Текст книги "Воевода Шеин"

Автор книги: Александр Антонов

Торговое село Покров на Владимирской земле – зажиточное. Стоит оно на перекрёстке многих дорог. Из него есть пути во Владимир и в Муром, в Нижний Новгород и на Киржач – на все четыре стороны света дороги убегают. Потому в Покрове живёт хлебосольный народ, и когда приходит повод хлеб-соль выставлять, не скупятся покровцы. Такой повод появился: когда венчание и погорельцы вернулись на постоялый двор, тут их уже ждали накрытые столы не только со всякой неприхотливой и обильной снедью, с первачом, с брагой и пивом, но и с царским угощением – копченьями и соленьями, княжьей медовухой. Всего нашлось, чем попотчевать гостей. А Катерина и Сильвестр откупили у самого богатого мужика Покрова Федота Старостина пару молодых коней и новый, тёплый, на санном ходу возок, да и подарили его Марии и Михаилу.

– Надобно вам по свадебному чину в Суздаль ехать, – изрёк Сильвестр.

И вот уже загудело, заголосило, ходуном пошло под мартовским солнцем свадебное пирование. А голосистые покровские девицы, зная своё дело, завели величальную песню:

 
Покатилося солнышко по залесью, по залесью!
Да повели-то Марьюшку по застолью да по застолью!
Да положила наша Марьюшка на стол золоты ключи.
– Да я тебе, родима матушка, не помощница,
Да я тебе, родимый батюшка, не ключница, не ключница,
Да свекрови-матушке – наряженница.
 

С тем и прогудела Покровская свадьба до полуночи. Отвели молодожёнов в лучший покой постоялого двора. И была у них первая медовая ночь узнавания друг друга. Печалям в эту ночь не было места – их Мария и Михаил оттеснили на будущее.

На другой день Шеины и Измайловы уезжали в Суздаль. С ними прощались погорельцы и многие Покровские. Пришли они на постоялый двор, чтобы проводить свадьбу. Там их ждали первач и брага, всё прочее, что на Руси положено к застолью.

Глава шестая
В СУЗДАЛЕ

С незапамятных времён суздальский заулок Скучилиха, что пролёг за Смоленской церковью к Ополью, считался нечистым местом. И будто там, в древних развалинах Теремищи, где прежде возвышались палаты великих князей Суздальских, обитали в подземельях чёрные духи и служил у этих чёрных духов Мартын-бобыль. Он появился в Суздале лет сорок назад и был тогда человеком другого имени, стоял во главе сотни опричников. Когда суздальцев звали служить в опричнине, он вершил суд над теми, кто отказывался вступать в рать кромешников[12]12
  Кромешник – обитатель кромешной – ада, здесь опричник.


[Закрыть].

В ту пору всех супротивников Ивана Грозного выселили в дикие места, а их дома и имущество поделили между опричниками. Вот тогда-то и достался богатый дом боярина Лужнова в Скучилихином заулке царскому сотнику. Сразу он в нём не поселился, оставил своих холопов. А когда опричнина приказала долго жить, он приехал на подворье боярина Лужкова и назвался Мартыном Изюмовым. Он вёл торговлю хлебом, богател, но вскоре овдовел, пристрастился к хмельному, связался с вольными жёнами и мало-помалу опустился. Жён разогнал и коротал свой век бобылём. Но однажды приехала к нему от боярыни Щербачёвой вдовая жёнка и взялась вести хозяйство. Да была она не простого склада, занималась ведовством, и звали её Козлевиха.

Сказывали, что по приезде в Суздаль Козлевиха, помимо Мартына, сошлась с нечистыми силами, что обитали под развалинами бывших великокняжеских палат – Теремищами. Так они и жили на отшибе, ни с кем из суздальцев не заводя знакомства. И то сказать, горожане боялись этой пары, ничем не досаждали им, потому как знали, что Козлевиха одним словом или взглядом могла нанести урон или порчу кому угодно.

В последний год, перед тем как преставился царь Фёдор, к Мартыну и Козлевихе стали наезжать тайные гости. Приезжали в крытых возках или ночью верхами, скрывались в доме Мартына и неизвестно когда исчезали. Этими тайными гостями Мартына были холопы князя Черкасского, который как раз был в опале и отбывал ссылку в Вологде. Вывела на Мартына князя Черкасского ведунья Щербачиха, и они вместе добивались через Мартына и Козлевиху согласия Измайловых на брак их дочери с князем. Однако боярин и боярыня Измайловы помнили, что князья Черкасские воеводствовали у кромешников в опричнине, и потому не хотели отдавать свою дочь за человека, родители которого купались в крови убиенных в Новгороде, были причастны к изгнанию суздальцев в гиблые места, к смерти восьми лучших горожан под топором палача.

Тогда-то Мартын и Козлевиха, получая грамотки от холопов Черкасского, сами делали отписки. Произошло это по той причине, что Щербачиха разгадала поведение Измайловых. И как-то раз Козлевиха получила от боярыни Щербачёвой повеление пустить на Измайловых красного петуха. Как приняла Козлевиха этот наказ, никому не ведомо, но однажды, проснувшись среди ночи, она убедила себя в том, что ей было повеление своей госпожи сжечь палаты Измайловых и так, чтобы им не было спасения.

Прошла Козлевиха по крепкому мартовскому насту на Покровскую сторону, неся в глиняной корчажке под шалью пламенеющие уголья, и ни одна собака на неё не залаяла. А три дома – Измайловых и их соседей – вскоре запылали. Разбушевавшись, огонь перекинулся на другие дома Покровской стороны, и к утру она выгорела. Измайловы задохнулись от дыма и сгорели вместе с домом.

На четвёртый день после пожара в полуденную пору в Суздаль через Ярославские ворота въехал отряд всадников. Впереди отряда скакал князь Димитрий Черкасский. Всадники проехали по Спасской улице, миновали соборную церковь, остановились у ворот кремля. Князь спешился и пошёл к палатам царского наместника. У входа стоял страж. Он остановил князя, спросил, к кому тот следует, и сказал:

   – Если ты, князь-боярин, идёшь к батюшке Афанасию, то его нет в палатах.

   – Где же он?

   – А на Покровскую сторону ушёл, где погорелое.

   – Далеко это?

   – Близко. Как увидишь на Спасской красные ворота Покровского монастыря, за ними и Покровка.

Князь покинул кремль и, сев на коня, двинулся впереди отряда к Покровской стороне. Он миновал торговые ряды и Спасскую улицу и увидел монастырь с красными воротами. Вскоре за монастырём и открылось князю пожарище. Похоже, сгорело домов двадцать, что тесно стояли друг к другу. На пепелище кое-где бродили люди, а в одном месте стояли трое. К ним и направился князь Черкасский. Подъехав, спросил:

   – Где найти посадника Афанасия Лыкова?

Отозвался среднего роста, широкий в плечах молодой мужчина со светлыми волосами:

   – В чём нужда, боярин? Я и есть наместник князь Лыков.

Димитрий спешился, подошёл к Афанасию, протянул руку.

   – Князь Димитрий Черкасский, – представился он. – Возвращаюсь из Вологды в Москву. В Ярославле случайно услышал о том, что в Суздале случился большой пожар и сгорел дом боярина Измайлова. Он мне близок, вот я и приехал.

Афанасий Лыков слушал Черкасского, опустив голову. Так и ответил:

   – Мы вот на пожарище, где стоял дом боярина Михаила Измайлова. Упокоился он тут с боярыней Анастасией.

И Лыков осенил себя крестом. Снял бобровую шапку и князь Димитрий, перекрестился, спросил:

   – Как могло такое несчастье случиться?

   – Злой умысел всему поруха. Был поджог палат, и боярин с боярыней задохнулись от дыма. Так и сгорели. Пытаемся дознаться, чьих рук дело. Дознаемся – накажем по всей строгости.

Князь Лыков уже не смотрел в землю. Его серые с прищуром глаза изучали лицо князя Черкасского. Показалось Афанасию, что князь чем-то похож на Мартына-бобыля: Такой же нос с горбинкой, такие же тёмно-карие чуть навыкате глаза и бородка хоть и чёрная, но с рыжинкой. «И что это мне померещилось, – осудил себя Афанасий. – Тот россиянин, а этот черкес».

Афанасий ошибался, но самую малость. В Дмитрии немного осталось южной крови. Почти сто лет назад его прадед князь Черкасский был взят под Мценском в плен, спустя несколько лет его крестили в православие, он женился на русской дворянке. И вот уже третье поколение черкесов смешивалось с русской кровью. Но они не хотели расставаться с преданиями об отчей земле, и Мамстрюк Черкасский назвал своего сына Мамстрюком. Это и был отец Димитрия Черкасского. А его матерью была сероглазая боярышня Варвара. Однако по неведомым законам природы в князе Дмитрии проявился нрав его прадеда. Он был горяч, неукротим и унаследовал от прадеда родовое чувство кровной мести. За самую малую нанесённую ему обиду он должен был отомстить. Почему эта черта проявилась в человеке, который был красив, статен и силён? И скорее всего из чувства мести он пытался заполучить в жёны Марию Измайлову – чтобы отплатить своему обидчику боярину Михаилу Шеину, побившему его принародно на Москва-реке.

   – Я помогу тебе, князь Афанасий, найти злодея. Я и приехал в Суздаль с тем, чтобы помочь Измайловым. Откуда мне было знать, что их постигла такая участь, если бы не случай! И будет уместно мне спросить тебя, князь Афанасий: послал ли ты гонца в Москву, чтобы уведомить дочь Измайловых?

   – В стольный град к сродникам уехала часть погорельцев. Они и донесут весть о несчастье до Разбойного приказа. Надо думать, что дочь и сродники Измайловых приедут.

   – Я буду ждать.

   – Как тебе угодно, – ответил Афанасий. – А пока помоги мне со стряпчими в поджоге разобраться.

   – Я готов и кровно этим затронут. – Черкасский повернулся к стряпчим: – Вы чего-нибудь добились?

Стряпчие поклонились князю, и один из них, изрядно поседевший, посмотрев на Лыкова, сказал:

   – Есть у нас подозрения на Мартына-бобыля. Он, правда, похож на тебя, княже, но это случайность... Вот и князь Лыков говорит...

Упоминание о Мартыне-бобыле и его сходстве с ним, Черкасским, насторожили князя, и он посмотрел на Лыкова свысока. Афанасию это не понравилось. Он в свои годы уже добился кое-чего и был главой славного Суздаля, который некогда был стольным градом Суздальского княжества. Славен город Суздаль был и ныне. Его купцы возили товары Суздальской земли в Москву и Владимир, в Нижний Новгород, Ярославль и Вологду. «Зачем же смотреть на меня свысока опальному князю. А то, что на Мартына похож, так это явь», – мелькнуло у Лыкова. И что-то побудило его спросить, какие связи у князя Черкасского с боярами Измайловыми:

   – А что, князь Димитрий, у тебя в Суздале есть знакомые, через кого ты знаешь Измайловых?

Будь то на исповеди, князь Черкасский, может быть, признался, что знает жителя Суздаля Изюмова, бывшего опричника. Но это была не исповедь, а всего лишь неприятный вопрос, и князь был вынужден сказать то, что хотел поведать Лыкову в другой обстановке, скорее всего, как он надеялся, за трапезой и с кубком суздальской медовухи в руках. Но Лыков с нетерпением ждал.

   – С боярином Михаилом Измайловым я не был знаком, а вот его дочь Марию Михайловну я хорошо знаю. И не только. Я люблю её, и, когда она приедет пострадать над прахом родителей, я буду рядом с нею.

   – А потом?

   – Потом я вновь посватаюсь к ней.

   – Что значит «вновь», славный князь? Выходит, ты уже сватался к Маше Измайловой?

Шагая вдоль пепелища где покоился прах родителей Марии, князь Димитрий счёл возможным сказать и о том, что было ложью:

   – Моё сватовство было жестоко прервано. Завистник, молодой боярин Михаил Шеин, с дружком Артёмкой Измайловым, затеяли пред лицом государя Фёдора свару, бросились на меня с кулаками, когда я просил благословения на супружество с Марией. Но меня защитили мои холопы. Они побили злочинцев. А меня за то, что мои люди побили государевых служилых, обожгли опалой и сослали в Вологду. Как государь Фёдор преставился, так мне от царя Бориса Фёдоровича милость пришла. Я вольная птица и хочу дождаться здесь Марию Михайловну и разделить с нею её горе. Так на моём месте поступил бы каждый честный россиянин.

Димитрий говорил страстно, с душевной болью, и князь Лыков проникся к нему сочувствием.

   – Даст Бог, дочь Михаила Григорьевича приедет, и у тебя, князь, всё будет хорошо. – Лыков подошёл к уцелевшей бане и к домику, где жили слуги. – Видишь, ветер нёс огонь в другую сторону, сохранились. И конюшню огонь пощадил. Там две лошади стояли. Теперь слуги на них в извоз пошли.

   – Ты бы, князь Афанасий, помог мне Марию убедить, – повернул Димитрий разговор в прежнее русло.

   – В чём же её надо убеждать? – спросил Лыков.

   – Так ведь теперь без родителей она попадёт под волю татя Шеина. Сломит он её, заставит выйти за него замуж. Ловок он, хитёр.

   – Не знаю, как и исполнить твою просьбу. Давай подождём приезда Марии Михайловны.

Князь Димитрий пожал плечами. Да, Мария Измайлова была ему желанна, но только и всего. И добивался он её лишь для того, чтобы растоптать чистое чувство соперника. К тому же он хотел увидеть Михаила в Суздале и на этом подворье, на пепелище, перед Марией, повергнуть его на колени, отомстить за позор на Москва-реке. Другого князь пока не жаждал с такой страстью.

Прошло два дня с часа появления князя Димитрия Черкасского в Суздале. Чтобы не томиться в ожидании, он занялся делом. Князь отважился восстановить сгоревшие палаты Измайловых. В государевом лесу близ Суздаля, он выкупил у городской управы делянку строевого леса, и теперь его холопы валили могучие сосны на сруб дома. Князь и сам проводил время в лесу, искал дубы, чтобы свалить их на подставы под сруб дома. Это увлечение ему понравилось. Он всё больше входил во вкус дела. Деньги на выкуп делянки он взял в долг в Покровском женском монастыре, самом богатом в Суздале благодаря щедрым вкладам за таких узниц, какой была супруга Василия III великая княгиня Соломония.

Был мартовский полдень с лёгким морозцем. На солнце подтаивал снег в сугробах. Князь только что вернулся на пепелище из леса, откуда следом за ним три пары лошадей притянули на подсанках[13]13
  Подсанки – короткие санки, привязываемые к большим саням при перевозке длинных предметов (брёвен, тёса и т. п.).


[Закрыть] дубовые в обхват бревна. Князь был доволен. Он представлял себе, что, когда эти стволы будут распилены на подставы и их торцами вкопают в землю, возведут на них сруб дома, этим подставам не будет износа. Димитрий распоряжался холопами, показывая, куда подтянуть подсанки, где разгрузить стволы деревьев.

В это время на Покровской улице появились четыре крытых возка. Они подъехали к самому пепелищу и остановились. Из первого возка вышли Михаил и Мария, из второго – боярыни Анна и Елизавета. С облучка третьего возка соскочил Артемий, а из возка вышли на свет Божий Катерина и Сильвестр.

Михаил первым заметил князя Черкасского и посуровел лицом. Увидела его и Мария – она побледнела. Михаил, однако, взял её под руку и повёл на пепелище. Он шёл так, как будто близ них не было ни души. Они прошли мимо Димитрия, ступили на пепелище, в ту часть его, где – Маша хорошо это помнила – была родительская опочивальня. Не сговариваясь, они опустились в золу на колени, Михаил начал молитву об усопших, Маша вторила ему:

– «Помяни, Господи, души усопших рабов твоих, родителей наших, прости им все согрешения вольныя и невольныя, даруя им Царствие и Причастие вечных Твоих благих и Твоея бесконечный и блаженныя жизни наслаждеие...

Михаил и Мария поклонились земным поклоном самому пепелищу.

За ними следом пришли на пепелище Анна, Елизавета, Артемий и Катерина с Сильвестром. Они тоже опустились на колени и прочитали молитву.

А неподалёку от всех преклонённых, стиснув зубы, чтобы не закричать от ярости, словно окаменевший, стоял князь Димитрий. Неземной голос подсказал ему, что склонившихся на пепелище Марию и Михаила можно судить только неправедным судом за то, что они рядом, ибо праведный суд Всевышнего нарёк их мужем и женой по божественным законам. Всё это понял князь Черкасский и готов был убежать с подворья Измайловых. Но некая дьявольская сила, гордыня мстительной крови, ещё текущей в его жилах, стальной цепью приковала его к месту, где он стоял, стучала ему в спину и твердила: «Борись! Борись! Ещё не всё потеряно! Браки заключаются на небесах, а на земле разрушаются. У тебя, любящего Марию, есть право на неё».

И князь Черкасский внял этому голосу тьмы. Он ухватился за его совет: бороться за то, что ему принадлежит по праву сильного до конца, до победы или до потери живота. Это не страшно, считал князь. У него есть преимущество перед боярином Михаилом. Он не боялся смерти. Он считал, что человека всю его жизнь отделяет от смерти лишь страх, равный одному мгновению. Он изгнал это мгновение. Ему теперь было всё равно что прыгнуть с высокой скалы в глубокий омут на каменные пики. И князь встал на край скалы, чтобы сделать роковой прыжок.

Когда Михаил Шеин поднялся с колен и повернулся лицом к Черкасскому, тот поманил боярина пальцем. Князь был уверен, что этот его жест возымеет силу, и Шеин подойдёт к нему. А там... Только Богу ведомо, что будет за прыжком. Димитрий в этот миг потрогал саблю и кинжал, которые висели у него на поясе. «Я отдам ему, что пожелает», – подумал он.

Михаил подошёл к Димитрию. Он был спокоен.

   – Что тебе надо? Зачем ты сюда приехал? – спросил Шеин.

   – Ты знаешь зачем. Я ещё царю Фёдору молвил: «Что моё, то возьму».

   – Не гневи Бога, Димитрий. И уезжай отсюда. Так будет лучше для тебя. Моей супруге не быть твоей.

   – Ты сказал всё. Я лишь начинаю говорить. Знаю, что ты не трус. Идём же в чистое поле и поступим по-божески: твоё останется тебе, моё – мне, – гнул свою линию Димитрий. – Видишь, на поясе у меня кинжал и сабля. Выбирай, что тебе по душе.

Михаил протянул руку к кинжалу, и Димитрий вынул его из ножен, бросил Михаилу рукоятью вперёд. Тот поймал кинжал. Сам Димитрий положил руку на эфес сабли и пошёл за конюшню. На пепелище все стояли словно заколдованные. Но настал миг, когда Маша ринулась следом за уходящими. Однако она не сделала и десяти шагов, как её перехватил Сильвестр. К ним подбежала Катерина. Она обняла Машу за плечи и повела обратно.

   – Успокойся, ясочка, всё будет хорошо, – сказала Катерина.

Сильвестр же догнал за конюшней Михаила и Димитрия и пошёл за ними. Вот они остановились и молча изготовились к поединку. Но Сильвестр в два прыжка оказался между ними и сурово произнёс:

   – Ты, князь, кощунствуешь пред ликом смерти родителей Марии. Ты собираешься убить её мужа, данного ей православием и Всевышним! Убери саблю, возьми кинжал и уезжай из Суздаля!

   – Кто ты такой, чтобы требовать свершения мною позорного шага? Прочь с дороги или я убью тебя прежде!

   – Сильвестр, уходи же! – крикнул Михаил.

   – Нет здесь чести! – сказал Сильвестр.

Он обернулся к Михаилу, в мгновение ока выхватил из его руки кинжал, вскинул его над головой и повернулся к Димитрию:

   – Бей! – закричал он.

Князь Черкасский потом не мог вспомнить, как всё случилось. Он взмахнул саблей и ударил по клинку кинжала. В руках Сильвестра осталась только рукоять, клинок же отлетел в сторону.

   – Колдун! – крикнул Димитрий и поднял саблю, чтобы сразить Сильвестра.

Но взгляд чародея опередил взмах руки Димитрия. Его поразило словно молнией, и сабля, выпав из рук, воткнулась в снег.

Сильвестр шагнул к сабле, взял её за эфес, опершись на неё, тихо, так, чтобы не слышал Михаил, сказал:

   – Я не колдун, а чародей Сильвестр. Ты должен меня знать. Вещаю тебе, что всю свою жизнь будешь мучиться жаждой мщения и никогда не утолишь её. Но ты совершишь предательство перед Русью, которое сочтёшь за мщение. Да будешь за то проклят!

Димитрий бросился было на Сильвестра, но ноги ослушались его, руки тоже висели как плети, Сильвестр повернулся к Михаилу.

   – Идём, брат, нам здесь больше нечего делать.

Они возвратились к пепелищу, женщины и Артемий стояли кучкой и смотрели на Сильвестра и Михаила как на спасённых от бедствия. Сильвестр по пути отдал одному из холопов князя Димитрия его саблю, бросил мимоходом: «Отдашь барину». Подойдя к группе, он сказал:

   – Мы едем сейчас к наместнику Лыкову. Просите его, Измайловы, чтобы прекратил своей властью кощунство князя Черкасского. Маша и Михаил поднимут дом без него. А мы с Катенькой поведаем воеводе Афанасию, кто совершил поджог.

Ни у кого не нашлось слов, чтобы возразить Сильвестру. Все направились к возкам, уселись в них и уехали к палатам наместника Лыкова. Когда возки скрылись за стенами Покровского монастыря, два холопа Димитрия побежали за конюшню. Князь продолжал стоять на месте не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Холопы посуетились вокруг, поохали, посадили его на крестовину рук и понесли. В тот же день князь Димитрий Черкасский покинул Суздаль. Его увезли в Москву.

Глава седьмая
ПОХОД НА КАЗЫ-ГИРЕЯ

Михаил Шеин и его близкие провели в Суздале ещё несколько дней. Кров им дал князь Афанасий Лыков. Они отслужили молебны и справили тризну по погибшим в пламени. Позвали на обряд многих суздальцев.

В эти же дни за Михаилом и Марией пришла послушница из Покровского женского монастыря и пригласила их на встречу с игуменьей обители матушкой Параскевой. В миру это была княгиня Полина Пронская. После казни Иваном Грозным своего мужа, князя Игната Пронского, она ушла в обитель и приняла постриг. Параскеве было не больше пятидесяти лет, но всё в ней сохранилось от молодости – красота и стать. Её большие карие глаза излучали тепло. И встретила она Михаила и Марию в келье как дорогих родных. Она трижды поцеловала Машу и запечатлела поцелуй на лбу склонившегося к ней Михаила.

   – Скорблю вкупе с вами, дети мои, и слов утешения у меня нет. Да поможет вам молитва и Всевышний, – сказала Параскева. – А позвала я вас вместе потому, что венчаны. Родители твои, дочь моя, за месяц до своей гибели, будто им что-то вещало великую напасть, принесли в монастырь два ларца с серебром и златом. Один ларец был передан ими вкладом в обитель, другой же они попросили сохранить для тебя как приданое.

Параскева подошла к окованному железом сундуку, достала из кармана чёрной мантии ключ, открыла сундук и подняла из него большой и тяжёлый ларец красного дерева. Мария увидела его и вспомнила, что он стоял в опочивальне у батюшки и матушки. Ларец был обвязан голубой шёлковой лентой, на которой висел маленький ключик.

   – Это твоё, дочь моя, родительское благословение, – произнесла Параскева.

Мария от смущения пожимала плечами. Приданое от родителей всегда принималось детьми с благодарностью, и Мария поблагодарила игуменью:

   – Спасибо, матушка Параскева, что донесла до меня дар родителей. – И Мария низко поклонилась.

   – Посмотрите, что там. Так нужно, – предупредила Параскева.

Мария посмотрела на Михаила, и он догадался, что она хочет, чтобы он открыл ларец. «Всё так и должно быть», – подумал Михаил и, освободив ларец от ленты, не снимая с неё ключика, открыл ларец. Тот был полон драгоценностей, золота, серебра.

Мария подошла к ларцу, перебрала жемчужные и золотые браслеты, ожерелья, подвески, кресты на золотых цепочках, сдвинула всё к одному краю, взяла пригоршню серебра и золота и высыпала на стол.

   – Матушка Параскева, не осуди нас, прими наш вклад в обитель.

   – Пусть обернётся тебе семейным благом сей дар, дочь моя. Мы будем молиться за вас, – ответила игуменья.

Мария отошла от ларца, и Михаил закрыл его. Параскева подала Михаилу холщовую суму, и он поставил в неё ларец.

Позже, уже в покоях Лыковых, Михаил и Мария узнали, что князь Черкасский взял в долг в Покровском женском монастыре триста рублей серебром на покупку и вывозку леса.

   – Не знаю, как вы поступите, что будете делать с подворьем, – заметил князь Лыков, – но купленный лес надо вывезти да и с монастырём кому-то рассчитаться.

   – Спасибо, князь, что просветил. Мы обязательно вернём деньги монастырю. Были же мы сегодня там. И почему матушка Параскева не сказала? – удивился Михаил. – И лес мы обязательно вывезем, и дом выстроим, даст Бог, поживём в нём. А если не мы, так дети наши будут наезжать. Вот что посоветуй нам, Афанасий Григорьевич: кого нанять в подряд дом возвести? Хотелось бы всё повторить. А подрядчик внакладе не останется.

   – Понял, свет Михаил. Есть у нас в городе славный зодчий. Он же подряды берёт. Вот как вернётесь от матушки Параскевы, так и встретитесь с ним.

Завершив все дела в Суздале, собрав на пожарище пепел родителей и предав его земле на городском кладбище, Маша и Михаил сочли, что им пора возвращаться в Москву на службу. Но Сильвестр, узнав, что Шеины собираются уезжать, попросил их остаться ещё на сутки.

   – Не закончил я того, что обещал князю Лыкову. Так мы уж послезавтра утречком и уедем, – сказал он.

   – Дело непростое, понимаю, и мы ждём, – ответил Михаил.

Прошёл день, в течение которого Сильвестр где-то пропадал.

Наступила последняя ночь пребывания гостей в доме Лыкова. Около полуночи, когда все крепко спали, из своей опочивальни вышел Сильвестр, осторожно, чтобы не заскрипели ступени, спустился из мезонина в сени и прошёл в поварню. Там он на шестке разгрёб пепел лучинкой, добрался до оранжевых угольков, вздул их, и они запламенели, лучинка загорелась. Он присыпал угольки пеплом, подошёл к столу, зажёг на нём свечу и сел против неё спиной к окну. Просидел он совсем недолго, когда появился князь Афанасий и спросил:

   – Зачем ты звал меня? Слышу сквозь сон: «Лыков, Лыков, приди в поварню!»

   – Звал, князь-батюшка. Пора пришла сказать тебе, что обещал. Ты ищешь тех, кто совершил поджог?

   – Ищу.

   – И как поступишь с ними, когда найдёшь?

   – Судить будем. А потом – как Бог пошлёт...

   – Вот я и позвал тебя, чтобы избавить от маеты поисков.

   – Господи, помоги мне, Божий человек! – воскликнул Лыков.

   – Смотри же за моей спиной в окно. Терпения наберись, – и Сильвестр поставил свечу на край стола.

Лыков напрягся, прищурился, нижнюю губу прикусил. Ждал. Но прошла минута, другая, а за окном была только темнота. И лишь князь чуть расслабился, как там появилось нечто.

   – Вижу Козлевиху-колдунью! – Лыков подался вперёд. – О, как жжёт глаза! – И он прикрыл их рукой.

   – Успокойся, сейчас всё пройдёт, – произнёс Сильвестр. – И слушай внимательно. Запомни. Корчага, в которой Козлевиха уголья носила, разбилась близ амбара Пуховых. Козлевиха, собирая черепки, левую руку у запястья сильно обожгла и на фартуке, близ кармана, дыру прожгла. Да все черепки и фартук спрятала у себя в клети, в кадке, и засыпала мякиной. Вот и улики. А больше мне и сказать нечего, княже. – И Сильвестр поднялся.

   – Спасибо, Божий человек. А Козлевиху я сей же час под стражу возьму, – вставая, проговорил Афанасий.

   – Не спеши. Завтра днём всё сделай. Стряпчих возьми, понятых.

   – Тоже верно, – согласился Афанасий.

Ранним и тёплым мартовским утром, когда санный путь начал разваливаться, Михаил вышел на дорогу, смотрел на неё и соображал, что делать. Он понимал, что с прежней прытью по такой дороге кони уже не пойдут и сани, может, придётся менять на колёсные возки. Потому Михаил убедил себя не спешить в Москву, добираться, как удастся, считая, что на службе его ещё не ждут.

И всё-таки Шеин ошибался. Его ждала во дворце служба, и она была ему уготована совершенно другая, не такая, какой он занимался прежде. Возвращение Михаила Шеина в Москву совпало с горячей подготовкой державы к встрече во всеоружии с крымской ордой Казы-Гирея. Ещё в конце февраля, и в начале марта во все ближние и дальние земли Руси умчались гонцы Разрядного приказа с повелением государя Бориса Годунова собирать сотни, тысячи, полки ратников и до первого апреля привести их в Москву, в Коломну и в Серпухов.

Едва Михаил Шеин появился по возвращении из Суздаля в Кремле, ещё не зная, чем заняться, как его позвали в Разрядный приказ к думному дьяку Елизару Вылузгину. При царе Фёдоре он служил в Поместном Приказе. Борис Годунов счёл нужным доверить ему более важную службу. Всегда строгий лицом, на этот раз дьяк Елизар улыбался.

   – Здравствуй, венчанный. Хорошую девицу в семеюшки взял.

   – Спасибо, батюшка-дьяк, доволен я своей супругой, – ответил Михаил.

   – Живите ладком да мирком, детишек заводите. Тебе вот повышение по службе пришло. Будешь при царе Борисе Фёдоровиче над рындами стоять. Честь тебе оказана большая. Да не возносись. Батюшка твой верно служил державе. И ты на том стой.

   – Не уроню отцовской чести и достоинства, батюшка-дьяк, – поклонился Шеин.

   – И вот что, Михайло. Привели на службу во дворец отрока одиннадцати лет, тёзку твоего княжича Скопина-Шуйского. Он ладен, силён и росл не по годам. Грамоту ведает. Да ведь отрок, чего с него взять. Так ты с ним подружись и возьми его под своё крыло. Учи добро творить...

Михаил задумался. Странным ему показалось то, что отрока определили в рынды к самому государю. Не бывало подобного. И озарило Михаила болезненно: похоже, государь Борис Фёдорович старый долг за Углич платит Шуйским. Ведь Михаил Скопин-Шуйский, возрастающий без отца, племянник Василию Шуйскому и его братьям. Но думать было некогда. Дьяк Вылузгин смотрел на него умными, проницательными глазами и, видимо, понимал состояние Михаила: Углич и ему был памятен. Потому Шеин сказал лишь об одном:

   – Мой тёзка поднимется хорошим воином. И в том я ему помогу.

   – Так я и думал, – уронил Вылузгин и встал.

Михаил Шеин понял, что ему пора уходить из Разрядного приказа. Он откланялся и скрылся за дверью.

Царские рынды – телохранители, оруженосцы – составляли особый отряд дворцовых служителей. Они охраняли царские покои в дневное и в ночное время, сопровождали царя в поездках. И жили, как воины, отлучаясь домой только с позволения дворецкого. Но одно дело быть простым рындой и совсем другое – стоять во главе отряда. Забот прибавляется тьма и никакого покоя. Жили рынды в казармах, как с времён великого князя Ивана III назывались по-итальянски общие жития воинов и работных людей. Время, свободное от дневного несения службы, рынды проводили на площади против Потешных палат. Тут шли жаркие, но бескровные схватки на мечах, на саблях и даже на копьях. Здесь рынды оттачивали своё мастерство, учились ловко владеть любым оружием.

Шеин, едва появившись среди рынд, сразу заметил, что из тех, кто служил рындами при царе Фёдоре, никого не осталось. Он подумал, что так и должно быть, и больше не морочил себе этим голову. Он запомнил наказ дьяка Елизара Вылузгина и теперь искал повод привлечь к себе поближе княжича Скопина-Шуйского. Среди прочих рынд выделить его было легко – отрок есть отрок, хотя и долговяз, и сила в нём не по возрасту. Лицо улыбчивое, приятное, глаза серые, выразительные и серьёзные. Будто и не был он подростком, а из детства сразу шагнул во взрослые мужи. «Раз так, то и учить тебя буду взрослому ремеслу», – решил Шеин.

Как только пришло время учиться искусству сабельного боя, Михаил подошёл к отроку Скопину и сказал:

   – Давай-ка, княжич, поборемся с тобой на сабельках. То-то знатную потеху устроим, – улыбнулся он.

   – Я готов, боярин. Да ты эвон какой дядя. Мне бы с ровесниками. Есть они среди рынд?