Текст книги "Детство Сашки (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Наверное, кино было очень хорошее. Вовка даже повизгивал в некоторые моменты. Сашка тоже запомнил, как циклоп протыкал человека, как уменьшалась девушка, как джин жил в медной лампе. Но все равно весь фильм он посматривал на первые ряды и думал, как бы им хорошо уйти.

Как только начались заключительные титры под музыку, пока не зажегся свет, он сдернул с места младшего брата, и потащил его через чужие коленки, через ругань потревоженного народа к выходу. У выхода они оказались первыми, и первыми выскочили на улицу.

Можно было сразу бежать домой, но Сашка был не дурак, он понимал, что по дороге эта компания их быстро настигнет, и что они тоже знают, что два неместных пацана побегут по улице домой. Поэтому он взял брата за руку и предложил по дороге домой играть в партизан.

В партизан играть очень увлекательно. Надо ходить так, чтобы никто не мог тебя проследить. И никто не мог тебя поймать. И они, как настоящие партизаны, не пошли коротким путем по широкой улице, а свернули в закоулки, во дворы, замирая возле каждого поворота, выглядывая и осматриваясь: нет ли где врага?

Они целых полтора часа добирались домой, и вышли к дому совсем с другой стороны.

Вовка потом за ужином взахлеб рассказывал о кино.

Сашка солидно высыпал мелочь и отчитался в потратах, и угостил родителей семечками.

А мама сказала даже, что он повзрослел. Еще бы! Если бы она знала, как они ловко ушли от заовражных!

Черное море

…Им досталась большая комната налево. Справа была комната поменьше. А от крыльца тянулся коридорчик с нишами слева и справа. В нишах были окна, и поэтому в коридорчике было светло. Правда, светло было только первые дни. А потом в ниши поселились две девчонки из Сибири, занавесились простынями, и теперь ночью можно было идти только наощупь, потому что свет был только во дворе и в комнатах. Кто проходил первый, открывал дверь и поворачивал старый выключатель, который не сразу срабатывал и иногда искрил. А потом уже шли все, стараясь не свалить простыни и висящие сверху на просушке купальники, и не заглядывать туда, за прозрачную в лунном свете из окна ткань, где на раскладушках лежали красивые молодые сибирячки, переговариваясь о чем-то своем.

В большой квадратной комнате был старый скрипучий диван, на котором спала бабушка, большая кровать, на которой укладывались родители, а Сашка спал на полу. Он любил спать на полу летом. Там и запахи другие, и не так жарко. Хотя, в домике, в котором им удалось снять комнату, жарко не было. Потом, когда Сашка оббегал все вокруг, он нашел еще оно крыльцо, с противоположной стороны, которое вело сразу на второй этаж. Только с их стороны второго этажа не было видно и домик казался совсем маленьким, деревенским, как у них на Урале, только не деревянным, но и не каменным, как в Волгограде у дедушки.

Мама сказала, что дом из кизяка, и долго объясняла, что это берут глину, коровий навоз, солому, и все это смешивают, а потом выкладывают в формы и такие лохматые от соломы кирпичи выходят. Они легче, чем каменные, но непрочные. Зато «теплые» – хорошо держат тепло. Правда, Сашка не понял, зачем держать тепло, когда на улице почти каждый день к обеду температура зашкаливала за тридцать градусов, и даже на коротком «диком» – в отличие от платного и от санаторского – пляже оставались только такие же приехавшие с Урала или из Сибири, пытавшиеся запастись солнцем на всю зиму.

Прямо от крыльца начинался сад, сквозь который выложенная камнем тропинка вела к калитке. А уже от калитки было видно море. Когда Сашка впервые увидел его, то ему показалось, что море падает на берег. Оно было такое… Огромное? Нет. Оно было как будто висящее над горой, на склоне которой стоял маленький городок – последний остановочный пункт автобуса. Оно нависало, тянулось далеко влево и вправо, блестело, переливалось, обнимало, грозило, когда был шторм (всего два дня!), а по самому дальнему краю, почти невидно, даже не на горизонте, который растворялся в мареве, а чуть ближе, проходил настоящий парусный корабль.

Сад был совсем не такой, как в Волгограде. Над тропинкой переплетались самые настоящие лианы (это виноград – сказала мама), грецкие орехи в зеленой кожуре стоял вдоль нее, а еще непонятное растение инжир, который тоже вкусный, но Сашка его никогда не ел.

Слева от тропинки стоял маленький, ниже взрослого человека, сарайчик, в котором хранились разные инструменты и длинный черный резиновый шланг, из которого поливали сад, а еще обливали всех желающих. В сарайчике вскоре поселился молодой парень из Татарии, который там только ночевал, а целые дни проводил на каменистом пляже у самой воды. И сибирячки всегда были там, рядом с ним.

Забор был тоже из кизяка. Высокий, с улицы, которая шла ниже сада, перепрыгнуть через него было бы нелегко. А еще по верху блестело битое стекло. Хозяйка сразу предупредила, что по забору – битые бутылки, и поэтому надо ходить через калитку и по дорожке.

Справа от тропинки, недалеко от забора, был душ. Это была такая деревянная конструкция, как козлы для строителей, обтянутая по сторонам мутным полиэтиленом (от теплички осталось – говорила хозяйка). Сверху был примотан толстой стальной проволокой широкий плоский бак, в который заливали воду тем же шлангом. За день вода нагревалась так, что к вечеру была почти горячей. Вдоль стены дома тянулась открытая веранда – только от дождя скрыться. Там стоял длинный узкий стол и лавки, и там можно было собираться и ужинать всем вместе темными крымскими вечерами, поставив посередине стола старую керосиновую лампу, пламя в которой колебалось, и от того на темную стену зелени падали шевелящиеся страшные тени.

За калиткой и забором была кривая и узкая горячая и жаркая, ограниченная с двух сторон такими же заборами и задними стенами домов улочка, по которой можно было дойти до настоящей асфальтированной дороги, а уже оттуда спускаться вниз к морю. Это только от калитки оно казалось совсем близко. А на самом деле идти до него было не менее получаса. Но к морю идти было легко, потому что шли туда утром, по прохладе, да еще под уклон. А вот подниматься домой…

Но Сашке все равно нравилось, потому что он любил лето и солнце, и жару, и море, и зелень, и вообще юг.

…

Пластинка

– Мальчик, тебе чего?

– Вот ту пластинку!

– Она дорогая, два рубля пятьдесят копеек. У тебя есть деньги?

– Вот! Мне папа дал. На эту пластинку!

Дома у Сашки стояла «Ригонда» – такой большой агрегат на четырех высоких тонких ножках. Агрегат этот ловил радио. И даже всякие «голоса» по нему было слышно. Только никто почти не слушал, потому что было не интересно. Просто знали, что вот тут, если повернуть большое колесо, будет «Радио Свобода», а вот здесь – «Би-Би-Си». На самом деле радиолу включали практически только для пластинок. Потому что не так давно купили телевизор, и все новости теперь были из телевизора.

Пластинки были старые, еще привезенные со старой квартиры. Толстые, тяжелые, хрупкие. Сквозь шорохи от потертости пробивались голоса, и можно было подпевать хором:

…А в том, признать приходится,

Что все мосты разводятся,

А Поцелуев, извините, нет!

И еще были пластинки с иностранной музыкой. Там японцы пели без слов какой-то вальс.

И еще были классические.

Папа рассказывал, смеясь, что когда Сашка был совсем маленький и сильно орал, тогда включали вон ту, где Шаляпин поет про то, что

На земле весь род людской…

А новые пластинки были тонкие, и на одной стороне большого диска помещалось целых пять песен. Пацаны хвалились знанием песен, у кого больше есть. У Васьки родители даже выписывали «Кругозор», а там внутри всегда было несколько гибких прозрачных пластинок с новыми песнями. Но всякие девчачьи слушать было не интересно. Про любовь или там про цветы… Зато затерли чуть не до дыр, так, что игла больше не держалась на дорожках, а сразу съезжала в сторону, Высоцкого с его «Песней о друге». Ее просто нельзя было слушать молча. Надо было так же сурово выговаривать:

Если друг оказался вдруг

И не друг и не враг, а так…

А тут папа сказал, что завезли большие пластинки в универмаг. Универмаг был один, поэтому все понимали, сразу понимали, в какой магазин и где и что. Вот Сашка и сорвался, выпросив денег и уговорив отца, что надо, надо обязательно покупать, потому что такой певец, такой певец…

– Ну, ладно, бери, – удивилась немного продавщица. – Все равно никто не покупает.

Странно, подумал Сашка. Эти взрослые ничего не понимают. Да Высоцкий – это же просто самое-самое лучшее.

Он прижал пластинку к груди и побежал домой. Это совсем близко. Сначала надо обойти тот дом, где универмаг, зайти во двор мимо рекламы нового фильма в Доме Культуры (вот еще куда надо отпроситься), потом пробежать мимо стола с настольным теннисом, мимо бетонной площадки с городками, мимо детской горки, мимо взрослого турника, мимо соседей-пацанов, рубящихся на пыльном поле в футбол…

Скорее домой, слушать!

А дома скинуть ботинки в коридоре, пробежать в носках в большую комнату. Мимо телевизора – в угол, где стоит «Ригонда». Поднять лакированную крышку, вынуть диск из цветного конверта, дунуть на него, держа за края аккуратно, сдуть пыль. Положить его на место, на рифленую резину, нажать кнопку включения. Вот, закружилось, завертелось… Специальной мягкой тряпочкой-фланелькой собрать пыль, которая не сдулась. Теперь посмотреть, нет ли чего на игле. Наклониться и посмотреть внимательно. Потрогать ее пальцем осторожно, прислушиваясь к постукиванию и шуршанию в динамиках. Вот теперь – на первую дорожку, и замереть в предвкушении.

Ш-шик, ш-шик, ш-шик, – шуршит игла по пустому месту, потом хватается за нарезку, влезает в звуковую дорожку, и из динамиков тихий голос под какое-то пианино:

Темнеет дорога

Приморского сада…

Нет, это не то! Это какая-то ошибка! Сашка снимает иглу, переворачивает пластинку, ставит снова – так бывает, что на разных сторонах пластинки разные певцы. Тут опять начинается проигрыш пианино, а потом тот же негромкий голос:

Над розовым морем вставала луна,

Во льду зеленела бутылка вина…

Ну, нет же, нет! Высоцкий не так поет!

Из кухни пришел папа:

– Ну, что, купил?

– Это не он!

– Как – не он? Вот, читай, все правильно – Вертинский. Знаешь, какой он был знаменитый, когда тебя еще не было? Он и за границу уезжал, а потом все равно вернулся. Это очень хорошая пластинка.

Он подпевает:

Доченьки, доченьки, доченьки мои,

Где ж вы мои ноченьки, где вы, соловьи?

– Пап, но…, – Сашка не знает. что говорить. Отец доволен. Пластинка крутится. Но это не Высоцкий! Что он скажет завтра пацанам?

– А вот то и скажешь, что знаменитейший певец. Вот, слушай!

А я пил горькое пиво,

Улыбаясь глубиной души:

как редко поют красиво

В нашей лесной глуши…

Так и вышло, что Вертинского Сашка выучил наизусть раньше, чем Высоцкого.

Дача

– А теперь мы поедем на дачу, – радостно сказала тетя. И все поехали на дачу. У дяди был жигуль, в котором все поместились. Потом медленно, чтобы не поломать ничего, переваливаясь на колдобинах, мы доехали до дачи. За крашеным зеленой масляной краской штакетником стояли деревья, сверкали свежей зеленью выровненные по ранжиру грядки, а вдоль небольшого однокомнатного садового домика узкой клумбой цвели какие-то яркие цветы.

Сашка не знал их названий. Он вообще в сельском хозяйстве был не силен. Городской пацан, одним словом.

Дядя водил его по участку, показывая:

– Вот тут у нас смородина. Это – клубника. Знаешь, сколько клубники собираем? Ведер десять! Вот яблони. Они уже взрослые. В прошлом году яблоки даже пришлось в яму закапывать…

Сашка не понимал: как это – закапывать яблоки? У них в Перми участка садового не было. Только картошка была. На всю ГЭС выделялось поле, его коллективно распахивали, засаживали, потом, по осени, коллективно выкапывали и служебным грузовиком развозили урожай по квартирам. Но яблоки! Однажды им пришла посылка. Кто-то из дальней родни прислал яблоки из Казахстана. Два яблока. Сашка потом нашел в учебнике такой сорт «антоновка шестисотграммовая». Кажется, там было не по шестьсот граммов, а по килограмму. А тут… В Волгограде, где был «белый налив» и еще другие разные сорта, дядя просто закапывал яблоки в яму! Нет. Не понятно.

– Вот, гляди, какие поднялись! – гордо показывал дядя на стебли кукурузы за тепличкой, где больше ничего бы и не влезло. – Выше теплицы. Еще через месяц будем свою кукурузу варить… А вот тут у меня «зона отдыха». Ну-ка, сядь. Да, садись, садись. Ну? Здорово?

– Ага. Здоровски все, – говорил Сашка, сидя на полотняном раскладном стуле и вертя головой во все стороны.

– Воздух здесь, понимаешь, особый… А еще поливать начну, так просто радуга из шланга бьет.

– Ага. Радуга, – поддакивал Сашка, сгоняя первых комаров, слетевшихся на неподвижное тело. Он только не понимал, а что дальше-то? Ну, приехали, ну, дача, ну, похвалились, а когда обратно? Уже вечереет, уже и ужинать скоро пора.

Как полили, под вечер, так и поехали. И всю дорогу допрашивали Сашку: понравилось ли, хорошо ли, расскажет ли родителям, когда вернется. А он, как вежливый человек, только успевал кивать и поддакивать. Хотя, он знал, что, когда дома расскажет, отец будет долго плеваться и ругаться и кричать про «окулачившихся».

Дома так все и получилось, когда он вернулся. Отец ругался. Мама, поджав губы, говорила, что, может, для здоровья это полезно – дача. А Сашка бегал по горячему асфальту и радовался, что у них никакой дачи нет.

Через год летом он опять оказался в Волгограде. И опять тетка энергично даже не спросила, а приказала:

– Завтра едем на дачу!

Но теперь, оказалось, у них уже была другая дача. Если раньше можно было доехать на машине и вернуться вечером домой, то теперь надо было рано вставать (а рано вставать в каникулы – это просто как наказание, выходит), потом идти пешком, зевая, по утренней «еще прохладе» вниз, к Волге, там садиться на пыхтящий дизелем теплоход, на который битком набиваются такие же хмурые люди с пустыми корзинами и ведрами в руках, а потом долго-долго плыть по Волге.

Дача теперь была на острове, который подтапливался каждую весну. Там даже деревушка стояла маленькая, домов в пять или шесть недалеко от берега. Говорят, что зимой они здесь живут «на подножном корме». А какой подножный – зимой?

По горячему – солнце уже поднялось – мягкому песку Сашка плелся за энергично идущими к себе на дачу теткой и дядей. Ему пообещали, что работой загружать не будут. Только дачу покажут, ну и еще поможет он им с урожаем.

– Во! Смотри, красота какая! – повел рукой дядя.

– Ага. Круто.

Участок весь зарос кустарником и деревьями. Персики, абрикосы, яблоки, сливы, груша. А вот «зоны отдыха» теперь не было. Зато была большая зона труда. Рядом со старым вагончиком-бытовкой, в котором стояла кровать и орал включенный тут же радиоприемник, в тени стоял длинный стол, на который сносился урожай. А на половине стола хозяйничала тетя. Она тут же ловко закручивала банки, кипятила что-то на газовой плите, питающейся от баллона, постоянно утирая красное взмокшее лицо.

– В том году двести банок закатали, представляешь? А в этом – четыреста уже!

– Ух, ты-ы-ы-ы, – сказал Сашка. Он еще подумал: а кто же будет есть из этих банок? И еще подумал: а где же столько банок можно поставить?

– Ну-ка, пойдем, прогуляемся, – сказал дядя и повел его куда-то дальше, ближе к виднеющемуся леску.

– Вот, смотри, – указал он на огороженный покосившимся заборчиком большой ровный заросший бурьяном участок. – Это вот мы Ирке купили, дочке. Она ехать не хочет, но мы ее приучим, приучим. Смотри, рядом с нами. И место высокое. И лес рядом. Хорошо тут!

– Ага, хорошо, – соглашался со всем Сашка. Он уже устал, хотел есть и все ждал, когда же, наконец, пойдут они обратно, на теплоход, чтобы ехать домой?

– Жаль, что тебе к бабушке… Мы бы тебя здесь оставили. Тут и ночевать хорошо. И река вон под боком. И фрукты любые с дерева просто.

Сашка не понимал: это они так издеваются, что ли? Как это – ночевать тут? Тут же ни душа, ни ванной, ни туалета нормального. Телевизора тоже нет. И по радио – только одна программа ловится. Что тут делать?

– А тут, знаешь, как хорошо ночью. Тихо-тихо. Только сверчки в траве. И звезды…

– Дядь Вань, мне еще на электричку надо будет, – напомнил Сашка.

– Ну да, ну да… Жаль. Просто жаль. Ты бы тут отдохнул, – вздохнул дядя и пошел собираться.

Обратно ехали тяжело нагруженные. У дяди прихватывало сердце. Тетя обмотала голову платком, который постоянно смачивала.

– Мигрень у меня, – объяснила она Сашке. – Как вот поработаю в наклон, так и мигрень…

А он не понимал: если тяжело и мигрень, и сердце вон больное, то зачем все это?

Когда он вернулся в Пермь и «в лицах» рассказывал, как тете с мигренью, рюкзаком и двумя ведрами штурмовала над-волжскую кручу, родители посмеялись, а потом мама сказала:

– Саш, а мы дачку купили. Близко. И дешево очень. Будем теперь и мы на дачу ходить…

Дрова

– Сходи за дровами!

– Ну, мам, там еще есть!

– Сейчас есть, а как все мыться кинутся, так сразу и не будет. Принеси хоть пару охапок.

В ванной стоял титан с чугунной печкой внизу. Кирпичная печка сначала была и в кухне. И кухня поэтому казалась маленькой и тесной. Но потом однажды пришли рабочие и разломали ее, вынеся все закопченные кирпичи на улицу. Потом стенку наскоро заштукатурили и побелили. А вместо печки встала у стены маленькая на вид, совсем почти не заметная газовая плита. И сразу стало просторно на кухне.

Плита сначала питалась от баллонов, которые привозили регулярно на большом грузовике. Баллоны были не эти, маленькие, что сейчас используют на дачах, а большие, почти с Сашку с рост. Они походили на снаряды для «Катюши». И таскали-перекатывали их так же. Двое рабочих в брезентовых робах стуча сапогами, вкатывали такой баллон, откручивали сверху колпак, потом подключали шланги. Обязательно слышалось шипение и пахло газом. Проверяли плиту, бросив горящую спичку на конфорку. После хлопка – это газ смешался с воздухом – загоралось поначалу неровное красное с голубым пламя. Потом оно выравнивалось и становилось синим. Можно было ставить чайник. Рабочие уходили, оставляя запах сапог, масла, газа. Мама проветривала кухню и протирала полы, в коридоре снова стелила длинную дорожку.

А потом, через много уже лет, пришли другие рабочие, пробили дырку на улицу и протянули трубу. И высоких баллонов, которые в углу пристегивали специальным брезентовым ремнем, чтобы не упали, больше не стало. Но это – потом.

Пока плита работала от баллонов. А вот в ванной стоял титан. И его надо было топить.

Летом папе выписывали пропуск на дрова. Те, кто работал на станции, могли получить дрова – те, которые собрали в водохранилище перед плотиной и сгрудили в запретной зоне на бетонке. За весну бревна высыхали до звона, и можно было за ними ехать. Заказывался грузовик, потом еще надо было договориться с друзьями и соседями, потому что катать бревна – это вам не с мальчишками в футбол… Лучшим вариантом было, если кто-нибудь приносил с собой пилу. Хоть электрическую, которую подключали тут же через розетку, висящую на столбе, хоть бензиновую «Дружбу». Тогда пилить можно было прямо там, в «запретке», а потом просто наваливать в кузов распиленные чурбаки, и везти к дому.

Звенела, зудела пила. Вкусно пахло свежими опилками. Сашка купался в теплой воде – потому что пока все не распилили, грузить было нечего. Папа поддерживал бревна. Все были при деле.

Такое веселое занятие было раз в два-три года. Не чаще. То есть, раньше было чаще, но когда печку на кухне заменили на газовую плиту – стало раз в два-три года.

Между домами стояли длинные сараи, в которых тем, кто въехал сразу, дали по закутку. А между сараями росла трава. Вот в сквере, который вырос под окнами, трава не росла, потому что там стояли огромные широколистные тополя, и под ними в тени ничего не росло, кроме белых вонючих поганок. А между сараями, на солнышке, трава была ярко-зеленая, свежая, красивая, как на лужайке в лесу. Вот на эту лужайку сбрасывали чурбаки.

А потом начиналось чисто мужское: дрова надо было колоть. В кладовке стояло три топора. Но использовали только два. Потому что мама не колола. Брат тоже не колол – он был еще маленький. И выходило, что самый большой и тяжелый топор брал папа. А Сашке доставался ладный такой, с короткой ручкой, острый. Очень удобный. Вот только березу им колоть было трудно. И вообще – большие чурбаки.

Ведь как надо? надо сначала выбрать, похлопывая по боку, как арбуз, и перекатывая с места на место, большой чурбак от комля, на который потом ставить то, что будешь колоть. Плаху такую выбрать. крепкую и тяжелую. Потом брать из кучи, которая выше роста, по чурбачку осиновому или сосновому, ставить вертикально, размахиваться, целясь ровно посередине – хрусть!

Первые удары, когда только начинали колоть, всегда были неудачными. То слишком слабыми, и топор вяз в древесине. То – сильные, но с краю, не по центру, просто отщепляя длинную острую щепку. Ну, щепки тоже нужны – для растопки, например. Но надо колоть, а не на щепки переводить. Вот потом постепенно входишь в ритм, и только машешь топором.

Поставить чурбачок, прицелиться, ударить. Если сразу не раскололся, а топор завяз, перевернуть, поднять на плечо, с хэканьем опустить стукнув обухом, подобрать две половинки, расколоть каждую еще пополам. Или на три части – это от размера чурбака. Отбросить в сторону, на белеющую и растущую кучу почти готовых дров.

На другой день после первой колки, Сашка всегда чувствовал, что вырос. Побаливала спина, грудь, руки. Такое ощущение было, как будто все мускулы слегка подросли, вспухли, и поэтому немного неудобно и непривычно двигаться. Но к обеду это чувство проходило, потому что надо было колоть дальше.

А потом, когда папа уже добивал последние, самые упорные чурбаки и чурбачища, все вместе собирали из наколотого длинные поленицы, выстраивая их так, чтобы солнце больше времени светило сбоку, грея и суша дрова.

Вот и все. То есть, почти все.

Теперь месяц, а то и все два можно было играть в войнушку вокруг тех полениц, внезапно вылетая на врага из-за угла. Можно было просто забыть о дровах.

Пока однажды мама, задумчиво глядя в окно, не говорила:

– По прогнозу скоро дожди. А дрова-то высохли.

И тут уже не поспоришь. Прогноз получали с метеостанции, что внизу, за оврагом, рядом с бывшей платформой электрички. Электрички тут давно не ходят, а метеостанция и платформа остались. Там у них во дворе роскошного здания с высокой крышей стояли разные будочки, вертушки, какие-то провода тянулись к приборам. А в доме в коридорах было тихо, прохладно и просторно. Вот оттуда на электростанцию сообщали прогноз. Чтобы знать – воду сливать из водохранилища или копить на сухое время. И если мама сказала, что будет дождь, значит, так передали с метеостанции.

И тогда все брали старые драные мешки и шли таскать дрова в подвал. Там была комнатка маленькая у каждой квартиры. С потолка на шнуре свисала лампочка. По углам в густой паутине жили черные пауки. А дрова выстраивали слева, вдоль стены. Справа был высокий короб для картошки. А сверху над ним на полках стояли банки с компотами и вареньем.

День, а то и все два – таскать дрова. Нудная и утомительная работа. А вот последние охапки – прямо домой, к титану. Там и досохнут. Но сначала растопить печку с помощью щепок и бересты, подложить немного, потом уже в жар и огонь набить туго и прикрыть дверцу.

Сашка любил разжигать печку, и мог это делать долго-долго. Потому что просто закрыть и ждать, пока нагреется почти до кипения вода – это не интересно. А вот поджигать, подкладывать по чуть-чуть, подкармливать сначала маленький огонек, потом большущий огонь – это интересно. С печкой вообще все интересно. В «Пионерке» была схема, как клеить домики из спичек. Так Сашка извел несколько коробков, почти деревня получилась. А потом с братом поставил эти домики на картонку в печке и поджигал с краю. Как в кино получалось.

Огонь горел. Печка раскалялась, чуть не до красна. Вода кипела. В ванной было уже жарко, как в бане.

– Всем купаться по очереди! Кто первый!

Первый шел обычно папа. А Сашка старался оказаться последним. Чтобы никто не дергал, не кричал, что пора вылазить. Он любил долго бултыхаться в воде. Подливать горячей. Снова бултыхаться. Вылезать, когда руки становились морщинистыми, как после долгого купания в водохранилище. Медленно вытираться, надевать все чистое и слегка пахнущее шкафом.

А вечером обещали какое-то кино по телику!

И мама что-нибудь вкусное приготовит мужикам-работникам.

Ночью опять снилось, что летаешь…

Последнее детское лето

В мае Сашке исполнилось четырнадцать. Это означало, что со следующего года его будут принимать в комсомол, и тогда он уже не станет носить в школу пионерский галстук.

Год был просто замечательный. В этом году Сашка перешел в восьмой класс, его стали звать играть в футбол за команду школы, в шахматы он занял первое место в параллели.

И лето началось в этом году почти сразу после девятого мая. Вдруг, буквально в одну ночь, распустились тополя, а еще через две недели поплыл над прогретым городом тополиный пух. Каникулы начались, но почти тут же закончились: родители объявили, что раз они оба работают, то нечего детям одним сидеть дома, тем более что на работе от профсоюза им дали две путевки в «городской лагерь», или, как чаще говорили – «на площадку».

Что такое лагерь Сашка знал отлично. Три года он ездил на одну смену в пионерский лагерь «Восток», названный по имени космического корабля. Там даже перед входом возле фанерной арки стояла такая же фанерная ракета, на которой блестящими буквами было написано «Восток».

В лагере было хорошо. Там все были заняты, было весело, а родителей не было. И даже иногда можно было ночью не спать.

А «городской лагерь», «площадка» – это когда ужинаешь и ночью спишь дома, а завтракаешь и обедаешь, и весь день проводишь в школе. Но не в школе, как в школе, а как просто в большом доме, где под лагерь выделяют несколько комнат. И пока в остальной части идет ремонт, тут человек тридцать-сорок играют в шашки-шахматы, читают, бегают по футбольному полю.

«Дети – под присмотром», – довольны родители. Довольны были бы и дети, если бы не обязанность вставать по утрам. А почему не быть довольным? Там и в кино сводят несколько раз. И на речку, если погода хорошая. Да и просто можно весь день проводить на улице, собираясь только для походов в столовую, к которой «прикрепляли» такой лагерь.

В понедельник Сашку подняли пораньше, сунули руку младшего брата и отправили в «сто первую». С одной стороны, лучше бы в своей школе «площадка» была, там было бы больше знакомых, да и места свои, известные. Но путевки дали в ту школу, над которой шефствовал завод, где работали родители.

Из дома выходили все вместе: родители направо, на автобус, Сашка с Вовкой – налево во дворы.

– Саш, ты старший. так что смотри за Вовчиком! – крикнул папа почти на бегу.

– Ну, – ответил Сашка. Он всегда так отвечал. «Ну» – это очень полезное слово. «Саш, уроки сделал?» – «Ну». «Что у тебя по русскому?» – «Ну-у-у-у…». «Хоккей сегодня смотрим?» – «Ну!».

И они быстро пошли «на площадку». Только руку Вовкину Сашка сразу выпустил. Не любил он эти телячьи нежности. И Вовчик теперь бежал сзади и блеял тихонько:

– Са-а-а-аш, не беги… Ну, Са-а-а-а-аш, я же не успеваю…

Он всегда так канючил. А Сашка всегда назло ему делал, потому что не любил, когда так канючат, или сопливятся и плачут не по делу. Ну, да. Младше на пять лет. Но это же не основание все время пищать и стонать?

Вчера еще было жарко. Тополиный пух летал в воздухе, лез в нос, и нужно было отмахиваться на ходу. А ночью прошел небольшой дождик, с утра небо закрыто тучами, стало свежее, пух прибило к земле и небольшие белые сугробики сопровождали их на всем пути до школы.

Если бы не «площадка», то они поспали бы вволю, а потом бы Сашка сунул Вовке книжку с картинками, а сам побежал бы с пацанами поджигать пух. Они делали настоящие огнеметы из баллончиков для зарядки зажигалок. В баллончиках этих был чистейший бензин, и если отрезать ровно краешек, а потом резко надавить, поднеся горящую спичку, то струя пламени могла лететь чуть ли не на три метра – почти как в кино! И если попасть такой струей в сугроб тополиного пуха, то по нему, как по пороху, бежала искра во все стороны, за ней оставался почти чистый асфальт, на котором видны были только съежившиеся кончики-семена. Главное было не упустить огонь, не пустить его в сухую прошлогоднюю траву. А то в прошлом году вот так упустили, так потом мама очень ругалась на дырки в штормовке. А что делать было? Там трава сухая была по пояс, и по ней пошел огонь к метеостанции. Вот и тушили, кто чем мог…

Они пришли вовремя, записались у начальника лагеря, а потом пошли в игровую. Народ еще собирался, и на завтрак поведут только через полчаса.

И тут к Сашке подошел незнакомый пацан и сказал:

– А меня Ваней зовут. А тебя?

Сашка тоже часто начинал с «А», потому что если даже просто в магазине попросить что-то, то он мог начать заикаться, дико смущался, и даже мог выбежать из очереди, так ничего и не купив. Поэтому, когда его очередь подходила, он сначала тянул это «А-а-а-а», а потом сразу «дайте мне» и указывал что и сколько ему надо. И тогда не заикался, и все получалось. И сейчас он подумал, что этот Ваня просто смущается и заикается немного, поэтому так и говорит.

– Александр, – солидно заявил он, пожимая маленькую ладошку. Еще бы не солидно, когда ему уже 14! Тут таких еще трое или четверо, а остальные – малявки разного возраста.

Руку-то он пожал, да так и стоял, держа ее в своей. Паренек смотрел на него ярко-синими глазами из-под черной челки. Сам он был уже загорелым, как маленький негритенок, смуглая кожа матово отблескивала в электрическом свете, включенном в игровой комнате. И одет он был не как все – слишком легко для прохладного утра. И пахло от него какой-то свежестью… На него просто приятно было смотреть. Глаз цеплялся. И слышать его голос, чуть с хрипотцой (покуривал, видать), но такой еще детский. «Лет двенадцать, наверное?» – подумал Сашка, выпуская, наконец его руку.

Тут всех повели в столовую, и они шли рядом, о чем-то говорили, было страшно интересно о чем-то говорить, а Вовчик плелся в самом конце с каким-то одноклассником, который тоже остался на «площадке» в июне.

И следующим утром, а потом следующим после следующего, и еще потом много дней Сашка бежал с удовольствием и с предвкушением встречи. Это была такая дружба, такая дружба, что они никак не могли разойтись по домам вечером. Что их сводило вместе – неизвестно, но ощущения бывали такими, как будто что-то в животе сжимается, сжимается, пока не увидишься с другом, а потом все распускается сразу – и хорошо.