Текст книги "Игра в классиков (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Ну, штурман? Алё-о-о!
Капитан пощёлкал пальцами, подняв руку перед глазами штурмана, как врач при проверке психики.
– Эй, да ты спишь, никак?
– Ничего не понимаю, – грустно сказал штурман.
– Это ты ничего не понимаешь? – удивился капитан. – Это я ничего не понимаю! Уникальный, понимаешь, корабль! Вся планета на нас трудилась, все ресурсы – нам. Первая общемировая околосветовая экспедиция. Конкурс на миллиард человек и всего двенадцать выигравших. Лучшие, понимаешь, из молодых учёных. Лучшие летуны. Я – лучший. Да, вот я – лучший командир корабля. И у меня – лучший штурман-межзвёздник. Так нас учили. Так нам говорили в напутствиях. Мы – лучшие. Вот так, значит. И вот теперь мне лучший среди всех землян штурман заявляет, что он ничего не понимает. А сам, значит, стоит тут и в экран пялится, как какое-то дитё неразумное...
Все это он говорил на одном дыхании, зло краснея не только щеками, но и лбом, всем лицом, шеей. А потом закричал, резко отдавая приказания:
– Всем по местам, согласно расписанию! Отдыхающая смена – спать! И чтобы – никого! Дежурным – к пультам! Штурману с вычислителями – в вычислительный центр! Срок вам, ребятки, ровно два часа. Пересчитывайте и обосновывайте. Марш-марш! Ишь, не понимают они...
Когда, чмокнув, зарастилась переборка, скрыв последних членов экипажа, разбегающихся от командирского рыка, он снова крутнулся в кресле и теперь уже сам уставился в экран, озабоченно потирая лоб. Что это такое? Куда они попали?
– Что скажешь, правая моя рука?
Правая рука, пилот Паркс, с большим трудом прошедший отборочный конкурс из-за своей фамилии, только пожал плечами:
– Капитан, дождёмся объяснений с расчётами. Пусть мозги у компьютеров греются, а не у нас. Что гадать-то сейчас? Вон, смотри...
Вот вроде все правильно говорит, но раздражение поднимается на такую правильность.
– А мы сами подумать не можем? Мозговой штурм, вброс гипотез, сумасшедшинка какая-нибудь... А?
– Ну, давай, попробуем, – прищурился пилот на экран, движением пальца по сенсорной панели поправляя изображение.
– Итак... Луна есть?
– Луны нет
– Так... Материки-океаны не похожи?
– Совсем не похожи.
– И?
– Ну, может, просто у нас электроника врёт. Столько пролетели все же. И тогда то, что мы сейчас видим на экране – совсем не то, что есть на самом деле?
– О! Мысль!
Капитан включил громкую связь, скомандовал провести тестирование оборудования.
– Ещё что можем придумать?
– Ну... Ты хочешь услышать, что нас вынесло не по адресу? Получай. Говорю: возможно, вынесло совсем не по адресу.
Больше говорить было не о чем. Через полчаса электронщики доложили о полной исправности всего оборудования. Ещё через час, даже раньше времени, явился штурман.
– Идёт, смотри, идёт. И лоб красный – натёр, наверное. Сейчас он нам скажет. Все скажет. Всю, значит, штурманскую правду.
Штурман даже не огрызнулся, хотя обычно славился острым языком и известной словесной вредностью. Он молча протянул капитану планшет и развёл руками.
– И что ты хочешь мне доложить? – капитан всмотрелся в экран.
– А что тут докладывать? Мы на месте, капитан. Это Земля. Ну, если верить математике. Координаты – те самые, что заданы. Иных просто не имеем.
– Та-ак... И Солнце, значит, наше, и Земля... А где Луна? Где, спрашиваю, спутник?
– Улетела. Была притянута соседями. Ведь много лет прошло, шеф! Переработана на полезные всякие материалы... Или даже упала.
Штурман опять был уверен и раскован. Он своё дело сделал – теперь дело за вами, мол, за пилотами.
– Нет, орёл наш. Птичка говорливая, которая отличается умом и сообразительностью... Не пошлю я на эту планету людей, пока ты мне модель не приготовишь, объясняющую хоть что-то.
– Я? – возмутился штурман, тыча пальцем в свой значок.
– Ты, ты, остроумный наш. Назначаю старшим группы. Привлекай, кого хочешь. Пока не сделаешь – ни шагу на поверхность. Всё. Я – спать. Экипажу – работа по распорядку "Неизвестная планетная система". Вопросы есть? Вопросов – нет! Исполнять.
...
Через четыре часа, как положено по распорядку дежурства в неизвестной планетной системе, капитана разбудил зуммер переговорника.
– Кэп, ты не поверишь... У нас осталась всего одна версия и всего одна модель. И она действующая.
В рубке снова толпились свободные от работы и сна. Штурман сиял улыбкой и пуговицами парадного кителя. Вычислители гордо посматривали на экран, на котором, казалось, почти ничего не происходило.
– Ну, и что тут у вас? – усаживаясь в своё кресло, спросил капитан.
– Вот – модель.
Капитан присмотрелся: действительно, на экране была знакомая конфигурация материков и континентов, знакомые синие океаны. Он прищурился. Вот, плеснуло вроде что-то, взбив пену, в самом центре Тихого океана. Вот – ещё раз. И ещё. Он посчитал – примерно один такой всплеск в пять секунд или чуть быстрее. Но он все равно ещё не понимал.
– Модель, значит? И что вы тут намоделировали, умники?
– Так вот же! Вот!
– Словами, штурман. Я со сна. Голова не варит на догадки.
– Капитан, все просто! Помните, куда сбрасывались устаревшие аппараты с орбиты?
– Ну, в Тихий океан. И что?
– И – вот, – ткнул штурман в экран. – Мы выставили десять лет за секунду. Вот.
– Штурман, – скучно произнёс капитан. – Какова масса нашего корабля?
– Полторы тысячи тонн, грубо округляя.
– Так вот, если все эти полторы тысячи тонн утопить в Тихом океане, насколько поднимется уровень воды? И насколько изменится рельеф дна океана? И не забывай про Марианскую впадину, штурман!
– В модели все учтено. Просто мы никак не можем понять, сколько прошло времени. А ведь летели мы почти со световой скоростью. И то, что у нас на корабле прошло целых пять лет – это ведь совсем чепуха, да? А сколько прошло лет на Земле? А? Вот, то-то и оно. А люди всё запускали и скидывали в океан. Снова запускали – и опять скидывали в океан. Год за годом. Век за веком.
Штурман помолчал, а потом, чуть поёжившись, продолжил:
– Тысячелетие за тысячелетием. Понимаете, шеф? Вот этот континент – бывший Тихий океан. А вот те острова в океане – это Тибет, наверное. Вы помните, что стало с Магнитной горой на Урале?
– В школьном учебнике картинка была. Из горы стала яма. Карьер.
– И это всего лишь за десятки лет. На памяти одного-двух поколений. А что может произойти за тысячи лет? А за миллионы?
Экипаж молча следил за движением на экране. Раз-два-три-четыре – пена от падения спутника. Раз-два-три-четыре – две первые разгонные ступени. Раз-два-три-четыре – устаревшая космическая станция. Раз-два-три-четыре – очередной пенный всплеск в самом центре необъятного океана.
Земля? Сколько же прошло лет?
– Темно
Моросило. Под ногами хлюпала жидкая чёрная грязь. От тротуара, с краю, где решётки стоков, поднимался пар, окрашенный невысокими фонарями в унылый жёлтый цвет. Справа тянулась длинная витрина очередного "Макдоналдса". Там, наклонившись над картонными коробочками и одноразовыми тарелками, что-то ели люди, которых никто не ждал дома на ужин.
Я приостановился, глядя на аккуратную головку с пробором и толстой как полено косой. Девушка вдруг подняла голову и посмотрела мне в глаза. Заинтересованность? Испуг? Она тут же опустила голову, а мы уже шли дальше.
Дальше был вход в это заведение быстрого обслуживания, куда мы и завернули. У входа, приостановившись, я показал, мотнув головой в дальний угол:
– А вон та девушка мне улыбнулась...
– Которая из?
– Во-о-он, в самом углу.
Тут она повернулась испуганно, глянула в нашу сторону, и тут же отвернулась.
– Нет, – сказал Мишка. – Не в моем вкусе.
– Да, ладно тебе... Вкус у него ещё какой-то... Якуточка?
– Не, буряточка...
– Ну, и что?
– Не в моем вкусе...
– Свободная касса! Свободная касса! – заголосил тенором очередной кандидат на какой-то песенный приз.
– Ты что будешь? – спросил я.
– Себе бери. Каждый сам за себя. Закон джунглей...
– Как знаешь... Мне "Биг тейсти"... Да, простой... И большой сок. Большой.
Мы отошли с подносами, направляясь в тот же дальний угол. Девушка опять испуганно вздёрнула голову и тут же отвернулась к стеклу витрины, за которой в жёлтом липком сумраке двигались пешеходы.
– Вот, сюда, что ли?
– Можно и сюда. А что, есть какая-то разница?
– Не нуди!
– Так, говоришь, буряточка?
– А то я их не видел будто?
Мы открыли свои коробки с быстрой едой, и начали её быстро есть, стараясь не уронить куски вялого салата с выползающим наружу соусом на брюки.
Девушка встала со своего места и, обходя нас по большой дуге, двинулась к выходу.
– Молодая. И фигура ничего так.
– Не, – сказал Мишка. – Не в моем вкусе.
– Ну и ладно...
Оно и в самом деле было как-то "ну и ладно". Сумрачно и устало. И жёлтый свет от витрин добавлял какой-то болезненной усталости.
– Так, что там у тебя на работе?
– На работе? – оторвался я от полосатой красно-белой трубочки, торчащей из высокого картонного стакана. – На работе нормально, вроде бы. А что?
– А я думал – на работе у тебя что случилось... А чего тогда звонил?
– Ну, не виделись же давно, – я задумался, глядя на друга.
Действительно, а чего вдруг я ему позвонил? Обычно встречи назначал он. Потому что всегда занят. Всегда в деле. Вот, находилось вдруг время для встреч – звонил, звал. И встречались мы в пивных ресторанах, в кафешках разных. Симпатичных кафешках. А тут вдруг я сам вытащил его, да ещё шлёпали потом по грязи впотьмах до этого "Макдоналдса". Впотьмах...
Вот оно.
– Миш, а чего все время так темно, а?
Может, он знает что-то такое? Все же "в верхах", "лицо, приближенное".
– В каком смысле?
– Ну, вот мы сегодня встретились с тобой – темно.
– Чудик. Это потому что осень. Осенью всегда утром и вечером темно и противно.
– А днём ведь тоже темно?
– Днём мы все на работе, в кабинетах. Там свет горит. У тебя свет в кабинете горит?
– У меня горит.
Мы доели и отодвинули пустую тару в сторону. Переглянулись, и хором:
– А компо-о-от!
Сходили к кассе и взяли себе по горячему пирожку с вишней. Я взял ещё сока, а Мишка – кофе. Он был знатный кофеман, и мог каждый день пить его литрами. Кофе был горячий. Даже в тепле от него шёл пар. И пах он правильно. Но я вечером предпочитал сок. Или пиво. Но уж никак не кофе.
– Так, что за дела-то? – переспросил Мишка.
– Понимаешь, тяжело что-то на душе у меня. Утром встаю – темно. Вечером с работы иду – темно. Чернота эта вокруг, грязь какая-то. Аж в груди болит, представь. Страшно. Вот и подумал сдуру-то...
– "А почему нет солнца? Потому что ночь. Опять ночь, с тоской сказал отец Кабани и упал лицом в объедки", – процитировал Мишка.
Посмеялись, посматривая по сторонам, рассматривая народ нагло и в упор, как в молодости. Публика была какая-то серая и угрюмая. Никто не раздевался и не усаживался надолго, как в ресторане, как раньше. Все забежали только перекусить и опять бежать куда-то.
– Миш, смех-то смехом, но, правда, ничего у вас там в верхах не слышно? Устал я без света, глаза болят.
– Давно тебе говорил, что надо очки купить.
– Очки, да, – кивнул я.
Он, правда, давно говорил мне об очках. Особенно заметны были проблемы со зрением рано утром и ещё вечером, после работы, когда мелкий шрифт в книге или самый простой чек в ресторане я уже просто не мог прочитать.
– Ну, перекусили, теперь можно и поговорить? Или на улице потолкуем?
Я с тоской посмотрел на улицу. Выходить туда, в жёлтое, туманное и грязное совершенно не хотелось.
– Может, по мороженому, как в детстве?
– О! И я ещё кофе себе возьму!
Мороженое было хорошим. Сладким, сливочным на вкус и не слишком холодным.
– Так, у тебя точно все в порядке?
– Миш, мне просто темно, понимаешь... Давит.
– У-у-у... Если б ты знал, сколько сейчас с психозами у нас по больницам мается. Статистика просто страшная. Осень – она всегда такая. Обострения сразу всякие. И настроения разные в пару к этим обострениям.
– Иногда мне начинает казаться, что мы просто не доживём до солнечного света...
– Тьфу на тебя, дурак! Уж ты-то, с твоими двумя с половиной образованиями и с твоим опытом...
– Да я понимаю, понимаю, но не могу с собой справиться. Вот сейчас домой идти – мне страшно. Такое ощущение, что небо вот-вот упадёт на голову. Оно слишком низко. Слишком черно. Давит оно, понимаешь? Просто вот дышать тяжело.
– Понимаю. Сам солнце люблю.
Он помолчал, рассматривая мутную витрину, за которой как в аквариуме двигались какие-то фигуры. А для них, наверное, в аквариуме были мы.
– А если уйти? – спросил я совсем тихо.
– Что? – дёрнулся Мишка.
– Ну, я говорю, а если уйти – может, там где-то оно есть – солнце? За городом, далеко?
– Ну, ты даёшь... Совсем распсиховался, что ли? Это тебе надо в Австралию ехать – там как раз весна. Скоро лето у них наступит. Там много света и тепла.
– За что нам такое, если где-то есть солнце и тепло?
– Ты не придуривайся, ага? За что... За "низачто". За то, что осень. Осенью всегда так. И вообще – это наша Родина, сынок. Хе-хе..., – а вот смех у него в этот раз совсем не получился.
– Миш, а может, что-то с Солнцем? Ну, ты же знаешь все, расскажи, а...
– Что с Солнцем, ну, что? – взорвался он. – Что с ним может случиться?
Действительно – что может случиться с Солнцем? Но мне все равно было страшно и как-то мутно от общей неопределённости. Вроде бы, все правильно он объяснял. Вот же, по календарю – осень. И грязь на улицах – потому что осень. И чёрное небо... И темно...
– Миш, а что астрономы-то говорят?
– Какие у нас сейчас астрономы? В большом городе астрономов просто не бывает – тут же испарения и газы и не видно ничего совсем.
– А без них, без астрономов даже, если просто верх посмотреть...
– Совсем с ума сошёл, что ли? Что туда смотреть? Там темно. Черно и темно там. Осень, понимаешь? Вниз смотреть надо, под ноги, чтобы в грязь не плюхнуться.
Опять он был прав. Мишка всегда был прагматиком. И когда меня, бывало, заносило, он давал подзатыльник – да хоть даже и словом. Ну, правда же – что смотреть в черноту и темноту.
Мы разом, не сговариваясь, встали и пошли к выходу.
– Вот смотри, – сказал он, останавливаясь у двери. – Тут светло. А там – темно. Потому что вечер уже. И осень. Ясно?
– "А почему нет солнца? Потому что ночь. Опять ночь, с тоской сказал отец Кабани и упал лицом в объедки", – процитировал теперь уже я.
– Что, в объедки тебя макнуть для спокойствия? Да запросто! – он с показной угрозой стал подтягивать рукава.
– Да ну, Миш. Спасибо, что посидел со мной.
– Ты успокоился хоть?
– Ну, вроде бы... Хотя все равно темно мне как-то. И вот тут давит, давит... И ещё – страшно.
– Фигня всё. Привыкнешь. Потом будет зима. А потом бац – и уже весна, – и улыбка у Мишки была уверенная и светлая.
Если бы он знал что-то – он бы наверняка сказал. Друг не врёт другу.
Мы вышли за порог в темноту и влагу. Сразу проснулся страх. Я осторожно искоса одним глазом глянул верх.
– Ну, что? Увидел там что-то? – рассмеялся, заметив, Мишка.
– Нет. Темно там. Темно и черно.
– А я что говорил? Вон, под ноги смотри лучше, а то свалишься ещё по дороге.
– А утром...
– Утром будет ещё темно, – уверенно сказал он. – Ну, осень сейчас, понимаешь?
– Ага, осень. Понимаю, конечно.
...
Над городом, накрыв его своей тенью, второй месяц висел, не подчиняясь никаким законам физики гигантский космический корабль. Чёрный.
А в городе жили своей жизнью люди.
Утром им было ещё темно.
Вечером уже темно.
Осень, чего там.
– Круглый мир
Солнце сияло ослепительным белым светом в выцветшем голубом небе. Чёрные рыбацкие лодки покачивались в тёмной воде у берега. В лёгкой воздушной дымке не виден был противоположный берег огромного круглого озера.
– А потом... А потом этот демон попросил у меня пить! Вот!
Рыжик уже просто "заливать" начал. Прибежал, запыхавшись, руками махал, а теперь – просто заливает сказки какие-то. Демоны пустыни не знают нормальной человеческой речи. Они приходят к нам иногда, старики говорят, что все чаще и чаще, но вреда никакого от них нет, потому что они совсем слабые и больные. Малыши бегают за ними по пятам, потому что им все внове, рассматривают их, обсуждают между собой на детском языке, дожидаются, пока те успокоятся, присядут или просто повалятся навзничь. Правда, тогда нашу малышню сразу разгоняют: не хватало ещё, чтобы дети мелкие всякие демонские амулеты себе присвоили. Все, что от демонов, принадлежит общине. И сам демон, когда умрёт, тоже сразу станет общим. Его тут же закопают, а над ним посадят сливу. Или сразу целых пять кукурузин. Или подсолнечника целых три штуки. И они на демонском теле будут хорошо расти, и дадут богатый урожай. А одежду, если демон одет, всякие его демонские вещи – это общинное, общее. Оно потом долго будет красоваться в Большом доме. Ну, пока кузнецы не догадаются, куда и что из всего демонского можно приспособить.
– Ну, и как же это он тебя попросил? На рот пальцем показал, что ли? На свою демонскую пасть? Может, он просто съесть тебя хотел? Ам – и все?
– Самым настоящим человеческим языком!
А глаза у Рыжика распахнуты, как у ночного лемура. Круглые такие, испуганные. Испугаешься тут, конечно, когда демон – и вдруг разговаривает по-людски.
Рыжиком мы зовём парня, кстати, только между собой. В лицо ему такое не скажешь. Он просто ещё сам не понимает, какой странный, со своим рыжим пухом по всему телу. Наверное, поэтому демон заговорил именно с ним. Потому что Рыжик не такой, как все. Отличается от всех нас.
– А что потом-то было?
– Я принёс ему воды, а он водил над кружкой своим амулетом, и тот мигал красным и пищал, как обиженный котёнок!
– Ох, ты! Амулет – это же здорово!
Демонские амулеты после смерти демона долго можно рассматривать в Большом доме. Они там самые разные на вид. Подмигивают зелёным и красным, непонятно говорят разными голосами, хрипят и трещат. А потом умирают, как и сами демоны. И тогда кузнецы их разбирают и думают, куда и что можно приспособить для пользы настоящим людям.
– А потом, а потом он так весь перекривился страшно, и пить совсем не стал. Вроде, просил, ведь, я принёс – а не пьёт. Он сел у стены на корточки и смотрел на меня с прищуром. Потом спросил ещё, как же мы тут живём...
– Ага! Спросил всё-таки!
Демоны всегда хотели жить среди нас, настоящих людей. Нет, даже не так. Они, как говорят старшие, хотели жить здесь вместо нас. Потому что мы живем почти как в раю. У нас здесь есть вода. Много воды, на всех хватит. И на полив всем хватает, и для рыбаков... Озеро-то – бездонное и вечное. И вот демоны идут и идут из горячей пустыни к воде. Если бы их было много, они точно попытались бы нас победить и убить. Но их мало, и они совсем слабые, пока дойдут. Они высокие, конечно, страшные, у них есть всякие демонские амулеты. Но сами они слабые. Как только они живут там, в своей пустыне? Хотя, может, они только в пустыне и могут жить. У нас, ближе к воде, они быстро умирают, и тогда становятся добычей общины. Той общины, то есть, на чьей земле помрут.
– Ага! Он у тебя, значит, выведать хотел...
– Заклятье наложить!
– Воду хотел отравить своим амулетом!
Все кричали наперебой и толкали Рыжика, а он уже чуть не плакал почти.
– Нет! Он просто так спросил, потому что ему уже очень больно было! Он уже просто совсем-совсем слабый был! А ещё он спросил, а я запомнил, вот!
Все замолчали, потому что кому по мозгам дали, а кто просто заинтересовался.
– Ну? Говори, говори! Чего ты запомнил-то? Что он такого сказал тебе умного? Ну?
– Он сказал так: малыш, сказал он, а ты хоть знаешь, что ваш мир – круглый?
– Ха-ха-ха!
– Вот, умора!
– А демон-то не совсем дурак, слышь?
Смешно, конечно. Все это знают. Все, даже самые маленькие. Наш мир – круглый. Мы, люди этого мира, живём по кругу вокруг круглого озера. Оно огромное. Такое, что даже в солнечную погоду дальний берег еле-еле виден. И оно бездонное. Оно наше, озеро это. Его нам дали боги для житья и пропитания. Вот вокруг этого озера мы все и живём. Всех нас, настоящих людей, ровно десять родов. И все роды общинами живут вокруг круглого озера. От пустыни, где живут всякие демоны, нас защищает высокий вал, насыпанный богами, чтобы людям было удобно жить вокруг озера. Вот он, наш мир: круглое озеро, поселения-общины по берегу – кольцом вокруг него. Круглый вал, что защищает от пустыни.
И вот если выйдешь из своего поселения и пойдёшь прямо-прямо-прямо вдоль берега, то рано или поздно обязательно все равно снова вернёшься домой. Только уже с другой стороны. Круглый у нас мир потому что. А если в другую сторону идти – опять же домой придёшь.
Сразу за поселениями, значит, высокий вал. А за ним весь мир уже и кончается. Там начинается самая настоящая пустыня. А пустыня – это когда пусто. Там нет совсем ничего, кроме песка и ещё демонов. И все демоны поэтому стремятся прийти к нам, потому что у нас тут не пусто. Но они уже привыкли к своей пустыне, и у нас, почти что в раю, очень быстро слабеют и умирают.
– Ну, и что там твой демон?
– Да помер уже, – с досадой махнул рукой Рыжик.
Ну, все, как всегда. Как всю жизнь. Демоны приходят и умирают на берегу озера. А настоящие люди тут жили и живут.
И живёт наш мир, мир настоящих людей – круглый, как и сказано в преданиях.
– Цвет небесный
Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.
Н.Бараташвили
– Цвет небесный, чёрный цвет, полюбил я с юных лет...
Говорят, раньше писали и пели вслух "синий цвет". Но это потому только, что глубоко в подземельях видели они не настоящее небо, а потолок. Потолок, выкрашенный синей масляной краской. Было такое время, когда все и везде красили толстым слоем синей краски. И она сползала жирными потёками по стенам. Даже через года ковырнёшь такую "соплю" на стене, а внутри – мягкое, и даже ещё мажется. Синее. Вот и пели про синий цвет. Как дети малые. Им бы на волю выйти, подняться на поверхность хоть раз. Нет никакого небесного синего цвета. Есть – чёрный. И на чёрном – белое солнце. Белое, это если смотреть без светофильтра. Но так смотреть нельзя. "Поймаешь зайчика", потом весь день до ночи щуриться будешь. А то и конъюнктивит начнётся, лечиться надо будет. А работать тогда кому? А вот если быстро повернуться – и сразу назад, лицом в тень. Вот тогда точно успеешь заметить, что солнце – белое-белое. Такого цвета вообще не бывает. Такого белого и жестокого. От солнечного света всё на поверхности имеет только два цвета. Или чёрное – это если в тени. Или белое. Такое белое, что даже под светофильтрами глаза щурятся. Два цвета! А они – "синий цвет, синий цвет"...
– С детства он мне означал черноту иных начал...
Стихи – они на самом деле очень полезная штука. Это сейчас просто совсем некому стало сочинять. Всем надо руками работать. А раньше были такие специально обученные люди – писатели и поэты. Они не работали нигде, а только писали стихи. То есть, писать стихи – это такая вот у них и была работа. И паек был, и все прочее, как у остальных. Так ведь не понимали они тогда своего счастья! Хотели все больше и больше! А теперь-то вообще некому стало писать. Иногда рифмуются строчки у ребят, да некогда бывает даже записать, черкнуть на бумажке. Потому что работа, работа и работа. И сон. Тяжёлый чёрный сон. Без сна просто никак нельзя. Потому что с утра снова на работу.
А, так про стихи-то! Полезны они своим ритмом. Если их читать про себя или полушёпотом, то весь организм в этом ритме действует. И дыхание нормализуется, и сердечный ритм – все в соответствие приходит. Идёшь так, раз-два – переступаешь, дышишь тяжело, а сам прокручиваешь в голове стих какой-нибудь. И вроде легче сразу становится.
Чёрное и белое – вот, выходит, основа основ. И в книгах старых так и написано, как понимали древние начало всего. Смешал, мол, бог тьму со светом и получилась у него твердь земная. Вот и вопрос вам простой сразу: а какого же цвета была та тьма? Какого – свет? А? Вот, то-то. И нечего больше выдумывать. Два цвета в мире. Всего два – чёрный и белый.
Там, под землёй, под километром почвы и бетона, можно красить, как угодно. Хоть синей по потолку, хоть красной по полу, хоть жёлтую полосу по маршруту эвакуации – это уже ни на что не влияет. Изначально – чёрный и белый.
– Он прекрасен без прикрас, этот цвет любимых глаз...
Вот же ещё одна явная подсказка. Тут и биологом быть не надо – просто открыть свои глаза. Посмотреть в зеркало. Вокруг глянуть. Сказано же в древних книгах, что чёрные глаза – это доминантный признак. А всякие прочие цвета – рецессивные. Доминанта – значит, главный. Чёрные глаза у меня. И у тебя – чёрные. И не надо придумывать ничего иного. И поэт в древности понимал. Поэтому и писал, что цвет любимый – это цвет глаз. Чёрный, то есть. Тут уже не поспоришь. Тут придумывать не надо ничего. А другие цвета – это в лучшем случае такие цветные линзы. Это "обманка". На самом деле глаза – чёрные. И небо – чёрное. И тень – чёрная. Вот и выходит, что сначала все было чёрным – вот он, цвет изначальный. А потом – бух! Взрыв такой первичный самый. И появился ещё белый цвет. Но вот чисто белых глаз просто не бывает.
– Это цвет моей мечты, это краска высоты...
Вот и видно, что поэт – умница. Конечно, цвет высоты. Какой там цвет? А ты выйди на поверхность, подними голову, да погляди вверх. Ну? Какой цвет высоты? Чёрный! Какие же правильные стихи писали люди. А эти, что никогда не были на открытом пространстве, просто извратили в позднейших переписываниях и перепечатываниях. Додумали за автора. Придумали своё. Ну, если несколько поколений над головой видят потолок, крашеный синей масляной краской, так они везде во все книги "синее небо" и вставили.
– Это лёгкий переход в неизвестность от забот, и от плачущих родных на похоронах моих.
Вот же идиоты – эти переписчики, а! Даже переписать хитро не сумели. Если уж сказано о похоронах – какой цвет имеется в виду? Всего два траурных цвета знает история цивилизации. Чёрный и белый. Так если все стихотворение, выходит, о чёрном цвете, то и похороны – в чёрном. Это же ясно даже двоечнику! Вот все и выясняется только теперь. Все эти описания, все эти выдуманные цвета. Сюда бы их, спорщиков и радетелей за истинную литературу. Сюда, к нам, к настоящим работникам, на поверхность! Пусть кайлом тут помашут. Пусть дорогу пробьют. Пусть поглядят на небо, на звезды. На стены пусть поглядят. Какой цвет? Где они тут свой любимый синий найдут? Получается, кстати, что поэт-то как раз был правильный, из наших. Не бездельник. Видел небо и видел свет и тьму. Вот искренне и написал про цвет любимый, чёрный цвет.
А эти, которые только в подземелье сидеть, бездельники, позже просто переписали. Скучно им было. Вот стихи и переделали.
Все, конец вахты. Пора под крышу. Завтра опять сюда – работы ещё много. Хорошо бы этих, что стихи толкуют по-дурацки, сюда же. Уж тогда поломались бы, потрудились на общую пользу.
Бесшумно открывается люк. Потом так же бесшумно закрывается – уже сзади. Ещё пять минут под ярким белым светом, уничтожающем любую биологическую активность на поверхности скафандра. Даже микробов уничтожает. Только тогда пускают воздух, и появляется звук. С чавканьем отлипает внутренний люк. Почти дома. Ещё пара шагов. Надо бы доложиться старшему по вахте.
– На сегодня закончил, шеф! Пойду отдыхать?
Кресло бесшумно поворачивается. В нем знакомая мощная фигура старшего.
...И белое лицо. Абсолютно белое лицо! Страшное белое лицо с ярко-синими глазами!
– Ы-ы-ы..., – говорит сидящий в кресле, протягивая руки растопыренными пальцами вперёд.
У него мощные длинные руки. Он поднимает их вверх и сдирает с себя белую кожу, кидает её на пол вместе с синими глазами...
– А-а-а! Чёрт, чёрт, чёрт! Блин, я же чуть...
– Ха-ха-ха! Иди уже, отдыхай, герой! Так, говоришь, чёрный цвет?
– Идиот ты, шеф! И шутки твои идиотские. Кто же так шутит!
Ноги трясутся и подламываются. Сердце заходится. И хоть теперь в кресле сидит тот, кому положено, светло смотрит, смеётся ярко белыми на чёрном лице зубами, но, чёрт же побери...
– Шеф, ну, не надо так больше, а? Я же не выдержу... Или пальну с бедра, или свалюсь тут. Страшно ведь!
Ещё бы не страшно. Все люди – как люди. Нормальный цвет лица – чёрный. Глаза чёрные. Только белки глаз белые и зубы. Всё остальное – чёрное.
А тут – такой страх, такой ужас!
– Иди, иди, отдыхай. Я сейчас вторую смену потренирую на реакцию... Ха-ха-ха!
Смеётся ещё, гад.
Теперь-то видно, что это просто маска была из бумаги.
Но как же страшно!
Домой, домой. Туда, где под синими потолками стоят многоярусные койки, где свои вокруг, где можно перед сном обсудить древнее стихотворение и повосхищаться вместе с друзьями гениальности и прозорливости древнего поэта.
– Совпадение
Он сидел на табурете прямо, как сидят военные на старинных фотографиях, где они обязательно в форменных головных уборах и с руками, скрещёнными то ли на саблях, то ли на шашках. Тут не было кивера или фуражки. И с холодным оружием никто бы не пустил в это здание. Рамка там для чего стоит при входе? И автоматчики в бронежилетах дежурят днём и ночью.
Шашки не было. Кивера не было. Но сидел – именно так, как на тех фото: грудь вперёд, взгляд прямо и чуть вверх, руки – на коленях. Спокойные руки. Ничто не дрогнет, ничто не "играет" от нервов. Кстати, так не должно быть. Даже самый честный человек, когда попадает в эти коридоры, когда присаживается на этот табурет, совершенно непроизвольно делает кучу мелких движений. Это не зависит от его спокойствия, от вины или невиновности. То пальцы сожмутся-разожмутся, то дрогнет губа, глаза прыгают по предметам в кабинете...
Этот сидел слишком спокойно. Но не расслабленно, как под действием таблеток, а – уверенно.
– Петр Трофимович, вы подали заявление о пропаже, так? – разговор уже давно преодолел стадию знакомства, оформления бланка с предоставлением паспорта, с вопросами, требующими ответа и занесения в нужные поля.
Теперь пошёл разговор по существу.
– Ну, да. А что мне оставалось делать?
– То есть, вы абсолютно уверены, что у вас пропала жена?
– Ещё бы не уверен! И жена, и тёща. Обе-две сразу и пропали. Бывало, конечно, когда поругаемся, или там просто по делам куда – но все одно три дня, неделя максимум... Не больше недели, да.
– Но тут вы подали заявление... Тридцатого – вот. Это ваша подпись?
– Моя.
– А написали, что пропала жена третьего числа. Это как выходит – вы почти месяц чего-то ждали и не шелохнулись?
Нет, все же слишком он уверен в себе. Даже не шелохнётся. И даже какое-то такое лёгкое утомлённое выражение на лице. Мол, спрашивай, спрашивай. На все есть ответы. Ко всему готов.
– Я написал, что пропали жена и тёща, – поправил Петр Трофимович. – А написал заявление так поздно, потому что действительно ждал. Мы поругались перед моей командировкой. Бывает у нас иногда – все же двадцать лет в одном доме, понимаете?
