Текст книги "Миргород (СИ)"

Глава 7. Комарики

– Я не знаю точно, на что вам сдались эти знания, но раз уж мне это поручили, проведу небольшой ликбез.

Этот преподаватель был невысок и откровенно тощ. Именно не спортивная худоба марафонца, а нездоровая бледная в костяную желтизну тощесть. "Бледня – бледней" – говаривала о таких бабушка Соня, что стояла с цветами, уже никто не помнит с какого года, внизу у ступенек вокзала.

– Итак, нож. Это вам не плоская железка с острым краем. Не отвертка, которой, кстати тоже очень удобно пырять. Ну, и конечно, не ваш любимый пистолет. Главное отличие ножевого боя от пистолетного – это как раз необходимость уметь обращаться с ножом. Не говорите мне тут сейчас, что и пистолетом надо уметь пользоваться. Пользоваться – да, как и зажигалкой, ключом от замка, отверткой. Но пистолет при этом – всеобщий уравнитель. Огромный громила и маленький мальчик – они оба одинаково равны перед пистолетом. Нажать на спусковой крючок может безногий инвалид или просто дебил, которого обучили с трудом одному единственному – именно дергать этот самый спусковой крючок, да плавнее, плавнее. Самый хилый мозгляк может легко подстрелить самого сильного, быстрого и умелого противника. Но с ножом и вообще с любым холодным оружием все совсем не так. Если вас прямо сейчас, как в фантастическом романе, отправить в Средневековье, когда каждый, скажем так, "культурный" человек просто обязан был уметь фехтовать, то что бы вы там смогли со всеми своими знаниями и нынешним опытом? Что?

– Но ведь шпага – это все-таки не нож, – неуверенно сказал кто-то из здоровых молодцев, пышущих жаром после коллективной беготни за мячом.

Для сплочения и укрепления связей между курсантами в школе применялись в основном футбол и баскетбол. Говорят, когда-то, в целях сближения с одними странами и наоборот, размежевания с другими, в школе вводили регби. Не прижилось. Слишком травмоопасным оказалось.

– Нож, конечно, не шпага, тут вы правы. Но ведь ножом можно колоть, как шпагой, как копьем, любой заточкой, хоть арматуриной какой-то. Так что он тоже колющее оружие. А вот умелый ножевик чаще и успешнее пользуется лезвием. Не удар, как гвоздем в стену, но разрез – вот главное в ноже. Удар, укол – это вон еще можно осиновый кол в грудь вампира, как в кино. А порез, ровная линия, разваливающиеся мышцы, обрубки сухожилий в ране, кровь струей из артерии, внезапная слабость противника, его стекленеющие глаза... Кхм... Да. Вот. Кстати, напомню специально, что резать горло надо всегда с противоположной от себя стороны. Иначе зальет с головы до ног – потом не отстираться.

Он помолчал, покачался, перекатываясь с пяток на носки и обратно, задумавшись. Продолжил:

– Вы у нас этакие пистольерос, ганфайтеры, так сказать – вам надо точно знать лишь одно: увидел человека с ножом в руке – сразу стреляй. Драться на ножах с тем, кто умеет это делать, я вам просто не рекомендую. И проверять, действительно ли он умеет что-то, этот ваш внезапный противник, тоже будет некогда. Достал нож – стреляй его сразу. Любой нож. Тут уж не до выбора.

– И складной, который прямо из магазина?

– А вам, конечно, будет приятнее чувствовать, что вас убивают с полным соблюдением закона и законно приобретенным в магазине складным ножом?

– А вы нас учить будете, как ножи метать? – крикнул кто-то из весельчаков от задних столов.

– Сначала научимся кидать ваши пистолеты. Стоишь этак за углом, потом высунулся, посмотрел, где противник, и пистолетом в него, пистолетом, прямо в башку! Пистолет тяжелый, крепкий, сразу свалишь, если удачно попадешь.

– Смеетесь... А в кино всегда ножи кидают. Бесшумно и смертельно получается. Очень удобно.

– В кино. И в цирке еще. Кто у нас тут циркач? В кино с пистолетом от роты гвардейцев отбиваются. И что? Нет, я вас поучу, конечно. И удару, и разрезу, и постановке корпуса, и хвату разному. Хотя бы для того, чтобы понимали, кто перед вами стоит и как держится. Но толку все равно будет – самый чуть. Нож надо учить годами. И пользоваться им годами.

– А еще ведь цыгане...

– Ну-ну... Вы мне немного и про Деда Мороза порассказывайте.

– А как вы относитесь к серрейторам?

– Пила хороша, чтобы перепилить хрящ или сухожилие. Для боя она практически не нужна. Еще вопросы есть? Нет? Тогда идем на площадку, смотреть и учиться. Кто тут у вас старший?

– Класс, смир-р-рно! Справа по одному – на спортплощадку!

***

Какой-то кошмарный сон одновременно вяло и тяжело, и при этом болезненно и тошно тянулся и тянулся без конца. Было то невозможно душно до больного скользского пота, и влажная подушка почти не холодила бритую голову, то становилось вдруг холодно до мурашек по коже и ледяных ног. Кто-то невидимый в темноте что-то долго и упорно спрашивал. Монотонно, раз за разом повторялись вопросы. Карл не понимал, что именно, что же такое у него спрашивают, потому что в ушах стоял какой-то невыносимый тяжелый гул. Так бывает иногда во сне, когда не можешь поднять руку или шагнуть, или просто открыть глаза, или вот – совсем не слышишь, не разбираешь слов. Но при этом, не понимая вроде бы ничего, он что-то отвечал, не слыша за этим гулом собственного слабого голоса.

Диалог был длинным и утомительным. Медленно, но верно начинала болеть голова – от лба, от той точки, что между бровями, в стороны, все шире, потом от висков назад, к затылку. Голоса менялись, становясь то ниже, то выше, то громче, то тише. Вопросы продолжались. Гул в ушах ослабевал и усиливался волнами, иногда вызывая нестерпимый зуд глубоко в черепной коробке.

Карл внезапно проснулся. Он лежал на спине в своей кровати в гостиничном номере. В комнате было светло. Из окна прямо в глаза светила полная луна. На черном предутреннем небе – ни облачка.

"Сон", – с удовлетворением подумал он. – "Всего лишь сон. Просто ночной кошмар. Это все из-за полнолуния, наверное".

Что-то кольнуло руку, сразу поплыло холодом вверх, к плечу и в шею. Свет луны вдруг приблизился, колеблясь. Начало неудобно светить прямо в левый глаз. Потом – в правый. А голова не поворачивается. Это опять сон?

– Он готов отвечать, – раздался голос откуда-то сбоку и сзади.

– Хорошо. Итак, продолжим...

Голоса сливались, путались, свивались в тугой канат, как будто тянущийся откуда-то из позвоночника и монотонно подергивающийся в такт речи.

Ночной кошмар продолжался.

И не проснуться никак, не выплыть.

...

– Двери не припираешь ничем, на замок и задвижку не закрываешь – это как понимать? Все же не у себя дома спишь, а в гостинице, в публичном, так его, месте, – ругался, скрипя паркетом, внезапный по утреннему времени убийца. – Вот, предположим, заказали бы тебя мне. Контракт такой. И что? Вошел без стука, сделал дело без шума, вышел без скрипа. Еще и дверь закрыл бы и повесил бы ярлык, что "не беспокоить". И когда бы нашли твой хладный труп? Хорошо, если к вечеру. А то и через день-два.

Иеро уже проснулся, но все еще лежал, постепенно осознавая себя, свое положение, свое имя и свое место. Это гостиница. Его номер. Его кровать. Вон там дверь, вот тут справа – окно, за которым большой и странный город. Он – Карл. То есть, для здешних Иеронимус Вандерер. Так записался в книге и так уже представился неоднократно. Не перепутать – Иеро, Иеро Путник. Если по-местному.

– Ну, ты вставать собираешься, или мне так тут и ходить вокруг тебя кругами?

Иеро откашлялся, собираясь с мыслями, спросил, медленно ворочая языком:

– Что ты тут вообще делаешь, мой спаситель?

– Спаситель давно умер и воскрес, и исчез, – на ходу кинул Карл, заглядывая во все углы. – А я как раз наоборот, совершенно по другим делам, чтобы не воскресали... Кстати, а ведь нормальный номер у тебя. Все, как положено. И ванная такая большая, вместительная, и прихожая есть, и окно в правильную сторону. Мне здесь даже нравится. Сам бы так пожил.

– Как ты тут оказался? – слабым голосом спросил Иеро.

– Знаешь, мне теперь кажется, что ты моя главная головная боль. Опять пришли люди. От других людей. Очень уважаемых людей. И сказали, что гостю города нужна моя помощь. Назвали гостиницу и твой номер. И вот я поэтому не сплю утром, и не работаю, если надо, а как дурак иду в эту самую гостиницу. Поднимаюсь на второй этаж, захожу, не постучавшись... Кстати, ты почему не закрываешься?

– Да закрывался я! – буркнул недовольно, пытаясь подняться, Иеро.

И рухнул опять на кровать – так закружилась внезапно голова, и замутило, замутило, выворачивая внутренности, подкатывая едким и скользким комком к горлу, обжигая горечью язык.

– Ты чего это, приболел, никак? Оп-па...А это у нас еще что такое?

– М-м-м..., – только и мог промычать, стараясь покрепче сжать челюсти, хозяин номера. – М-м-м...

– Что это за гадость? – все напористее продолжал Карл. – Ты наркоман, что ли, гость города? И я, что, должен помогать какому-то вонючему наркоману? Да пошли они, эти уважаемые люди!

– Я. Не. Наркоман, – с большим трудом и с остановками полушепотом смог, наконец, выдавить Иеро.

Он с удивлением смотрел на вдруг заболевшую руку: по вене на левой почти от запястья и до локтевого сгиба шли красные точки уколов и желтые пятна кровоподтеков.

– Ага. Конечно. Просто комарики покусали, да?

Участливый такой. С улыбочкой. Вот только улыбка у него неприятная. Не широкая, во весь рот, а как будто натягивает все время губы на зубы, прячет их. Как будто зубы больные или вовсе нет их просто. Иеро поймал себя на мысли, что с интересом рассматривает лицо стоящего напротив наемного убийцы и анализирует мимику. Может, он сам какой-то психолог и приехал сюда по работе? Все-таки что-то не так в этом мире. Не вспоминается никак все, что было до поезда. То есть, ничего не вспоминается. Да и сам поезд тонет в каком-то тумане.

Мысли перекатывались свинцовыми шарами – тяжело и медленно. Как во время тренировки в воде: стоишь по грудь и отрабатываешь удары. Левой-правой. Левой-правой. А рука движется еле-еле, хоть и напрягаешься изо всех сил. Вот еще интересное дело – откуда в голове о каких-то тренировках в воде? Где и когда это было?

– А-а-а... Не комарики это, не комарики, – бормотал, поворачивая и ощупывая руку Карл. – Так, говоришь, дверь закрывал? Точно закрывал? Ну, да, конечно. Тут уже не вспомнишь ничего. Мозги-то, как – работают? А? Ты говори, говори, а то вид как у недоумершего или недоубитого. Зеленый ты какой-то, дружище Путник. Ну? Чего вдруг замолк? Спроси у меня что-нибудь!

– А что у тебя с улыбкой, Карл? – почти прошептал, сам удивляясь своей слабости, Иеро.

– Не понял...

– Ну, вот, обычно улыбаются вот так, – он попытался улыбнуться, показывая зубы до десен. – А ты будто губы на зубы натягиваешь, прячешь их.

– Я в школе работал. Тебе не понять. Там ко всем – исключительно одинаково и единообразно. И даже улыбка – только так, – он крепко сжал зубы и раздвинул в стороны углы рта.

– Жуть какая!

– Ничего, ничего, школьники уважали. И учителя – тоже. Ты полежи пока, сил наберись. Я сейчас, я быстро, – он скрылся за дверью, аккуратно прикрыв ее до тихого щелчка.

А вот по лестнице слетел на первый этаж, как слетает коршун на цыплят – стремительно, неотвратимо, страшно, и совершенно бесшумно. Так страшно, что стоявший за стойкой хозяин – он же дневной менеджер, шарахнулся в сторону и сбежал бы подальше отсюда, да поздно уже было сбегать. Уже стоял перед ним худой и страшный не по внешности, а оттого, что знали все, кто он. Уже смотрел прямо в глаза, а правая рука лежала глубоко за пазухой, наверняка держа какой-то тяжелый и очень опасный предмет.

– Приходили ночью?

– Приходили, а то как же! У нас ведь тут не забалуешь.

– Ты вызвал? – левая рука прижала хозяина к стене.

– Никак нет! Да они сами заранее предупредили, что будет, мол, гость. И тут вот пришли опять же сами. И вообще – кто же сам их зовет? Дураков-то сейчас нема!

– Долго были?

– Так меня же самого не было. Передавали, ну, кто ночью смотрел, что чуть не до самого утра.

– Что делали?

Вопросы были короткие, тяжелые, как будто стучал кулаком прямо в лоб, спрашивая.

– Разговаривали. Нет-нет, ничего такого не было. Ни криков, ни драки никакой, ни шума подозрительного, если вы об этом... Просто разговаривали.

Карл постоял, рассматривая в упор приземистого и какого-то потертого в форменном своем коричневом обмундировании хозяина.

– Я тебя знаю?

– Думаю, мы не знакомы.

– Нет, я тебя знаю. Ты Петро, дядя Марека Кузнецова. Я его в школе учил. А отец его, брат твой двоюродный, мент бывший – теперь серый страж. Так?

– Прошу прощения, – выпрямился и поднял подрагивающий подбородок повыше хозяин гостиницы. – Мы не знакомы. Меня зовут Петр Кузнецки, к вашим услугам.

– Ну-ну... Петр, значит. Удачное ведь имя, да? Менять практически ничего не надо. Пусть так. Но вот что я тебе скажу, Петя, твой гость прямо сейчас съезжает. Петя, – еще раз специально выделил он имя. – Вызови нам такси. Сколько там заплатить надо?

Петр с важностью повел рукой над стойкой. Плавно, как танцор в балете и важно, как аристократ в ресторане:

– За нашего гостя уже оплатили. И не спрашивайте, кто. Все равно не знаю. Да и знал бы...

Карл так же легко и быстро поднялся обратно в номер. Иеро уже сидел, держась руками за кровать.

– Ну, как, полегчало немного? Давай-ка, мы тебя в душик, в душик. В прохладный душик, – опять забормотал, засуетился Карл, закидывая одну руку приезжего себе на плечо, поднимая его, делая с ним первые шаги. – Ну-ну, видишь, все уже почти в порядке. Сейчас освежишься немного, потом мы с тобой по городу покатаемся. Квартиру тебе сегодня снимем. У нас тут квартиры есть свободные, есть. Бабушки у вокзала всегда с ключами стоят. И тебе найдем, что поприличнее. С железной, понимаешь, дверью, с двумя замками, с засовом внутренним обязательно. С тяжеленьким таким засовчиком. Ишь, комарики ночные какие злокусачие... Ох, дождутся они геноцида и насильственного умиротворения...

– Скажи, Карл, – тяжело дыша, спросил Иеро, уже закрывая дверь ванной. – А на что живут ваши гостиницы? Вот я, смотри, сейчас съеду. И до меня вот тоже. На что они живут? Ведь не одна у вас гостиница, я по карте смотрел.

Карл постоял под дверью, прислушиваясь к шуму воды. Потом походил по номеру из угла в угол. Посмотрел в окно, прислонив лоб к холодному стеклу. Протер стекло подхваченным с тумбочки полотенцем.

– Ишь, уже вопросы задает. Значит, мозги работают. Значит, оживет, – бормотал он сам себе, как часто делают люди, привыкшие быть в одиночестве.

Он уже давно не был одиночкой, но привычка въелась, и задумываясь, он проговаривал свои мысли вслух, вроде как обкатывал, выстраивал по ранжиру, потом сам же смеясь над собой. – Ну, и на что у нас живут гостиницы... На что живут? На деньги, на плату. Вот, ты же живешь тут – платишь. Или кто-то заплатил за тебя.

Он замолк, прислушался к звукам в ванной, подошел к двери, стукнул легонько:

– Ты там как?

– Нормально, – через паузу вымучил Иеро. – Уже лучше, спасибо.

– Ты зови, если что. Не стесняйся тут. Нечего тебе стесняться. Свои люди, в сущности. Уже почти родственники. Осталось тебя женить тут у нас, и на свадьбе твоей посидеть шафером.

За дверью шумела вода. Гость не слышал его бормотания под нос. Да Карл и не ждал ответа. Голова была занята заданным вдруг очень странным вопросом: на что живут гостиницы? Неужели на налоги? От города, то есть? Но, вроде, не было ничего такого. И если подумать – какой смысл держать нерентабельное хозяйство? Или эти гостиницы с чего-то, с какого-то смешного случая вдруг рентабельны? И вот интересно еще: это ведь гость наш такое спросил. А ему вот лично даже и в голову такие вопросы не приходили. Ну, вывески. Ну, гостиницы. И что такого? У него – своя работа. И у каждого в городе своя работа. Так с чего вдруг такой вопрос? А потому что приезжий. Хотя, вот же поезда не ходят, дорог никаких нет, а он – приезжий. Да не просто так, а еще гость города, понимаешь. Ходит, как с Луны свалившийся, смотрит, улыбается непонятно, вопросы разные задает. Конечно, некоторых такое раздражает. Не может не раздражать. Некоторых. Не его, конечно, не Карла. Он спокоен.

– Мы бодры, веселы, – продекламировал он вполголоса, шагая снова к окну, за которым бибикнул автомобильный сигнал. – Ага, нам, кажется, пора.

– Нам пора, – крикнул он громко, чтобы приезжий услышал, и стал сваливать в открытую кожаную сумку, стоящую возле кровати, все разложенные на столе вещи.

Уже на выходе, отведя приезжего к машине, но не усаживая пока – мало ли что, Карл вернулся назад и успел еще спросить этого, как его, Петра:

– Слушай, дядь Петь, а на что вообще живет твоя гостиница? Вот я сейчас постояльца свезу – на что жить-то будете?

Полноватый и потертый Петр выкатил грудь колесом, сжал тонко губы, а потом ответил строго, стараясь не смотреть в глаза:

– А это – наша работа и наше дело. Понимаете? Наше дело. Я же вас не спрашиваю о вашем? Вот и вы не спрашивайте. Все равно не скажу. Потому что не положено.

Ничего. Ишь, храбрится, а в глаза-то не смотрит. Сказал бы, как миленький, если бы Карлу это было очень надо. Или если бы заказ на то был. А так... Ну, в своем праве он. По понятиям-то.

А приезжий этот тоже не молчал. Ожил вдруг, разговорился. Вот и шептал негромко на ухо Карлу, пока ехали к вокзалу, пока договаривались насчет квартиры, пока ехали по новому адресу, пока поднимались вверх по лестнице:

– И машины у вас тут откуда, если туман вокруг? Новые машины – я же видел. А бензин для машин? А запчасти, если вдруг поломается? Мастерские же есть ремонтные. Вот еще насчет одежды думаю. Магазины стоят по улицам. Торгуете всяким – откуда все это? Ты не думал, понимаю, у тебя работа не с товаром связанная. А теперь подумай и скажи – откуда все это? Вот эти бабки у вокзала с ключами – что они там стоят? Раз поезда все равно никуда не ходят? И еда – не огородами же живете. Овощи – это еще ладно, в теплицах можно. Хлеб – это мука, это зерно. Где у вас тут зерновые? Рынок огромный, да и не один. Товар на рынок машинами – это я видел. А на машины эти он откуда попадает? Неужели со складов? Неужели такие безразмерные и вечные, как туман, склады?

– Слушай, – сказал Карл, когда захлопнулась дверь, и засов на всякий случай лязгнул, становясь в пазы. – Слушай, ты сегодня прямо такой разговорчивый. Это просто болезненное что-то. И вопросы такие задаешь. Странные вопросы. Не должен нормальный человек думать, откуда хлеб в магазине. Нормальный человек задумывается, когда хлеба в магазине нет. А ты, выходит, не совсем сейчас нормальный. Ну, я же говорю – лунатик какой-то. Но ничего, ничего, поживешь тут, откормишься, оздоровеешь. Будешь, как все. Нормальный.

Упавший в кресло напротив старого телевизора Иеро наблюдал с улыбкой за Карлом, который, проговаривая все это, методично двигаясь по кругу проверял все двери и окна.

– А я, может, и не хочу, как все. Мне бы – как мне, понимаешь? Вспомнить для начала – все. Вспомнить себя. Понять смысл. Вот зачем я тут?

– Ну-ну. И тут тебе помогут. Ты вт только свистни. Набегут, вопросы будут задавать – все вспомнишь. Даже то, чего не было.

В дверь громко постучали.

– Мы кого-то ждем? – вскинул брови Карл, вытягивая из-за пазухи оружие. – Твой пистолет где?

– Где-то в сумке.

– Черт побери! Я же говорил – всегда держать при себе!

Он на цыпочках подошел к двери, прислушался, показав из коридора Иеро один палец, потом рывком дернул засов и пнул дверь, которая тяжело, но без скрипа откинулась, чуть не задев отпрянувшего паренька лет шестнадцати.

– Господин Карл, – затараторил тот, глядя в круглый зрачок большого черного пистолета. – Вам посылка. Вот. Тут вот расписаться.

Карл молча взял его за шиворот, завел в прихожую, посмытривая вверх и вниз по лестнице, запер дверь и только после этого тихо спросил:

– Ты один?

– Один.

– Кто послал?

– Так ведь...

Паренек протянул перевязанный шпагатом пакет наподобие большой книги. На узле красовалась большая сургучная печать с гербом города.

Быстро расписавшись в квитанции и выпроводив нежданного гостя, Карл задумчиво разрезал упаковку вынутым из кармана ножом.

– Что случилось? – спросил из кресла Иеро.

– А то, дорогой мой гость, что зря мы прятались и путали следы. Они нас тут нашли сразу. И вот, посылочка от них тебе. Вот, гады! – это он уже сказал даже с каплей восхищения в голосе.

– Да что там?

– Ты сиди, сиди, сейчас покажу.

Он покопался в упаковочной бумаге, посвистывая через зубы, а потом перетащил все разом на колени Иеро.

– А ты ведь им понравился, знаешь ли.

– Это как?

– А вот тебе, смотри, официальные извинения от службы – вот, с подписью и печатью. Вот это – вид на жительство и разрешение на работу. Это вообще очень круто. Ну, и вот, в качестве компенсации, как я понимаю. Такие пистолеты – они, знаешь, дорого стоят.

– Э-э-э, – покопался в памяти Иеро. – Беретта?

– И карточка к ней. На имя Карла Иеронимуса Фридриха Вандерера. Вот мы и познакомились полностью, да? Теперь никуда не денешься, выходит, не отбрешешься. Знаю я, выходит, и Карла, и Иеро, и Фридриха и так далее... Да ты совсем сомлел, смотрю... И, кстати, гость мой дорогой, ты чего сбежал-то от нас тогда? Чем тебе было не так? Вот и нашли тебя в гостинице – сразу нашли.

Сбежал? Ну, не совсем так... Было такое, что заставило.

...

– Да ты не бойся, Карл с утра ушел на работу.

– А я должен чего-то бояться?

Страшного в девичьем теле ничего не было. Девушка, как девушка. Молодая. Только из душа. Одно странно – чего это она вдруг?

– Я тебе разве не нравлюсь?

– Ты мне нравишься.

Он всегда отвечал девушкам честно. И потом, как может мужчине не нравиться молодая девушка?

– Так в чем проблемы?

– Извини, с подругами и женами друзей...

– Уже и друг?

– Его убили в моем сне. За меня убили. И вчера он за меня выступал. Так что извини, но секс с тобой моей программой не предусмотрен.

– Твоей, значит? А моей? Обо мне подумал? Я, может, хочу! Я, может, страдаю и болею без настоящей большой любви! А он тут приезжает такой весь не здешний и предлагает идти лесом...

– Лесом?

– Лесом-полем-огородом, мать твою! Ты серьезно вот так сейчас со мной?

Она стояла перед ним нагая в капельках воды, которые так приятно собирать губами с женской кожи. Он сидел на скрипучем диване старой конструкции. Вот сейчас надо было встать, поцеловать в пухлые губы, потом пройти губами по шее, собирая блестящие капли, поцеловать в ключицы и ласково уложить на диван. Или повернуть к себе спиной и наклонить. То есть, как угодно – вот она, вся нараспашку. Вся – твоя.

– Пожалуй, мне лучше уйти.

– Пожалуй, ты прав.

...

– Да просто, понимаешь, нельзя же... Надо же как-то самостоятельно... И потом, я привык – один...

Уплывая в темноту, Иеро слышал собственный голос, негромко говорящий:

"Сначала ты думаешь – где я? Как в кино, когда очнется человек и все спрашивает, спрашивает, пытается понять – где я? Потом – кто я. Возможно, тяжелая травма, потеря памяти. Или наркотики. Кто – я? И наконец совсем философское – зачем я? Вот он я. Я – здесь. И я – я. Но – зачем? Голова не выдерживает".

Спал долго. Высыпался за две ночи сразу, получается. Поэтому проснулся фактически к обеду. Никого в квартире не было. Пока умылся, пока побрился... Нет, определенно надо куда-то идти обедать. Какой может быть завтрак, когда солнце уже вниз пошло?

Отвлек звонок в дверь. Не стучали, как вчера – вежливо позвонили.

Брать пистолет и как-то по-киношноиу прыгать от стенки к стенке и осторожно выглядывать Иеро не стал. Не было никакой опасности – так он чувстовал. Опять чувствовал. Открыл дверь.

– Ты же тут голодный совсем, – запричитала Мария. – Ни продуктов, ни запасов каких... Мы вот тебе принесли борща. Пирожков принесли – я напекла сама.

– Живой? – спросил Карл, улыбаясь. – Все нормально? Ну, пошли тогда на кухню. Говорить будем.

Все было вкусно и сытно. И снова была водка – они тут пьют ее каждый день, что ли? И разговоры, разговоры, разговоры...

...

Сначала ты как будто висишь в сети из тонких гибких струн, связывающих тебя с окружающими. Они разной толщины, разной крепости. А тронешь – и звучат по-разному. Вот эта струна тянется к матери, эта – к отцу. Вот струны к друзьям детства. Вот – первая влюбленность. Вот – еще и еще. Коллеги по работе, девушка, с которой каждый день встречаешься на автобусной остановке, толстый веселый продавец в магазине напротив, алкаш со скамейки у подъезда, дружелюбно улыбающийся беззубым ртом, потому что ты – "свой"...

Потом ты взрослеешь, натягивается поначалу струна, которая от матери. Сначала ее тянет просто, даже боль вызывает ноющую, и хочется эту боль прекратить поскорее, как качающийся молочный зуб – вырвать, и ты ругаешься, отталкиваешь, не звонишь, не заходишь, не отвечаешь – и она рвется вдруг со звоном. Становится сразу чуть легче. Именно легче – тут даже и спорить не надо! Потом другие струны одна за другой. Со звоном, с музыкой, целыми аккордами. И однажды вдруг чувствуешь такую легкость и свободу! Не держит тебя здесь больше ничто и никто. Не боишься никого и ничего.

Как паук, сидевший в центре паутины и вдруг сорванный порывом ветра со своего места. Летит он, не известно куда. Держится за обрывки, шевелит лапками, не понимая, почему не отзываются нити – а они ни к чему не ведут.

А потом вдруг – хлоп – врезался. Вляпался. Втюрился. Влюбился. И подумать было о таком нельзя. Все само собой как-то. Одна толстая болезненная нить связывает теперь двоих. И чуть шаг в сторону, она гудит басово, тянет тебя, выворачивает чуть не наизнанку, заставляет скорее вернуться, сидеть рядом, обниматься, держаться за руку, смотреть в глаза, видеть глаза – а больше ведь ничего и не надо...

– Понимаю, – сказал Иеро, посмотрев на них. – Мне кажется, это я понимаю.

А Мария смотрела на Карла, как будто увидела в первый раз.

***

В городе по полной описи имеется:

Вокзал железнодорожный на четыре платформы – восемь подъездных путей. Капитальное двадцатилетнее здание. Ремонта не требует.

Автовокзал с залом приема пассажиров и кафе. Шесть стояночных мест под навесом.

Три охраняемые автостоянки на въездах в город на полторы тысячи стояночных мест.

Гостиниц – восемь. Из них:

– подтвердившие свою классность – две

– вне класса – шесть.

Супермаркетов – четыре.

Специализированных магазинов высокого класса – шестнадцать.

Магазинов шаговой доступности в жилых кварталах:

Продуктовых – двести шестьдесят.

Хозяйственных разного профиля – восемьдесят шесть.

Автомастерских – двенадцать.

Заводов и фабрик разного профиля, действующих – двенадцать.

Административных зданий, в том числе используемых для научных исследований – двадцать четыре.

Школ, гимназий, училищ и прочих заведений общего среднего образования – шестнадцать.

Всего проживающих в городе по последней довоенной переписи – восемьсот шестьдесят тысяч сто человек.

–