?)
О! придут лучшие времена, и ты, и твоя страна будут сторицею вознаграждены за все страдания. Нельзя падать духом, христианство учит нас верить до последнего вздоха. Впереди – ещё воссияет светло, и Бог ещё воздаст сторицею за страдания монарха.
Вон, погибла, растерзана Сербия – это кара за то, что они убили своего короля и королеву.
Не может быть, чтобы Господь судил и России такой жребий.
Когда не хватает человеческого соображения и человеческих сил – высокие души имеют свой выход – выход в веру! И Александра – умела отдаваться этому возносящему порыву в небо. Чем было вокруг темней и сдавленней – тем ярче сиял над ней небесный колодец. Это были минуты – и часы – мистического экстаза, когда дано было ей видеть другим, высоким зрением!
Он отрёкся – но может быть именно так он и спас царство сына! Незапачканная корона ещё вернётся на чистую голову сына!
Ещё наступят хорошие времена, поворот к свету. Ещё наступят великие и прекрасные времена для всей России! Чует сердце – это всё не кончится так просто и уныло. Бог с небес – пошлёт помощь.
Недаром наступает сегодня Крестопоклонная неделя!
Когда недостаёт человеческого соображения – открывается путь, доступный лишь избранному пониманию: чудо !
О мой герой! Мы снова увидим тебя на престоле, вознесенным обратно твоим народом. Ты будешь коронован – самим Богом, на этой земле, в своей стране!
Вот говорят: после отречения люди вне себя от отчаяния. И среди войск – начинается движение протеста. Они все – обожают своего Государя. Я чувствую: армия восстанет! – и вознесёт тебя снова на трон!
415Адмирал Непенин смещён матросами с командования флотом. – И арестован.
Сухопутные команды потянулись с утра сегодня в порт, желая видеть адмирала, желая иметь у себя совет депутатов.
Непенин принял матросских депутатов, выслушал. Приказал приготовить для их собрания в столярной мастерской чаю и хлеба.
Потом принял офицеров, пришедших с сухопутными частями. Дал разрешение сухопутным полкам «сорганизоваться».
Понятно было, что надо протянуть немного времени, пока сюда дойдёт благодетельное влияние новой власти, даже сегодня ещё могут успеть сюда депутаты Думы. В Петрограде уже опубликованы оба Манифеста об отречении.
Но в последнюю ночь не выдержал флот! Этих убийств (ещё все подробности их, ещё все имена не были известны на «Кречете») – нельзя было отодвинуть из памяти. Но не момент был и упрекать матросских депутатов или даже задумывать кару. В этом и трагичность революционных убийств: они несудимы, неоспоримы, даже не требуют извинений: убили – и убили, всё, не повезло кому-то.
Надо было широким сердцем понять смущенье этих тёмных людей, всегда обделённых социальной справедливостью, и чью-то злую предрассветную телеграмму с угрозой убить самого адмирала, – надо было видеть всю широкую картину начавшегося освобождения России и в этой картине удержать Балтийский флот до просветления.
Больше всего изумлялся Непенин этой матросской вспышке при правоте своего поведения: ведь он не пытался обманывать, он всё объявлял матросам тотчас, как узнавал сам, он первый из крупных военачальников признал революционное правительство, – а всё пошло так, как если б он упирался за царя до последнего. Почему? За что погибли его офицеры?
На такие вопросы революция никогда не отвечает, уверенная в своей правоте.
Но и Непенин не пошатнулся в своей правоте. И в правоте своих горячих приближённых – Черкасского, Ренгартена, Довмонта. Если кто был неправ, то неправ был тот, кто столько лет затягивал своё сопротивление прогрессу, свободному развитию, слиянию всех русских людей как равных граждан.
Но это всё ещё исправится, дали бы только срок. Сам Непенин же исправит у себя во флоте.
Однако с каким же лицом теперь смотреть на матросский строй – и в каждом подозревать убийцу?
Вдруг – в двенадцатом часу передался какой-то слух, не радиограмма, а слух, да как? через вестовых, со смущением, что будто… будто… на городской площади Командующим флотом объявили – начальника минной обороны вице-адмирала Максимова!
Ренгартен, краснея, доложил Непенину как полный вздор.
Что за, правда, вздор? Как это матросы в городе сами могут объявить нового Командующего?
Но не успели ни удивиться, ни посмеяться – через 10 минут по набережной подкатил автомобиль с красным флагом, и из него направились на «Кречет» – сам дюжий Максимов, с ним рядом – непенинский же штаб-офицер для поручений капитан 2-го ранга Лев Муравьёв (декабристская фамилия!) и несколько матросов, очень злобно глядящих.
Так все вместе они и ввалились к Непенину, матросы со сжатыми бровями и губами, руки на карабинах, Муравьёв с весьма безстыдным независимым видом, а Максимов с блуждающей – или даже блудливой? – улыбкой на крупном лице.
Адмиралов оставили одних, и Максимов руки разводил, объяснял с сильным чухонским акцентом:
– Вот, Адриан Иваныч! Только что я был арестован, сейчас возведён в Командующие флотом, а завтра буду повешен.
Не рассказал, как же так: из-под ареста и сразу в Командующие? Что-то им обещал?
– Отказаться – счёл невозможным, чтобы не подорвать боеспособность флота.
Матросы оставили их не вовсе одних, за дверью стояли, нависали.
Непенин сидел в полном изумлении. До позавчерашнего дня его мог сместить только Государь. Но вот Государь сместил себя сам. Не сразу можно было представить, кому теперь подчинялся Командующий Балтийским флотом. Правительству и даже морскому министру подчинения не существовало. Да в новом правительстве морского министра вовсе нет, а по совместительству Гучков. Гучков вообще-то был единомышленник всех младотурок, но проверять и поддерживать единомыслие сейчас невозможно было по телеграфу.
Однако что-то надо было решать.
Однако что же решать, если «Павел I», откуда всё вчера началось, уже разослал по всем кораблям радиотелеграмму: не выполнять распоряжений Непенина, а только Максимова?
На «Павле» был такой «центральный комитет депутатов кораблей».
Нет, сдать власть Непенин не может – это теперь компетенция… Временного правительства?
Но и помешать – как он может?
Как бы Непенин ни думал, но власти у него уже не осталось.
Однако она оставалась на его плечах и на сердце.
Во-первых, решил доложиться – уже не в Ставку, но в Государственную Думу, обо всём происшедшем.
Написал – и сам хотел пронести в радиорубку.
Но матросы у дверей не пропустили его.
Он был как бы арестован.
Телеграмму – прочли и тогда допустили адъютанта отнести.
Как же было теперь – не передавать власти?..
Решили с Максимовым во избежание двоевластия подписывать все распоряжения вдвоём.
Решили, что Максимов, взяв на автомобиль кроме красного флага ещё флаг Командующего флотом, поедет к коменданту Свеаборгской крепости установить единство действий.
При нём уехала и вся сопровождавшая группа матросов.
Адмиралу возвращалось ходить по своему «Кречету», где бурлила возбуждённая толпа, синие голландки вперемежку с серыми солдатскими шинелями.
Штабные предложили составить от имени Непенина приказ по флоту, что он приветствует новый строй.
Уже писано было и объявлено и вчера и сегодня на рассвете, но что ж? Ещё лишний раз в несомненную точку, обстоятельства таковы.
Вконец изнервленный Ренгартен пришёл рассказать, чтó печатается во флотской типографии «депутатским решением»: тысячи листовок с записью ночного разговора «депутата» Сакмана – с Керенским. И заявление Керенского, что матросам обезпечивается полная свобода агитации.
Тем временем оказалось, что «комитет матросских депутатов» не только на «Павле», но их – три в разных местах, и они разных мнений.
Черкасский предложил: пока есть связь, пока Непенину доступна телеграфная рубка (команда «Кречета» вела себя покойно) – связаться с Генеральным морским штабом в Петрограде и просить Керенского к аппарату на разговор.
Верно!
Черкасский пошёл вызывать.
Непенин старался не рассеять твёрдости. Всего несколько часов надо было перестоять!
Принесли вестовые новость, что на собрании команд в столярной мастерской избирали новый штаб флота! – и Непенина тоже выбрали в штаб.
И тут с набережной вступила группа вооружённых матросов, человек двадцать, а сорок осталось за сходнями, – и объявили, что арестуют всех офицеров «Кречета».
Им ответили, что адмиральское судно и штаб не могут остаться без офицеров.
Погудели, оставили нескольких – флагманского штурмана, инженера-механика, священника, трёх-четырёх в штабе – Черкасского, Ренгартена, Сполатбога, – а остальным скомандовали выходить, арестованы.
И Непенину.
Нечего делать. Адмирал пожал плечами, подчинился.
Верные декабристы смотрели на него с разрывающей тревогой.
И сразу же, тесной толпой человек в шестьдесят, повели их по набережной, в сторону крепости.
* * *
Привет тебе, заря освобожденья
От рабства подлого под игом палачей!
(«Русская воля»)
