Текст книги "Детство Сашки (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
Когда Сашка играл в шахматы, Ванёк сидел рядом и смотрел. Когда Ванька с Вовкой играли на улице под соснами в солдатиков, роя для них игрушечные окопы и ходы сообщения, Сашка помогал, как мог, да еще защищал от «наездов» бесящихся от безделья остальных пацанов.
А еще они играли в «ромбики». Когда была хорошая погода, а то вдруг как всегда начались дожди, но несколько дней были и погожими, летними, они играли в «ромбики». Бумагу резали на маленькие, чтобы только в ладонь помещались, кусочки. На каждом куске писали число от 100 до 1000. Надписи делали двумя цветами. И команды, получалось, тоже две. Потом пачку кидали повыше вверх, ее разносило по земле, все кидались, хватали по одному – и в сторону сразу, потому что эта игра, как в войнушку. Когда команды, определяемые по цвету цифр, расходились по сторонам, назначалось время, обычно минут десять, на то, чтобы разбежаться. И вот тут начиналось самое веселье.
Бежишь ты и видишь противника. Хлопаешь его по плечу, требуешь «ромбик», сверяешь со своим, и если у тебя число больше, забираешь его «ромбик» себе, и у тебя становится число больше, а он – убит, и уходит, больше не мешается.
Самые хитрые командиры отрядов собирали себе несколько крупных «ромбиков», прятали отряд где-нибудь среди сараев во дворах, а потом выходили на свободную охоту… Играть можно было долго, пока не выловишь последнего врага.
В «последней игре сезона», когда смена уже заканчивалась, Сашка до самого вечера бегал с Ванькой от выигрывающего противника. Он знал эти дворы, и таскал за собой маленького друга, выглядывая первым из-за угла, кидаясь на каждый шум – у того было всего 200, а у Сашки три ромба и 1400.
В конце, когда их почти окружили, он толкнул Ивана между сараями, показал, куда бежать, а сам пошел навстречу противнику. Вместе хлопнули по плечу друг другу, вместе «вскрылись». У того было 2000. И Сашка отдал свои «ромбики», повернулся, и увидел, что Ванька идет за ним и несет свою бумажку. Он не убежал, не кинул друга… Было обидно, страшно обидно, что проиграли. И было приятно, очень приятно, что друг – вот он. Он не бросил, не сбежал, хоть и не было у него сил сопротивляться или защищать тебя.
Через три дня после конца смены Сашка не выдержал и пошел искать Ивана. Он помнил, что тот жил где-то за парком, в частных домах, и ходил, ходил, ходил там до вечера. Но там никто не выходил играть на улицу, некого было спросить… А потом, может, Ваньку увезли к родственникам или на Юг? Через два дня он еще раз сходил туда, походил, прислушиваясь к себе, тоскуя, среди березок Парка культуры и отдыха имени Чехова (и чего он – Чехова? не был у них Чехов никогда), а потом все закружилось, вернулся давний друг Васька из пионерлагеря «Восток», потом еще поехали всей семьей к бабушке.
И только иногда вдруг останавливался он, оглядывался, замирал, когда казалось, что вон, вон же – Иван! И пару раз проснулся в слезах от сладкого сна, как они опять рядом, вместе идут по пустынной улице и разговаривают, разговаривают, разговаривают…
…
Лето опять очень быстро закончилось. Наступил сентябрь, а в сентябре, бывает, уже и лед по утрам на лужах. По радио «Самоцветы» нагоняли печаль, напоминая, что «В школьное окно смотрят облака…». После каникул многие не узнавали друг друга. Парни вдруг резко вытянулись, стали обрастать мускулами. На физкультуре уже становились в другом порядке. Девочки все как одна постриглись и завились, и ходили в коротеньких коричневых платьицах с круглыми, в завивке, головами, в белых, отороченных кружевами, фартучках… Даже просто смотреть на них было очень приятно.
После осени наступила зима. Зимой – лыжи. Каждый урок физкультуры – лыжи. Каждый выходной день – лыжи. А лыжня к лесу проходила как раз по тем местам, где Сашка бродил летом, пытаясь угадать дом, в котором живет Ванька.
Класс несся по лыжне, синхронно отталкиваясь палками, делая шаги, скользя по укатанному снегу. Физрук был далеко впереди, а тут, в основной группе, ехали все девчонки, ну и парни вокруг них, как будто случайно.
– Сашка! Да Сашка же! – раздался отчаянный крик сзади. Там с дощатой горки каталась какая-то малышня.
– Сань, тебя? – обернулась к нему сероглазая староста класса Ирка. – Твой знакомый?
– Ты что? Откуда? – ответил он уверенно, продолжая накат и даже поддавая ходу.
– Точно?
– Да там же мелкие какие-то! Откуда у меня там знакомые?
…
А ночью плакал в подушку.
Последний раз в детской жизни.
Запретное место
Было два места в детстве Сашки, о которых родители не говорили прямо, что, мол, туда нельзя, что вот ни в коем случае чтобы. Хотя, запрет как-то ощущался, и нарушение запрета было щекочущим и острым чувством. Но прямого запрета ведь не было! Это в овраг – запрет. А тут – нет.
Ну, кто в нормальном уме скажет сыну, что на крышу лазить нельзя? Да раз нельзя – он тут же окажется именно там! А кто скажет ему же, загорелому пацану со сбитыми коленками, что в подвал, в темный подвал, настежь открытый для всех, ему тоже как бы ай-яй-яй, да и грязно там?
Вот эти два места – крыша и подвал – они как бы и были всем негласным запретом сразу. То есть, никто не говорит вот так сразу, что «на крышу нельзя», «в подвал нельзя», но все откуда-то это знали. Такой вот был врожденный императив.
Но подвал был просто необходим. Когда играли в прятки или в войну или еще в какие-нибудь игры с «пряталками», подвал был сразу первым и главным местом, о котором думали. Дверь в подвал не имела замка. Это уже потом, через много лет, устав от куч дерьма на ступеньках и взломанных закутков с банками огурцов и зеленых помидоров, народ скидывался, и на кованные стальные петли вешал огромный замок. А у нас-то, детей природы и полной некультурщины, даже и мысли не возникало, чтобы лезть в подвал за этим самым, ну, что припирает в самый ненужный момент. У нас был сквер на крайний случай. И кусты. И могучие деревья вокруг. И сараи во дворе, за которыми так здорово прятаться. Идти куда-то специально для «этого-самого»? Слова «извращение» мы еще не знали, но это было именно извращением.
Поэтому спускаться в подвал было страшно не из-за грязи и вони, а просто, потому что темно. Темно – это же страшно? То есть, не просто темно, а темно и черно там, куда ходить просто нельзя, потому что опасно. Хотя прямо этого никто не говорил, но первые шаги по бетонным ступенькам вниз, от света в тьму, от свежего ветра и солнечного жара – в сырую и темную прохладу… Ступенька заканчивались, и сразу под ногами было мягко и непривычно. Там был песок и опилки, гниющие в сырости. И запахи. Пахло сыростью и гнилью. А еще вдруг становилось очень тихо. Если повернуть назад, посмотреть вверх, то еще видно сияние дня, но где-то далеко. И шум игры, крики и визги вдруг как-то резко отдаляются, и сжимается вдруг что-то в животе, а по коже бегут мурашки… Но делаешь еще шаг, и еще, а потом быстро бежишь вперед, в темноту, не оборачиваясь и стараясь не зацепиться за что-нибудь и не остановиться. Там, в конце длинного подземного коридора, маленькое слепое окошко в две ладони. Но оно – к свету! И добегаешь к клочку света, а потом дышишь тяжко, но бесшумно, раскрыв рот, усмиряя бешеный стук сердца, вслушиваясь, не шевельнется ли в темноте страшное нечто. То самое, неназываемое, которого так боятся взрослые, не позволяя нам, пацанам, играть в подвале.
Вниз, в подвал – это неизвестность и темнота и страх.
А вверх – другой страх. Там нет темноты, но там высоко, а это тоже страшно. Как на дереве, когда лезешь вверх, опираясь на сучки и ветки, и вдруг оказываешься почти на самой вершине, обхватив ствол руками и ногами. Тебя качает ветром. Вверху – облака и солнечный свет. А вниз смотреть нельзя, потому что очень страшно. Спускаться вообще страшнее, чем подниматься.
В нашем доме на три подъезда выход на чердак был в каждом, на последнем этаже. К стене была пристреляна стальными дюбелями крашеная синей краской лестница. И люк, всегда открытый. Это уже потом и подвалы и люки стали закрывать на замки. У нас тогда все было открыто, и это было удобно.
Если, скажем, играли в прятки, то можно было, шлепая громко подошвами сандалий забежать в свой подъезд, а потом быстро-быстро подняться на последний этаж, выдавить головой и плечами тяжелый люк, потом вскарабкаться, пробежать по засыпанному шлаком чердаку до самого конца дома, там найти такой же люк, открыть его, спуститься вниз и замереть за бетонной колонной. И как только ведущий кинется на звук, куда ты ушел, тут же выбежать с радостным криком, шлепнуть звонко рукой по стене:
– Ага! Ищи лучше!
На чердаке было светлее, и оттого казалось грязнее, чем в подвале. Светило солнце сквозь всегда открытые форточки маленьких надстроек, выводящих на крышу. Между балками перекрытий мягко скрипел под ногами, истираясь под подошвами в черную пыль, угольный шлак…
Но если в подвале весь твой путь – от света и до света, то на чердаке, кроме пробежки от люка до люка, был еще выход на крышу. И наступал момент, когда забывалась игра, и стихали звуки где-то далеко внизу, а ты, пыхтя, выкарабкивался на крутой скат серой шиферной крыши, упирался ногами в ржавую тонкую изгородку, которая вряд ли выдержала бы тебя, если что, и смотрел вверх.
Там, вверху, было небо. Огромное небо, которое ничто не загораживало. И ветер. И облака. И голуби. У нас тогда еще были модны и популярны голуби и голубятни.
И еще самолеты.
Все самолеты назывались нами «Ту-104». Настоящие самолеты, вблизи, увидишь только уже во взрослости. А тогда только белый просверк высоко в синем небе и голос друга – а кто бы полез на крышу без друга?
– О! Ту сто четыре полетел.
– Ага. Точно. В Москву, наверное.
– А спутника отсюда не видно…
– Это ночью надо.
Но кто бы нас выпустил ночью на крышу?
Школьная весна
Сугробы в рост взрослого человека лаково блестели обтаявшими боками, пуская радужные солнечные зайчики в прищуренные глаза. Солнце грело левое ухо. А если прикрыть глаза рукой, сквозь пальцы просвечивали розовые лучи. Ослепительно белая гладкая бумага развернутой тетради вызывала желание закрыть глаза и слушать, не открывая их, до самого звонка.
Латып (а как еще могли назвать школьники учителя физики по фамилии Латыпов?) открыл створку окна возле своего стола. С улицы доносилось заполошное чирикание воробьев, далекие удары по мячу – там играл в футбол параллельный класс, легкий табачный дымок. Внизу у сплошной без окон стены на самом солнце, где даже в морозы стаивал и испарялся лед, стояли прогульщики и покуривали в кулак, негромко переговариваясь о своем, прогульщицком.
Впереди сидела Ленка, а сразу за ней еще Ирка. И Люда. Вот ее Людкой никто не называл. И им всем тоже солнце светило слева, согревая и румяня щеки, насквозь просвечивая сквозь маленькие аккуратные ушки с сережками.
Пахло пылью, сырой обувью, мелом, грязной водой – в коридоре уборщица промывала полы после трех уроков.
Голос Латыпа уходил, уплывал куда-то, совершенно не мешая думать о своем и мечтать об окончании урока. То есть, уроков – чтобы все уроки сразу и быстро закончились.
Сашка медленно оттянул рукав пиджака и посмотрел на часы. До звонка еще пятнадцать минут. Звонки теперь подает не дежурный класс, а лично завуч, потому что кто-то пошутил в прошлый раз, на пять минут раньше нажал кнопку. Перемена тогда получилась гораздо длиннее, чем обычно. Хотя, всего на пять минут больше. Вернее, на три, потому что учителя не отпустили сразу, второпях диктуя домашнее задание.
Сашка опять посмотрел на часы. До конца урока все еще было ровно пятнадцать минут.
Тогда он стал смотреть на девичьи уши, сквозь которые просвечивало солнце. У Ленки ухо было круглое, похожее на завиток речной ракушки, с маленькой аккуратной мочкой и сережкой-гвоздиком. У Ирки – овальное, мягким оладушком. А мочки почти не было. У Люды было самое маленькое ухо. Она и сама была самой маленькой из всех девчонок в классе. Даже во всей параллели не было никого, ниже ее ростом.
Волосы у сидящих впереди девчонок были собраны в косы. У Ленки коса просто висела посередине спины, чуть распускаясь в самом низу. Когда она задумывалась, то перекидывала косу через плечо и снова и снова заплетала этот конец. У Ирки – две косички, смешно торчащие в стороны, с белыми бантами. А у Люды нетолстая коса была завернута хитро и держалась на затылке круглой шапочкой с помощью двух черных ребристых шпилек.
Выбившиеся из причесок волосы сверкали серебром и золотом в лучах солнца.
– Ты чего? – обернулась Ленка.
– Ничего, – пожал плечами Сашка.
Латып постучал указкой по столу, призывая к тишине.
Часы показывали, что до конца урока осталось ровно пятнадцать минут.
Ошалело чирикали воробьи за окном.
Сочинение
Сашка писал о своем детстве:
«Страна моего детства была самой большой страной в мире. Самый скорый поезд ехал от границы к границе больше недели.
У страны моего детства было много друзей и союзников. От пятнадцати до сорока стран по разным подсчетам.
В стране моего детства зимы всегда были морозными и снежными, а лето жарким и солнечным.
В стране моего детства почему-то почти не было собак. В нашем дворе из четырех многоквартирных домов держали собак только два человека. И бродячих собак стаями на улицах тоже не было.
В стране моего детства на улицах практически никогда не было милиции. Тем более толпами и с автоматами. Работа в милиции в стране моего детства считалась грязной, опасной, но необходимой.
В стране моего детства служба в армии считалась почетной обязанностью каждого, а профессия военного – престижной и высокооплачиваемой.
В стране моего детства у магазинов и в переходах не стояли нищие. И бомжей в стране моего детства не было. И голодных. И по квартирам не ходили: „Помогите беженцам!“
В стране моего детства книги выходили миллионными тиражами, а газеты и журналы выписывали все поголовно. В нашей семье годами выписывали четыре-пять журналов и пять-шесть разных газет.
В стране моего детства в самом начале моей жизни у меня была няня. И потом у брата была няня. Отец служил срочную в другом городе, а мать работала и получала восемьсот рублей (до реформы 1961 года, то есть, привычные восемьдесят).
В стране моего детства в витрине магазина всегда лежало мясо трех сортов и как минимум три сорта масла большими кубами: сливочное высшего сорта, сливочное соленое и шоколадное. Шоколадное нам покупали раз в месяц или к праздникам.
В стране моего детства квартиры не покупали, а получали согласно очереди. Первую комнату наша семья получила, когда мне не было еще полугода. А перед рождением брата нам дали двухкомнатную квартиру. Мать в то время работала техником, отец – мастером.
В стране моего детства каждый год сносили кварталы бараков и вместо них строили новые дома, и я бегал к друзьям на новоселье.
В стране моего детства пенсия позволяла жить не хуже, чем до пенсии, работая.
В стране моего детства практически каждый проходил по ступенькам: октябренок-пионер-комсомолец. Школьники со звездочками с кудрявым пацаном на груди или в пионерских галстуках не вызывали смеха или издевки. Павлик Морозов и другие пионеры-герои были образцами для подражания.
В стране моего детства самого главного в стране я видел в телевизоре только в новостях. А кто у нас Председатель Совета Министров – заучил уже во взрослом возрасте.
В стране моего детства было принято заниматься спортом и физкультурой. Футбол и волейбол были играми миллионов, а на лыжню выходили целыми районами.
В стране моего детства летом отдыхали „на Юге“ или „на даче“ или „в деревне“.
В стране моего детства для отдыха детей от родителей и родителей от детей были придуманы пионерские лагеря с минимальной оплатой за них или совсем бесплатно.
В стране моего детства до получения паспорта – до 16 лет – никто и не думал о том, кто и какой национальности. Об этом не спрашивали, потому что это никому не было интересно.
В стране моего детства детский сад был бесплатным. Совсем бесплатным.
В стране моего детства и школа была бесплатной. И все учебники в школе – тоже бесплатными.
В стране моего детства бесплатной была и больница. За свое детство я четыре или пять раз лежал в больнице с печенью, легкими, сломанной ногой. Авторитетно заявляю: больница – дом родной.
В стране моего детства и институты были бесплатными. Мой отец поступал, его друзья поступали, а потом и я, чуть повзрослев, поступал – и не раз.
В стране моего детства не было безработицы. Наоборот, перед каждым предприятием висела огромная доска с перечнем профессий, которые требуются, требуются, требуются.
В стране моего детства не было мафии, а „проститутка“ было ругательным словом. Эпатировать публику можно было простым чтением вслух программного Маяковского: „…Где блядь с хулиганом да сифилис…“. „Сифилис“ тоже было ругательным словом.
В стране моего детства не разговаривали матом. Мы, дети, в нашей стране не разговаривали матом – даже когда не было рядом взрослых.
В стране моего детства с каждым годом жилось лучше. Это было заметно даже по сладостям: сначала были одни ириски и еще подушечки с повидлом, потом появились шоколадные конфеты, а потом их стало много и разных.
В стране моего детства апельсины и мандарины были сезонным товаром, зимним, новогодним. А мороженое – летним.
В стране моего детства в магазинах было в разы меньше всего, но в детстве этого не замечаешь. Зато покупка обуви занимала не дни, и даже не часы. В первом же универмаге находилось что-нибудь по ноге и по цене.
В стране моего детства стояли очереди в книжные магазины. На книги записывались заранее.
В стране моего детства в подъездах под лестницами не спали на картонках пьяные вонючие обоссанные мужики и бабы.
В стране моего детства в подъездах было чисто, и там детям можно было играть в разные игры.
В стране моего детства не было железных дверей на подъездах и в квартирах. Такие двери с запорами-засовами показывали только в кинокомедиях про мошенников и воров.
В стране моего детства мы все вместе гордились нашими космонавтами и знали их поименно. И все вместе горевали, когда кто-то из них погибал.
В стране моего детства аварии, землетрясения, смерчи, взрывы были настолько редким явлением, что просто терялись в списках других новостей.
В стране моего детства никто не встречал первоклассников из школы, потому что все и везде ходили сами. И гулять до поздней ночи в стране моего детства было совершенно безопасно. И никто не учил в стране моего детства, что детям надо бояться посторонних.
В стране моего детства из сорока моих одноклассников только у двоих парней были неполные семьи. Их жалели и подкармливали, когда они заходили в гости. Отдельные квартиры их матери получили на себя и ребенка.
В стране моего детства еще был такой профсоюз. Он давал путевки в разные места. Или курсовки. Меня по такой путевке возили в Трускавец лечить печень. Семье это стоило только – билеты на поезд.
В стране моего детства все регулярно куда-нибудь ездили. Поэтому всегда стояли очереди в железнодорожные кассы и в кассы Аэрофлота. Билеты были очень дешевые, и мы почти всегда брали купе.
В стране моего детства по вагонам носили бутерброды с красной и черной икрой. Я не любил черную. А красную привозили откуда-то банками и бидончиками.
В стране моего детства на праздники всегда собирались большими компаниями, говорили о работе, о спорте, а потом обязательно пели, заглядывая в распечатанные и размноженные тексты песен. Лучшим подарком на любой праздник была книга. Очень ценились песенники.
В стране моего детства я был записан в две библиотеки – при том, что у нас самих было очень много книг. Друзья брали книги у меня почитать.
В стране моего детства кружки и секции были бесплатными. Я ходил на фигурное катание. А потом – в шахматный клуб.
В стране моего детства мы все жили примерно одинаково, и поэтому никто ни перед кем не хвастался своим благосостоянием или редкими покупками. Все покупали примерно одинаковое. Зависти богатству не было.
В стране моего детства снимали добрые кинофильмы и чудесные мультфильмы.
В стране моего детства даже хулиганство было мелкое.
В стране моего детства было хорошо.»