Текст книги "Детство Сашки (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

– Ну, ты же не на сражение идешь, – сказал папа. – На праздник. Так что шпагой – не махать.

И почти до самого праздника мама делала мушкетерский костюм.

Что-то было найдено дома, что-то нашли у друзей. Почти ничего не покупали – все почти нашли.

Получилась такая накидка с дыркой для головы – светло-голубая, шелковая.

Сашка одобрил цвет. Потому что мушкетеры всегда были в светлом. А гвардейцы кардинала – в черном.

На груди мама на машинке вышила большой белые крест. Весь такой прозрачный, как кружевной. А кружева, воротник кружевной, взяли у кого-то из друзей. И он был большой, почти закрывал плечи. Застегивался посередине маленьким крючком.

Лента через плечо – красная атласная. И на ней внизу аккуратный бант, в который вставлялась шпага. Сашка ленту нацепил, шпагу пристроил и ходил по квартире, стукая деревом о стены и стулья.

Папа смеялся:

– Пусть тренируется, а то всех посшибает.

Шпагу нужно было все время придерживать за рукоятку.

А мама еще сделала длинный темно-синий плащ. Тоже атласный, блестящий. Шпага сзади оттопыривала его, и все было почти как в кино.

От чулков Сашка отказался категорически. Все-таки он уже был не маленький, не в детском саду. А к ботинкам приделали картонные ботфорты, покрашенные черной гуашью. Ботфорты тоже были как в кино. Получался самый настоящий мушкетерский костюм.

На праздник Сашку отвел папа. Он мог бы и сам, Сашка-то. Но надо было нести шпагу, плащ не помять, накидку. В холле Сашка переоделся и стал самым настоящим мушкетером. Среди всех этих снежинок и медведей, да еще пиратов и разбойников, да еще даже был один солдат – Сашка все равно выглядел классно. Только не было большой красивой шляпы с пером. Но папа объяснил, что в помещении все равно шляпу надо снимать, так что все правильно, что без шляпы.

Вот.

И Сашка стал везде ходить. Он поднимался на балкон и смотрел сверху на игры вокруг елки. Как в детском саду, прямо. Там была тетенька – она всех водила хороводом, заставляла кричать хором, устраивала разные конкурсы… А Сашка ходил и смотрел. Он уже нашел, где будут выдавать подарки после бала-маскарада. Но там было закрыто, потому что если всем отдать подарки, то кто же тут останется? Так он подумал.

А там, возле елки, продолжались конкурсы. Кто-то пел про «в лесу родилась елочка». Потом опять хором кричали «елочка зажгись». Басом в микрофон говорил большой, как настоящий, Дед Мороз. А Снегурочка была совсем взрослая.

Потом стали объявлять призы за лучший костюм. Сашка стоял, прислонившись к колонне, и смотрел, как дают еще один подарок победителям. Снегурочка выкрикнула, что приз вручается Печальному принцу. И все стали оглядываться, разыскивая Печального принца, который все не шел за подарком.

– Так вот же он! – крикнула от елки Снегурочка и показала на Сашку.

Его стали толкать туда, к елке в центре зала. И все расступались и смотрели с уважением. А Сашка шел за подарком и чуть не плакал от обиды: ну, какой принц, какой принц? Они не видят, что ли, что он – мушкетер?

Тут он дошел, ему дали кулек с подарком, а потом как-то сразу стали выдавать подарки по приглашениям, и он получил еще один.

Только дома уже папа спросил (он же там все слышал):

– А чего это ты такой печальный был?

– Я не печальный, – сказал Сашка. – Я спокойный.

– Это он просто дождаться не мог, пока подарок дадут! – засмеялась мама.

– А дали – целых два! – развеселился Сашка.

– Ну, вот и не печальный он нисколько, наш принц…

Как Сашка ногу сломал

Когда была плохая погода на улице, они играли в подъезде. В подъезде было тепло и чисто. Можно было играть в жмурки. И искать ничего не надо, чтобы глаза завязать. Шапку одеть задом-наперед, тесемки завязать под затылком – вот ничего и не видит водящий. Только одно условие было: не бегать по этажам.

То есть, можно было от двери входной до лестничной площадки между первым и вторым этажом – но не выше. И если водящий вдруг начинал подниматься по лестнице, ощупывая ступеньки ногой, то нужно было тут же перелезть через перила и повиснуть, упираясь в стену ногами. А если тот, хитрый такой, начинал прощупывать все перила и все железные прутья, то тогда оставалось одно – прыгать, но так, чтобы быстро убежать снизу, потому что, если «зажмет» внизу – там уж некуда спрыгивать.

Вообще-то «можно играть в жмурки» здесь не совсем подходит. Родители ругались, если их дети вместо свежего воздуха проводили время в подъездах.

Но это если хорошая погода! Вот когда она хорошая, тогда можно играть в войну. Надо быстро поделиться на две команды, и гоняться друг за другом. Делиться надо так: командиры отходили в сторону и звали всех «в войнушку». Тогда все делились по парам и договаривались друг с другом, что говорить. Потом подходили к этим командирам и спрашивали, например:

– Револьвер или пистолет?

И вот как тут угадаешь, кто из них револьвер, а кто – пистолет? Называл тот, чья очередь выбирать, например, револьвер. И один, который «револьвер», отходил к нему, а другой – к другому. Подходит вторая пара:

– Пулемет или автомат?

И уже второй командир пытается так подгадать, чтобы команда получилась хорошая и дружная.

Ну, а потом бегали между сараями, скрывались за заборчиками и колоннами подъездов, самые хитрые отвлекали внимание врага, забегая в третий подъезд, а потом появляясь у них за спиной из первого, перебежав по чердаку вдоль всего дома (но это только пока не надоело жильцам и не поснимали все лесенки).

Или можно было в лапту поиграть. Или в чижа… В хорошую погоду. А в плохую – только в подъезде, хихикая и уворачиваясь от протянутых рук водящего.

Сашка замер, пригнув голову к груди, упершись ногами в стенку и повиснув на руках. Двое прорвались мимо водящего, пока тот ощупывал перила. Но тот как будто знал, что тут еще кто-то есть. Вот его руки спускаются все ниже и ниже по крашенным зеленой краской прутьям перил, они касаются Сашкиных пальцев, и тот не выдерживает, отпускает руки, летит вниз, продолжая смотреть на водящего.

– Уй, блин! – шепотом, сквозь перехваченное дыхание и внезапные слезы на глазах.

Как же больно-то! Он промахнулся и упал коленями прямо на угол ступеньки.

– Уй-ё-о-о-о, – шепотом стонал Сашка, ковыляя в сторону, чтобы не попасться.

– Ребя, все, я не играю! – уже громко, чтобы все было по-честному.

У него даже голова заболела от боли.

Вообще-то боли он не очень боится.

Сколько раз было летом, что с разбегу, споткнувшись, пролетишь коленями и ладонями по асфальту так, что потом пару недель весь в болячках ходишь, отрывая их понемногу. Или еще было, пошли купаться на Каму, а когда Сашка спускался к воде, то поскользнулся на обросшем зелеными водорослями камне, и резко, с шумом и брызгами, провалился по пояс – и прямо на расплетенный конец стального троса ногой. О-о-о-о… То еще удовольствие. Проволока чуть не насквозь проткнула ногу. Когда Сашка вылезал, руками отдирая от себя тот кусок троса, проволока аж скрипела, сопротивляясь. Хорошо, она не ржавая была. Так он хромал всего неделю. Родители даже не узнали. И только теперь если посмотреть на ногу снизу, то на самой подошве, на подъеме этом между пальцами и пяткой, прямо посередине, осталась черная точка в том месте, куда вошла проволока.

Сашка отошел к батарее, прислонился к ней, отдышался, вытер шапкой навернувшиеся слезы. Летом он читал Фенимора Купера, толстые зеленые тома которого стояли в шкафу в большой комнате. И потом решил, что надо вести себя, как настоящие делавары, как Быстроногий Олень среди ирокезов. Надо всегда держать неподвижным лицо, и еще надо не кричать и не плакать, когда больно.

– Ф-ф-фу-у-у-у…, – выдохнул он.

Вроде, полегчало. Правая нога уже не болела. Зато левая продолжала ныть, а если наступить на нее, то все время почему-то так распрямлялась, что аж сгибалась в другую сторону.

– Ребят, я пойду на улицу, – крикнул Сашка и пошел в мороз и метель.

Уж слишком стало вдруг жарко – аж круги перед глазами от жары.

С ним никто не пошел, потому что все играли. Если бы он упал и лежал, или если бы у него лилась кровь, тогда они бы ему помогли, конечно. Вон, когда играли в войнушку и сшибали камнями с деревьев засевших там снайперов, одному попали прямо по голове, и так сильно кровь пошла. Они же не бросили его, а довели до дома, и даже признались родителям, что кидали камни, что виноваты, да. А Сашка сейчас шел сам, крови не было, помощь не требовалась.

Еще с час примерно он походил по улице, глубоко дыша носом, перебарывая накатывающую иногда дурноту. А когда стало совсем темно, пошел домой. К ним в гости приехал дедушка из Волгограда, с Городища, и сегодня был праздничный ужин. Мама даже сделала пирог с рыбой и рисом, как все любили. И еще один пирог – сладкий. Это уже к чаю.

Сашка медленно переоделся в комнате, кинув гуляльные штаны на батарею. Когда раздевался, посмотрел на ноги. На правой расплывался синяк пониже коленки, на левой вся коленка была синяя и горячая. Но трогать ее было не больно, а к ноющей постоянной боли он уже как-то притерпелся. Только голос чуть похрипывал в разговоре, да совершенно не хотелось есть. Даже один кусок пирога он не смог осилить.

Сесть-то Сашка за стол – сел, а вот встать после ужина – никак. Нога, которую он с трудом согнул, теперь не разгибалась. Со скрипом, с сжатыми челюстями, еле-еле, он доковылял до своей кровати и упал в нее. Хорошо еще, что сегодня была суббота, и завтра в школу не идти, а значит не надо делать домашнее задание.

Он все пытался заснуть, но никак не выходило. Ногу дергало. Боль, к которой он притерпелся на ходу, теперь сверлила его колено. Колену было больно и жарко в любом положении. Под одеялом пробил сразу пот. Сашка скинул одеяло, но тогда сразу начался озноб, его затрясло.

Еще час или два он честно пытался заснуть, но нога не давала. Тогда он начал стонать. Когда стонешь – легче. Боль как будто уходит со стоном куда-то в сторону. Но от стонов проснулся младший брат и тут же кинулся за матерью:

– Там Сашка чего-то стонет!

Ну, всё. Попался…

– Что с тобой?

– Да так, ногу ушиб…

Откинули одеяло, а нога уже – как подушка. Толстое мягкое горячее колено с синими разводами.

– Скорую! Срочно!

…

Брюки на такую ногу просто не натянулись, и в машине «Скорой помощи» Сашка ехал, завернувшись в одеяло.

Их с мамой сразу провели в рентген, а там стояла строгая тетка в белом халате, которая закричала, что согнутую ногу смотреть нельзя, на согнутой – ничего не видно. А у Сашки после ужина она так и оставалась согнутой, и никак не мог он ее разогнуть. Ну, просто не разгибалась, как будто уперлось что-то внутри.

Сашку положили на холодную каталку, а потом здоровенный мужик с волосатыми руками, пощупав немного, нажал сверху так, что нога даже хрустнула слегка, а у Сашки его карие глаза вдруг стали синими, и поползла слезинка, хотя он даже и не почувствовал почти ничего.

А его сразу из рентгенкабинета потащили-покатили быстро-быстро в процедурную, делать гипс, потому что все-таки перелом, а даже и не трещина. Два доктора стояли со свежими влажными снимками, смотрели на них, подняв вверх, к свету, тыкали пальцем, говорили о коленной чашечке. Пока шли разговоры, к Сашке подошел тот здоровый и сказал:

– А сейчас придется потерпеть.

Потом отошел к столику, позвенел там чем-то железным, и вернулся с огромным шприцем в руках.

– Ну, брат, сам понимаешь, так в гипс нельзя, – бормотал он низким голосом, ощупывая колено-подушку, и вдруг как воткнет иголку прямо в колено. Сашка дернулся было, но оказалось совсем не больно. Поршень пошел назад, и весь огромный, как в «Кавказской пленнице», шприц оказался заполнен какой-то черно-красной мутной жидкостью. А потом поршень пошел вперед, и из шприца в подставленный тазик потекло все это. Прямо как из насоса.

Летом здорово было играть, когда пройдет дождь, и лужи кругом, но уже тепло. Тогда можно достать велосипедный насос, открутить от него шланг, и бегать, брызгаться теплой летней «лужевой» водой, набирая ее из лужи, как шприцем, а потом выталкивая поршнем обратно.

Как-то вдруг сразу нога опять стала похожа на ногу. Только кожа пошла складочками-морщинками. И тут стало так больно, так больно, что он не выдержал и схватил за руку этого мужика.

– Что, больно? Это хорошо, – так же негромко басом приговаривал тот. – Это значит, что вычистили мы с тобой все. Это значит, гипсовать можно.

Он еще придавил ногу к столу, а потом стал быстро и умело оборачивать ее белыми мокрыми бинтами, разглаживая руками. И вся нога до середины бедра оказалась как бы в мокром толстом белом валенке. Только пальцы торчали наружу.

Сашку переложили на каталку. Он и так был в одних трусах и майке, поэтому ему дали только больничный халат. На выезде из процедурной стояла мама, прижимая к груди сверток с одеялом:

– Ну, что, доктор?

– Завтра, мамаша, все завтра. У парня перелом, сейчас его в травму определят, а все разговоры – завтра.

И укатили Сашку в травму.

Он больницы не боялся. Больница – дом родной. Печенкой он болел, еще чем-то болел, воспалением легких болел, потом опять печенкой болел. В школе учительница говорила, что в Перми каждый второй – печеночник из-за воды. Вот Сашка и прижился в больнице, чуть не каждый год там бывал. Правда, это было давно. С тех пор их поселок разросся, детское отделение перевели на левый берег, и теперь тут лежали только взрослые. Но «травма», говорили, для всех одна.

В палате было шесть коек. Стоял густой запах мази Вишневского и чего-то противного, соленого даже на запах. Сашку аккуратно сгрузили на угловую койку, медсестра тут же дала ему на ладошке две таблетки и маленький стаканчик с водой, чтобы запить. Свет не включали, просто открыли двери, и от света в коридоре все было видно.

– Все, выпил? – медсестра погладила его по голове, как маленького, взбила подушку и ушла, прикрыв за собой дверь.

Таблетки помогли или просто устал Сашка очень, но он сразу заснул, а потом почти сразу проснулся. В противоположном, по диагонали, углу начались стоны, затряслась кровать, а потом послышались тупые удары. Вбежала медсестра, включила свет, и Сашка вприщур от света увидел на той койке парня лет двадцати без обеих ног. Остатки ног были замотаны бинтами, красными от крови. А парень бился головой в стену и стонал:

– Сестра, больно… Сестра, больно… Сестра, больно…

Ему сделали укол, он как будто успокоился, но начал метаться другой, без руки.

Утро все встретили не выспавшимися и злыми.

Во время обхода Сашке объяснили, что у него перелом коленной чашечки, что это травма серьезная, которая требует неподвижности сустава от трех до шести месяцев. Полгода в гипсе! Да и потом все равно хромать… Так вот сказали.

Мама, пришедшая навестить, плакала, спрашивала, где же он так умудрился. Но Сашка говорил, что не помнит. Где-то ушибся, а потом еще бегал.

– Не толкнули тебя? – допытывалась мама. – Не ударили?

Вот так все у взрослых. Тут сказали – хромой буду, а им бы только найти виноватого…

А потом пришел другой доктор. Молодой, чернявый. Он посмотрел на Сашку, посмотрел на рентгеновский снимок, вышел в коридор и вернулся с костылями.

– На, вот. Не маленький уже. Ходи сам.

– А разве можно?

– Я сказал – ходи!

И Сашка пошел. Он очень быстро научился ловко толкаться костылями и выбрасывать вперед одну ногу, придерживая вторую, загипсованную, чуть впереди. По утрам они еще с двумя пацанами бежали на костылях в туалет наперегонки.

А маме новый доктор сказал, что ничего обещать не будет, но возможно все будет гораздо быстрее.

…Что еще было плохого в больнице?

Ну, вот, например, в один из дней все попадали. Ну, то есть абсолютно все, кому разрешили ходить. То ли слишком поздно помыли полы, то ли их помыли с порошком мылящимся, но костыли скользили, мужики падали прямо возле кроватей, а Сашка страшно испугался, когда вдруг костыли разъехались, и он встал на загипсованную пятку, а потом не удержался и рухнул плашмя.

А больше ничего плохого и не было. Ну, таблетки, ну, уколы – так на то и больница.

Вот чесалась нога под гипсом – страшно!

А всего через три недели его отвели в процедурную и сняли гипс. Он страшно боялся, потому что помнил, что гипсу положено быть на ноге почти полгода. А тут – только-только зима в разгаре.

А еще через несколько дней за ним приехали папа с мамой и увезли домой, где он наконец-то полежал в ванной. Правда, мама все равно еще долго морщилась и говорила, что от него пахнет больницей.

Костыли у него отобрали. Правда, на улицу еще не выпускали.

Зато взялись за сломанную ногу.

Пока нога была в гипсе, она перестала не только разгибаться, оставаясь все время чуть-чуть согнутой, но и сгибаться. Чуть-чуть вверх-вниз колено – и все. Так вот теперь начались ежедневные муки. На газовой плите в миске растапливали медицинский парафин. Под ногу клали клеенку, парафин лили на ногу. Сашка пищал и стонал. Особенно противно и больно было, когда горячий парафин затекал под ногу, под коленку, к нежной и тонкой коже. Ногу в горячем парафине заворачивали в клеенку и ждали, пока все остынет и присохнет. Потом Сашка сам снимал парафин, ломающийся полупрозрачными белыми кусками, и уже с папой вместе начинали пытки: согнуть – разогнуть, согнуть – разогнуть. Ну, хоть немного еще подальше. Ну, еще…

– Ой, больно!

– Терпи, терпи…

После таких ежедневных процедур и хождения по квартире, нога стала чуть-чуть поддаваться, хотя и сгибалась всего наполовину.

Сашку выпустили на улицу. Он шел по весеннему твердому насту, смотрел на синее-синее небо, слушал оживленное воробьиное щебетание… И так было хорошо… Вот и Васька прибежал после школы, принес задания (Сашка старался не отстать). А то если бы полгода в гипсе – оставили бы на второй год. И они с Васькой пошли-побежали (Васька побежал, а Сашка пошел следом) в магазин за хлебом. Пошли не по дороге, а по тропинке, которая шла через пустырь. Тропинка вытаяла, поднялась над окружающими сугробами, стала скользкой и твердой.

Сашка поскользнулся и провалился одной ногой. Здоровой. А сел на тропинку – на больной, полностью согнув ее в колене, услышав даже какой-то щелчок в суставе. Он так и постоял какое-то время, борясь со страхами, потом потихоньку вылез и медленно пошел дальше.

А еще через неделю он забросил парафиновые компрессы и бегал за Васькой, как будто и не было ничего.

Они бежали наперегонки из школы, когда на пути вдруг оказался высокий чернявый чем-то знакомый человек.

– Саша? Ты ведь – Саша?

– Да.

– Ты бегаешь?

– Так, Васька же убегает!

И он опять сорвался в погоню.

Вечером рассказал, что подходил какой-то чернявый, какой-то дурак, наверное…

– Это же твой врач! Он же тебе ногу спас!

И мать побежала к телефону, чтобы еще раз поблагодарить молодого хирурга, взявшего ответственность за лечение Сашки на себя.

А Сашка даже и не вспомнил о нем. Он уже думал о лете, которое будет скоро. О каникулах. О футболе.

И только иногда тер левую коленку, да еще стал опасаться стукаться коленями или падать на колени…

Прогульщик

В коридоре затрезвонил телефон. У них недавно появился новый аппарат: белый, с синей трубкой, с блестящими золотом цифрами под прорезями в модном полупрозрачном диске. Тот, что был раньше, черный и тяжелый, уже два раза падал с полки, и был отбит кусочек справа, и трубка такая большая и неудобная… А новый был ярок и красив. И звонок его был мелодичен.

Сашка нехотя оторвался от книги, но к телефону не пошел. Он знал, что звонила с работы мама, чтобы напомнить ему, что пора в школу. В этом полугодии их класс учился во вторую смену, и родители только по телефону могли спросить его о сделанных уроках и сказать, что уже пора собираться.

После зимних каникул Сашка уже привычно заболел. Небольшая простуда с температурой и распухшими гландами позволила не ходить в школу еще целую неделю. Зато у него был целый книжный шкаф, в котором до прихода родителей можно было брать все, что угодно. Сашка очень любил читать. Он дожидался ухода родителей, хватал книгу и усаживался за стол. Потом с книгой шел на кухню – перекусить. Потом с книгой – в туалет. Потом с книгой – к телефону, чтобы спросить у Васьки, что там задавали сегодня. Он делал все письменные задания, чтобы в школе, когда выздоровеет, не отставать от одноклассников.

Сегодня он раскопал в шкафу книжку о приключениях Карика и Вали. Там брат с сестрой выпили микстуру – кстати, надо выпить микстуру от кашля – и стали маленькими. То есть, они и были еще не большие, а стали – как муравьи почти. И улетели к пруду на стрекозе. А профессор пошел их искать и спасать. А в пруду был паук…

Сашка пауков не любил и побаивался их. Когда он был совсем маленький, ну, когда жили еще на старой квартире, на Репина, ему перед каждым сном виделся огромный, побольше мяча, наверное, черный паук, спрыгивающий со шкафа прямо на грудь. Страшно было. Он потому и заснуть не мог долго. Теперь-то он так не боится, но все равно пауков не любит. И если в ванной утром появляется опять откуда-то черный восьминогий паучище, то Сашка сначала его смывает, а потом только начинает умываться.

А вот темной комнаты он все равно побаивается. Нет, не боится так, что не войти. Но серьезно побаивается. Сначала он долго готовится, а потом быстро вбегает в нее и тут же шлепает ладонью по выключателю, чтобы включить свет. Один раз он так вбежал, как раз вечером, но родители еще не пришли, а книгу уже надо было ставить на место, потому что эту книгу было «еще рано читать», как сказал папа. Сашка все равно прочитал. Там про любовь. Но это же скучно! Лучше бы он почитал про Чингачгука.

И вот он вбежал в комнату, правой рукой – раз по стенке. И – мимо. Еще раз, уже повернувшись к комнате спиной, чтобы искать выключатель. Только с третьего раза зажег свет. Страшно было, конечно. Целая темная комната за спиной… Мало ли что…

Телефон опять зазвонил. Сашка положил открытую книгу на кухонную табуретку и стал медленно обуваться, продолжая читать. Трубку он так и не поднял: пусть мама думает, что он уже ушел. Медленно-медленно сунул ногу в один валенок, потом так же медленно – вторую в другой. Постоял, согнувшись, продолжая ловить глазами ускользающую строчку. Потом поднял голову и посмотрел на большой будильник, стоящий на столе. Он специально будильник притащил из большой комнаты, чтобы следить за временем. До урока было еще полчаса. Идти до школы, даже зимой, в валенках и пальто – минут пятнадцать. Значит, есть еще время не страницу-другую. Тем более, что тут как раз пошло про муравьев, да еще с картинками. А муравьев Сашка любил, и летом часто замирал над попавшимся муравейником, наблюдая за его суетливой жизнью.

Телефон перестал трезвонить: наверное, мама поверила, что он уже ушел. Сашка еще раз глянул на будильник и присел рядом с табуреткой, а потом стал на колени, нагнувшись над книгой. Еще минут пять. Ну, или десять. Он перевернул еще одну страницу, опять посмотрел на будильник, громко тикающий над ухом. Как это? Осталось десять минут?

Сашка быстро схватил портфель, и застегивая на ходу пальто кинулся к двери. К школе примчался весь в поту, потому что еще не совсем оправился от болезни, потому что еще был слабым и еще это, по правде-то, был его первый выход на улицу.

Конечно, он опоздал. Звонок давно прозвенел, возле школы, в которой он не был уже три недели – каникулы, а потом болезнь – никого не было. Сашка потихоньку забрался на высокое крыльцо, сдвинулся влево и заглянул в свой класс. Через полузамерзшие окна было видно, что все сидят и что-то пишут, а между парт прохаживается их новая математичка.

Он еще посмотрел немного, а потом спрыгнул вниз и пошел домой.

Дома он поставил портфель у двери, скинул пальто под ноги, и не разуваясь встал опять на колени у табуретки, упершись взглядом в книгу. Несколько минут еще совесть пощипывала за разные мягкие места, но потом пошел текст про ос, а потом про мух…

Щелчок дверного замка заставил вздрогнуть. Сашка снова кинул взгляд на будильник: ого-го! Это уже родители с работы идут!

– Саша, ты почему дома? Что случилось?

– Ничего, – с трудом поднимаясь с колен ответил он. – Я зачитался, мам.

– Я же тебе звонила!

– Я слышал. Я в туалете был, – соврал он.

– И что?

– А потом вот вышел, уже собрался, вон, портфель поставил, валенки вон… И зачитался…

– Так ты у нас прогульщик, выходит? Отец, смотри, у нас сын – прогульщик!

Отец молча зашел на кухню, через очки рассматривая Сашку, посмотрел на табуретку, взял книгу, перевернул, прочитал название, потом заглянул на открытую страницу, перелистнул, вторую. Поправив очки, присел на табуретку.

– Эй, эй, не устраивайте мне тут избу-читальню! Он прогулял уроки, ты понял?

– Хорошая книжка. Ну, прогулял, да. Где неделя, там и день. Иди, звони Ваське. Завтра – без книг. Так?

– Ну, – сказал Сашка утвердительно.

– Нет. Ты мне скажи сам: завтра я не читаю книг, я иду в школу.

– Ну… Завтра я не читаю, – пробубнил Сашка. – Иду в школу.

– Вот и ладно. Слушай, а про муравьев ты уже прочитал?

И отец с сыном склонились над книгой, перелистывая страницы и показывая друг другу рисунки.

Зима

Лыжи с тихим шипением скользили по чуть припорошенной свежим снегом лыжне.

Вчера после уроков на лыжах не катались. Вчера Сашка с Васькой копал штаб в сугробе. Когда зима нормальная, то есть когда снег выпадает в ноябре и лежит местами до Первомая, сугробы по сторонам улицы становятся выше человека. Взрослого человека! Дороги чистят, тротуары чистят, а снег скидывают на газон.

Вот сугроб и растет все выше и выше, что с тротуара даже не видно, как машины по дороге ездят. Посередине газона прокладывают лыжню, по которой можно проехать до самого леса. А по краям выходят такие настоящие снежные горы, обрезанные ровно-ровно с одной стороны – где тротуар. Вот в этих горах штаб копали.

Чтобы не ругался никто, надо залезть в самую середку, почти к лыжне, там тебя никто не увидит, а потом копать узкий вход, чтобы только ползком влезть можно было. Узкий – чтобы никто чужой потом не нашел. Когда уходишь, можно закрыть фанеркой и присыпать снегом. И комков снежных наложить поверх – как будто так и было. Вдвоем копать веселее, потому что можно сменяться. Копать лучше всего обломком лопаты. Ну, или просто фанеркой от посылочного ящика. Снег надо ковырять и пилить, а потом отбрасывать назад, проталкивая руками и ногами от себя. Тот, кто сзади, выкинет накопанное наружу. А у тебя получится такой подснежный ход. Когда вкопаешься в самую глубь сугроба, можно делать штаб. Выравнивать вокруг себя, выравнивать, так что уже и сесть можно было. А чтобы сиделось хорошо, можно сделать такую скамеечку-приступочку. Потом медленно, осторожно, выбирать со стен, пока не посветлеет совсем – это значит, что слой совсем небольшой остался до улицы. Вверх надо пробить дырку, чтобы дышать было чем. И чтобы дым уходил – Васька туда лазит покурить. А в сторону тротуара можно сделать совсем тонкую и незаметную снаружи щель. И тогда следить, кто там ходит вокруг. Уже потом, не с первого раза, можно делать коридоры вправо и влево под этим сугробом. И если снега много, и он уже слежался, то по этим коридорам-ходам на четвереньках можно незаметно обогнуть почти весь квартал.

Вчера до ночи почти копали штаб. Когда Сашка вернулся домой, ноги и руки были совсем холодные. Пальцы на руках не разжимались – так замерзли. Мама их отливала холодной водой, а потом заставила сидеть в горячей ванной, пока, сказала, «задница не покраснеет». А все варежки и валенки и штаны и даже шапка были развешаны по батареям в двух комнатах и сушились.

А утром, сразу после «Пионерской зорьки», папа сказал, что сегодня пойдем на лыжах.

Лыжи были у всех. Их даже покупать было не нужно. В доме, где жил Сашка, внизу, в подвале, было большое бомбоубежище с красными железными дверями и колесом, чтобы запираться. Если бы была война, весь дом мог поместиться там и переждать. Там и насосы были, чтобы воздух качать, и свой водопровод. А раз войны нет, то помещение надо было использовать, чтобы не простаивало так просто. И там была лыжная база.

Каждый год в конце осени всей семьей ходили в подвал и с дядей Барановым выбирали лыжи. Все дяди имели имена. Был дядя Миша, красивый, как актер. Был дядя Юра – Васькин отец. Был дядя Саша – он главный инженер и просто друг семьи, и приходит в шахматы играть. А этот был дядя Баранов. Он и по телефону один такой отвечал всегда:

– Баранов! Внимательно вас слушаю.

Дядя Баранов еще командовал летом футбольной командой и сам играл в ней. А зимой выдавал лыжи и организовывал разные зимние соревнования. Вот он подбирал новые лыжи, ботинки, давал новые крепления, чтобы уже сами дома привинтили, примерял палки и давал такие, чтобы точно по росту. Самые легкие – бамбуковые. Но зато самые крепкие – дюралевые. На них даже сидеть можно. Папа показывал, как их можно скрестить под собой, и тогда сидишь, как на табуретке.

Лыжи всегда были новые и белые. А дома папа их делал черными. Он смолил их, разогревая смолу в жестяной банке. Потом гнул, связывая концы и вставляя кубики в середине. На прямых лыжах ездить было нельзя – это как плоскостопие, выходит. А если они гнутые, то пружинят под ногой, подпрыгивают, сами бегут вперед.

Если с утра – на лыжах, то сначала надо их натереть лыжной мазью. У них дома в кладовке есть набор такой мази, похожий на разноцветный пластилин. Специально купили, потому что к каждой погоде, к каждой температуре, нужна другая мазь. Совсем мягкая – это для тепла. А самая твердая – для мороза. После завтрака надо смотреть на термометр, вывешенный за кухонным окном, и по градусам подбирать лыжную мазь. Потом мазать тщательно, не забывая промазывать ложбинку посередине лыжи, но самые кончики и сзади сантиметров двадцать не смазывать, а то проскальзывать будешь. Намазать – и пробкой быстро-быстро натирать. Если мазь для мороза, то она становится гладкая, как стекло почти. И почти такая же твердая.

А вот теперь – на улицу.

Сашке рассказывали, как живут в центре, и чтобы покататься на лыжах надо куда-то ехать на автобусе или даже на электричке. А они тут выходили из подъезда, клали лыжи и сразу защелкивали крепления. Снег, чистый и белый, с разбегающимися лыжными следами, был прямо от дверей подъезда. И если свернуть чуть вправо – две минуты, и ты уже на бывшем газоне, присыпанном снегом. Бывшем, потому что какой же газон зимой? Зимой там снег. И там лыжня накатанная, потому что зимой в воскресенье в хорошую погоду все становятся на лыжи и идут в лес.

– Это мы сегодня поздно вышли, – говорит папа. – Смотри, все уже уехали.

На улице никого, потому что все уже уехали.

И тогда Сашка становится с папой вместе в лыжню и ш-шу-х, ш-шу-х, ш-шу-х-х-х-х… Левой, правой, в ногу, поднимая ту, что сзади, скользя на опорной, и палками – левой, правой, двумя вместе, левой, правой, двумя вместе.