Текст книги "Воевода Шеин"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

   – Иезус Мария, что это? – спросил он хорунжего.

   – Это наказание за непослушание, – ответил с улыбкой шляхтич.

   – Кто учинил такую расправу над тобой, пленник? – страдающим голосом обратился отец Вацлав к Шеину.

   – Как сказал богослов Пётр Скарга, это наказание за грехи, – ответил по-польски Михаил.

   – Ты знаешь нашу речь? – спросил приор воеводу.

   – Как не узнать за два года войны с вами?

   – Идём же в келью, где ты найдёшь покой, где тебя будут лечить, – произнёс приор и повёл Михаила в низкое и большое деревянное строение.

Вацлав и Михаил вошли в длинное помещение, где по одну сторону коридора были через каждые три шага двери. В конце коридора приор снял с пояса связку ключей и открыл тяжёлые дубовые двери в последнюю келью.

   – Вот твоя обитель. И не ропщи, сын мой.

Он побудил Михаила войти в келью и закрыл за ним дверь. Ключ звякнул о железо.

И наступила тишина. Михаил осмотрелся. Но смотреть было не на что: голые стены, лишь в углу образ какого-то святого, деревянная лавка, на которой лежали соломенный тюфяк и соломенное же изголовье с покрывалом из рядна. У маленького оконца с решёткой была прибита широкая доска на двух укосинках, на доске открытая книга – вот и всё убранство места заточения Михаила Шеина. Он прошёлся по келье, насчитал шесть шагов в длину и четыре в ширину. Опустившись на лавку, потёр лоб и тихо произнёс:

– А жить-то надо.

Шеин вспомнил Марию, детей, попытался представить, что происходит с ними, где они, но это ему не удалось. Не зная, куда себя деть, он подошёл к лежащей на доске книге. Это был катехизис – толкование простых христианско-католических истин. Михаил принялся читать, но гнев остановил его. Он понял, что грешит против устоев своей веры, и принялся ходить по келье.

День за оконцем погас, наступили сумерки. В это время загремел замок, открылась дверь, вошёл сутулый монах. В руках он держал свечу и лампаду. На сгибе руки висела плетёнка. Он поставил лампаду под образ – это был святой Валентин, – зажёг её от свечи, затем выложил из плетёнки хлеб, печёную репу, кринку с квасом и ушёл, ни разу не глянув на Михаила.

Шеин долго не прикасался к пище, потом подумал, что ему нет нужды изнурять себя голодом, присел к «столу», поел, напился квасу и вновь принялся ходить, вновь вспоминал Марию, детей. И приоткрылась в душе некая дверца, и оттуда, словно птица из гнезда, вылетели испугавшие его поначалу слова:

 
Позови меня, белая лебедь,
В поднебесную синь улететь.
Я взломаю дубовые двери
И покину суровую клеть...
 

Конечно же он обращался к своей Маше-лебёдушке. И себя он увидел в другом, молодецком обличье, способным взломать дубовые двери.

 
На заре выйду в чистое поле,
И Господь мне поможет взлететь...
 

И Михаил уже вместе с Марией летит к солнцу.

 
Испытаем мы счастье и волю,
Мир сумеем с тобой обозреть.
 

Но можно ли одним улететь с чужой земли? Да нет же! Нет!

 
Мы найдём свои милые чада
И возьмём их с собой на крыло...
 

Вот они, Катя и Ваня, с ними, и можно лететь на восход солнца. Надо лишь освободиться от боли.

 
Сбросим горести в пропасти ада
И помолимся, чтоб повезло.
 

«Однако не заблудиться бы в поднебесье, – подумал Михаил. – Да нет же, не заблудимся», – твердит он уверенно.

 
Русь узнаем с тобой по одёжке:
Шапка вкрень и кафтан нараспах!
Мы услышим, как крикнут детишки:
«Видим Кремль! Слышим звоны вразмах!»
 

И впервые в жизни Михаил почувствовал, как у него повлажнели глаза, как горькие спазмы сдавили горло и с сердца сорвалась печаль.

 
Позови меня, белая лебедь,
В синь небес позови, позови.
Гложут сердце моё, словно звери,
Боль, тоска, и от них не уйти.
Позови, позови, позови!
 

Глава двадцать третья
ШЕСТВИЕ ПО ВАРШАВЕ

Осенью 1611 года королевский двор Сигизмунда III Вазы жил праздно. Пиры следовали один за другим: то по случаю взятия Смоленска – в какой раз! – которым Польша владела более ста лет назад; то по случаю установления восточного рубежа за Дорогобужем. Раздалась Польша вширь. Теперь рубеж её от Москвы был всего лишь в двухстах вёрстах. Как тут не пировать! Но королю Сигизмунду этого было мало. Ему хотелось потешить своё тщеславие чем-то необыкновенным. Как раз в это время возвращался в Польшу из Руси гетман Станислав Жолкевский. Это ему выпала честь захватить Московский Кремль. Почему бы не воздать ему должные почести за этот подвиг? Сигизмунд пригласил на совет канцлера Льва Сапегу.

   – Ясновельможный пан Сапега, я собираюсь в Варшаву, потому что туда прибывает победитель Московии гетман Жолкевский. Подумай, как торжественнее обставить въезд Жолкевского в Варшаву.

Лев Сапега недолюбливал гетмана Жолкевского, считал его слишком тщеславным, с непомерной гордыней человеком. Однако король ждал угодного ему совета, и Лев Сапега сделал совершенно неожиданное предложение:

   – Ваше величество, зрелище будет необычайным, оно возвеличит тебя, если ты перед въездом Жолкевского церемонно проведёшь по Варшаве, перед лицом тысяч своих подданных, русских пленников, которых ты взял в Смоленске.

   – Удачное предложение, ясновельможный Лев. Это будет запоминающееся зрелище. И вот что: царя и его братьев везти на телеге и в рубище.

   – А вот тут, государь, позволь тебе возразить, – отважно произнёс Лев Сапега. – Ты окажи милость царю, проведи его перед варшавянами в царских одеждах, и все поймут, что так великодушно может отнестись к своему врагу только великий государь.

Лев Сапега был очень доволен тем, что сказал.

Король был благодарен своему канцлеру и распорядился собрать русских пленных со всей Польши, привезти из Литвы. Вспомнил король и о князе Голицыне, и о митрополите Филарете, которых увезли в имён и г Яна Потоцкого, затерянное где-то в горах Силезии. В ноябре по всей Польше помчались гонцы, чтобы донести повеление короля доставить в Варшаву русских пленных. Пришло такое повеление и в монастырь Святого Валентина.

Михаил Шеин принял это повеление довольно равнодушно. Он устал. Целыми днями, с рассвета и до темноты, он занимался изнурительной работой: заготавливал для монастыря дрова. Вместе с ним работали ещё трое русских пленников. Их увели в лес, там они срубили себе жильё, там под надзором вооружённых молодых монахов жили до глубокой осени, пилили деревья, кололи чурбаны, укладывали дрова на возы – и так день за днём.

И вдруг эта резкая перемена в жизни: их погонят в Варшаву. Известие было неожиданным и потому Михаил остался к нему безучастным. Но уже по пути к монастырю он подумал, что поездка в Варшаву может стать путём к освобождению из плена. Откуда ему было знать, что прихоть короля явится для русских пленных лишь ещё одним жестоким унижением их чести! Однако в дорогу Шеина собрали основательно. Его одели по чину воеводы, дали овчинную шубу. В крытом возке их было трое: возница, страж и пленник. Конечно же, ни страж, ни возница не стали бы ему помехой, надумай он убежать. На миг Михаил представил, как всё это могло быть. Вот он ударил кулаком по голове одного и другого лишил сознания, связал по рукам и ногам и где-нибудь в лесу выбросил из возка. Но все эти размышления были досужими. От его поведения в плену зависела судьба трёх дорогих ему существ, и потому Шеин ехал в Варшаву покорно.

В эту пору Михаилу Шеину не дано было знать, что происходило в Кракове. Если бы до него дошли оттуда вести о том, что задумали стременной Анисим и его, Шеина, сын, может быть, он решился бы на какой-то отчаянный поступок. Но пока в Кракове явного у Анисима с Ваней ничего не случилось. Они жили во дворце Вавель, и Ваня ходил в чине королевского пажа. Стройный подросток, красивый, с яркими голубыми глазами, с ямочками на щеках, которые появлялись, когда он улыбался, он был любим многими вельможами. А вельможные пани, особенно средних лет, не скрывали своего восхищения. Они прозвали его «наш херувим». Анисим стоял при Ване дядькой-воспитателем и слугой, но это не угнетало его, и он ежедневно укреплял в Ване дух любви к родной Отчизне, к Москве, к Рождественке, ко всему тому, что окружало юного Шеина в детстве. Анисим давно заметил, что внешний облик Вани, «мягкого, домашнего мальчика», был обманчив. У него складывался твёрдый отцовский характер. Чего он хотел, того добивался. Он был в меру скрытен и терпелив. А повседневные напоминания о Москве, о детстве, об окружении на Рождественке укрепляли в Ване желание как можно скорее вырваться на родину. И однажды вечером перед сном Ваня сказал Анисиму:

   – Дядя Анисим, мне здесь плохо, я хочу в Москву.

   – Мне тоже хочется, славный. Там у меня сынки выросли, а я их и не видел как следует.

   – А давай убежим. Ты придумай что-нибудь, дядя Анисим.

   – Это хорошая задумка, Ваня, и мы с тобой как пить дать – убежим. Но надо немножко потерпеть.

   – Сколько же терпеть?

   – Зима на носу, а в зиму даже разбойники с тёплых мест не убегают. Нам же с тобой до Рождественки ой как далеко. И нужно хорошо подготовиться в путь. К весне и управимся. Деньги надо приготовить. А вот откуда их взять, думать нужно. Есть у меня побуждения, вот я и пущу их в оборот.

   – Славно. Я буду ждать весны, – ответил, улыбаясь, Ваня.

Своих побуждений Анисим пока не хотел открывать подростку, но сам готовился дать им жизнь. В свободные часы, когда Ваня был на королевской службе, Анисим уходил на хозяйственный двор Вавеля. Там были столярные мастерские, и он заходил в них, искал, выпрашивал у мастеров дощечки из обрезков в ладонь величиной. Иногда он находил их, а случалось, подбирал чурку, раскалывал её на дощечки, потом выравнивал, оглаживал камнем и добивался, чего хотел. На таких дощечках он мог писать образы святых. В иконописной мастерской, которая тоже была при Вавеле, Анисим выменивал часть дощечек на краски, и постепенно у него накопился запас дощечек и красок. При вавельском дворце был католический храм, Анисим заходил в него и часами рассматривал лики святых, особо чтимых католиками. И пришло время, когда Анисим взялся за кисточки, начал писать. Как у него было принято, он создавал образ через выражение глаз. Для Анисима главными в образе были глаза. Они жили, обращали на себя внимание, вдохновляли, укоряли, обнадёживали. Глаза, по мнению Анисима, были самым сильным оружием святых.

Анисим надеялся, что создаваемые им образы святых будут находить отзвук в сердцах верующих. Так ли всё получится, Анисим пока не знал, но надежда в нём жила, потому что пищи у неё при ярком воображении стременного было предостаточно.

Отъезд из Кракова в Варшаву для Анисима и Вани оказался неожиданным. Анисим и в мыслях не мог держать, что им так повезёт и они почти на пятьсот вёрст приблизятся к Москве. И вот уже Анисим и Ваня в пути из Кракова в Варшаву. Они едут где-то в хвосте, но для Анисима это приближение к Руси было добрым Господним знаком.

В эти же дни с северной стороны приближался к Варшаве и Михаил Шеин. А из имения Льва Сапеги в Слониме выехали Мария и Катя, которых сопровождал дворецкий Якуб Хельминский.

И настал знаменательный день, дарующий удовольствия и славу одним и несущий печаль по утраченному и горести в грядущем другим.

«19 декабря 1611 года Сигизмунд доставил себе тщеславное удовольствие: устроил торжественный въезд в Варшаву гетмана Жолкевского с большою, блестящею свитою полковников и ротмистров; вместе с гетманом везли, напоказ народу, в открытой карете, запряжённой шестерней белых коней, бывшего московского царя Василия Ивановича Шуйского с братьями. Далее следовали кареты, в которых сидели смоленский архиепископ Сергий, Шеин и другие смоленские пленники. Их всех провезли в королевский дворец, где произошёл приём, столь же торжественный, как и въезд».

Но написанное в хронике пусть останется на совести летописцев. Всё это было несколько по-иному. Правда, прохождения ротмистров, полковников и войска Мария, Катя и Ваня с Анисимом не видели. Их глаза с нетерпением смотрели на то, что они ожидали увидеть за прошедшими воинами. И вот появилась первая карета, но она была пустая, только возница сидел на облучке. А за каретой, держась за её спинку, шёл согбенный, маленький, щуплый, с редкой бородёнкой бывший русский царь Василий Иванович Шуйский. Если бы россияне видели прежнего государя Руси, они содрогнулись бы от жалости к нему. Следом за старшим братом шёл Димитрий Шуйский. Он держался гордо, потому как за скудостью ума и совести не понимал, что это позорное шествие россиян и его брата случилось лишь по его вине. Не будь трагедии под Клушином, русская сорокатысячная рать дошла бы до Смоленска, уничтожила бы и прогнала войско поляков, осаждающее город. Только за поражение под Клушином расплачивалась теперь Русь, потерявшая Смоленск и тысячи воинов. Судьба уготовила Василию и Димитрию Шуйским жестокий жребий: через год они оба скончались в польском плену.

Но в этот день торжественного шествия мимо помоста, где стоял король со своей свитой, позор Шуйских не завершился прохождением мимо Сигизмунда. Шествие было остановлено. Шуйских – Василия, Димитрия и Ивана – позвали к помосту, и гетман Станислав Жолкевский трубно возгласил:

   – Великий польский народ, слушай! Сейчас бывший царь Руси Васька Шуйский будет просить милости и прощения за все содеянные злодеяния против Польши. Преклоняй же колени, несчастный! Кайся!

И Василий Шуйский, а за ним и братья, правда, с принуждением, опустились на колени.

   – Грешен пред тобою, король польский Жигмонд!

Каюсь и прошу милости отпустить с миром к смертному одру! – звонко произнёс Василий Шуйский.

Он встал и направился к карете.

Мария Шеина и Катя всё это видели и слышали. Но их сердца остались безучастны к позору Шуйских. Зато их глаза зажглись огнём страдания и радости, когда они увидели супруга и отца. Он по-прежнему сидел в телеге, и с ним рядом был архиепископ Смоленский Сергий. Мария подняла руку и помахала ею. Она отважно ринулась вперёд, но стоявшие на карауле шляхтичи задержали её.

   – Там мой муж! – крикнула она.

   – Нельзя к нему! – ответил шляхтич и крепко стиснул ей руки.

Увидел отца и Ваня. Он с Анисимом стоял за рядом гвардейцев короля, и у него не хватило духу крикнуть: «Батюшка, я вижу тебя». Он только прошептал это про себя.

Михаил Шеин тоже увидел всех своих близких. Но глаза его остановились на Марии. Он пытался рассмотреть её лицо. В серой дымке декабрьского дня оно показалось ему белой маской. Стенания рвали ему грудь, и он с придыханием произнёс:

   – Ты услышь меня, белая лебедь!

В это время к повозке подошли два воина и, ударив в спины Шеина и Сергия, столкнули их на землю.

   – Король стоит, и вам стоять, пся крев! – крикнул один из них.

Шествие пленных двинулось вперёд. Помахав родным рукой, уходил Михаил от помоста, где стояли Мария и Катя. И вот они уже исчезли из поля его зрения.

Глава двадцать четвёртая
ПОБЕГ АНИСИМА И ВАНИ

После торжества на площади в королевском дворце был задан пир. Привели на него и Василия Шуйского с братьями, архиепископа Сергия, немногих воевод, и среди них были два недруга: князь Димитрий Черкасский, взятый в плен вместе с послами, и Михаил Шеин. Всех россиян загнали в дальний угол залы. Там был поставлен стол со скудным угощением, и каждому было выдано по глиняной кружке хмельной браги. Сесть пленникам было не на что, и они полдня простояли с окаменелыми ногами. К ним подходили польские вельможи и дамы, рассматривали их, смеялись и отходили. Михаилу Шеину ничто не мешало смотреть на наглых вельмож с презрением, но он часто посматривал в залу из-за спин оцепивших пленников стражей: надеялся увидеть среди поляков Марию. Надежды его не сбылись, и он впал в уныние, стоял за спиной гвардейца, опустив голову. В какой-то миг он забылся, но тут страж тронул его за плечо. Михаил поднял голову и лицом к лицу встретился со своим стременным Анисимом, который, как понял Шеин, был в ливрее кучера. Он подал Михаилу кубок с вином и тихо сказал:

   – Мы с Ваней уходим на Русь. – Громко же добавил: – Кубок тебе от короля! – и быстро ушёл.

Михаил потряс головой: не сон ли? Вот в его руках кубок, и он прикоснулся к вину, выпил одним махом. Михаил вспомнил, что однажды Анисим уже произнёс эти слова. «Всевышний, сохрани их в пути!» – воскликнул он в душе и повернулся, почувствовав на спине чей-то взгляд. На него в упор смотрел князь Димитрий:

   – С поляками якшаешься, присягнувший Владиславу. То-то они и жалуют тебя, кубками с мальвазией потчуют.

У Михаила Шеина всё закипело в груди. Ещё мгновение, и он ударил бы кубком князя Черкасского. Но в это время пленных начали выводить из залы, и он почувствовал, как его толкают под бок.

Зима в Польше выдалась в этом году с обильными снегопадами. Дороги укрыло до такой степени, что рослый конь тонул в снегу по живот. Королевский двор, собравшийся было выехать в январе, зимовал уже и февраль, потому как путь в Краков был закрыт. Зато в сторону Вильно, на северо-восток, дороги от Варшавы были проезжими.

Анисим в эту зиму мало занимался с Ваней, но пристрастился ухаживать за лошадьми и сделался возницей. Помог ему случай.

Однажды в королевском обозе заболел старый возница. Надо было передать кому-то крытый возок и доброго коня. Старший обоза пан Жмудь увидел на хозяйственном дворе Анисима.

   – Ты, кажется, за лошадьми можешь ухаживать?

   – Могу. Я был стременным у полковника, – пустил «утку» Анисим.

   – А ты за кем сейчас стоишь? Слуга, что ли?

   – Слуга.

   – Так я возьму тебя к себе. Скажу дворецкому, шабры[29]29
  Шабер – сосед.


[Закрыть] мы с ним.

   – Готов тебе служить, Панове, – ответил Анисим.

   – Идём, я покажу тебе возок и коня. Конь славный, Янеком зовут. Подготовь всё в путь. Завтра в Брест поедем.

   – Исполню, Панове.

   – Владом меня зовут. Ещё Жмудь. А ты?

   – Онис...

   – Вот и поладим, Онис.

Влад Жмудь привёл Анисима на конюшню и показал ему коня. Анисим смело подошёл к молодому мерину, приласкал его.

   – Мы с Янеком поладим.

Из конюшни Влад повёл Анисима под навес, показал ему крытый возок, в котором возили муку. Анисим узнал это сразу, едва заглянул внутрь. Потом Жмудь привёл Анисима к конюху.

   – Это Онис, вместо Лукаса. Выдай ему для Янека овса на неделю. – И сказал уже Анисиму: – А харчи получишь у меня вечером.

   – Всё запомнил, пан Влад, – ответил Анисим.

Оставшись один, он вернулся к коню, взялся чистить его и размышлял. Всё складывалось для него как нельзя лучше. «Вот только бы с Ваней чего не случилось», – мелькнуло у него. Сам он готов был к побегу. За прошедшие месяцы, как попал в плен, он скопил немного денег. Была припасена сума с харчами: сухари, толокно, ветчина – всё, что выдавалось польским воинам в поле. Приготовил Анисим и простую крестьянскую одёжку для себя и для Вани. Но самым главным его достоянием были три десятка написанных иконок с ладонь величиной. Он уже продавал такие на торгу, и поляки хорошо покупали. Католикам нравилось, что в глазах святых много божественной силы. Так собралось у Анисима немножко денег, чтобы не голодать в пути и даже купить коня.

С Ваней в эти дни ничего не случилось. Он по-прежнему был в меру волен, ему разрешали покидать дворец. Но дальше хозяйственного двора его не выпускали. Каждое утро он шёл на занятия к ротмистру Верницкому и вместе с другими подростками, сынками вельмож, занимался военным искусством.

Накануне отъезда в Брест Анисим постарался вечером увидеть ротмистра Верницкого, сказал ему:

   – Пан ротмистр, сделайте милость, освободите от занятий на два дня паныча Янека. Он заболел, у него жар, сыпь на теле, – невесть что плёл Анисим.

Ротмистр Верницкий был по нраву брезглив и, услышав от Анисима о напастях, свалившихся на пажа, сказал:

   – Отпускаю на три дня, но не больше. Чтоб выздоровел!

   – Дзякую, пан ротмистр. – И Анисим поклонился.

Ночь Анисим спал неспокойно, вполглаза. Встал задолго до рассвета и, собрав всё приготовленное в дорогу, разбудил Ваню.

   – Братец мой, одевайся. Нам время уходить.

Ваня ждал этого часа не меньше, чем Анисим. Накануне он был посвящён в замысел побега и согласился с радостью. Встал он тотчас, оделся в овчинный кожушок, на ноги натянул валенки, на голову надел овчинный треух, и они покинули своё пристанище, чёрным ходом вышли на хозяйственный двор, добрались до возка. Оба нырнули в него. Анисим пояснил Ване:

   – Я тебя, братец мой, спрячу под солому, и там лежи тихо, пока не покинем Варшаву. На тебе будут лежать две сумы, кули, так ты уж потерпи.

   – Я всё стерплю, – ответил Ваня и полез под солому на днище возка.

Вскоре на дворе стало оживлённо. И вот уже кони в упряжи выезжают к воротам, выстраиваются в линию. Анисим встал среди одноконных повозок четвёртым от хвоста. Впереди обоза в теплом возке ехал с возницей маршалок Броницкий. Он командовал обозом. Распахнулись ворота, Броницкий показал стражам подорожную, обоз покатил по пустынным улицам Варшавы и достиг восточных ворот. Там также проволочек не было, и вот уже перед путниками долгий, в триста вёрст, путь до Бреста.

Дорога от Варшавы до Бреста оказалась накатанной, без заносов: миновала непогода восточную Польшу. И во благо ездовым. Весь короткий зимний день ехали лёгкой рысью. Ваня уже вылез из-под соломы по грудь, лежал так, что в любую минуту мог спрятаться. Но пока Анисим и его возок никого не интересовали, и Анисим радовался в душе хорошему началу. Беглецы проследовали две трети пути до Бреста без каких-либо помех. Первая опасность их поджидала, когда остановились на ночлег на постоялом дворе в маленьком городке Вяла-Подляска. К возку Анисима подошёл маршалок Броницкий как раз в тот миг, когда вернулся ходивший по нужде Ваня.

   – Ты кого это везёшь, Онис?

   – Так это мой сынок Янек, пан маршалок.

   – Зачем взял с собой? – рассматривая Ваню, спросил Броницкий.

   – Так пан Влад и разрешил. Матка наша в Бресте у сестры задержалась, вот и затосковал сынок по матке. Так вы уж, пан...

   – Милую. Пусть до Бреста едет. Там узнаю, не врёшь ли.

Когда Броницкий ушёл, Анисим задумался. Здесь обманул, и сошло, но в Бресте ложь обязательно откроется. Маршалок был въедлив и дотошен, и не приведи Господь, если дознается, чей сын «Янек». Надо было что-то предпринимать. Но что? Не свернёшь же в пути в лес или в поле! Это только себе на погибель. И в малом городке Вяла-Подляска не спрячешься. Ночь прошла беспокойно. Спал, не спал – Анисим не мог бы сказать, скорее, плавал в бесплодных размышлениях.

Наступило утро. Обоз выехал из Вяла-Подляски до рассвета. Дул сильный северо-восточный ветер, нёс космы снега. Но было терпимо, до полудня ехали, как обычно. И вдруг наползли синие тучи и пошёл такой обильный снег, что не стало видно бегущую впереди лошадь. Поднялся неистовый ветер, и закружила метель. Небо обрушилось на землю и накрыло её мраком. И всё-таки в этой круговерти Анисим увидел наезженный поворот дороги вправо и какую-то избушку близ него.

У Анисима перехватило дыхание. «Вот она, удача, а другой и не будет», – подумал он и свёл коня с проезжей части на обочину. Позади за ним шли ещё три возка. Вот два миновали, а третий, последний, остановился, возница увидел Анисима, крикнул:

   – Что у тебя, Ониска?

   – Да подпруга лопнула! Сейчас догоню, – ответил Анисим.

   – Не отставай, нелёгкая тебя возьми! – гаркнул возница и скрылся вместе с конём в снежной замети.

Анисим взял коня под узды и провёл его до поворота, где заметил чернеющую избушку, сел на облучок и погнал коня.

   – Но, милый Янек! Вперёд, на родину! – крикнул Анисим, скорее подбадривая себя, нежели коня, и конь, подгоняемый ветром, пошёл рысью.

Знал Анисим, что если с пути Варшава—Брест свернуть перед Брестом вправо и ехать на юго-восток, то можно добраться прямой дорогой до Брянска, русского града. В это время Ваня подобрался к облучку, высунул голову из-под тяжёлого холста.

   – Дядя Анисим, куда коня гонишь? – спросил он.

   – На восток, на Русь, друг мой! Надо молить Бога, чтобы нас не захомутали. Да скажем, что сбились с пути. Вон какая непогода!

Близился вечер, наконец в метели появились кое-какие просветы, и Анисим увидел впереди лес. Конь уже устал, шёл шагом. Дорогу замело, и он лишь чутьём угадывал её. Но вот и лес. В нём метель гуляла по вершинам деревьев. Коню стало легче, потому как лесную дорогу не перемело. Правда, у Анисима появился озноб на душе, пробивалось нечто похожее на страх. Да и было отчего: чужой лес путнику всегда чем-то угрожает. Анисим хотя и был воин не робкого десятка, но и в нём жило суеверие. Он вспомнил про лешего, хозяина дебрей, про ведьм и прочую нечисть, но принялся творить молитву, и полегчало. Велел Ване достать из-под соломы саблю.

   – Страшно-то как, дядя Анисим, – молвил Ваня, подавая саблю.

   – Страшно, Ваня, да ты крепись. Мы с тобой праведные люди, и нас никто не тронет. А на разбойника у нас сабля есть.

   – Так ведь у тебя и палаш есть. Дай саблю мне, а тебе – палаш.

   – Ты верно рассудил. Доставай палаш. Ты саблей будешь препоясан, а я палашом. То ли не ратники!

Анисим подумал, что за разговором меньше ощущается страх и принялся рассказывать, как обвёл вокруг пальца ротмистра Верницкого. Разговоры помогли. За ними Анисим накормил Ваню, сам перекусил хлеба да говядины. Даже сделали остановку на лесной дороге, дали коню овса.

   – Животине силы нужны, – сказал Анисим Ване, – а то и не побежит.

И снова в путь. Дорога пустынна. Наступила ночь. Метель, похоже, угомонилась, в верхушках деревьев уже не завывал ветер. Ваня уснул. У Анисима сна ни в одном глазу. И усталости нет. Настроение боевитое, злое. Просто Анисим сам себя взвинчивал. Да и не напрасно: знал, что, когда в душе всё кипит, значит, будет удача. Об одном молил Бога Анисим: чтобы Янек не подвёл. Пока он казался бодрым, но чересчур сторожким. Он часто прядал ушами, фыркал и даже ржал. Анисим понял, что он привык ходить в обозе, чувствовать дыхание коней, бегущих впереди и позади.

Конь волновал Анисима и по другому поводу. Был он видный, холёный, и как только наступит рассвет, как только они появятся в селениях, которых на долгом пути не минуешь, так сразу же на него обратят внимание властные поляки – разные бискупы – и те, кто готов поохотиться за чужим добром. И надо было Анисиму придумать нечто, чтобы обезопасить себя, но пока в голову ничего путного не приходило.

Близился рассвет. Метель утихомирилась. Небо очистилось от туч. За лесом вот-вот проснётся заря. И Анисим подумал, что хорошо бы ему провести день где-то в лесу и не показываться пока в селениях. Но лес в зимнюю пору принимает не каждого, да и смелости надо много, чтобы в него с головой окунуться. Однако Анисим был везучим человеком. Уже рассвело, и он увидел на встречном пути санный поворот в лесную чащу. Остановил коня, присмотрелся, заметил обломанные сосновые ветки, кору, лежащие в колее, и решил, что кто-то в глубине леса валит лес и вывозит. Знал Анисим, как лесорубы на вырубках зимой обустраиваются, они и шалаши тёплые ставят, если рядом зимника нет. Анисим рискнул въехать в чащу и сделал это так, чтобы не оставить своего еле да на повороте. Он проехал вперёд, развернул сани руками, опустил их в наезженную колею и сошёл через лощинку в лес.

Больше версты проехал Анисим, когда учуял запах костра. И конь заржал, пошёл веселее. Стук топора донёсся. Лесорубы уже трудились. Анисим остановил коня, нырнул в возок, разбудил Ваню. Тот спал крепко и не враз пришёл в себя.

   – Ваня, к людям я еду, к лесорубам, так ты у меня будь немым. Ни слова, ежели спрашивать начнут, лишь головой мотай и мычи.

   – Ладно, дядя Анисим, – ответил Ваня.

   – Вот и поладили. Так я поехал. А ты помни: молчун отныне.

Анисим взялся за вожжи и погнал Янека дальше в лес. Вот и делянка. Поодаль справа от неё срублен зимник, мхом да ветками укрыт. Там же рядом, под навесом, лошадь стоит. Анисим увидел трёх лесорубов. Двое пилили лес, третий срубал сучья, стаскивал их в кучу. Заметив коня и возок, лесорубы прекратили работу. Один из них, мужик лет пятидесяти, в овчинном кожушке без рукавов, подошёл к Анисиму и спросил:

   – Заблудился, что ли?

Анисим понял, что перед ним не поляк, а русский. Вспомнил он и то, что здесь когда-то была русская земля, взятая некогда Польшей.

   – Заблудился, брат, заблудился. Так ведь света белого не видно было вчера, небо с землёй смешались.

   – Да ты никак русский мужик-то. Нашенские так не гуторят.

Анисим соображал, как лучше ответить, чтобы не опростоволоситься.

   – Так ведь и ты русский, только я из-за бугра, а ты здешний.

Подошли два других лесоруба. Это были молодые крепкие парни. Они молча осмотрели Анисима с головы до ног, застыли неподалёку.

   – Верно сказано. Чем же тебе помочь? Меня Федулом зовут, а это Аким да Роман – сыновья-погодки.

   – Анисим я. И сынок у меня в возке, Ваня. Немоту наслали на него, так говорили мне, что в вашем краю ворожея есть, которая немоту снимает. В Бресте я на торгу слышал.

   – Верно, есть. Так это от нас в сторону Гомеля вёрст пятьдесят. – Федул подошёл к коню Анисима, осмотрел его, огладил. – С барской конюшни конь-то.

   – С барской. Янеком зовут. А я служу конюхом у барина. Вот и дал сынка отвезти.

   – Дорого будет стоить это тебе.

Федул смотрел на Анисима, прищурив маленькие серые глаза, в которых засветилась хитринка.

   – Всему своя плата, – с настороженностью ответил Анисим.

   – Верно. Только коня жалко. Она, ворожея Ефросья, как увидит справного коня, враз себе забирает, и не поспоришь. Вот какое дело, Анисим. Поедешь ты к такой бабке?

   – Поеду.

   – Ну-ну. Однако потом пеняй на себя.

   – А что делать-то?

   – Э-э, все русские мужики недотёпы, – усмехнулся Федул. – Ты найми у меня лошадёнку Стрелку, вон стоит. Она неказистая, но шустрая. А за наем я на твоём коне лес повожу. Не убудет от него.

«Хитёр Федул, на мякине не проведёшь. Да благую сделку прочит. На королевском коне далеко не уедешь. А тут россиянину послужит», – подумал Анисим и сказал:

   – Ты обо мне, словно брат, печёшься. Согласен я. А в какой деревне эта ворожея живёт?

   – Так и деревня называется – Ворожеево. Там и живут лишь колдуны.

   – Я и сам их роду, – отшутился Анисим. – Так ты пусти меня в зимник на день отдохнуть. А к ночи-то я уеду, авось к утру в Ворожеево...

   – Леший, истинно леший, по ночам шастать! Давай, иди в зимник, а как смеркаться будет, чтоб ветром тебя сдуло.

Федул взял коня под узды и повёл под навес.

Днём Анисим и Ваня хорошо отдохнули в теплом зимнике, выспались. Когда проснулись, уже смерим лось. Перекусили. Пришёл Федул.

   – Ну, ты не передумал коня оставить? Справный конь. А мы тебе и возок к Стрелке приготовили. Или жалко оставлять? Вдруг не верну?