Текст книги "Велиная княгиня. Анна Романовна"

Автор книги: Александр Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Глава пятнадцатая. ПРОРОЧЕСТВО

Анна возвращалась во Влахернский дворец под впечатлением встречи со Стасом. Крепко запал в душу царевны его светлый лик. Не встречала она среди придворных и близких ко двору молодых вельмож таких чистых глаз, такой тяги творить добро. По мнению Анны, подобные Стасу уже по своему духу не язычники. Да вот он, живой пример, – игумен Иона. Сколько в нем человечности, как он любит ближнего! И думала царевна о том, что Руси заповедано быть в лоне православия. А все русские, кто волей судьбы поселился близ монастыря Святой Мамы, не истинные ли христиане? Анна теперь жила одной жаждой – увидеть Русь воочию, посмотреть на её народ, пожить с ним, проникнуть в его помыслы. Анна вспомнила из сочинений Константина Багрянородного то, как он описывал состояние великой княгини Ольги, жаждущей приобщиться к православному христианству Византии, и вот же, она вошла в него. Не от её ли корней пробиваются на Руси новые ростки православия?

Горячее волнение в груди юной царевны родило в ней веру в то, что её братья, император Василий и царь Константин, поймут её жертвенный порыв и позволят уйти к россиянам, чтобы сеять там новые зерна своей веры, чтобы узнали все соседние народы, что Русь не держава варваров-скифов, что в её народе есть много родственного византийцам и им в этом мире надо идти одной дорогой бок о бок, с единой верой в Бога Вседержителя.

Уйдя в мир высоких помыслов, Анна не заметила, как Гликерия привела её на главную площадь Константинополя. Гликерия пробудила княжну от грез.

– Ваше высочество, вы спите на ходу, – услышала она голос воспитательницы.

– Прости, Сладкая, я и впрямь забыла, где пребываю. А мы уже возле дворца.

Она подошла к воротам Влахерна, за которыми её ждала другая жизнь, вовсе не похожая на ту, из которой её похитили. Напасти начались, едва Анна переступила порог отчего дома. Спустя какой-то час царевна оказалась в нем в роли затворницы, больше – отвергнутой братьями. Она почувствовала отчуждение сразу, ещё не дойдя до розового особняка, где были её покои. Служители и воины, которых Анна и Гликерия встретили близ дворца, смотрели на царевну, как ей показалось, недоброжелательно, будто она была чужеземкой из враждебной державы. Анна спросила Гликерию:

– Сладкая, ты не замечаешь, как они на нас глядят? Ведь все же знают, кто мы, хотя бы из любопытства спросили, откуда мы явились.

– Не волнуйся, ваша светлость. Просто они забыли про нас.

В розовом особняке Анну ждали новые неприятности. Её покои были заняты, в них жил с семьей кто-то из придворных вельмож.

– Ну вот, нам с тобой и присесть негде, и ночь придется коротать в саду под магнолией.

– И впрямь, ваша светлость, всё это странно. Может быть, вам следует зайти к братьям? Увидеть хотя бы Константина…

– Нет, я отправлюсь к императору. Напомню, что у него есть сестра и её ложе не следовало никому отдавать.

– Не надо волноваться, моя славная. Недоразумение пройдет, как только император увидит свою любимую сестру. Идемте в мои покои, вы любили в них бывать. Если Сфенкел дома, он нам расскажет обо всём, что происходит во Влахерне. Как я соскучилась по нему, – призналась Гликерия. – Он всё в разъездах…

Однако Сфенкела и впрямь не оказалось дома. Он и прежде редко бывал в супружеских покоях. Неопределенность положения начала угнетать царевну, и она проговорила:

– Похоже, мы попали в иной мир. Идем же в покои императора. Там всё станет ясно.

– Идем, славная. Это лучшее, что мы можем сделать.

Анна и Гликерия отправились во дворец. Гвардейцы пропустили их, но в приемном покое царевну встретил незнакомый вельможа. Анна сказала, что ей надо пройти к императору, она его сестра.

Вельможа поклонился и молча ушел. Не появлялся он долго. За это время Анна успела рассмотреть себя в большом венецианском зеркале и не удивилась, что её не узнают. Да, это была она, Анна, но ничего в ней не осталось от прежней девочки-царевны. И одежда её была столь скромной, что даже византийские горожанки не появлялись в такой одежде на улицах. Лишь в осанке Анны, в её облике с гордо поднятой головой оставалось нечто царственное.

Дворецкий Скилиций наконец пришел и сказал с поклоном:

– Божественный занят и не может вас принять, но посоветовал найти брата – царя Константина. Он на конюшне.

Анну охватили негодование и обида, она была готова ринуться в покои императора, но на её пути стоял Скилиций.

– Вы сказали ему, что я его родная сестра? Он же не видел меня много лет.

– Я сказал всё, что вы просили передать, ваше высочество.

На сухощавом лице дворецкого не отражалось никаких чувств. Анна резко отвернулась от него и покинула сиреневый мраморный покой. Негодование и обида нарастали в ней. В таком состоянии она отправилась искать брата Константина. На конюшне его не было. Анна нашла его на плацу, где он с молодыми вельможами и императорскими гвардейцами одолевал искусство фехтования на мечах.

Константин был всего на пять лет старше сестры, рослый, статный. Он обрадовался её появлению, но внешне не проявил своих чувств, был сдержан. Он холодно поцеловал сестру и спросил:

– Зачем ты огорчила нас, Анна? Зачем сбежала из дома и скрылась неизвестно где? Мы столько лет искали тебя!

– Господи помилуй, братец! – воскликнула Анна. – Кто пустил такую дикую ложь, что я сбежала? Нам сказали, что мы задержаны и отправлены в изгнание по воле императора Цимисхия.

– Но спафарий Сфенкел доложил императору, что вы сбежали, скрылись в каком-то глухом монастыре в Малой Азии и следа своего нигде не оставили.

– Какая нелепость! Нас похитили, – твердо повторила Анна, – и только через три года мы узнали, что это сделали монахи-воины тайного ордена «стрельцов», которые служили Варде Фоке. Нас держали на пустынном скалистом острове.

– Да с какой стати Варде Фоке было вас похищать? – Константину не терпелось уйти к фехтовальщикам.

– А вот этого я не знаю, спросите у него сами. Он же у вас в заточении.

– И спросим, как придет время. А пока иди к дворецкому Скилицию, он отведет тебя в покой. Вечером встретимся и поговорим.

Анна сочла себя оскорбленной. Она поняла отчуждение братьев и ушла с плаца с горькой обидой в душе. Она и представить себе не могла, что попадет в такое нелепое положение. Отправив Гликерию к дворецкому Скилицию, она, безразличная ко всему, забрела в сад и там, в глубине его, укрылась на уединенной лужайке, опустилась на заброшенную скамью и впервые в жизни заплакала.

Её встреча со старшим братом Василием произошла лишь через день за полуденной трапезой. За ней пришел сам дворецкий Скилиций и, принеся извинение за холодный прием в день появления в покоях императора, пригласил её к трапезе.

– Я вам сочувствую, царевна Анна. Вас сочли беглянкой, – сказал он по пути к трапезной.

Дворецкий привел Анну на уготованное ей место, то самое, на каком она сидела в прежние годы. На трапезе, кроме Василия, Константина и их супруг, никого не было. Анна поклонилась всем и внимательно посмотрела на Василия. Она не узнала старшего брата. Его лицо стало жестким, взгляд едким и холодным. Анна подумала, что таким его сделали императорская корона и всеобъемлющая власть василевса. Они изменили характер некогда любящего её брата, и теперь так к лицу ему было пугающее прозвище Болгаробойца. И то, что он сказал ей, было с его стороны жестокостью:

– Твое искупление вины за побег из Влахерна в одном: ты сей же час дашь согласие быть супругой принца Оттона.

Анне вновь захотелось плакать. Когда-то она любила Василия. После гибели отца он заменил ей родителя и даже позволял играть бесценными статуэтками. Но слезы у Анны уже иссякли за долгие часы, проведенные в одиночестве на каменной скамье в саду, и в этот миг в её душе выгорели последние остатки тепла к брату. Утром она ещё думала рассказать Василию обо всём, что произошло с ней в том жестоком семьдесят первом году, но теперь это желание погасло. «Зачем я буду исповедоваться перед жестоким сердцем? Пусть живет с тем мнением, какое укоренилось в нем за минувшие годы. По крайней мере мне легче сопротивляться его насилию», – подумала Анна и, высоко вскинув голову, твердо сказала то, что давно выносила в груди:

– Я никогда не буду женой принца Оттона. Так повелевает мне Господь Всевышний, и у меня много способов исполнить его волю.

Василий стиснул зубы. В его глазах сверкнул гнев. Он встал, но сразу не нашелся, что ответить на дерзкий вызов сестры. Сжав кулаки, он некоторое время молчал, потом взял кубок с вином, выпил его одним духом и, погасив гнев, произнес:

– Хорошо. Сейчас не время и не место решать столь важный вопрос. После трапезы ты придешь в тронный зал, и там мы обо всём поговорим. – Он обратился к брату: – Константин, тебе надо быть вместе с нами.

– Я исполню твою волю, брат василевс, – отозвался Константин.

Как позже узнала царевна Анна, послы-сваты германского императора Оттона по воле случая пребывали в Константинополе. Едва узнав о возвращении Анны, они на другой же день обратились к императору Василию с просьбой принять их и уладить дело со сватовством. Только по этой причине первое требование к Анне было изложено в столь жестком виде.

Сразу после трапезы, которая закончилась в полном молчании, император Василий направился в тронный зал Магнавр. Он счел, что под его сводами сумеет убедить сестру дать согласие на брак с принцем Оттоном. Однако волей Божьей коса нашла на камень. Усевшись на высокий трон, Василий велел Анне и Константину сесть в кресла напротив него и, как только они сели, без проволочки заявил довольно громко и строго:

– Ты, царевна Анна, Богом данная мне сестра, должна помнить, что в этом тронном зале никому не дозволено преступать волю Багрянородного. Здесь бессильны родственные чувства, тут властвует закон державы и слово императора. Мы, царствующие братья, призываем тебя вступить в брачный союз с Германской империей во благо империи Византии и требуем твоего согласия в последний раз. Твое неразумное сопротивление заставит нас быть жесткими. Скажи, царь Константин, что её ждет. Константин встал.

– Я диктую закон Магнавра. В случае несогласия ты, царевна Анна, будешь отправлена в монастырь и над тобой свершат постриг. Иного пути тебе не дано.

Прочитав державный приговор, младший брат сел, сложив руки на груди.

Анна не затрепетала от страха. Годы заточения на острове Хиос закалили её характер. Она отважилась мужественно сопротивляться и победить в этом троеборстве.

– Я тоже думаю о благе моей Византии, – встав, сказала она. – Я помню деяния великого императора Константина Багрянородного в укреплении дружбы с Русью. Только в россиянах, но не в германцах я вижу истинных друзей, и ты, мой Багрянородный брат, скоро убедишься в этом. Тебе без помощи россиян грозит погибель. Я говорю божественное слово: пророчествую, – смело заявила Анна.

Это последнее слово прозвучало в устах сестры Василия как знамение. Он с удивлением посмотрел на неё и спросил:

– Кто дал тебе право пророчествовать?!

– Всевышний Господь Бог. Я слышу его глас и заявляю о том без сомнения. Да не устрашишь отныне меня.

В каких-то неведомых глубинах души Василия вспыхнул огонек суеверия. Он взглянул на царя Константина, увидел его смущенное лицо и спросил:

– Ты слышал, брат, о чем вещает твоя сестра? Ты веришь ей?

Константин уже давно смотрел на Анну милосердным взглядом. Его покорило её мужество, её жажда защитить свою свободу и нечто большее. Она готова на самопожертвование во благо Византии. Молодой царь не хуже старшего брата знал, что над их престолом нависла угроза, исходящая от жестоких посягателей на корону империи магистра Варды Склира и патрикия Барды Фоки. И хотя первый из них всё ещё служил императору, а другой был в заточении, они готовились поделить престол Византии. Константин видел спасение не в союзе с умеющей ловчить Германской империей, а с могущественной Русью, и он уверенно ответил:

– Разумный брат мой, василевс, я верю царевне Анне, нашей сестре. Она вещает о предупреждении нам, исходящем от Спасителя.

После этих слов младшего брата император Василий почувствовал, что огонек суеверия в его душе запылал и превратился в пламя. Он понял, что его сестре дана некая сила, отличающая пророков от простых смертных. Он дрогнул, но, всё ещё пытаясь быть твердым, сказал с малой поблажкой:

– Да будет по-вашему: я откажу императору Отгону в его потугах и потерплю до той поры, как сбудется пророчество. Молись, сестра Анна, чтобы гнев мой за безрассудное речение не обрушился на твою голову.

Спустя два дня после этой знаменательной «сечи» в тронном зале Магнавр император поручил искусному дипломату Калокиру уведомить послов императора Оттона о том, что царевна Анна пребывает в немощи и в ближайшем будущем не готова быть супругой принца Оттона.

Прошло не так уж много времени со дня острой стычки Багрянородных у подножия трона, как в Царьграде появились послы из великой Руси. Во Влахерне не спешили их принять. Тому были суровые причины. Так совпало, что в один день с появлением в бухте Золотой Рог русской ладьи в её воды вошла легкая скидия, плавающая во внутренних водах Босфора. На ней прибыл служащий в секрете спафарий Сфенкел. Он вернулся из города Смирны и привез во Влахерн вести, которые могли иметь во дворце непредсказуемые последствия. Спафарий Сфенкел доставлял свои вести только императорам. Они менялись, и за последние двадцать лет император Василий был четвертым за годы службы Сфенкела. Но в судьбе спафария ничто не изменилось. По неведомым никому причинам императоры доверяли ему, хотя все они, как правило, были подозрительны и при вступлении на трон выпроваживали из дворца всех вельмож и служителей предшественника, заводили своих преданных людей. Спафарию Сфенкелу везло: он оставался всё тем же слушателем, или служителем, в секрете, что и при прежних императорах. Держали его василевсы за умение добывать секреты, за преданность трону, но не лицу, за полное самоотречение от личной судьбы. И на этот раз он добыл тайные сведения чуть ли не ценой собственной жизни. Он узнал, что заключенный в крепости на острове Матис патрикий Барда Фока готовит побег и осуществить его Варде Фоке помогут вольные арабы, промышляющие разбоем в Средиземном, Адриатическом и Эгейском морях. Он нанял их за большие деньги. Варда Фока знал себе цену, знал, ради чего идет на риск, и отважился отдать на расправу морским разбойникам пол-легиона воинов, Охраняющих крепость, в которой был заточен.

Покинув скидию, Сфенкел нанял на берегу залива экипаж и велел гнать на дворцовую площадь. Там он рассчитался с возницей и, затерявшись в толпе, поспешил к западным воротам Влахернского дворца. Путь во дворец Сфенкелу всегда был открыт. Он застал императора Василия в своих покоях. Близ них было много вельмож, которые ждали императора в Сиреневом зале. Но Сфенкел не пошел туда, где пребывали вельможи. Войдя в покой Скилиция, он попросил дворецкого провести его к императору тайным ходом.

Император Василий всегда принимал служителя в секрете с душевным беспокойством. Едва дворецкий Скилиций доложил о просьбе Сфенкеля принять его, как Василий ощутил в груди холодок. Он помнил, куда посылал спафария. Значит, там случилось что-то важное. Как было не волноваться, если место пребывания Сфенкела было на острове, где находился в заточении Варда Фока! Император сел в кресло. Вошел Сфенкел.

– Говори, спафарий. Что бы ты ни сказал, я буду милостив к тебе, – произнес император Василий.

Это означало, что он примет любую весть мужественно и не опалит гневом донесшего её. Сфенкел опустился на одно колено.

– Багрянородный вдсилевс, в твоих руках спокойствие империи, если не будешь медлить. Патрикий Варда Фока готовит побег. Среди легионеров, охраняющих остров, есть предатели. Они ходили к арабам нанимать их для нападения на твоих воинов.

– И тебе известен день побега?

– Да, Багрянородный. В ночь на святого Хрисанфа-златоцветного.

– Девятнадцатого марта?

– Так, Божественный.

– Ты промедлил донести весть.

– Я сделал всё, что мог, мой император. Мне пришлось скакать до Никомидии, и я загнал трех коней.

– Говори, что нужно сделать, дабы предотвратить побег?

– Мудрость твоя превосходит мою, Багрянородный, но если ты сегодня же пошлешь легкие дромоны к острову, если отправишь легион конных воинов на побережье Эгейского моря к городу Смирне, Варда Фока не успеет совершить побег.

– Встань, спафарий Сфенкел. Ты верно мне послужил и свободен. Да позови Скилиция.

Откланявшись, спафарий Сфенкел покинул покой Василия. Найдя Скилиция, он сказал ему, что его ждет император, сам в глубокой задумчивости устало побрел в свой опустевший после исчезновения Гликерии покой. Он ещё не знал, что она вернулась.

Той порой во Влахерне всё пришло в движение, и в ночь семь военных судов – дромонов – с воинами на бортах покинули бухту Золотой Рог и ушли к острову Матис. В эти же часы патрикий Калокир отбыл в Никомидию, за Босфор, чтобы, взяв там на постое сотню конных воинов, поспешить в район города Смирны – перекрыть Варде Фоке путь в Малую Азию.

Судьбе было угодно, чтобы хитрый и умеющий предвидеть события Варда Фока на этот раз ошибся и не сбежал из своего заточения на острове Матис. Морские разбойники-арабы обманули его и не пришли к острову ко дню празднования святого Хрисанфа-златоцветного – они его не чтили. Дромоны же императора Василия явились вовремя. Воины усилили гарнизон крепости и теперь способны были отразить нападение морских разбойников.

Днём позже из Смирны с небольшим отрядом воинов на скидии прибыл на остров Матис патрикий Калокир. Он встретился с Вардой Фокой в его каземате и сказал узнику:

– Зачем готовился к побегу? Ты перед императором Василием невиновен, и твоя свобода зависит от смирения, с каким будешь пребывать в заключении. Скоро император проявит милость.

– Хорошо, я поверю твоему слову, честный Калокир, и буду ждать свободы с надеждой на милость Багрянородного. Так и передай василевсу. – Прикинувшись простаком, Варда Фока спросил Калокира: – Но что за искушенный лазутчик прознал о моих замыслах?

– Полно, Варда Фока, пытать меня. Этого я не скажу.

Глава шестнадцатая. ИЩУ ВЕРУ

На Руси приближалась весна. Князь Владимир всё чаще подходил к окну, посматривал на Днепр: не пробудился ли? В прошлые годы в эту пору князь редко бывал в Киеве: ходил в полюдье, собирал дань. Возвращался чаще всего в дни ледохода могучей реки, если шел из степной части Левобережья. Любил он смотреть на дикий разгул природы, да всё гадал, какие силы поднимают на реках лед, откуда они, коль там, под Смоленском, где истоки Днепра, ещё лежат снега, реки крепко скованы льдом. Но эту загадку князь так и не отгадал. Каждый раз отвлекало само зрелище ледохода, половодья. Льды то шли вольно, то сбивались в торосы, дыбились, грохотали, прорывались и уносились к порогам, чтобы там снова учинить битву меж собой. В это время воды в Днепре поднимались всё выше, разливались всё шире, и заречье перед Киевом превращалось в безбрежное море.

Лишь только Днепр очищался от льдов и река начинала входить в свои берега, наступали горячие торговые дни. В зимнюю пору, пока князь собирал дань с древлян, кривичей, вятичей да мери или черемисов, мужики этих племен всю зиму охотились за пушным зверем. Другие же – работные люди – рубили деревья, делали из них лодки-долбленки и, как только сходила полая вода на Днепре, гнали их сотнями в Киев, вытаскивали на берег с товарами, и начинались торги.

Лодки-однодеревки раскупались тотчас, да раньше иных успевали откупить их бояре, воеводы и другие именитые мужи, потому как они были не только вельможами, но и торговыми людьми. Да кто же дорогу такому купцу не уступит, кому, как не им, ухватить в первую очередь ходовой товар? А кто из незнатных купцов посмеет перейти им дорогу, так того и мечом можно припугнуть: знай своё место.

Князь Владимир тоже запасался лодками, потому как каждый год, отправляя десятки своих суденышек с товарами на продажу в Корсунь, а то и в Царьград, нес немалые потери, а те лодки, что оставались, продавал вместе с товаром. Долбленки русичей были в большой цене у всех южных народов, особенно у греков.

Нынешнюю зиму князь Владимир провел в Киеве. Пока излечился от недуга и окреп, весна подоспела. Теперь он с нетерпением ждал, когда промчат по полой воде последние льдины. А как пролетели они, успокоились днепровские воды да появились на берегу первые торговые люди у Боричева взвоза, так князь Владимир и поспешил на торжище. Но на сей раз он ничего себе из товаров не присматривал, не приценялся, а искал людей, которые побывали в разных иноземных державах, прежде всего в западных. Он принял в расчет всё, что долгие дни говорил ему отец Григорий о христианской вере, но хотел знать, каким богам поклоняются соседние державы, только ли тем, которым молятся на Руси.

Князь шел к реке не один. Рядом были отроки малые – сыновья от Рогнеды – Ярослав и Мстислав. Следом тяжело ступал верный Добрыня, за ним – воспитатели-дядьки княжичей Радим и Триглав. Да князю спутники не помеха. Он уже пришел на торг, но товаром не любовался, а рассматривал купцов. Пока не видел среди них бывалых, у которых особая стать, ежели они были частыми гостями в иноземных странах. Видел он больше русских торговых людей из северных областей – земель своей державы. Вон прибыл караван из Смоленска, ещё припоздавшие новгородцы появились, затем полочане, там купцы – гости бывалые. Побеседовал с ними князь, но время потратил напрасно: никто из них не имел интереса к иноземной вере. Владимир досадовал. Лишь в последнем караване новгородцев он встретил паломника, вернувшегося из Чехии. Крепкий, сухощавый, С яркими голубыми глазами и льняными волосами, ниспадавшими на плечи, он был похож на воина, но не на священнослужителя. Родом он был из Белой Ладоги и теперь шел в Царьград.

– Ты странник? – спросил Владимир.

– Паломник я, Мелентием зовут, – ответил ладожанин.

– В палаты тебя зову, слушать хочу. Идем же, – позвал князь.

Паломник Мелентий был сведущ во многих делах верующей Европы и первой же вестью озадачил Владимира.

– Было бы тебе ведомо, великий князь, – начал рассказывать Мелентий, – ноне пришло время перемен. Идолы всюду предаются забвению. Государи европейские ищут новую веру. Довелось мне видеть, как святой Мефодий привел к христианской вере короля Чехии Боржива да принародно крестил его в купели.

– А что же иные государи?

– Много смуты в их движении. Идут по ухабам те, кто ищет любых сердцу и душе богов. Искатели новой веры потрясли папский престол в Риме. Что там они явят на свет, одному Всевышнему Господу ведомо. Знаю одно: папский престол ноне игрушка в руках верующих католиков и православных христиан. Даже германский король Оттон не может с ними сладить. Всё близко к религиозной брани.

– Сам ты давно пришел к христианам? – спросил князь Мелентия.

– С появлением на свет Божий. Матушка и батюшка, дети Христовы, на девятый день меня в купели окрестили. Дед мой принял христианство вместе с твоей бабкой Ольгой. Воином у неё был. Царство ему небесное.

– Вон как! Удивил ты меня, Мелентий. Скажи тогда: что несет твоя вера, чем держит тебя?

– Сие не объять, что несет вера. Да благочестие, любовь и милосердие допрежь всего в бренной жизни и праздник души торжествующей, вечное блаженство тем, кого Господь возносит в небесные кущи.

Владимир не спускал глаз с лица паломника. Прежде он никогда не замечал такой детской чистоты в лицах пожилых людей. Владимиру показалось, что он видит душу Мелентия, похожую на белого голубя. Князь попросил паломника:

– Останься у меня, странник, погости.

– И рад бы, но дед приходил ко мне, звал к могиле в греческую землю. Как не исполнить?..

Владимир лишь покачал головой, вспомнил, как звала его бабушка Ольга, и не принудил Мелентия изменить решение. Прощаясь с паломником, он хотел наградить его мехами и серебром, но Мелентий попросил только хлеба и вина.

Оставшись один, Владимир почувствовал смятение. Вервие язычества было ещё очень крепким. За спиной князя стояла дружина идолян, бояре, воеводы – узы не порвешь, – и всё это заставляло его держаться канонов язычества.

Чтобы очиститься от смятения, внесенного в душу Мелентием, князь ушел на Священный холм в пантеон богов и там в общении с хранителями огня, языческими жрецами, попытался укрепить свой дух, найти твердь в вере отцов.

Владимира встретил старейшина Драгомил. Он был близок к князю Святославу, помнил князя Игоря, начинал при нем службу на Священном холме. Драгомил был неприветлив и насторожен: не мог он простить князю, что тот приласкал недруга-священника Григория, держал при себе долгие дни, слушал, как Григорий отрицал его, Драгомила, служителя веры отцов, и поощрял противные Перуну речи. Будучи человеком храбрым и стойким, Драгомил упрекнул князя и даже сделал попытку устрашить его:

– Какие силы толкают тебя, великий князь, на отступничество от веры предков, от веры твоего отца Святослава, знаменитого твердостью духа и победами над христианами – нашими врагами? Его не пошатнул даже материнский грех, а ты сник от малого недуга.

Князь, однако, не дал Драгомилу воли, остановил его:

– Зачем казнишь, не зная моих страданий? Ты сам пошатнул мою веру немощью духа. Почему не оградил своего князя от колдовских сил? Ты упрекаешь меня, не ведая, с чем я пришел в пантеон богов. Да, я пал духом, страдая телом, но вот стою пред тобой, жду твоего сильного слова, дабы изойти покаянием за слабость.

Драгомил не ощутил в груди жалости к человеку, который был в смятении. Перун лишил жреца прозорливости и мудрости, и он не мог сказать ничего другого, как только ещё больнее ударить страдальца по самолюбию. Слова Драгомила падали на голову ищущего покоя Владимира, как камни:

– Но ты приходил на капище богов с мечом, ты изгонял наших духов, кои пришли за жертвами. И гридни твои гонялись за священными тварями с мечами и батогами. Зачем сие кощунство?

Князь вздрогнул. Он пытался вспомнить, о каких духах повёл речь Драгомил. Память озарило: здесь год назад он гонял псов, кошек и крыс. Пот пробил князя. Хотелось чем-то обо что-то ударить, но Владимир сдержался, бросил недобрый взгляд на Драгомила, повернулся и молча покинул капище богов, придя в ещё большее смятение духа. В груди разливалась полынная горечь.

А на другой день Владимир услышал, что у православных христиан наступает большой праздник, называемый Пасхой, во время которого они воздают хвалу воскресшему Сыну Божьему Иисусу Христу. Князь отважился тайно побывать на богослужении во время ночной службы верующих. Он переоделся в платье торгового горожанина, поверх надел черный дорожный плащ с капюшоном и вечерней порой покинул палаты, отправившись в церковь Святого Ильи на всенощную.

В пути Владимир казнил себя за то, что совсем мало знал о христианах, которые жили в Киеве со времен деда Игоря и бабушки Ольги. Сколько их в городе, какой у них быт, нравы – всё это было для князя за семью замками. И выходило, что его подданные живут без присмотра за ними. Они же русичи, и он должен ведать о них всё: чем дышат, как поклоняются своему Богу, усердны ли в жертвоприношении и каково оно.

В думах о россиянах князь пришел к церкви и увидел близ храма толпу горожан, держащих в руках свечи. Он увидел хлебы, которые, как потом узнал, назывались куличами, увидел красивые яйца, творожную пасху и решил, что всё это и есть приношение Богу, но никак не жертвы, без какого-либо подобия жертв идолян.

Склонив голову, князь подошел к церкви. Она была не очень большая и деревянная. Её венчали шатры, показавшиеся князю нелепыми. Над ними возносились плахи, срубленные крестом. Над распахнутыми дверями в храм висела доска, освещённая лампадой. На доске была изображена женщина с младенцем, стоявшим у неё на коленях. Кто эта печальная женщина, Владимир не знал, но она была похожа на его бабушку, княгиню Ольгу.

На паперти храма тоже было полно горожан, потому как всем не удалось войти внутрь. Пробравшись к вратам, князь услышал голос старца Григория, и у него появилось желание увидеть священника во время богослужения. Он стал пробираться в храм. Ему удалось войти, и задержали его лишь на миг: кто-то снял с его головы шапку и сунул ему в руки. Князь не сердился, он уже внимал тому, что говорил нараспев Григорий.

– Слово моё о больших и малых – начальных добродетелях, – услышал Владимир. – Первая добродетель – вера, ибо верой горы переставляются. Всякий во всех своих делах верой к Господу Богу Иисусу Христу утверждается. Другая добродетель – неизмеримая любовь к Богу и людям, любовь для того, чтобы положить душу и жизнь за друга своего, и чего не хочешь себе, того другому не твори.

Владимир слушал и смотрел вокруг. Он видел лица своих подданных, умиленные и отрешенные от всего земного. Он различал шепот сотен уст, повторяющих слова проповеди. Он вдыхал аромат благовоний и чувствовал, что в груди у него происходит движение. А Григорий продолжал нести слово Божие:

– Угодно было Христу, Богу нашему, чтобы написаны были книги, чтобы по ним человек рассуждал и поучался страху Божию – началу духовной премудрости. Страх Божий рождает веру, вера – надежду, надежда – любовь к Богу и к людям, любовь рождает терпение…

Владимиру показалось, что Григорий только для него возносит эти слова.

– Терпение порождает послушание и упование – пост, пост – чистоту и безмолвие. Безмолвие же великая сила. Оно рождает воздержание, молитву, слезы, бдение, бодрость и трезвомыслие… Оно отсекает всякое злодеяние. – Григорий прошелся по амвону и продолжал: – Познавший добродетели избавится от гордости и тщеславия, от плотских страстей и сладострастия. Да пребудут в любви. Пребывающий в любви в Боге пребывает. Где любовь, там и Бог. Аминь! – провозгласил Григорий и сошел с амвона, осеняя прихожан крестом. Не миновал он и князя Владимира, но не дал понять, что узнал его.

На клиросе началось пение псалмов. Чистые, неведомые ранее князю голоса наполнили храм неземными звуками. Князь никогда не слышал подобного пения. Он умилился, на глаза навернулись слезы. Князь простоял в церкви всю всенощную и почувствовал, как в нем просыпаются незнакомые ему прежде душевные силы. В нем пробудилось сердечное смиренномудрие, которое спасает человека от греховного падения, поднимает его из самой глубокой бездны. Он ощутил потребность молитвы, хотя и не знал, что такое молитва. В этот миг сотворилось малое чудо: священник Григорий уловил движение в груди Владимира и открыл ему суть молитвы, возносимой к Богу.