Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Гитович

 
Прикажете держать себя в руках,
В работе находить свое спасенье,
Слова искать в пустынных рудниках
Под непрерывный гул землетрясенья
 
 
И самому, о гибели трубя,
Замучить ту, что все же не разлюбит?..
Стихи, стихи! Возьмут они тебя,
На миг спасут – и навсегда погубят.
 

 
Да разве было это? Или снится
Мне сон об этом? Горная река,
Далекая китайская граница
И песенка уйгура-старика.
Да разве было это? На рассвете
Труба и марш. Военный шаг коней.
И с Балтики врывающийся ветер,
И шум ручья, и влажный блеск камней.
И веришь и не веришь... И с трудом
Бредешь за памятью в ее туманы.
...Бревенчатый под тихим солнцем дом
И вереском поросшие поляны.
И то, чего забыть никак нельзя,
Хотя бы вовсе память изменила:
И труд, и вдохновенье, и друзья,
И ты со мной. Все это было. Было.
 

 
О, если мог бы я, хоть на мгновенье,
Поверить в то, что все вернется вдруг
И я почувствую прикосновенье
Таких далеких и желанных рук!
 
 
За окнами, в сиянье зимней стужи,
Лежит залив. Кругом – холмы, леса.
А мне все кажется, что это хуже,
Чем жить в аду – но верить в чудеса.
 

 
Что мне теперь песок любой пустыни,
Любого моря блещущий прибой,
Мне, ясно понимающему ныне,
Насколько я в долгу перед тобой.
 
 
Я дешево плачу: смертельной мукой,
Томительным сознанием вины,
Отчаяньем, и горем, и разлукой —
За ту любовь, которой нет цены.
 

 
Ни судьбе, ни искусству, ни славе,
Никому я тебя не отдам.
Не могу я болтать и лукавить,
К тридцати приближаясь годам.
 
 
Все уносят могучие реки.
И, не слишком ценя бытие,
Я тебе благодарен навеки
За любовь, за неверье твое.
 

 
Гляжу – не наглядеться никогда.
О, как по-детски спишь ты, дорогая.
Вот и глядел бы долгие года
И сам не спал, твой сон оберегая.
 
 
Но все, что так необходимо мне,
По-нищенски судьба смогла отмерить.
...Как в детстве, что-нибудь скажи во сне,
Чтоб я сумел словам твоим поверить.
 

 
Октябрь, а снег уже лежит на ветках.
Внизу холодный, чистый блеск реки.
А тут живут за проволочной сеткой
Хорошенькие быстрые зверьки.
И в ноябре совсем похорошеют,
Совсем готовы будут на убой,
Чтоб кто-нибудь другой тебе на шею
Накинул мех туманно-голубой.
 

 
Вагон стоял на ледяной равнине.
Кругом – враги в одеждах меховых.
Но о другой, сияющей пустыне
Он размышлял и не глядел на них.
 
 
Мне ремесло не лжет и не наскучит.
Работник, а не праздный ротозей,
Я спрашиваю: кто меня научит
Держаться так среди своих друзей.
 

 
Что, брат? Воображенье одолело?
Под солнцем тесно стало вам двоим?
А ну, скорей укройся, воин смелый,
За пресловутым юмором твоим!
 
 
Освободись от дружеских объятий!
Попробовал? Не вышло ничего?
Попробуй силою! Смелей, приятель!
Дурак! Отелло! Задуши его.
 

 
Ты скажешь: сам взгляни на это снова —
Да разве к счастью, славе и добру
Быть мнительным и грустным до смешного?
Пускай. И это на себя беру.
И голову теряя, и приличье,
Все револьверы в небо разрядив,
Я вижу, как я все преувеличил
И как я все же прав был и правдив.
 

 
Однажды, когда я себе самому
Казался веселым и смелым,
Спросил я судьбу свою: что и к чему
Написано в книге ее и во тьму
Нельзя ли взглянуть между делом?
 
 
Какую награду сулит мне борьба,
Какую придумала милость?
И я увидал, что старуха судьба
Ко мне хорошо относилась.
 
 
Сказала она: «Александр Ильич,
Дорогу твою мы отыщем.
Прости и послушай: ты счастлив и нищ.
Ты будешь несчастным и нищим».
 

 
Да, это я сказал. Не будь упрямым
И трубку телефонную сними,
И позабудь, наедине с Хайямом,
О том, как суетятся за дверьми.
А стоит только вам разговориться —
И ты увидишь мир с иных высот.
Сам посуди: тебе, товарищ, тридцать,
А старику, пожалуй, девятьсот.
 

 
Недобрая была тогда погода.
И дождь, и снег. На сердце. На судьбе.
И то, что я писал в теченье года.
Все это – длинное письмо тебе.
Поймешь ли ты? – Поймешь. (Разборчив почерк.)
Открытым сердцем, милою душой.
Заплачешь ли? – Заплачешь. Тихо. Ночью.
Одна в постели, ставшей вдруг чужой.
И все слова и все прикосновенья
Забудешь? – Не забудешь ничего.
Быть может, только на одно мгновенье...
А я писал, безумец, для него.
 

1939

Мурманск

«В грядущих тревогах, в жестокой неволе…»

 
В грядущих тревогах, в жестокой неволе
Я, может быть, только одно сберегу —
Дорогу, и полночь, и Марсово поле,
И свет от созвездий на тихом снегу.
 
 
Как будто следы неземного кочевья
Давно позабытых народов и царств,
Как будто не наши кусты и деревья,
Как будто не Марсово поле – а Марс.
 
 
И два человека, одни во вселенной, —
Сюда добрались, ничего не боясь,
И друг перед другом стоят на коленях
И плачут, один на другого молясь.
 
 
И плачут от счастья, что к вечным страданьям
Они проложили невидимый мост,
И плачут, любуясь, в немом обожанье,
В светящемся мире туманов и звезд.
 

1939

«Азиатской тропы повороты…»

 
Азиатской тропы повороты
И вонючее горе болот...
Разве даром я шел по болотам,
Задыхаясь, – вперед и вперед?
 
 
Разве это проходит напрасно,
И напрасно я жил и дышал
У воды океана прекрасной,
Подымающей огненный шар?
 
 
Если я бескорыстным просторам
И открытым путям изменю,
Если я разорву договоры
И предам золотому огню,
 
 
Если, уличной девки покорней,
Я впущу малодушие в дом, —
То деревьев протянутся корни
И сойдутся на горле моем.
 
 
И забвения вечные воды
На меня по горячим следам
Опрокинутся силой Природы,
До сих пор неизвестною нам,
 
 
Но врывается солнце густое,
И дорога подводит коня.
...Вероятно, я что-нибудь стою,
Если ты полюбила меня.
 

1934

Долгая история (Вместо писем)

 
Аленушка, Аленушка!
За блеск веселых глаз
Бутылку всю до донышка
Я осушил сейчас.
 
 
На миг – милее нет другой
На родине на всей,
Где я устал от недругов,
Устал и от друзей.
 
 
Гляжу совсем растроганный
На руки, на кольцо,
На бровь, на детски строгое
Упрямое лицо.
 
 
Хочу – со всею силою
(А сила не слаба),
Чтоб гордость Вашу милую
Щадила бы судьба.
 
 
Ведь я один-то вечером
Видал, собравшись в путь,
Как та слезинка девичья
Упала мне на грудь.
 
 
Все скажут: «Вот влюблен уж как!» —
А я махну рукой.
Останусь я, Аленушка,
Один с моей тоской.
 
 
А та – прикажет стариться,
Торопит в те моря,
Куда не скоро явится
Аленушка моя.
 

 
Без умысла, наверное,
А так – средь бела дня
Монгола суевернее
Ты сделала меня.
 
 
И я со всею силою
Поверил в эту ложь —
Что если любишь, милая,
То и в огне спасешь.
 
 
Не мне могила вырыта
В бою, среди атак.
А если разлюбила ты, —
Тогда и смерть – пустяк.
 

 
Сколько ездил в мире я —
Не окинуть глазу,
А у вас в Башкирии
Не бывал ни разу.
 
 
Не бывал, а вижу я,
Из-за тьмы туманной,
Крытый ветхой крышею
Домик деревянный.
 
 
Скучной ночью в комнате
Вы – одна в кровати, —
Может быть, и вспомните
Обо мне, солдате.
 
 
И, быть может, долго нам
Не заснуть во мраке,
Мне – в лесах под Волховом.
Вам – в Стерлитамаке.
 
 
Я грустил и ранее,
А уж нынче – мука:
Что ни сон – свидание,
Наяву – разлука.
 
 
«Вот вина серьезная —
На войне горюет!» —
Скажут люди грозные,
Те, что не воюют.
 
 
Ну, а тот, с кем рядом мы,
В оттепель, в мороз ли,
Зиму под снарядами
В обороне мерзли,
 
 
Скажет: «Брось, не жалуйся
На судьбу такую,
Не тоскуй, пожалуйста, —
Я и сам тоскую.
 
 
Хуже, чем распутица
В злую непогоду,
Видишь – немец крутится,
Не дает проходу.
 
 
А как всею силою
Будет бит, собака, —
Так езжай за милою
До Стерлитамака».
 

 
Нет, не тихого берега ужас,
А туда, где дорогам конец.
Это крепче женитьб и замужеств,
Покупных обручальных колец.
 
 
Может быть, я напрасно ревную —
Все уж было меж нами давно,
Конский топот и полночь степную
Нам обоим забыть не дано.
 
 
И от смуглой руки иноверца,
Уносившей тебя от погонь,
В глубине полудетского сердца
Загорается робкий огонь.
 
 
Что ж, и мне мое сердце не вынуть;
Значит, надо – была не была, —
Но украсть эту девушку, кинут
Поперек боевого седла
 
 
И нести через душное лето,
Не считая ни верст, ни потерь,
К той любви, что в преданьях воспета
И почти непонятна теперь.
 

 
В ночи, озаренной немецкой ракетой,
Шагая в лесу по колено в воде,
Зачем ты подумал о девушке этой,
Которую больше не встретишь нигде?
 
 
Так было у Тосно, так было в Оломне,
Так было за Колпином в лютом бою:
Три раза ты клялся забыть и не вспомнить
И трижды нарушил ты клятву свою.
 

 
Когда, от огня хорошея,
Мне смерть поглядела в лицо,
Я вспомнил в немецкой траншее
Не руки твои, не кольцо;
 
 
Не улицы Луги кривые,
При блеске весеннего дня,
Когда я поверил впервые,
Что ты полюбила меня;
 
 
Не милые сердцу минуты,
Что где-то остались вдали, —
А церковь, куда почему-то
Нечаянно мы забрели.
 
 
Смешно нам, не верящим в бога,
Выдумывать это сейчас —
Но что-то, безмолвно и строго,
Связало и сблизило нас
 
 
И так высоко возносило
Над всей равнодушной толпой,
Как будто нездешние силы
Меня обручили с тобой.
 

 
Настанет осень, пожелтеют травы,
И год пройдет, и много долгих лет.
Но я поил тебя такой отравой,
Что для нее противоядий нет.
 
 
Жить без меня? Глядишь, и жизнь постыла.
Идти со мной? Ан нет, не по плечу.
Но ты придешь. Ведь ты мне то простила,
Что я себе вовеки не прощу.
 

 
На дальних дорогах, на снежном просторе —
Не все ли равно, где окончится путь? —
Забудь и не думай, – сказало мне горе, —
Забудь о разлуке, о встрече забудь.
 
 
Забудь и о той, недоверчивой, милой,
Которую думал ты за руку взять,
И с ней самолетом лететь до Памира,
И в Грузии с ней на пирах пировать.
 
 
Забудь ее, путник, с годами не споря.
С другими не вышло – со мной проживем... —
Вот так убеждало солдатское горе,
С которым живу и скитаюсь вдвоем.
 

 
Я девятнадцать дней тебя не видел,
Грустишь ли ты, красавица моя?
Ты далеко. Не я тебя обидел,
И обижать уже не буду я.
 
 
Мне легче было два безумных года
Идти сквозь мир, потопленный в крови,
Что весь мятеж и вся моя свобода
Перед тюрьмой разлуки и любви?
 
 
А подвиг, долг, служение отчизне?
А смертный бой среди немых пустынь?
Ты – девочка, не знающая жизни.
Живи, не зная. Кончено. Аминь.
 

 
Простишь ли мне свою тревогу,
И тот ночной, недобрый час,
И те стихи, что, слава богу,
Никто не знает кроме нас.
 
 
Когда и разуму не вторя,
Уже с самим собой не схож,
От грубой ревности и горя
Зарифмовал я эту ложь.
 
 
Кого же видела во сне ты,
Каким придумала его —
Любовника или поэта,
Ночного друга своего?
 
 
Не я ли был таким когда-то, —
Да, виноватый без вины,
Стал просто-напросто солдатом,
Давно уставшим от войны,
 
 
Чей век теперь почти что прожит,
Кто в меру груб и одинок,
И виноват лишь в том, быть может,
Что разлюбить тебя не смог.
 

 
Те комнаты, где ты живешь,
То пресловутое жилье —
Не сон, не случай – просто ложь,
И кто-то выдумал ее.
 
 
Те комнаты – лишь тень жилья,
Где правдою в бесплотной мгле
Лишь фотография моя
Стоит как вызов на столе.
 
 
Как тайный вызов твой – чему?
Покою? Слабости? Судьбе?
А может, попросту – ему?
А может, все-таки – себе?
 
 
Ну что ж, к добру иль не к добру,
Но гости мы, а не рабы,
И мы не лгали на пиру
В гостях у жизни и судьбы.
 
 
И мы подымем свой стакан
За те жестокие пути,
Где правда – вся в крови от ран,
Но где от правды не уйти!
 

 
В ту ночь за окнами канал
Дрожал и зябнул на ветру,
И, видит бог, никто не знал,
Как я играл свою игру.
 
 
Как рисковал я, видит бог,
Когда влекло меня ко дну
Сквозь бури всех моих дорог,
Соединившихся в одну.
 
 
Надежды нить – я ею жил,
Но так была она тонка,
Что сердце в полночь оглушил
Гром телефонного звонка.
 
 
Сейчас, сейчас ты будешь тут...
И где собрал я столько сил,
Когда еще на пять минут
Свое спасенье отложил?
 
 
И снова нить ушла к тебе,
И снова белой ночи мгла.
Я отдал пять минут судьбе,
Чтобы раздумать ты могла.
 
 
Я пять минут, как пять очков,
Судьбе, играя, дал вперед,
И пять минут, как пять веков,
Я жил, взойдя на эшафот.
 
 
Но ты пришла в пустынный дом
Той самой девушкой ко мне,
В том вязаном платке твоем,
Что мне приснился на войне.
 
 
Пришла – и все взяла с собой:
Любовь, смятенье, страх потерь
В тот безучастный час ночной,
Когда я думал, что теперь
 
 
Почти ничем нельзя помочь,
Почти замкнула круг беда!..
Нет, я выигрывал не ночь —
Я жизнь выигрывал тогда.
 

 
И все-таки, что б ни лежало
на сердце твоем и моем,
Когда-нибудь в Грузии милой
мы выпьем с тобою вдвоем.
Мы выпьем за бурное море,
что к берегу нас принесло,
За Храбрость и Добрую Волю,
и злое мое ремесло.
За дым очагов осетинских,
с утра улетающий ввысь,
За лучшие письма на свете,
где наши сердца обнялись.
За наши бессонные ночи,
за губы, за руки, за то,
Что злые и добрые тайны
у нас не узнает никто.
За милое сердцу безумство,
за смелый и солнечный мир,
За медленный гул самолета,
который летит на Памир.
Мы выпьем за Гордость и Горе,
за годы лишений и тьмы,
За вьюги, и голод, и город,
который не отдали мы.
И если за все, что нам снится,
мы выпьем с тобою до дна,
Боюсь, что и в Грузии милой
на это не хватит вина.
 

 
«Лучше хитрость, чем битва», – промолвила грекам Медея
И пошли аргонавты за женщиной пылкой и милой.
Пусть я в битве погибну и буду лежать холодея,
Но от хитрости женской меня сохрани и помилуй.
 
 
Я ночами с тобой говорил как поэт и как воин.
Никогда не воскреснут спасенные женщиной греки.
Я не знаю, достоин ли славы, но правды достоин
Перед тем как с тобой и с Отчизной проститься навеки.
 

 
И даже это не от зла,
А так – для прямоты.
Хочу, чтоб дочь у нас была,
Да не такой, как ты.
 
 
Почти такой, любовь моя,
Не то чтобы милей,
А только – чуть добрей тебя,
А только – чуть смелей.
 
 
И пусть тот странник на пути,
Что станет сердцу мил,
Ее полюбит так, почти,
Как я тебя любил.
 
 
Но чтобы, горя не кляня.
Он был в любви своей
Не то чтобы смелей меня,
А хоть немного злей.
 

 
Кто ты? Неверная жена —
Из тех, которым отдал дань я?
Что темной улицей, одна,
Ко мне бежала на свиданье?
 
 
Что, не ревнуя, не кляня
Войной подаренную милость,
Столь опрометчиво в меня
Или в стихи мои влюбилась?
 
 
Когда бы так! Ни дать ни взять,
Про то, что мило нам обоим,
Я б мог хоть другу рассказать,
Чтобы отвлечься перед боем.
 
 
Но эту нить моих тревог
Ее, серебряно-седую,
Из горной стали отлил бог,
Не по-хорошему колдуя.
 
 
И сердце душит эта нить
В ночах бессонных и постылых,
И я не в силах объяснить,
Что разорвать ее не в силах.
 
 
И только звезды в поздний час
Мне путь указывают снова
Лучом безумия ночного,
Меня пронзавшего не раз.
 

 
Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала.
Что пир наш недолог, что рано приходит похмелье.
Как в дальнем тумане – и город, и дом у канала,
И темное счастье, и храброе наше веселье.
 
 
А если тебе и приснились леса и равнины,
И путник на белой дороге, весь в облаке пыли, —
Забудь, моя милая. Фары проезжей машины
Его – и во сне – лишь на миг для тебя осветили.
 

 
Осенний снег летит и тает,
С утра одолевает грусть.
Товарищ целый день читает
Стихи чужие наизусть.
 
 
Лежит, накрывшись плащ-палаткой,
Переживая вновь и вновь,
Как в детстве, где-нибудь украдкой,
Из книги взятую любовь.
 
 
Его душа чужому рада,
Пока свое не подошло...
А мне чужих стихов не надо —
Мне со своими тяжело.
 

 
Все было б так, как я сказал:
С людьми не споря и с судьбою,
Я просто за руку бы взял
И навсегда увел с собою
 
 
В тот сильный и беспечный мир,
Который в битвах не уступим,
Который всем поэтам мил
И только храброму доступен.
 
 
Но как тебя я сохраню
Теперь, когда по воле рока
На встречу смерти и огню
Опять пойдет моя дорога?
 
 
А там, где ты живешь сейчас,
Там и живут – как умирают,
Там и стихи мои о нас
Как сплетню новую читают.
 
 
О, если бы сквозь эту тьму
На миг один тебя увидеть,
Пробиться к сердцу твоему
И мертвецам его не выдать...
 

 
Я не болтал на шумных перекрестках
О том, что мир нелеп или хорош,
Не продавал, как нищий, на подмостках
Чужую правду и чужую ложь.
 
 
Но то, чем жили мы, что помнить будем
Хоть в малой мере сохранится тут,
И если это пригодится людям —
Они отыщут – и о нас прочтут.
 

 
Алые полоски догорели,
Лес дымится, темен и высок.
Ель да ель. Не здесь ли, в самом деле,
Низкий дом – начало всех тревог?
 
 
Уж такую тут мы песню пели —
Шапку сняв, ступаешь на порог.
Кто певал ее – тот пьян доселе,
А кто слышал – позабыть не смог.
 

 
И ночь, и ты со мной в постели
На час, подаренный судьбой,
И все не так, как мы хотели,
Как мы придумали с тобой.
 
 
И в этой тьме ненастоящей
Мне только хуже оттого,
Что третьему еще неслаще,
Что ты обидела его.
 
 
Что, проклиная жизнь ночную,
Слепой и темный мир страстей,
Теперь не спит и он, ревнуя
У фотографии моей.
 
 
А здесь, в чужой для нас кровати,
Еще пульсируют виски,
Как слабый след моих объятий,
Совсем коротких от тоски.
 
 
Такой тоски, что нет ей слова
На бедном языке людей, —
Тоски прощания ночного
С трехлетней выдумкой моей.
 

1940—1943

«Консервы, ножик перочинный…»

 
Консервы, ножик перочинный,
Стакан один на четверых,
Две женщины и мы, мужчины,
И лишних нету между них.
 
 
И взгляд, что так блестящ и нежащ,
И спирт, который душу жжет
И, лучше всех бомбоубежищ,
Нас от снарядов бережет.
 
 
И кто, хотя бы на мгновенье,
Осудит нас в годину тьмы, —
Как будто ночь одну забвенья
Еще не заслужили мы?
 

1943

Три стихотворения

 
Подскажет память —
И то едва ли,
Но где-то с Вами
Мы пировали.
 
 
С друзьями где-то,
Что собралися —
Не то у Мцхета,
Не то в Тбилиси.
 
 
И там в духане
Вино мы пили
Одним дыханьем,
Как Вы любили.
 
 
И кто-то пьяный
В ладоши хлопал,
Когда стаканы
На счастье – об пол!
 
 
Все улыбались,
На нас смотрели,
А мы смеялись
И не хмелели.
 
 
С того вина ли
Пьянеть до срока?
И рог мне дали —
Я пил из рога.
 
 
Я знал, что справлюсь
С таким обрядом,
Я знал, что нравлюсь
Сидевшей рядом.
 
 
Вина ль и зноя
Мы не допили?
Война ль виною,
Что Вы забыли?
 
 
Но так легко мне
Сквозь всю усталость —
Вино, я помню,
Еще осталось.
 
 
И вижу все я
Во сне ночами —
Вино такое
Допьем мы с Вами.
 

 
Как темный сон в моей судьбе,
Сигнал, не знаю чей,—
Был на моем пути к тебе
Тот мост через ручей.
 
 
Осталось мне пройти версту,
А я стоял, курил.
И слышал я на том мосту,
Как мост заговорил:
 
 
«Я только мост через ручей,
Но перейди меня —
И в душной тьме твоих ночей
Ты злей не вспомнишь дня.
 
 
Пускай прошел ты сто дорог
И сто мостов прошел, —
Теперь твой выигрыш, игрок,
Неверен и тяжел.
 
 
Зачем к нему ты напрямик
Стремишься, человек, —
Чтоб выиграть его на миг
И проиграть навек?
 
 
Чтоб снова здесь, как я – ничей,
Стоять под блеском звезд?
Я только мост через ручей,
Но я последний мост...»
 
 
Бежит вода, шумит сосна,
Звезде гореть невмочь.
И ночь одна прошла без сна,
Прошла вторая ночь.
 
 
Я весел был, и добр, и груб
У сердца твоего,
Я, кроме глаз твоих и губ,
Не видел ничего.
 
 
И я забыл про сто дорог,
Забыл про сто мостов.
Пусть роковой приходит срок,
Я ко всему готов.
 
 
А ты не верила мне, ты,
Врученная судьбой,
Что шел к тебе я, все мосты
Сжигая за собой.
 

 
За то, что я не помнил ничего
две ночи напролет;
За темный омут сердца твоего,
за жар его и лед;
 
 
За то, что после, в ясном свете дня,
я не сходил с ума;
За то, что так ты мучила меня,
как мучилась сама;
 
 
За то, что можно, если вместе быть,
на все махнуть рукой;
За то, что помогла мне позабыть
о женщине другой;
 
 
За то, что жить, как ты со мной живешь,
не каждой по плечу,—
Пусть остальное только бред и ложь, —
я все тебе прощу.
 

1943

«Я бы раньше такое чудо…»

 
Я бы раньше такое чудо
Из-за столика в ресторане
Далеко бы увел отсюда,
Не решив ничего заране.
 
 
А теперь я и так в восторге
И не рвусь ни в какие дали.
Укатали крутые горки, —
Слава богу, что укатали.
 

1961

Подражание китайскому

Евгении Франческовне Фонтана

 
Ручей стихов,
Поток любви летучей,
 
 
Куда стремитесь вы,
В какую даль?
 
 
Ведь даже день,
Не омраченный тучей, —
 
 
Для вас лишь кубок,
Где на дне – печаль.
 

1961

Посвящение и эпилог

Берите в плен младых рабынь...

А. С. Пушкин

 
Когда, вне всяких утвержденных правил,
Ты стала мне и жизнью и судьбой,
Я гвардию стихов своих составил
И на столе собрал перед собой.
 
 
И повелел в слепой своей гордыне,
Любуясь сам их силою земной: —
Идите, воины, берите в плен рабыню,
Чтобы она повелевала мной.
 

 
Пусть это будет берег моря
И ты на берегу, одна,
Где выше радости и горя
Ночного неба тишина.
 
 
Года идут, седеет волос,
Бушуют волны подо мной,
Но слышу я один лишь голос
И вижу свет звезды одной.
 
 
Все позади – и дни, и ночи,
Где страсть лгала, как лжет молва,
Когда не в те глядел я очи
И говорил не те слова.
 
 
Но разве знал иную власть я,
Или не верить я могу,
Что выше счастья и несчастья —
Судьба двоих на берегу.
 
 
Растет и крепнет гул простора,
Блестит, несет меня волна,
Живым иль мертвым – скоро, скоро
На берег вынесет она.
 
 
И в час, когда едва заметен
О скалы бьющийся прибой,
В венце из клеветы и сплетен
Я упаду перед тобой.
 

1943—1958